Текст книги "Молот ведьм (СИ)"
Автор книги: Ольга Михайлова
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Ольга Николаевна Михайлова
Молот ведьм
И вновь оно, блаженное томление духа, знакомый трепет в пальцах, ощущение лёгкости и восторга… Я снова обуян Им, Божественным Духом, носившимся в первые дни творения над безвидной и пустой землёй, вездесущим и всенаполняющим. Теперь он здесь, Дух Творения, его дыхание струится через меня, возносит и воодушевляет. Как некогда Предвечный творил миры Словом Своим, так ныне созидаю и я.
Но мне не дано творить миры, я создаю лишь новые вымыслы, чудесные иллюзии и диковинные фантасмагории.
Я – не Бог. Я – творец иллюзий.
Однако куда же повести вас на этот раз? В современность? Ну, нет. В сером потоке пошлости, поглотившем изысканность, мало-помалу исчезло все утончённое. Век стандартных одежд, стандартных желаний и стандартных людей. Где филигранные стихи с оттенком эпикурейства, где художественное чутье, где страстный культ красоты, где хотя бы презрение к предрассудкам и ненасытность в наслаждениях? Нет, здесь творцу делать нечего. Но, может, древние Помпеи? Или средневековый Париж?
Нет. Пойдём туда, куда изначально ведут все пути! В Рим, хранилище картин и статуй, город Августа и Нерона, город кардинальских вилл и ветхих монастырей, и застанем его в век последней романтики, когда ещё существовали чудаки, склонные к изучению необычных наук, ценители старины, изощрённые циники и адепты черных искусств. Вернёмся туда, в век XIX…
Итак, 1856 год. Рим.
Часть первая
Глава 1. Его сиятельство граф Винченцо Джустиниани
Бог создал человека для нетления, но завистью диавола вошла в мир смерть
– Прем. 2, 23
Дождь лил за окнами сплошной стеной, потом по крыше и подоконникам застучали горошины градин. Молния на миг оплела небо ртутной паутиной, потом виллу сотряс раскат грома.
Луиджи Молинари, камердинер его сиятельства графа Гвидо Джустиниани, кряхтя и держа ладонь на боку, где сильно кололо, торопливо спустился по парадной лестнице в холл. Он боялся пропустить долгожданный стук, хоть и не верил, что мессир Винченцо сумеет добраться сюда в такую грозу. Кто-то говорил, что он живёт в Вермичино, но в последний раз его видели в Трастевере. Но даже если он в Риме, верхом не поедет, а любой экипаж застрянет возле Понте Систо, где ремонтируют кладку. Разве что проедет через Палатинский мост, да только куда в такой град лошадей в объезд-то пускать?
Из графской спальни раздался душераздирающий крик. Луиджи сжался, чувствуя, как сводит зубы. Мимо торопливо пробежала Доната Росси, экономка его сиятельства, неся камфару, и камердинер поспешно отстранился, морщась от её резкого запаха, потом с трудом перевёл дыхание.
Крик повторился вновь – утробный и жуткий, точно кричал пытаемый.
Луиджи трясущейся рукой стёр со лба ледяной пот. Господин умирал в страшных муках, ещё вчера на лице мессира Гвидо проступила печать чего-то нездешнего, потустороннего, и доктор Сильвано уверенно сказал, что ночи графу не пережить. Но нет, обошлось, хоть до утра кричал, как на дыбе. Приходил и падре Челестино, но, увы, господин даже исповедаться не смог, такие боли…
И то сказать, парализовало его сиятельство внезапно: неделю назад мессир Гвидо немного навеселе вернулся со званого ужина своего приятеля, графа Вирджилио Массерано, отослал слуг, и ничего не предвещало беды.
И вдруг около двух пополуночи из столовой послышался звон разбитой посуды.
Луиджи с Донатой подоспели первыми и онемели от ужаса: мессир Гвидо лежал, распластавшись в луже крови посреди комнаты.
Был вызван доктор, и пока господина переносили в спальню, выяснилось, что на плитах – вино, видимо, его сиятельство выронил бутылку, да и поскользнулся на скользком полу. У всех отлегло от сердца, однако тут появился врач и по симптомам определил апоплексический удар. У графа отнялись ноги, перекосило лицо, пропала речь. Но через пару часов господин всё же немного оправился и смог с трудом пробормотать несколько слов, приказав не медля ни минуты послать за его племянником Винченцо.
Не дело камердинера обсуждать господина. Луиджи и не обсуждал, однако его молчание не было одобрением. Нрав мессир Гвидо имел запальчивый и вел себя не шибко-то пристойно, благородным человеком был только по рождению, в церкви в последние годы не бывал даже на Рождество и Пасху, только и знал, что Бога гневить да творить непотребства, – и вот в последний день хватился!
Да только разве разгребёшь в смертный час то, что наворотил за годы? Мессир жил так, словно считал себя бессмертным, а теперь вон воет волком, и уже в который раз молит позвать Винченцо. Да только где же разыскать в огромном городе того, кому сам запретил переступать свой порог?
И переступит ли молодой мессир Винченцо через обиду?
Нельзя сказать, чтобы все забыли его сиятельство. Совсем нет. И её светлость герцогиня Поланти, и баронесса Леркари, и граф Массерано по два раза на день посылают осведомляться о его здравии. И маркиз ди Чиньоло, и господин Пинелло-Лючиани ежедневно заезжают, иногда три, а то и пять карет у ворот стоят, да только не велено никого на порог пускать – его сиятельство твердит лишь о племяннике.
Доната снова появилась в прихожей.
– Не слышно?
Луиджи покачал головой.
Экономка, обернувшись по сторонам, осторожно приблизилась.
– А ты молодого господина хорошо знаешь? – тихо спросила Доната. – Какой он? А то мессир Гвидо его иначе, чем негодяем, не называл. Точно ль так?
Было заметно, что экономка не очень-то доверяет суждениям своего господина: слишком большой скепсис проступал в тоне старухи.
Луиджи в ответ только пожал плечами. Племянника графа сам он видел лишь однажды, лет семь назад, и почти не запомнил. От него в доме остались какие-то толстые словари и рукописи на непонятных языках, до сих пор пылящиеся на верхних полках графской библиотеки. Говорили, молодой господин вроде книги древние разбирать обучен. Причины же распри мессира Гвидо с племянником Луиджи знал, тут уж, что и говорить, учудил старый мессир Гонтрано. Если бы не завещание деда…
Луиджи замер. Во дворе послышался стук копыт, ещё мгновение – и при новой вспышке молнии он разглядел в окне всадника. Да неужто приехал?
Камердинер кинулся к двери, торопливо отодвигая засовы, чуть замешкался с замком и распахнул дверь как раз в ту минуту, когда Винченцо Джустиниани оказался на пороге.
Он вошёл, стряхивая на мрамор пола мелкие градины с плеч и оправляя влажные волосы. Доната, засветив пригашенную лампу, осторожно отступила в тень.
Луиджи поспешно закрыл дверь, обернулся и теперь разглядел вошедшего: бледное суровое лицо, очень широкие плечи, насквозь промокший плащ, под ним совсем простая рабочая одежда – тёмные штаны и холщовая рубашка.
Винченцо тем временем скинул плащ, стряхнул его на пол, протянул его Луиджи и бесстрастно спросил:
– Что случилось? Зачем его сиятельство посылал за мной?
– Неделю назад у господина был удар, – взволнованно заговорил Молинари. – Доктор сказал, это конец. Вас просто долго разыскать не могли, и в Вермичино посылали, и в Трастевере искали. Каждый час он спрашивает вас, очень ждёт. Пойдёмте скорей, не ровен час…
Прибывший внимательно взглянул на Луиджи. На лице его не проступило ни удивления, ни испуга, он лишь на мгновение прикрыл глаза, потом молча кивнул и пошёл к лестнице. Дом он знал – здесь вырос.
Доната с лампой прошла следом, шепнув Молинари, что молодой господин – просто красавец. Взглянув сбоку, Луиджи заметил твёрдый, как на медали, профиль и жёсткие линии рта, чуть пожал плечами и подумал, что в сравнении с юными годами племянник мессира Гвидо сильно изменился: при случайной встрече он его просто не узнал бы.
Через минуту оба вошли в спальню, и первое, что бросилось им в глаза, были две зелёные точки на каминной доске. Экономка повернула фитиль керосиновой лампы, и в её тусклом свете стал различим большой, злобно ощерившийся чёрный кот с рысьими кисточками на ушах, издававший глухое шипение.
Доната осторожно обошла кровать, пугливо оглянувшись на кота, и поставила лампу за пологом: свет раздражал графа.
Больной, едва заметив приехавшего, захрипел, судорожным жестом полупарализованной руки потребовал от Донаты отодвинуть полог, потом впился воспалённым взглядом в племянника.
Тот подошёл к недужному и сел на постель.
– Винченцо, ты… – граф едва выговаривал слова, они вылетали из горла со свистом. Сорокадевятилетний, он выглядел сейчас почти на семьдесят. – Я виноват. Гнев ослепил меня, но я… – Умирающий умолк, тяжело сглотнув, потом продолжил. – Но она… Джованна. Она моя крестница, дочь Габриеля. Не оставь её. Женись на ней, будь ей опорой, она так молода, береги её, я не успел… – умирающий снова забил по постели рукой, на губах его выступила кровь, – дай мне слово…прости… не помни зла.
Винченцо кивнул.
– Я позабочусь о ней, – тон его был бесцветен и, казалось, совершенно безучастен.
– Клянись Господом и Пресвятой Девой дель Розарио.
– Я позабочусь о ней, – невозмутимо повторил Винченцо с лёгким нажимом.
– Поклянись.
Молодой Джустиниани глубоко вздохнул, сдержанно кивнул и, встретившись с графом глазами, медленно, словно через силу, выговорил:
– Клянусь.
Разговор совсем истощил больного: лицо его побледнело, он хватал ртом воздух, кровь пузырилась на губах, но при этом умирающий, обессилевший и мертвенно бледный, невесть зачем судорожно протягивал трепещущую ладонь к руке племянника, пытаясь подняться и опереться локтем о постель, однако то и дело соскальзывал на подушку.
– Дай… дай мне руку… возьми… – с непонятным упорством снова и снова тянул он бледную длань к Винченцо.
Тот взял сухую дрожащую ладонь больного, ощутив её предсмертный трепет.
– Возьми…
Тут движение губ прервалось, лицо умирающего перекосилось, нижняя челюсть вытянулась вперёд, рука слабо стиснула руку племянника, тут же разжалась и чуть сдвинулась, цепляя ногтями одеяло. Из горла вырвались ещё несколько судорожных, прерывистых вздохов, напоминавший птичий клёкот, и всё стихло.
Доната кинулась было к больному, зовя доктора, но тут же поняла, что звать нужно уже не врача, а священника.
Винченцо встал, несколько минут стоял, не шевелясь. Таинство смерти заворожило его. Где сейчас этот человек, ставший уже духом? Витает где-то здесь, рядом, или уже унёсся в потусторонние обители смерти? Как пройдена им та граница, что таинственно отделяет бытие от небытия?
Тем временем чёрный кот плавно соскользнул с каминной полки и неторопливо подошёл к племяннику умершего.
Экономка быстро отступила.
– Осторожно, мессир, эта тварь царапается, – прошептала Доната, – как вцепится в ногу, не оторвёшь. По трое носков из-за него носить приходится. Чума просто.
Однако кот-чума почему-то не был расположен царапаться. Он спокойно обошёл Винченцо и, неожиданно замурлыкав, ласково потёрся мордочкой о его штанину.
Шерсть кота улеглась и теперь в тусклом свете лампы отливала блестящим сиянием, обрисовывая контуры и изгибы грациозного животного. У него был огромный пушистый хвост, почти как у чёрно-бурой лисицы, и густой мех вокруг шеи. Глаза, горевшие до того злобой, теперь светились зеленовато-жёлтыми светлячками, и казалось, кот улыбался.
Джустиниани механически почесал его за ухом, потом снова бросил взгляд на покойника, вздохнул и вышел из комнаты. Винченцо знал, что жизнь его родственника была далека от праведности. «Когда по слабости духа мы забредаем в блуд, жадность или зависть, – подумал он, – то в мёртвом пространстве греха превращаемся в оборотней. И тогда дядя выгоняет из дома сына брата своего, любовники ревнуют к законным супругам, мать завидует молодости дочери, а отец отказывает в необходимом собственным детям. Прости же Господи этого, отошедшего к Тебе, прости ему все согрешения вольные и невольные…»
В холодном коридоре Джустиниани поёжился: мокрая рубашка неприятно липла к телу. Винченцо спустился по неосвещённой боковой лестнице, оказался в облаке мясных запахов возле кухни и тут понял, что очень голоден.
Во рту с утра не было ни крошки, голова кружилась. Он устало подумал, что можно поесть в той харчевне, огни которой мелькнули, когда он миновал квартал. Там же можно будет заодно высушить плащ и рубашку.
– Не угодно ли господину графу сменить платье? Надо поскорей просушить вашу одежду, вы ведь совсем промокли, ваше сиятельство. Пожалуйте к огню. – Джустиниани ощутил робкое прикосновение к плечу чьей-то руки, обернулся и увидел камердинера Гвидо, который согнулся в вежливом поклоне и указывал на парадный зал. – Господину графу угодно ванну с дороги? Ужин?
Лицо Винченцо чуть напряглось. Смерть дяди была слишком внезапной, он ещё не осознал её до конца, ибо ничего не знал о его болезни. Но теперь до него дошло, что ему вовсе незачем ехать в придорожную харчевню. Это был уже его дом. Этот человек был его слугой. Он, Винченцо, мог просушить одежду прямо здесь, у своего очага. Отныне он – его сиятельство граф Винченцо Джустиниани.
Винченцо повернулся лицом к залу.
– Есть ли что из одежды?
– Конечно, господин граф, всё приготовлено, – Луиджи указал на парадную лестницу, – пойдёмте скорее в ванную, вы же простудитесь. Ой, Господи, осторожней, Спазакамино может броситься.
Однако выскочивший из комнаты покойника, видимо, следом за Винченцо кот, которого, как выяснилось, звали Трубочистом, был настроен благодушно. Он, высоко задрав густой хвост, подрагивавший на кончике, направился впереди нового хозяина в ванную, не обращая никакого внимания на слова Луиджи, что это животное – кошмар всего дома.
В натопленной комнате с лепниной на потолке, у полыхающего камина уже дымилась паром горячая ванна, белая пена с ароматом миндаля выступала за края.
Кот запрыгнул на каминную полку и замер на ней египетской статуэткой богини Баст.
Луиджи хлопотал возле Джустиниани, забрал промокшую верхнюю одежду, торопливо подал халат и огромную банную простыню. Винченцо не хотел снимать при слуге белье и попросил принести вина, сказав, что он сильно продрог.
Камердинер тут же исчез.
Винченцо разделся и опустился в воду, с блаженством ощутив аромат дорогого мыла. Тело расслабилось, захотелось спать, он ощутил, как сильно устал. Утром пришлось работать в доках, разгружать баржи с углём…
Прибежавший с вином Луиджи протянул Винченцо поднос. Бокал рубинового вина искрился в каминном пламени. Джустиниани понимал, что делает глупость, вино только заставит его разомлеть ещё больше, но с наслаждением выпил. Каждый глоток ласкал нёбо вкусом инжира и изюма, ароматом какого-то мистического благовония и кружил голову. Боже, как давно он не пил такого вина?
Винченцо покорно отдал пустой бокал камердинеру и не заметил, что Луиджи уже намылил ему волосы кипрским мылом и теперь просил наклониться, чтобы смыть его. Вино окончательно расслабило, и Винченцо послушно склонил голову.
Камердинер тёр его морской губкой, поливал из кувшина, потом заторопился: господину пора ужинать, он совсем засыпает. У Винченцо подлинно слипались глаза, есть уже не хотелось. Он перестал стыдиться своей наготы, вино согрело кровь, а ванна совсем обессилила. Сорок миль за час, как там Рольфо, вяло подумал он о жеребце, но вспомнив, что привязал коня к полным яслям, успокоился.
Старик вытер его, подал обувь и халат и спросил, как он привык одеваться к ужину? Винченцо медленно поднял на него глаза. Одеваться к ужину? Последние годы он к ужину не одевался, да и ужинать-то ему доводилось нечасто, но едва ли слуге нужно было знать об этом.
Винченцо пожал плечами. Голос его был всё так же спокоен и безучастен.
– У меня с собой ни фрака, ни рубашек, Луиджи. Я не заезжал к себе. Я хотел бы сегодня поесть в спальне и поскорее лечь. Кстати, найдётся ли, что надеть на похороны? Не хочу ехать домой до отпевания.
Луиджи поспешно ответил, что прикажет принести в спальню господина ужин и посмотрит в гардеробе мессира Гвидо приличный тёмный фрак или сюртук, и снова исчез.
Винченцо вышел из натопленной ванной. Теперь, когда одежда не липла к телу, прохлада коридора освежила, сон прошёл. Он вошёл в спальню, присел на кровать, заметив, что кот снова просочился следом и нагло ластился к нему: разлёгшись у ног, он тёрся о них острым ухом и громко мурлыкал.
Луиджи внёс дымящийся поднос, и Винченцо почувствовал волчий аппетит. Серебряные ножи, вилки, бокалы с тёмными вензелями и словами семейного девиза «Благородство и хладнокровие» почему-то смутили его.
Впрочем, по его окаменевшему лицу никто не догадался бы об этом.
Луиджи тем временем принёс уместно тёмный фрак, подобрал к нему подходящие брюки и жилет, положил рядом на выбор несколько шейных платков и наборов запонок. Винченцо с лёгким удивлением отметил его безупречный вкус.
Сам он, стараясь не выдать голод торопливостью, медленно ел, запивая запечённую форель небольшими глотками белого вина, потом отведал телячий шницель по-тоскански и грибы с рикоттой. Неделю назад, на Пасху, у него был куда более скромный рацион.
Наконец он, хоть и не чувствовал сытости, заставил себя оставить еду и поблагодарил Луиджи.
Слуга опять склонился перед ним в поклоне, с опаской косясь на кота, и попросил примерить фрак: господин Гвидо ни разу не надевал его, принесли только неделю назад от Рочетто. Винченцо примерил. Давили рукава, было узковато в плечах, но, в общем-то, фрак сидел прилично. Тем более – выбирать было не из чего: ничего другого у него всё равно не было – ни здесь, ни дома.
Луиджи помог ему улечься, задвинул полог и исчез, пожелав господину спокойной ночи.
Задув свечу, Винченцо опустил голову на подушку, услышал, что Трубочист запрыгнул на постель, несколько минут крутился на одеяле, уминая его когтистыми лапками, потом свернулся на нём клубком. Джустиниани не стал прогонять его. Пусть лежит. Глаза его смежились, и он, пробормотав знакомую с детства молитву, уснул.
…Ливень за окном давно смолк, небо очистилось и засияло звёздами.
На кухне суетилась дворня, начали подготовку к похоронам, заносили провизию, относили ужин падре Челестино, а Луиджи отмахивался от досужих вопросов прислуги. Наглую челядь интересовало, суров ли новый господин, похож ли на мессира Гвидо? Молод ли? Красив ли?
Луиджи покачал головой. Ох, уж эти бабы, всё одно на уме. Он не знал, что и ответить. Молодой господин был, бесспорно, нелюдимым, неразговорчивым, видимо, высокомерным. Лицо статуи, ни один мускул не дёрнется. Красив ли? Ну, чёрт его знает, что эти бабы красотой-то называют, но сложен как гонфалоньер. Впрочем, чего и удивляться, в роду Джустиниани хилых да золотушных никогда не было. И все же такого гераклова торса он ни у кого в семействе не помнил: мышцы молодого Джустиниани были каменными.
При этом сугубой загадкой для синьора Молинари было поведение чёртовой твари, кота Трубочиста, которого домашние иначе, чем gatto maledetto, notturno incubo и diavolo[2]2
Проклятый котяра, ночное привидение, дьявол (ит.)
[Закрыть], не называли. Кот раздирал кухаркам подолы платьев и гадил в кастрюли и котлы, мочился на персидские ковры и с удовольствием драл когтями дорогие обои, обожал разбивать вазы и качаться на портьерах, обрушивая багеты. Он гонял по двору собак и орал по ночам на крыше, норовил всё время проскочить под ногами гостей дома и челяди, – и это было лишь малой частью его дьявольских забав.
И вот… мурлычет, как котёнок, трётся о ноги нового господина и ни разу не оцарапал его.
Чудеса.
Глава 2. День похорон. Первые странности
Отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы.
– Еккл, 12, 5
Винченцо проснулся на рассвете и сначала ничего не понял. Где он? Откуда эта роскошь портьер и тяжёлого балдахина, тепло камина и прохладная свежесть льняных простынь? А это ещё кто? Откуда этот кот? Чей это дом? Ах, да, Господи…
Вчера же умер дядя Гвидо.
Причиной давнего конфликта дяди и племянника было завещание деда, графа Гонтрано Джустиниани. Старик, умирая, распорядился диковинно: его старший сын, Гвидо, получил только право пожизненного пользования доходами с семейного капитала, но не имел права распоряжаться самим состоянием семьи, которое после его смерти должно было отойти Винченцо Джустиниани, единственному внуку графа Гонтрано от его покойного младшего сына Чезаре.
Завещание изумило Винченцо и взбесило Гвидо, для него оно выглядело злой насмешкой и оплеухой. У них были нелады с отцом из-за вечного мотовства и бесконечных кутежей, но Гвидо и в голову не приходило, что отец может распорядиться подобным образом.
Воля отца озлобила его и испортила отношения с сиротой-племянником, которого он до того едва замечал. Что же, пусть щенок унаследует всё, но только после его смерти, а умирать он не собирается!
Гвидо Джустиниани запретил племяннику появляться в доме.
Семь лет Винченцо бедствовал, перебиваясь случайными заработками. С юности он отличался способностями к языкам и интересом к палеографии, окончил университет, но это, увы, не кормило, хотя иногда бывали заказы и на переводы. Побираться всё же не пришлось, но кем только не работал: репетиторствовал в Вермичино, подрабатывал на ипподроме, хоть для жокея был слишком тяжёл, преподавал в школе фехтования и танцев, не брезговал даже рытьём могил и разгрузкой барж с углём.
И вот теперь всё менялось. Однако при мысли об этом Винченцо ощутил не радость, а какое-то вялое сожаление. Почему судьба дарует нам желаемое, когда мы уже научились без него обходиться?
Последние семь лет, окунувшие его в грязь, что и говорить, не прошли даром. За это время он растерял всех своих бывших друзей: от него отвернулись не только отпрыски знатных семей, но и бывшие приятели университетских лет, оставила его и невеста, испугавшись нищеты.
Зато годы скудости породили в Джустиниани умение довольствоваться тем, что есть, и не страдать о несбыточном. Он узнал цену светской дружбе и любви, поумнел и из двадцатитрехлетнего пылкого светского щёголя превратился в нелюдимого тридцатилетнего мужчину, безучастного и хладнокровного.
Окаменело лицо, застыла и душа.
* * *
Дом меж тем просыпался в преддверии нового невесёлого дня. Вскоре появились душеприказчик и юрист, формальности были быстро улажены.
Похороны поглотили день.
Покойного графа знал весь свет, однако, и это несколько удивило Винченцо, отдать ему последний долг пришли немногие. На погосте в толпе провожающих покойного было не больше двадцати человек. Объяснили это тем, что сезон уже закончился, и в Риме почти никого не было.
В числе всё же пришедших на траурную церемонию были ближайшие друзья его сиятельства. Особо выделялся Теобальдо Канозио – похожий на восковой манекен живой призрак, восьмидесятилетний лысый старик с пергаментным мёртвым лицом и золотым моноклем в левом глазу, не встававший с инвалидного кресла.
У самого гроба теснились пожилые светские львицы Гизелла Поланти и её подруга Мария Леркари, известные сплетницы.
Баронесса Леркари была худа, как фонарный столб, а лисьим лицом, рыжими волосами и сильно напомаженным кармином ртом напоминала рождественское пирожное с апельсиновыми марципанами, случайно политое малиновым вареньем. Герцогиня же Поланти имела облик горгульи, её лицо и руки, покрытые тёмными пигментными пятнами, казались изгаженными голубями, но морщин на лице почти не было, ибо донна Гизелла была толще откармливаемой к Рождеству свиньи.
При этом знавшие её в молодости клялись, что когда-то она была редкой красавицей. Джустиниани был добрым католиком, верил в Бога и старался верить людям, но этим клятвам поверить не мог. Просто не получалось.
Тут же были и старые друзья графа Гвидо. Маркиз Марио ди Чиньоло, известный медиум, изящными бакенбардами и шапкой курчавых волос напоминал известного политика Карло Ботту, а граф Вирджилио Массерано имел выразительный профиль Наполеона и просвечивающую плешь на макушке. С ним рядом стояли его племянница Елена Бруни и её подруги – Катерина Одескальки и Джованна Каэтани, крестница покойного.
Винченцо мельком бросил взгляд на девиц, глядеть на которых было куда приятнее, чем на старух.
Стройная Елена с греческим профилем, точно скопированным с античных гемм, была хороша собой, Катерина с очаровательными ямочками на щеках и чуть вздёрнутым носиком заставляла улыбаться каждого, кто встречал взгляд её живых карих глаз. Джованна Каэтани, хоть и не отличалась красотой Елены и не была мила, как Катарина, невольно перетягивала взгляд на себя. Странны были очертания скул, удивляла высота лба, необычными были и волосы: густые пряди каштановых волос на свету отливали краснотой зрелых вишен.
Никто, кроме неё, не выражал скорби, девица же была подлинно расстроена и вытирала платком заплаканные, сильно покрасневшие глаза.
Все отметили, что племянник покойного прекрасно держится – величаво и скромно. Джустиниани действительно стоял, высоко запрокинув голову и расправив плечи. На самом деле Винченцо просто боялся, как бы от его неверного или резкого движения не разошлись швы на спине чужого узкого фрака. Но всеми остальными его поза была принята за скорбное достоинство. И то хорошо.
Молодые светские львы Энрико Бьянко и Оттавиано Берризи, семь лет назад переставшие здороваться с Винченцо и узнавать его при случайных встречах, теперь подошли к нему с соболезнованиями. Университетский друг Умберто Убальдини, когда-то отказавший ему в ночлеге, и известный мужеложник Рафаэлло ди Рокальмуто, напротив, предложивший ему тогда же свой дом в обмен на постельные услуги, тоже любезно раскланялись с ним.
Винченцо невозмутимо поклонился в ответ, да и подлинно остался невозмутим. Эти люди казались ему покойниками, оставшимися где-то там, в глупых днях юности, когда его могли волновать слова и взгляды, когда кровь ещё будоражили чувства.
Ближе к концу погребения от дороги послышался стук копыт, и из кареты, запряжённой шестерней, вышел безупречно одетый смуглый человек лет тридцати пяти. Все расступились. Винченцо издали вежливо поклонился прибывшему. Это был банкир Карло Тентуччи, один из тех немногих в Риме людей, кто в самое тяжкое время не дал Винченцо сдохнуть с голода, открыл кредит и помогал деньгами.
Что же, затраты окупились. Теперь он с лихвой вернёт потраченное и заполучит солидного клиента.
Винченцо не называл Карло другом: по его мнению, финансист был просто умным расчётливым человеком, понимавшим, что не стоит портить отношения с тем, кому предстояло, пусть и через четверть века, унаследовать крупное состояние. То, что Карло не пришлось так долго ждать, было в понимании Винченцо просто везением банкира. Впрочем, более близкое знакомство с Тентуччи несколько удивило Джустиниани: тот знал толк во многих вещах, от старых вин до антиквариата и, к удивлению Ченцо, не был помешан на деньгах.
Винченцо хотел было подойти к Карло, но тут у ограды соседнего склепа неожиданно заметил пьянчужку Филиппо, по прозвищу Фляжка, забулдыгу-могильщика, чьи философские пассажи в подпитии стоили мудрости его шекспировского собрата. Как-то в катакомбах они ночь напролёт пили и цитировали Данте. Сегодня пьянчуга основательно набрался с самого утра, и, конечно же, не узнал в бледном лощёном господине своего бывшего собутыльника. Винченцо вздохнул. Он словно оказался между двумя мирами – но ни в одном из них не чувствовал себя своим.
А это кто? Неужели? Перед ним стоял его несостоявшийся родственник Паоло ди Салиньяно. В заднем ряду мелькнула и его сестрица Глория ди Салиньяно, ныне донна Монтекорато, бывшая невеста Винченцо. В принципе, она вполне разумно предпочла ему богача Пьетро Монтекорато и провела лучшие дни юности в роскоши.
Винченцо поднял глаза на Глорию. Ей, как и ему, шёл тридцать первый год. Она давно утратила грацию юности и девичью свежесть, но на смену им не пришли ни томность женственности, ни величавость зрелости. Её лицо расплылось, утратив красоту скульптурных очертаний, второй подбородок тоже не красил. Что он мог находить в ней, спросил себя Винченцо, переводя задумчивый взгляд на свежие белые цветы, коим предстояло окончить своё короткое бытие в гробовой яме.
Церемониал погребения был выдержан безупречно. Маркиз Марио ди Чиньоло, друг почившего, произнёс несколько прочувствованных слов о покойном, Гизелла Поланти промокала увлажнившиеся глаза, баронесса Леркари тоже поделилась трогательными воспоминаниями об умершем.
Винченцо подумал, что, судя по надгробным речам и некрологам, подлецы бессмертны. Умирают только самые достойные граждане, люди истинной добродетели, одним из которых был старший брат его отца. Дорогой дядюшка, вышвырнувший его из дома.
Когда служители кладбища обложили холм цветами, Джустиниани, отойдя от могилы, ненароком услышал разговор Джованны Каэтани с банкиром Тентуччи. Тот негромко спрашивал, получил ли её дядя согласие мессира Винченцо на брак с ней?
Девица отшатнулась и окинула Тентуччи изумлённым взглядом. Винченцо заметил, что глаза девицы зелёные, точнее, цвета листьев папоротника с коричневой поволокой, а по выражению её лица понял, что мысль о браке с ним ей неприятна.
Разговоры же в толпе, иногда доносившиеся до него, звучали полной абракадаброй. «Так они встретились?» – «Подождём, всё проступит» – «А это правда, что Альдобрандини решил продать библиотеку?» – «Так что с девицей-то?» – «Конечно, на что книги слепцу?» – «Никто не может ничего понять, помешалась, бормочет вздор…» – «Точно ли он – наследник? Они виделись?» – «Может, просто перепугалась? Бывает, собака из подворотни выскочит, или ещё чего…» – «И сколько он за неё хочет?» – «Кто его знает, может и просто умом тронулась, род-то старинный, сами понимаете…» – «Это нужно узнать немедленно» – «Не мелите вздор! Рокальмуто отнюдь не ровесники Нерона, чего там старинного-то?» – «Сорок тысяч» – «Так он унаследовал?» – «Ничего себе сумма, старик, похоже, не только ослеп, но и умом тронулся, как Франческа…»– «Конечно, унаследовал, как бы иначе мы его похоронили?»
Джустиниани это докучное жужжание, в котором он почти ничего не понимал, раздражало, однако имя Марко Альдобрандини он выделил сразу. Старый библиофил славился своей богатейшей коллекцией книг и рукописей уже годы. Неужели старик продаёт свою библиотеку? Сорок лет неустанного собирательства. Правда ли, что он ослеп?
Размышляя об этом, Винченцо несколько раз ловил на себе странные взгляды тех, кто, казалось бы, не имел никакой нужды его разглядывать. Старик Канозио не сводил с него своего золотого монокля, не обращая никакого внимания на гроб и церемонию. Её светлость герцогиня Поланти тоже пожирала его глазами, её милость баронесса Леркари смотрела с испугом и подобострастием. Маркиз ди Чиньоло то и дело тоже окидывал его взглядом, исполненным осторожного недоумения и, кажется, даже страха. Не спускал с него глаз и Вирджилио Массерано.
