Текст книги "Плоскость морали"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Генерал, шелестя газетной страницей, недоуменно и восторженно покачал головой.

– Удивительно! Судя по всему, ни одного лишнего жеста. Он шёл по следу как борзая, ей-богу, точно нюхом.

Дибич знал, что это нашумевшее в Петербурге дело вёл брат Нальянова, и с живым любопытством спросил:

– А Валериан Витольдович душевно похож на своего брата?

Старик улыбнулся.

– Не знаю, это вам, Андрей Данилович, самому лучше приметить. Молодёжь сегодня не особо любит душу-то раскрывать. Валериан Витольдович очень умны-с, Юлиан Витольдович тем же с юности отличались, а вот душевные нюансы – это не про меня-с.

– Нальяновы ведь, я слышал, рано осиротели? – осторожно и мягко спросил дипломат.

Ростоцкий кивнул, сразу погрустнев.

– Да, и пятнадцати старшему не было, а Валериан – годка на три, почитай, моложе. Такое несчастье.

Тон дипломата стал ещё мягче.

– А что произошло?

– Она по ошибке не ту микстуру выпила. Спасти не смогли.

* * *

Сходка заканчивалась.

– Великий принцип «реабилитации плоти» – это попираемое обществом понятие мы оправдываем как выражение закона любви. Закон этот – в равенстве всех, вопреки предрассудкам, порождённых невежеством и разъединяющих людей на сословия и классы! – Мария Тузикова села под аплодисменты публики.

В конце сходки к ней подошёл Лаврентий Гейзенберг, похожий на толстого серого кота, всем своим кошачьим видом показывая, что рассчитывает остаться на ужин. И, невзирая на то, что его не было во время выступлений, нагло просочился в гостиную снимаемой девицами квартирки и угнездился за столом между Марией и Вандой, начав уплетать за обе щеки. Лаврушку никто не принимал всерьёз и подобное поведение не вызвало возмущения.

Однако, к удивлению девиц, Лаврентий, дождавшись, пока народ разойдётся, неожиданно огорошил их новостью. Его дальний родственник, сообщил он, отставной генерал Георгий Ростоцкий, вчера пригласил его на свой юбилей и пикник в Павловске и предложил взять с собой пару друзей.

Ванда и Мари переглянулись. Попасть на генеральский банкет и в Павловск с его дороговизной и немыслимыми ценами? Лаврентий явно не шутил, да и, если оставить в стороне его вечное стремление щипать их за задницы, был надёжен, по крайней мере, долги всегда отдавал и доверенное ему ни разу не выболтал. Гейзенберг ещё раз повторил, что ничуть не шутит, и, чуть покраснев и опустив глаза, добавил, что во избежание слухов и пересудов представит их своими кузинами.

Девицы не возражали и принялись за обсуждение, в какой сак лучше сложить вещи для пикника.

* * *

Разговор с Еленой подлинно заинтересовал Дибича. Он понял, что княгиня Белецкая явно знает о смерти матери Нальянова куда больше Ростоцкого. Надежда Белецкая и Лилия Нальянова, видимо, были подругами. Оказывается, там всё же произошло нечто примечательное. Что именно? Белецкая обвинила Юлиана в смерти матери, однако Ростоцкий сказал, что она всего лишь «по ошибке не ту микстуру выпила». Но глупо интересоваться этим у княгини. Надо поднять связи отца и людей, помнящих события пятнадцатилетней давности. И могила… эта странная могила…

Дибич не сразу осознал, почему его так волнует услышанное от Елены. Потом осмыслил. Сейчас как никогда ему требовалось оружие против Юлиана, нужен был факт о Нальянове, который бы выровнял их отношения и его шансы в соперничестве за Климентьеву. И в смерти Лилии Нальяновой – ему именно этот шанс и виделся.

Мысль пришла неожиданно: конечно же, надобно расспросить графиню Клеймихель, которая приходилась ему родней по отцу. Андрей Данилович рассудил здраво: если Надежда Белецкая знает нечто, не делающее чести Юлиану Нальянову – едва ли она единственная, кто это знает. Свидетелями событий пятнадцатилетней давности могли быть многие, а значит, нужно у стариков и поинтересоваться. Старуха Клейнмихель вполне могла бы просветить его.

Андрей Данилович заехал к себе переменить платье, а около семи уже стоял на пороге особняка Екатерины Клеймихель.

Если Екатерина Фёдоровна и была удивлена визитом, то не настолько, чтобы выказать своё удивление. Зная резкий и откровенный характер старой графини, её иступлённую веру и уединённый образ жизни, Дибич заранее решил не искать обходных путей и уловок, а спросить напрямик, и выбранная им тактика оказалась правильной.

Он коротко рассказал о своём знакомстве с Нальяновым, откровенно признался, что этот человек, несмотря на то, что весьма заинтересовал его, временами пугает. Сам он слышал печальную историю смерти его матери, но не знает подробностей. В чём они заключаются? Отчего умерла Лилия Нальянова?

Старая графиня смерила внучатого племянника долгим мрачным взглядом, но не стала ни лукавить, ни делать вид, что не понимает, о чем речь.

– Умирающий в юности обычно гибнет по грехам своим да по глупости. Тут всё и совпало. Дармиловский род захудалый был, да Лилька уродилась редкой красавицей. Брак с Нальяновым выгоден был – Дармилов-то за ней дать ничего не мог. Тут бы ей оценить Божью милость, да каждый день Бога благодарить. Так нет же. Сыновей она ему двоих родила, а потом во все тяжкие пустилась. Но поначалу всё тихо было, дети малые, а Витольд целыми днями на службе. Она то с одним гувернёром валандалась, то с другим, но осторожничала. Потом дети подросли, старший-то особо понятливый был… Да и Лидка Чалокаева тоже пронюхала про всё: она всегда своих людей в доме братца держала. Умная баба. Ей Акулька-то, горничная Лильки, про всё и донесла. Дальше не знает никто, как всё произошло, только уехала Лилька в их летнюю резиденцию, на головные боли пожаловавшись, мол, отдохнуть хочет. Остальные должны были в воскресенье приехать, да вот беда, Нальянов раньше освободился. Приехали они – Нальянов со старшим сыном да Лидка Чалокаева – в субботу на повечерии, ну… Лильку под конюхом и нашли. В Розовой спальне, аккурат на первом этаже во внутреннем дворе, там окно французское, и всё розами обвитое.

Дибич слушал, не пропуская ни одного слова, как оглушённый. Старуха несколько минут молчала, но Дибич не решался заговорить. Графиня вздохнула.

– Натурально, скандал в благородном семействе. И тут… Витольд расплакался, любил он Лильку-то, а Лидка истерику закатила, требовала выгнать прелюбодейку в шею, да на развод подать, конюх, натурально, удрал, Лилька на золовку завизжала. Тут-то Юлиашка Нальянов тихо вышел, никто и не заметил, а через четверть часа вернулся. И зубки показал. Скандал не утихал, Лидка с Лилькой переругивались, а тут Юлиашка-то бутыль на стол ставит и говорит матери, что скандалы в благородном семействе никому не нужны. В этом флаконе, говорит, микстура от бессонницы, полбутыли хватит, чтобы все скандалы в землю ушли. Тут молчание повисло такое, что хоть топор вешай, – старуха закашлялась, но вскоре успокоилась. – Даже Чалокаева в ужасе умолкла. Витольд вздрогнул: «Это же твоя мать», – говорит. Так этот… «Мать, – отвечает, – это жена отца, а жена конюха мне матерью быть не может».

– Господи…

– Дурная история, что и говорить, – кивнула графиня. – Лилька завыла, пыталась сыну в ноги кинуться, но тот отца поднял и вышел с ним. Чалокаева за ними. Лидка, что тут говорить, детей-то своих отродясь не имела и выгнать Лильку хотела, интригу для того и плела, спала и видела, Юльку да Валье к рукам прибрать, о разводе их мечтала, но тут и она струхнула.

– И что Дармилова? – не замечая, что пальцы его почти не гнутся, а зубы выбивают чечётку, в ужасе спросил Дибич.

– Она за ними в Питер кинулась, думала, с сыном договорится, но какое там… Лакей от порога ей отворот поворот дал. «Принимать не велено никогда-с» Ну, в итоге, в понедельник её на даче и нашли. Сонного этого зелья выпила она, видать, с избытком. Так даже на похоронах, – старуха вздохнула, – Валье и Витольд плакали оба, даже у Лидки нос покраснел, а этот – слезинки не проронил. Бледный стоял, как мертвец, только глаза светились.

– Да, милосердие там не ночевало, – выдохнул Дибич, теперь ощутив, как в жарко натопленной комнате у него замёрзли пальцы.

– С чего он так – Бог ведает, – пожала плечами старая графиня. – С детства Юлька, говорят, кошек бродячих в дом притаскивал, жалостливый был. А тут – палач палачом. Как можно так? Я Лилию не оправдываю. Нет такому оправдания. Но не сыну же судить. Мать же всё-таки.

– А что потом?

– А что потом? – пожала плечами графиня. – Ничего. Чалокаева на племянников лапу наложила. Как ни странно, Юльку-то особенно всегда жаловала, просто души в нём не чаяла. Да только есть ли там душа-то?

– А Валериан?

– Младший тоже в этой семейке какой-то неладный. С головой-то у него всё в порядке, – уточнила старуха. – Сын Заславского, который с ним в этом, как его, Оксфорде, учился, рассказывал, что Валериан лучший на курсе был. Да только глаза-то у него мёртвые. Совсем мёртвые.

Дибич едва не забыл поблагодарить родственницу за рассказ. Его шатало, ноги дрожали, и земля, казалось, проваливалась под ними. С трудом спустившись по парадной лестнице и добредя до угла, он без сил плюхнулся на скамью в скверике и попытался умерить дрожь, которая сотрясала всё тело. «Холодный идол морали…» Да, Андрею Даниловичу удалось получить всё интересующие его сведения, но вот беда, они вовсе не дали ему оружия против Нальянова, а, скорее, откровенно напугали, наполнив душу почти мистическим ужасом.

Поступок молодого Юлиана был страшным, откровенно нехристианским в своем нежелании простить ту, кого простил Христос. Но тут ужас безжалостного деяния усугублялся стократно: он осудил и убил не просто прелюбодейку, но родную мать. Мораль моралью, однако подобная жестокость выходила за границы любой морали. Но почему? Принял близко к сердцу унижение и боль отца? Тот ему был ближе и дороже? Но если и так, поступок мальчугана все равно был запредельным в своей безжалостности. «Розы», всплыло вдруг в памяти Дибича, «розовая спальня…» «Ненавижу конюхов и запах роз».

Дибич поморщился. Никто из нас не в силах до конца отрешиться от воспоминаний детства и отрочества, они по сути создают нас и формируют, это всегда наш краеугольный камень, альфа и омега, стержень, столп и фундамент души. Но Нальянову было тогда шестнадцать. Если плоть в нём заговорила рано, он должен был понимать, а поняв, простить и снизойти. Почему он не сделал этого? Откуда это леденящее бессердечие и бесстрастие? Дибич вспомнил и тот странный взгляд Нальянова, на который он сам напоролся, как на риф. Он говорил тогда о пропасти между моралью и прихотями плоти, утверждая, что никто не силах побороть себя. Юлиан не притворялся – он подлинно не понял его. Почему?

Однако все недоумения Дибича были ничто перед поселившимся в его душе испугом: с этим человеком надо быть весьма осторожным, сказал он себе. Упаси Бог столкнуться на узкой дорожке. Упаси Бог.

И, тем не менее, по непонятному ему самому душевному влечению, Нальянов всё равно привлекал его, точнее, Дибич ловил себя на иррациональном желании сближения с этим человеком, сближения, которое, Дибич чувствовал это, могло стать для него роковым.

Глава 9. Юбилей генерала Ростоцкого

Наибольшая сила – воскрешать.

Наибольшая слабость – убивать.

Николай Бердяев

Девицы Шевандины и Елена Климентьева, надо сказать, были весьма шокированы появлением в роскошной столовой Ростоцкого двух весьма странных особ, которых они видели ещё на отпевании Дмитрия Вергольда, но Ростоцкий объяснил, что это – кузины его дальнего родственника Лаврентия Гейзенберга. Что до Деветилевича, Левашова и Харитонова, то те, к удивлению Шевандиных, ничего шокирующего в девицах Тузиковой и Галчинской не видели, правда, мимо Ванды проходили как-то боком.

И Елизавета, и Анастасия с Аннушкой, и Елена старались держаться от эмансипированных особ на расстоянии, что до самих эмансипе, то они тоже озирали роскошные платья девиц с нескрываемым презрением и называли их «барышнями». В самом наименовании ничего, положим, оскорбительного не было, но тон, которым это произносилось, был исполнен глубочайшей неприязни и раздражения.

Дом наполнялся гостями со звёздами и аксельбантами, чиновниками и отставными военными. Дибич появился минута в минуту, а Нальянов пришёл около половины восьмого, любезно раскланялся с Дибичем и был представлен всем девицам. Ванда Галчинская, которая сегодня была одета в подобие фрака с мужской манишкой, рассматривала его сначала через лорнет, но потом забыла о стёклышке и не сводила взгляда с красавца Нальянова. Тот был вежлив и молчалив, тепло поздравил юбиляра, вручил дорогой портсигар, тихо сел рядом с Дибичем, остальных – братьев Осоргиных, Деветилевича, Левашова, Гейзенберга, Харитонова и девушек – почти не замечал, хоть изредка бросал по сторонам короткие и быстрые взгляды.

Ростоцкий же явно считал Юлиана самым дорогим гостем и снова восхитился расследованием дела Мейснер.

– Это просто чудо. Ни одной лишней версии, ни одного ненужного движения!

Нальянов неожиданно тепло улыбнулся, и улыбка, величественная и горделивая, придала его лицу выражение особой красоты и силы. Глаза его засияли.

– Валериан оплошал только однажды, – кивнул он, – в деле вдовы Несторецкой. Её брат упал с моста ночью, – пояснил он, – улик не было, только видели, что незадолго до смерти он гулял с сестрой. Но та уверяла, что пошла домой, брат же остался. Между тем, для самоубийства оснований не было – дела покойного шли прекрасно. Оказалось в итоге, что сестрица его и столкнула. При этом тут же и забыла об этом – воспаление мозга, провалы в памяти. Это выходило за рамки рационального мышления, вот Валериан и сплоховал.

– Но почему вы сами не расследуете преступления, Юлиан Витольдович? – Харитонов близоруко сощурился, протирая стекла пенсне. Его взгляд, единственного из всех молодых людей, выражал робкое восхищение.

Нальянов опустил глаза и усмехнулся.

– Не люблю глупость, Илларион. Валериан уверяет, что встречал среди преступников хитрых и изворотливых людей, но умных – никогда. Преступление – удел глупцов и подлецов. Это бедные любовью люди с оскудевшей душой, перешедшие грань, где злой умысел претворяется в деяние. Злой умысел мне интересен, но трупы…претят.

Дибич слушал с улыбкой. «Холодный идол морали», признавший и наименование «подлеца», говорил о преступлении, как об уделе подлецов. Это было занимательно. Внезапно в тёмном углу Дибич заметил ещё одного гостя, совсем утонувшего в тени от камина: там сидел монах и тоже не отрывал глаз от Нальянова. Дибич неожиданно узнал его, это был его знакомый по гимназии Григорий Бартенев, ныне, после пострига, – отец Агафангел. Дибич слышал, что он служит в Павловске, но сейчас не стал его окликать.

Дибич обернулся к Нальянову.

– Интересен? – спросил он Юлиана, – мне помнится, вы говорили, что стремитесь, чтобы ваша мысль не расходилась со словом, а слово – с делом. Интерес к злому умыслу для такого, как вы, опасен, если, конечно…

– Если, конечно, я не лгу, как сивый мерин, – рассмеявшись, закончил его мысль Нальянов. – Мне трудно это объяснить логику. Я всегда считал, что душа не может оскудеть, пока ты связан с источником вечной жизни, любви и бесконечности – с Богом. Пока ты – с Ним, ты сильнее злого помысла в себе.

Нальянова прервали. Анастасия, резко поднявшись, выскочила из комнаты. Но на девицу почти не обратили внимания, только сестра Аннушка проводила её удивлённым взглядом, да Харитонов смотрел недоумённо и испуганно. Деветилевич же недовольно глядел на Елену Климентьеву, не спускавшую глаз с Нальянова, Левашов молчал, словно воды в рот набрал, Гейзенберг тоже не произнёс ни слова, а братья Осоргины смотрели на Нальянова с едва скрываемой неприязнью. Обе эмансипе сидели рядом с «кузеном» молча.

– Но если убийцы глупцы, значит, идеальное убийство невозможно? – поинтересовался старик Ростоцкий.

Юлиан поморщился.

– Убийство – это всегда грех, невосполнимый ущерб душе, – он поморщился. Было видно, что этот разговор становится тягостен ему, – но мир – калейдоскопическое мельтешение причудливых случайностей и людских прихотей. Идеальное убийство – это когда никто ничего не заметил, и всё сошло с рук. Но ничто не сходит с души. И потому идеальных убийств не бывает. Убийства мерзостны.

– Убийства мерзостны? Но когда народный мститель убивает палача… – подал голос Харитонов.

– Он подводит себя под петлю и под невероятный излом души, – резко бросил Нальянов в ответ, и внезапно лицо его исказилось изуверской улыбкой, – единственный, кто может убивать без изломов, это как раз палач, Илларион. У него нет дурного умысла, он всего лишь орудие казни.

– Но у революционеров нет другой цели, кроме полнейшего счастья народа, и если достижение этого счастья возможно только путём насилия над палачами, причём тут «изломы души»? У революционера нет души! – воскликнула Мария Тузикова. Девица, в общем-то, цитировала брошюрки, приносимые Гейзенбергом, но при этом была уверена, что высказывает своё собственное мнение. Она поспешно обернулась к Ванде Галчинской. – Ведь правда, Ванда?

Но девица Галчинская молча сидела у стола и, похоже, вовсе не услышала подругу.

Нальянов то ли задумался, то ли сделал задумчивый вид.

– Нет души? Как интересно…

Дибич не любил подобных бесед, сознавая их полнейшую бессмыслицу. Нальянов, понял он, тоже считает их глупейшим вздором и сейчас просто забавляется. Меж тем Дибич заметил то, что позабавило его самого. Деветилевич явно ревновал Климентьеву к Нальянову, холодное бешенство читалось и на козлиной физиономии Левашова – по тому же поводу. Девица же, забыв обо всём, уже четверть часа глядела на Нальянова, не мигая. Странно, но сейчас, при свечах, Юлиан Нальянов показался Дибичу удивительным красавцем – его лицо казалось нарисованным ликом ангела с рождественской открытки.

Дибич неожиданно вспомнил об Анастасии. Та уже вернулась в гостиную и, присев в кресло, смотрела в пол. Заметил Дибич и то, что Мария Тузикова выглядит растерянной, Аннушка – бросает на Нальянова взгляды недоброжелательные и гневные, которые того скорее забавляют. Лизавета слушала его очень внимательно, Ванда же молчала, опустив глаза в свою тарелку.

Марии Тузиковой показалось странным, что Гейзенберг не дал никакой отповеди Нальянову.

– То есть вы считаете, что нужно смириться с беззакониями и ничего не делать? – возмущённо спросила она.

Нальянов посмотрел на девицу с надменным выражением, но ответил.

– Ну, толика смирения никому ещё не помешала.

Мария ничего не ответила, беспомощно оглянувшись на Лаврентия Гейзенберга. Последний робко заметил:

– Но ведь ради народного счастья, Юлиан Витольдович…

– Народное счастье – это неопределимая категория. Меня, например, счастливым делает лунный свет на воде. Но предложи это счастье другому – обидится.

– Но ведь люди идут на смерть, – поддержал Гейзенберга Харитонов.

– Готовность на смерть не может извинить склонности оценивать истину по кухонным критериям, избавить от бескультурья, оправдать отсутствие глубоких знаний и неспособность к серьёзному мышлению, я же неоднократно говорил вам это, Харитонов. Вы не задумывались, почему при таком обилии героев у нас так мало порядочных людей, и почему все эти герои, начав с готовности пойти на эшафот, кончают обычно вином, картами да сифилисом? Если убеждения приводят к эшафоту – они совсем не обязательно святы. – Настойчиво, словно малолетнему дурачку, втолковывал Нальянов Иллариону. – Но дураков смерть за убеждения завораживает, парализует ум и совесть: для них всё, что заканчивается смертью, освещено, всё дозволено тому, кто идёт на смерть. В свете этой дьявольской идейки всякие заботы о жизни, чести и совести – провозглашаются мещанством. А возрази – тебе скажут, что ты трясёшься за свою шкуру.

– Ну, – осторожно вмешался Деветилевич, лицо его чуть перекосилось, – вам-то такого не скажут.

– И правильно, – безапелляционно отрезал Нальянов, – потому что любому, кто мне это скажет, я всажу пулю в лоб.

– И, поговаривают, это уже случалось, – не глядя на Нальянова, пробормотал Левашов.

– Разумеется, – отмахнулся Нальянов точно от мухи. – Но глупо каждое деяние оценивать по принципу, – грозит ли за него смерть? Как раз в этой преувеличенной оценке смерти и скрывается самая большая трусость, – губы его гадливо перекосило, он презрительно прошипел, – подумаешь, смерть…

Харитонов сильно побледнел и обратился к Нальянову, глядя на него напряжёнными глазами.

– Вы, насколько я знаю, не трус и истину по кухонным критериям не оцениваете. И над героями смеётесь. А порядочным человеком вы сами себя считаете?

Дибич напрягся и с любопытством уставился на Юлиана. Нальянов несколько мгновений, нахмурившись, молчал, не отрываясь, смотрел на Харитонова. Потом опустил голову и злобно рассмеялся:

– Если оценивать человека по готовности на смерть, как вы и делаете, то я порядочнее всех ваших героев вместе взятых, – едва ли не с хохотом отчеканил он и поднял зло блеснувшие глаза на Харитонова. – И вы, Илларион, это знаете. Я подставлял свой лоб под пули чаще, чем иные ваши на сходки ходили.

Илларион Харитонов молчал, не поднимая глаз.

Растерянная Анна Шевандина, понявшая из этой перепалки довольно много, испуганно и недоуменно спросила:

– Но… к чему вы призываете?

Нальянов пожал плечами.

– Я не проповедник. Кто поставил меня к чему-то призывать, помилуйте?

Анастасия Шевандина обратила на сестру короткий взгляд и тихо заметила.

– Проповеди сегодня не в моде, Анна.

– Но как же? – Анна растерялась. – Ведь все ищут пути, чтобы освободить народ!

Нальянов вздохнул.

– Никакие рассуждения неспособны показать человеку путь, который он не хочет видеть.

– Что? Вы… о чём?

– Есть ныне забытая миром страшная формула: «Мир живёт немногими», – пояснил Нальянов. – Она несколько кощунственна, конечно, – с новым вздохом обронил он, – но мне она всегда нравилась. Огромное количество людей, увы, просто не знают, кем они являются и зачем живут. С ужасом вижу, что и боятся узнать. Им страшно наедине с собой. Их единение в любом учении – якорь спасения, и им нет разницы, что их объединит – революция или вышивание крестиком. Но те, в ком есть понимание себя и Бога – всегда будут отторгать стадные учения, и никогда не будут служить ничему, кроме Бога. Ну а все остальные… они пусть ищут пути освободить народ, который, кстати, никого из них ни о чём не просил.

– Но если вы отрицаете путь освобождения народа, то у вас должно быть… должна быть своя святыня… – Аннушка сбилась и растерялась снова.

Нальянов неожиданно улыбнулся и ответил даже ласково.

– Ну, жизнь без святыни, да, это первое бедствие человека, ведь земная жизнь имеет свой сокровенный и высший смысл, и он – не в повседневности мелочной суеты, это так. Он требует свободного признания и решительного предпочтения. Если же мы не признаём его и не ищем, то этот смысл ускользает от нас, и жизнь незаметно воистину становится бессмысленной. Но причина бессмысленности иных жизней именно в том, что люди живут так, словно жизнь бессмысленна.

– Так святыня, по-вашему…

– В том, что вечно, неизменно и преисполнено милосердия и любви. Терроризм, думаю, вы со мной согласитесь, не вписывается в эти рамки.

Но тут абсолютно не к месту вылез до сих пор молчавший жених Лизаветы и перебил Нальянова.

– Служение благу народа есть высшая и единственная обязанность человека, а что сверх того – опасная погоня за призраками. Все глупость, суеверие, ненужное и непозволительное барство.

Нальянов смерил старшего Осоргина ленивым взглядом, и, не отвечая, спросил у Дибича, как, по его мнению, распогодится ли к утру? Тот взглянул в окно и кивнул. Пожилая служанка внесла самовар и пироги. В разговор вмешался хозяин. Не согласятся ли Юлиан Витольдович и Андрей Данилович составить им компанию на выходные? Они хотят устроить пикник в Павловске в Старой Сильвии с холодными закусками, ветчиной, свежими сливками.

Нальянов собирался что-то ответить, но Дибич, опережая его, ответил, что с удовольствием придёт и кинул странный взгляд на Нальянова. Тот заметил его, почесал пальцами лоб и, хоть и сам собирался приехать, проронил, что, возможно приедет: во взгляде Дибича он прочёл просьбу согласиться.

Харитонов, глядя на Нальянова больным и похоронным взглядом, вдруг проронил почти молящим голосом:

– Нальянов, но…всё же… вы можете, конечно, глумиться над народом и осмеивать наши идеалы…

Юлиан, отбросив чайную ложку, резко звякнувшую о блюдце, перебил его, словно хлестнул по лицу.

– Ларион! – тот вздрогнул и умолк, Нальянов же продолжил. – Перед вами на тарелке пирог. Вам принесли его минуту назад. – Харитонов нахмурился, точно вдруг разглядев стол. – Скажите, кто принёс его вам? – Харитонов ошеломлённо уставился на тарелку, повертел головой и пожал плечами. Нальянов же тяжело вздохнул и менторским тоном проговорил, – не заметили? Это была женщина лет пятидесяти пяти, хозяин назвал её Анной Дмитриевной, потом Анютой, она, судя по говору, уроженка Ярославской или Костромской губернии, её седые волосы зачёсаны на прямой пробор, лицо квадратное, губы крупные, глаза бледно-голубые, одета в тёмно-синее платье с белым кружевным воротником, шаль цветная, куплена на Апраксином дворе. Судя по моим наблюдениям, недавно переболела сильной простудой, никогда не была замужем, очень любит кошек и большая любительница вышивания.

Ростоцкий странно хмыкнул, потом, покачав головой, рассмеялся.

– На тридцать вёрст ошиблись, Юлиан Витольдович, она с Нерли, это Владимирская губерния. Анюта!

Женщина появилась в комнате.

– Барин…

– Ты же владимирская, с Нерли?

– В Исаевском родилась, барин, ярославские мы.

Ростоцкий вытаращил глаза, восхищённо покачал головой, а Харитонов, моргая под золотой оправой очков, хоть тоже изумлённо и растерянно улыбался, но недоумевал.

– Ну… и что? – обернулся он к Нальянову.

– Ничего, – пожал плечами Юлиан, – просто прежде, чем спасать народ и умирать за его благо, научитесь, Илларион, просто замечать его.

– То есть, вы считаете… – Харитонов ожесточённо грыз ноготь.

– Мысль о возбуждении бунтов, восстаний, заговоров у нас не воплощается, поймите, – перебил его невысказанную мысль Нальянов. – Для баррикад и ирландщины нет желаний народа и общества. При таких условиях, да, остаётся только единоличный бунт, то есть именно терроризм. Для него не нужны ничья поддержка и сочувствие. Достаточно своего убеждения, своего отчаяния и своей решимости погибнуть. – Нальянова, как заметил Дибич, раздражала привычка Харитонова грызть ногти, но он сдерживался. – Но в смысле политических изменений значение террора равно нулю. Он или бессилен, или излишен: бессилен, если у революционеров нет сил низвергнуть правительство, и излишен, если эти силы есть. Но он искажает самих революционеров, воспитывает в них презрение к обществу, к народу, и – взращивает страшный дух своеволия. Какая власть безмернее власти одного человека над жизнью другого? И вот эту-то власть присваивает себе горстка людей, убивая за то, что законное правительство не желает исполнять самозваных требований людей, до такой степени сознающих себя ничтожным меньшинством, что они даже не пытаются начать открытую борьбу с правительством…

Осоргин сидел молча, прикрыв глаза и почти не дыша от бешенства. Этот человек просто выводил его из себя. Он осмеливался кощунствовать и откровенно плевать на святое – и при этом никто не осмеливался возразить ему. Но даже и на возражения этот негодяй плевать хотел, делал вид, что вовсе не замечал возражений или откровенно глумился. Подлец. Откровенный выродок. При этом больше всего Леонид Осоргин бесился именно от наглой дерзости барича, которая почему-то странно подавляла.

Сергей Осоргин тоже злился и ничего не мог понять. Кто позволил этому наглому барину высказываться с таким апломбом? Сам он привык считать себя человеком, разорвавшим всякую связь с приличиями и условностями, истинным революционером. То, что приходилось работать в ненавистном министерстве – воспринимал как нечто случайное. Он помнил уроки революционного дела: «Все изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в революционере единою холодною страстью революционного дела». Он строго делил общество на категории. В первой были осуждённые, насильственная смерть которых может навести наибольший страх на правительство, лишив его умных энергических деятелей. Вторая – из тех, кому временно даруют жизнь, дабы они зверскими поступками довели народ до бунта. К третьей принадлежали высокопоставленные богатые и влиятельные скоты, которых надо опутать, сбить с толку и по возможности сделать рабами. Четвертая состояла из государственных честолюбцев и либералов, коих требовалось скомпрометировать и их руками мутить государство. Пятая категория – доктринёры, праздно-глаголющие в кружках и на бумаге. Их надо беспрестанно толкать в действия, результатом которых будет бесследная гибель большинства и настоящий отбор немногих.

Юлиана Нальянова Сергей отнёс бы, безусловно, к первой категории, но это значило признать, что этот барин умён, а признавать этого не хотелось. Сергей оглядывал и девиц. Их тоже предписывалось делить на три разряда. Первые, пустые и бездушные, которыми можно пользоваться, другие – преданные, но не доросшие до революционного понимания, и, наконец, женщины вполне посвящённые, свои. Невесту брата Сергей не ставил и в грош – ни рыба, ни мясо, такая не попадала ни в одну из категорий, но Елену Климентьеву он сразу занёс в первую категорию, Аннушку – во вторую, туда же попали Машка Тузикова и Ванда Галчинская. А вот Анастасия Шевандина, которой было явно тошно слушать этого лощёного мерзавца, была совсем своей, это он чувствовал. При этом было и ещё кое-что в словах этого лощёного барина, что сильно взволновало Сергея, но он надеялся, что это ему просто померещилось…

Тем временем Нальянов повернулся к Дибичу. Тот же наблюдал за Еленой Климентьевой, и, когда перевёл взгляд на Нальянова, покраснел. Юлиан тут же опустил глаза. К удивлению Дибича, ему было явно неловко.

Нальянов поднялся было, однако, путь ему преградила Аннушка Шевандина. Она со странным вызовом спросила его, в чём он видит предназначение женщины? Нальянов оторопел от неожиданности, потом пожал плечами и ответил, что никогда не задумывался об этом. Заметив потемневший взгляд Анны, брошенный на Нальянова, и покрасневшую Анастасию Шевандину, Илларион Харитонов поспешно заметил, что это и так понятно.

– Предназначение женщины – возбуждать в мужчине пыл благородных страстей, поддерживать чувство долга и стремление к высокому – и это назначение велико и священно.

Нальянов неожиданно улыбнулся, любезно, хоть и чуть шутовски кивнул Харитонову, как бы соглашаясь с ним. Дибич же спросил Анну, в чём она сама видит это женское предназначение? Анна ненадолго смутилась, но её перебила сестра Анастасия.