Текст книги "Плоскость морали"

Автор книги: Ольга Михайлова

– Что есть устойчивая психика?

– Это когда жизнь, пиная вас, ломает себе ногу, – не задумываясь, ответил Нальянов.

– А то, в чём вас обвиняют? Связи с женщинами?

– Ни одной связи с женщинами у меня никогда не было, Агафангел, – Нальянов, казалось, хотел отмахнуться от вопроса. – Я проклят, понимаете? Все девицы и женщины – алчут связи со мной, как мотыльки ищут свечного пламени. Если пламя закрыто от них стеклом – они умирают от тоски по его сиянию, а если открыто – опаляют крылья и гибнут. Но свечному пламени нет дела до мотыльков. В определениях же я точен. С недавних пор я стал замечать, что нарочито стараюсь… влюбить в себя женщину, довести её до безрассудства и погубить. Тем более, что для этого мне ничего делать не надо. Но я стал чувствовать, что мне нравится это. Я наслаждаюсь её гибелью. Я стоял над удушенной Анастасией Шевандиной и наслаждался. То мгновение, когда я возвышался над Чёртовым Омутом, вернулось, я ощутил… я снова ощущал эту мощь… Нечеловеческую. Дьявольскую. – Голова исповедника согнулась почти до аналоя. – Я болен, болен, болен, – прошептал он. – Валье говорит, что я сатанею. В Париже я почти бездумно убил человека. Это был предатель, по вине которого погибли наши люди, и я хладнокровно уничтожил его. Валье испугался. Но где я неправ? Что не так? Иуда должен повеситься сам? Мы же потеряем империю! Расползается крамола, чёрная ересь, отравляет души… А мы? Либеральничаем и заигрываем с дурью, когда нужны костры инквизиции и трибуналы. Ведь эти же осоргины, дорвавшись до власти, нас не помилуют, уверяю вас. Ни вас, отче, ни меня.

– Из душ уходит Христос, – мрачно кивнул монах. – И остаётся нам дом наш пуст. Но вы должны думать не об империи, а о своей душе. Вы только укрепились в испытании, которое любого сломало бы, но сила ваша теперь ломает вас самого. И сломает, если не опомнитесь. Помните о Христе, поминутно помните… Ваша человечность спасена будет только в Духе Святом.

Он ничего не добавил, лишь накрыл голову Нальянова епитрахилью. «Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатью и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо Юлиане, и аз недостойный иерей Его властью мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь».

Эпилог

Иногда человек погибает при попытке бегства от себя самого.

Неизвестный автор

Месяц спустя.

Петербург среди резких смен приносимого порывами ветра дождя в неизменно солоновато-дымном воздухе сиял как мимолётная улыбка, погасающий свет. Искривлённые вечерние лучи оттеняли золочёный узор портьер. У столовой в доме на Невском сидели братья Нальяновы Старший уже позавтракал. Лакей внёс десерт и вино. Окна были распахнуты, ветер чуть покачивал тяжёлую портьеру. Валериан Нальянов отложил газету и обернулся к брату.

– Есть новости, Жюль.

Юлиан сидел с гитарой на оттоманке и наигрывал итальянскую песенку.

– О Семенове? Или по делу Винера?

Валериан покачал головой.

– Нет, это по павловскому делу, помнишь?

– А… Осоргин и Девятилевич? Приговор вынесен?

– Нет ещё. Это о Дибиче. Помнишь его?

– А, мой дорогой Андрэ, – задумчиво кивнул Юлиан. – Он уехал в Париж, не прощаясь. Впрочем, я на него не в обиде. Что он мог бы сказать мне на прощание? Но прислал мне письмо. А что за новости-то?

– Тут в русской газете в Париже…

Лицо Юлиана чуть заметно напряглось.

– … Он пустил себе пулю в лоб.

Юлиан Нальянов тяжело вздохнул и сжал гриф гитары. Брови его сошлись на переносице. Он поднялся и взял у брата газету. В короткой заметке сообщалось, что сын известного дипломата покончил с собой выстрелом в висок. На столе осталось множество бумаг со стихами. Ни одно так и не было закончено. Записки, объясняющей его поступок, самоубийца не оставил.

– Значит, он всё-таки понял, – странным тоном проронил Юлиан.

– Что именно?

– Самоубийство – попытка через смерть изменить жизнь, значит, он понял, что в его жизни что-то было не так.

– А что он тебе написал?

Юлиан снова вздохнул, потянулся к блокноту и вынул из него свёрнутый пополам листок, заложенный между страниц.

– Вот оно.

 
   «Две ночи без сна или дурные сны.
   Это в последний раз.
   Звёзд небесных не жаждем мы,
   Свет их волнует нас.
   Нездешней дорогой уйду с перепутья.
   Не стоит будить память о чёрной минуте.
   Кану зыбкою дрожью звезды на восходе.
   В Старой Сильвии, средь беззвучных мелодий.
   Руки Офелии – потоками слёз,
   Йорик сам виноват – остался не у дел.
   Я не любил звёзд
   Я любил
   Их свет
   На воде…»
 

– Неплохо, кстати, – оценил Валериан. – Тебе его не жаль?

– Жаль, – кивнул Юлиан. – В этом гадюшнике Андрэ был всё-таки лучшим. У него была душа и иногда она проступала. Ему не хватало Бога, но Бог не находит тех, кто не ищет Его, а он искал идолов и потому был бесплоден. Он говорил, что не может закончить ни одного стиха. Но это стихотворение вполне закончено. Стало быть, кое-что из задуманного у него получилось.

Валериан поднял глаза на брата.

– Это самая безжалостная эпитафия из всех, какие я только слышал, Жюль.

– Я говорил ему, что сентиментальность – не преимущество, а слабость сердца – не достоинство. – Он опустил голову и задумался. Потом проронил. – Боже, я же обещал монаху…А Христос простит его? – повернулся он к брату.

– Нет. – Валериан метнул в него быстрый взгляд. – Самоубийца проклят.

Юлиан усмехнулся.

– Агафангел сказал, что моя человечность спасётся Духом Божьим. Я обещал ему помнить о Христе во все дни жизни моей. Как говорят католики, «подражать Христу». Но если Господь не простит моего дорогого Андрэ, то нужно ли мне быть милосерднее Господа? – Юлиан уставился в потолок. – Надо же, а я ведь почти простил и даже пожалел нашего поэта. Обычно я грешил излишней жестокостью, теперь же впал в преступное милосердие. – Он помолчал с минуту, потом задумчиво проронил. – Нет, я снова не прав. Выразить о нём сожаление – не будет грехом. Как ты думаешь, Валье?