Текст книги "Ненормальная (СИ)"

Автор книги: Ольга Николаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Глава 13.

Находиться рядом с ней, на расстоянии протянутой руки – вот и все, чего хочется сейчас в жизни. Но любоваться бесконечно на родное лицо можно до одурения, а наших проблем это не решит.

А проблемы есть, и серьезные. Что ее так страшит в наших отношениях, почему так уверена в том, что вдруг окажется мне не нужной и не достойной? Ведь ни разу не говорил ей такого... Или говорил? Обвинял в том, что ей на всех и на все времени хватает, а на меня – нет? Обвинял. И требовал, и молил. И ревновал, как припадочный. Только ей свою ревность не показывал, прятал, как мог. Один только раз и попытался предъявить претензии, когда вдруг начала от секса отказываться – и не раз, не два, а целую неделю изводила меня не утоленным желанием.

Тогда чего только не передумал, так себя накрутил – хоть в петлю лезь, хоть волком вой. Не выдержал:

– Ань, у тебя кто-то еще появился?

В принципе, ее реакция и без слов все дала понять: как стояла, так и села, ошарашенная:

– С ума сошел? С чего вдруг такая идея?

– Ну, раньше тебе меня не хватало, могла всю ночь не спать, выматывала до последней капли, а теперь вообще отказываешься...

Фыркнула сначала, а потом открыто расхохоталась.

– Вот ты дурак, Серебряков! Это ж надо додуматься!! – и снова заржала, заставив чувствовать себя полным идиотом. – Да у меня уже болит все от этих марафонов, понимаешь? Мне все в кайф, всего достаточно, но организм – не железный. Передышка нужна. А тебя не уймешь.

– Но раньше-то ничего не болело, тебе все нравилось? – продолжал настаивать, хотя понимал, что это крайняя степень тупости.

– Ну, я поначалу тоже с катушек съезжала – дорвалась до царского тела, про запас набиралась, на всякий случай. А теперь ясно, что ты никуда не денешься , можно и передохнуть.

Вздохнула, сделала паузу, а потом выдала:

– Значит, слушай и запоминай: если я с тобой – значит, с тобой. На двух стульях сидеть не умею. А если решу уйти – тебе первому об этом сообщу. Рога носить не будешь, не переживай. И больше даже слышать ничего не хочу. Если люди друг другу не доверяют – смысла нет в отношениях. И если ты мне верить не можешь – значит, не стоит продолжать. Так что, разбегаемся, или я тебя убедила?

Еще как убедила! Один только намек на расставание – и все, скис и заткнулся. Поверил на 100 процентов? Наверное, нет. Не потому, что ей не доверял, а потому что боялся – найдет лучше, сильнее, умнее; короче, более достойного, и я ее потеряю.

И ревность была от этого: в каждом видел соперника, претендента на мое место, и все болело, когда видел, как улыбается кому-то, как смеется, как слушает комплименты. А вдруг этот разговор – начало моего конца? Вдруг именно этот козел придет и заберет мою Аньку? И зубами скрипел, и ночами не спал, но боялся хоть словом упрекнуть. А она, рассказывая, как ссорится подруга с мужем, рассуждала:

– Ревность не от того рождается, что кто-то повод дал, а от того, что человек сам в себе не уверен. Боится, что кто-то лучше окажется, и любимый человек уйдет к более достойному. Вот ты у меня – самый классный, и знаешь об этом, поэтому не ревнуешь, правда, Дим?

В этот момент отпускало, и на какое-то время становилось легче, но затем, стоило лишь появиться кому-то на обозримом горизонте – все возвращалось на круги своя.

Ох, как близка мне тогда стала песня Макаревича про ту, что любила гулять по ночам... Раньше слышал ее много раз и не понимал: бред, набор слов без всякого смысла. А тут услышал по радио и расплакаться захотелось: так все близко оказалось, словно про меня. Про то, как пытался закрыть все окна, как боялся, что однажды не вернется. И как боялся съехать с катушек, ожидая этого каждый день.

Нет, она никуда не убегала. И возвращалась ко мне постоянно – с работы, с девчачьих посиделок, из командировок. Вот только все чаще уходила куда-то вглубь себя, пропадала где-то в своих мыслях, а мне туда ходу не было. Хотел ли узнать, что там – у нее на душе? Зайти в эту неизведанную глубину, понять – о чем там кино показывают, которое я не вижу?

Нет, не хотел. Боялся. Ловил иногда на себе взгляд оценивающий, казалось, думает: "Кто этот человек? Что я здесь делаю? Зачем?" И страшно было удостовериться, что именно такие мысли бродят в этой головушке.

Потому не лез, не копался, а старался вытащить ее оттуда, из раздумий, отвлечь, притянуть к себе ее интерес.

Вот и доигрался. Она в себе сомневалась, я – в ней. Результат печальный.

Что ж, придется менять правила игры. Попытаемся разобраться в наших с тобой проблемах. Благо, есть верный друг и товарищ – Интернет. Там все про всех написано. Эмоций, говоришь, у тебя мало? Поищем, в чем причина. Причина – она же всегда есть.

Закопался так, что не слышал, как проснулась, успел только голову от монитора поднять, увидеть в проеме двери и захлопнуть ноут. Ей совсем ни к чему знать, чем я тут интересуюсь.

– И снова доброе утро. Выспалась?

– Да, спасибо. Еще мутная немного, но отдохнула. И не звонил никто, как ни странно.

Ага, не звонил. И Серый, и Славка, и Аллочка. Все уже в курсе, что я тебя вчера уволок, и боятся, что мы друг друга где-нибудь прикопаем. Вроде, убедил, что ты жива, а я покой и сон охраняю. Пообещал потом привезти и всем показать, живую и невредимую.

– Хочешь чего-нибудь?

– Как обычно, кофе. Можно сразу пару литров.

Что ж, знаем твою слабость, уже подготовились. Три раза кофеварку заправлял. Правда, первые две партии сам и употребил.

Сидит, такая на вид спокойная... Только снова куда-то уплывает. Ну, мы теперь ученые. Будем действовать по новой схеме. Пока ты снова никуда не улетела.

– Ань, я тут почитал, что все проблемы, эмоциональные, психические – они от проблем в прошлом, от травм – детских и юношеских. Человек, если их не решил, всю жизнь потом страдает. Может, у тебя что-то подобное было?

– Ты имеешь в виду, не ударялась ли я в детстве головой? Ударялась, конечно. И с деревьев падала, и с качелей. Может, младенцем тоже роняли, но мама не признается. – И ощутимый холод в голосе. Понятно, кому хочется о своих проблемах говорить. Слабакам – да, они любят на жизнь поплакаться. Но не она – это точно. Она зубы стиснет и прет, никому не жалуясь. Помощь предложишь – еще и пошлет подальше, да так, что убежишь, не оглядываясь. "Сама". Все сама. Вот только не получается у тебя саму себя оценить, как следует, слишком дешево ставишь.

– Ты же умная девочка, и понимаешь, о чем я говорю. Что-то, что в твоей жизни произошло, сильно ранило, а теперь жить мешает нормально.

Ох, какой ледяной стужей потянуло. Заморозит, не иначе.

– А что, например? Какие варианты? Я сейчас с ходу не припомню. Ты расскажи, может, быстрее вспомню.

Из памяти тут же полезли всякие случаи: родители (не вариант, о них вообще предпочитает молчать), первая любовь, изнасилование, смерть близких – в общем, полный сумбур. Выпалил, не подумав, первое, что подвернулось:

– Может, у тебя первая любовь не сложилась? Из-за этого ты теперь боишься отношений?

Тихое такое, горькое:

– Не было у меня первой любви. Первый секс был. Любви не было. – и голос такой спокойный. Мертвый такой, безжизненный. – Думаешь, в этом дело? Или все-таки в первом сексуальном опыте? Сейчас разберемся с ним, и все пойдет, как по маслу, да, Дим? Я тебе душу раскрою, ты меня пожалеешь, и будет у нас тихое семейное счастье.

Что-то я, похоже, не то ляпнул. Совсем не то. Я ее такой еще никогда не видел. Злой, веселой, раздраженной, радостной – всякой, но живой. А сейчас сидит пустая оболочка, смотрит на меня застывшим взглядом. Не на меня даже, а куда-то сквозь. И голос... Господи, лучше бы ты молчала...

– Ты хочешь знать о моем первом опыте? Даже не из-за травм, а просто так – любопытно же? Да? А уверен, что тебе это надо? – Вздох. – В десять лет. Ага. Не смотри так, не придумываю.

Японский бог! Да что же это такое? На хрена я это сделал? Вскрыл сейчас, только что, своими руками, что-то настолько страшное... Мне, взрослому мужику, страшно представить, а как же она-то? Это ж... Даже не подросток, ребенок совсем. Эскулап я ублюдочный! В дядю доктора решил поиграть, что ж теперь делать с тобой, маленькая, чем закрыть эту рану, чтобы не хлестала такой болью из твоих глаз? Это ж рехнуться можно. Но теперь, похоже, не остановишь – хлынуло, сбивающим с ног потоком страдания...

– Я никому не говорила никогда. Ты первый. Уже можно, в принципе. Слишком много лет прошло. Хотя и сейчас стыдно. – Снова мертвая пауза. Она молчит, и я не знаю, что сейчас можно сделать, чтобы помочь. – Я тогда не понимала сначала, что вообще происходит. Взрослый дяденька приходил и гладил меня, пока родители не видят. Он очень хороший был. Его все любили. Я тоже любила и не думала, что он может делать что-то плохое. Мне нравилось, было приятно. Только родителям просил не говорить. Это было нашей маленькой тайной. Почему именно я, а не другие девочки в нашей большей семье? Этого я не пойму никогда. Кроме меня, у него была еще куча племянниц. И дочери тоже были. А может, и не я одна. Да что я вру? Какие десять лет? Я еще в садик тогда ходила, когда это началось.

А в мои десять лет он решил применить не только руки. Было очень больно. И страшно. А кричать было нельзя – за стеной спят мама с папой, и брат. Вот тогда мне стало стыдно в первый раз. А потом – всегда. Почему я? За что он меня так наказал?

И потом, когда девчонки решали, кому отдать свой первый раз, подарить себя, так сказать, я по этому поводу не парилась. Дарить-то нечего было уже.

И снова замолчала. Глаза совсем замерли. А потом вдруг встрепенулась, увидела, наверное, меня, наконец; что-то такое в моем лице разглядела – и прорвало: руки ходуном заходили, зубы стиснула, а в глазах слезы наливаются. Аня, девочка моя хорошая, ты только не плачь, не мучайся так, прости меня, дурака, убей, матом обложи – но только не надо держать в себе всю эту гадость.

Снова по глазам все поняла, вскочила, уселась на стул к подоконнику, отвернулась.

– Дай сигареты, Дим. – Протянул ей всю пачку. А она скрутилась вся: ноги узлом заплела, руки вообще в непонятных местах перевились (гибкая, мать твою), зубы сжала. Руки протянул, чтобы прижать – отодвинулась. – Только не жалей меня. Не надо. Не переношу этого. Пока никто не жалеет, я держусь. А если кто-то пытается пожалеть – все, ломаюсь. Реветь тут буду у тебя до утра.

И молча, на моих глазах, выкурила три сигареты подряд. Прикуривая одну от другой. Такого я еще не видел. Здесь уже терпение лопнуло. Хреново – да, согласен. Но вот так травиться – смысл?

Присел перед ней на колени, вынул сигарету из рук, затушил, начал согревать ледяные ладошки – дышать, растирать; целовать не рискнул сейчас.

– Анют, а куда родители смотрели? Они о чем вообще думали?

Страшная какая ухмылка, жестокая:

– Да им похрен было, что со мной происходит. Живая, здоровая, сыта, обута-одета – и ладно. Какие там душевные терзания? Мала еще для них. Я пару раз пыталась с матерью по душам поговорить – она отмахивалась. Рано, мол, думать об этом. Ага. Поздно уже было.

– А потом, Дим, знаешь, что началось? Меня ж ничто не сдерживало – барьер давно отсутствовал, и я начала спать со всеми, кто хотя бы делал попытку. Все понять хотела, о чем там в книгах пишут – там же все так здорово, сладко, красиво. Ты хочешь знать, сколько у меня было мужчин?

И так в глаза посмотрела, что я понял: нет, не хочу. Не надо, малыш, не говори об этом. Раньше – да, задумывался, любопытно было. А теперь – вообще неважно.

Но ответ ей был не нужен. Так, для формы, поинтересовалась.

– Я сама точно не знаю. Всех не помню по именам. Не как перчатки меняла. У меня за всю жизнь столько перчаток не было. Как платки носовые. Я все путала секс и любовь. Думала, что это всегда вместе бывает. Надеялась, что после того урода смогу встретить принца, и он заставит меня обо всем забыть. А еще фригидности боялась – ни с кем не было ни трепета, ни возбуждения – вообще ничего. Физкультура. Потом уже поняла, что мною пользуются – на пару раз, и забыть. А я каждый раз почти в любви признавалась.

А потом задвигала новую ошибку куда-то поглубже, не хотела переживать, затыкала все пробки, чтобы ничего не вылезло, улыбалась и шла дальше. В принципе, нескольких раз хватило, чтобы понять – любви тут нет и быть не может. Чистые животные потребности.

И вот тут я разошлась. Я стебалась над мужиками, как могла – дразнила, флиртовала, посылала, измывалась изо всех сил. И поняла, что они шелковыми становятся, если их держать на коротком поводке. Но кайфа от этого все равно не получала. Моральное удовлетворение – да. За что я им мстила? Наверное, за свою обиду на мужской пол. За семью, в которой мне забыли объяснить, что любить и трахаться – не одно и то же. За то, что не могу наслаждаться тем, что может подарить мужчина женщине – за это особенно.

А вот здесь – не поверю. Моя Анька, которая загорается от легчайшей ласки, которая пылает так, что у меня крышу срывает? Моя сладкая девочка, которая по много раз умирала подо мной, выбивая дыхание, и снова воскресала, и требовала продолжения банкета? Эта невозможная женщина, которая заводилась только от моих намеков по телефону, хотя и прикидывалась пай-девочкой? И она – фригидная?

– Анют, посмотри на меня: я путаю понятия, или ты реально считаешь себя бесчувственной? Фригидные женщины так по ночам не орут и не будят соседей. Если ты скажешь, что притворялась – я тебя убью, а потом сам выкинусь из окошка.

Слабая такая улыбка затеплилась:

– А у меня только с тобой так и бывает. Никогда такого раньше не было. Можешь считать себя первым. – И по волосам погладила. И сразу легче стало.

– Ты прости, но я реально класть хотел на всех придурков, которые не поняли, что им в руки попало. А может быть, и спасибо им. Если б кто-то из них разобрался раньше меня – фиг бы тебя выпустил. Я не выпущу, не мечтай даже. Буду единственным и неповторимым.

– Дим, ведь вся эта грязь так во мне и осталась. То, что я вспоминать не хочу – не значит, что забыла. Я мужскому полу вообще не верю, как в целом, так и в частности. Все время боюсь, что сейчас опять наиграются и выбросят. Ведь все равно надоем когда-нибудь.

Ну, вот что тут сказать, чтобы поверила? Что никогда не надоест, что только один страх – потерять ее, и шок от услышанного – не от грязи и стыда, а от той боли, что в ее глазах плещется? Что готов сам разрыдаться, а лучше – зарыть того ублюдка, что испортил девчонке всю жизнь. Что вместо отвращения, которое она пыталась вызвать, только уважение выросло: ведь не сломалась, не пошла по притонам, не стала дешевой шлюшкой, и от людей не прячется, и с мужиками нормально общается, что бы ни говорила. Такая маленькая, и такая большая девочка, сильная перед миром, и беззащитная сама перед собой.

– Анют, давай сейчас договоримся: первое – мне совсем не важно, что, где и с кем ты делала до меня. Любопытно было – да, хотя спросил не поэтому, но в целом фиолетово. Второе: важно – что ты делаешь сейчас. А я хочу, чтобы сейчас , и завтра, и потом – всё, что тебе захочется сделать, ты вытворяла со мной. Я только рад буду любой твоей фантазии. И третье, самое главное: можешь забыть, можешь каждый день вспоминать свое прошлое, мое отношение к тебе не изменится. Жалеть не буду, как ты просишь, но обвинять тоже ни в чем не собираюсь. Ань, просто выдохни и отпусти. И иди ко мне.

И вот что теперь делать с ней, с такой глупенькой?

Глава 14.

С этой бесконечной сворой... нет, конечно же, не сворой, а толпой друзей мужского пола необходимо было что-то делать.

Подозрительно легко она стала не просто своей в их небольшой мужской компании, а превратилась в её неотъемлемую часть: если вдруг Дмитрий появлялся один, без спутницы, его засыпали вопросами: "Где Анька? А она будет сегодня? А когда придет?", иногда обидно становилось, что ему самому уже не рады.

Что заставило друзей принять ее в свой сплоченный коллектив, который на женщин смотрел свысока и с легким презрением? Может быть, полное отсутствие попыток обаять-охмурить? Нет, она их всех, конечно, обаяла, но другими способами: ей было откровенно наплевать, кто и сколько зарабатывает, на каких машинах ездит и сколько имеет в собственности квартир. Не спрашивала и не слушала. Не строила глазки, не выпячивала губки трубочкой, вообще не делала ничего, чтобы понравиться. Но нравилась всем дико: неуемным хохотом, язвительными шутками, неожиданными познаниями в вопросах, о которых женщина и слышать не должна. Однажды до крика доспорилась с Алексеем по поводу отопительных систем, доказывая, что он не прав, а потом, выслушав его самую громкую и длинную тираду , подняла вверх руки и сообщила:

– Да ради Бога, Леш, ты прав, а я лохушка. Честно говоря, ничего в этом не смыслю, но поорать на тебя было интересно. Ты же говорил, что никому не позволишь повысить на себя голос. А вот. Позволил же?

Леха хлопал глазами, молча открывал рот, а потом расхохотался.

– Наглая ты, Анька, хотя и умная. Ты откуда взялась такая?

Пауза. А потом:

– Тебе подробно рассказать, как детей делают, или ты сам в курсе? Мои родители ничего нового не придумали. – И с чопорным видом, всячески демонстрируя, как она "оскорблена", отвернулась.

Наверное, главное, чем брала – детской непосредственностью. Сообщала, не стесняясь, все, что имела на данный момент сказать. Редко ошибаясь в характеристиках и оценках. Шутила язвительно и на грани фола, но никогда не опускаясь до пошлостей. С каждым днем все больше становясь "своей в доску".

Но при этом все мужчины в радиусе ста метров остро ощущали ее женственность: что в ней было такого, заставляющего мужиков разворачиваться вслед, замирать , глядя на ее улыбку, почему крышу сносило от пары легких прикосновений? Да, она иногда брала кого-нибудь под руку, или прикасалась, забывшись в увлекательном разговоре, к плечу; тянулась для поцелуя в щеку при встрече... Но никогда и никому не позволялось даже слегка дотронуться, если это не была ее инициатива. Нет, она не скандалила, не демонстрировала неприязнь: просто легко поводила плечом, или выпрямляла спину, или наклоняла иначе голову – и наглая рука просто пролетала мимо. Наверное, это и спасало Дмитрия много раз от попыток врезать смельчаку со всей дури, а кулаки чесались почти постоянно.

Что с ним происходило, он, в принципе, понимал, но ничего поделать с собой не мог: бесился, что улыбается не только ему, что хохочет не только над его шутками, что наклоняет свое ушко, пытаясь расслышать слова в грохоте дискотеки, не только к его губам. Всем доставалось ровное количество ее внимания, и невнимания – тоже. Тоскливыми казались вечера, когда она сматывалась на какие-нибудь встречи с подругами, или с головой уходила в работу. И "мужские" разговоры, которые невозможно вести в присутствии женщин, уже не радовали. И уже не так вдохновляла возможность бесстыдно клеить телочек, чего парни никогда не делали в ее присутствии. Скучно становилось. Начинались бесконечные звонки с идеями прислать в помощь бухгалтера, аналитика, айтишника, Супермена, в конце концов, чтобы быстрее закончить дела. На что всегда получали "идите в баню. Это коммерческие данные, и никому постороннему их видеть нельзя". И все. А потом просто не брала трубку. Обязательно возникала идея, что ее работа носит какое-нибудь мужское имя, и вообще девчонке пора замуж, а не с ними, балбесами, время терять... После этого еще больше хотелось заехать кому-нибудь в глаз.

Радовало одно – несомненное и бесспорное право Дмитрия на перевозку драгоценного тела: только он забирал ее с работы, или отвозил домой, или доставлял на лыжную базу, да неважно куда. Это право закрепилось за ним однажды и навсегда, и ни один смелый не решился на него посягнуть.

И он пользовался своей привилегией без зазрения совести: помогал садиться и выходить из высокой машины, застегивал и расстегивал ремень, который неожиданно начал клинить. Почему этот ремень не был приведен в чувство в первый же раз, когда обнаружили неполадку? В этом Дима не признался бы никогда и никому: у него всегда был лишний повод наклониться в сторону девушки, почти прижаться к ее телу (хотя мог бы и просто руку протянуть), коснуться ее бедра и коленки. А когда помогал сойти с подножки (никогда не позволял спрыгнуть самостоятельно), задерживал дыхание, ощущая, как маленькое тело скользит по его большому. И не важно, что на дворе уже стояла зима, и верхняя одежда не позволяла чувствовать ничего; казалось, что в этот момент он голым стоит на ледяном снегу: настолько будоражила даже такая ненастоящая близость.

Напряжение копилось и нарастало как снежный ком, превращая спокойного и адекватного, уверенного в себе мужчину в подростка, ведомого гормонами, делая его нервным и злым. Несколько раз, психанув ("да сколько можно париться из-за какой-то неадекватной дурочки, у которой и подержаться-то не за что? Вокруг куча баб, только свистни – прискачут"), пытался забыться с другими – старыми знакомыми, которые понимали, что от них хотят, и что нужно им самим. Но ничего хорошего из этого не вышло: либо он уезжал домой, даже не приступив к делу, и оставляя женщину в недоумении ("чего хотел-то? Зачем приехал?"), либо наутро ощущал такую досаду и брезгливость, что становился противен сам себе. И стыдно было смотреть на Аню, и все равно хотелось смотреть, ощущая себя при этом предателем. А она, как чувствовала, пропадала на время из виду – не звонила, не появлялась, заставляя проходить новые круги ада: вечно крутилась мысль, что если он не удержался, то ей-то уж точно ничто не помешает завести себе нового ухажера.

Из-за вечного недовольства начал срываться на девушке, цепляя ее по делу и без, находя какое-то извращенное удовольствие в том, как она злится и язвит в ответ на все придирки. Зачем портил ей настроение? Наверное, за то, что ни разу не показала, что он ей интересен, ничем не выделила из остальных друзей, даже за то, что не обижалась и не ревновала, когда, назло ей, приглашал в компанию других девушек и всячески уделял им внимание. Чувствовал себя идиотом? Да, чувствовал, иногда начинал вообще сомневаться в своей адекватности, но ничего поделать с собой не мог. А что-то менять – не рисковал. Видел, как она уходит от любых намеков на более тесные, чем дружба, отношения, как делает вид, что не поняла, или переводит все в шутку. И снова боялся показаться дураком: лезть к ней со своими чувствами, чтобы быть отвергнутым – не хотелось. Да и не верил в то, что это чувства: блажь, желание, очень сильное желание – да. Что-то большее? Однозначно, нет. Слишком далека она была от его идеала женщины. По всем параметрам. Точно не знал, каков он – этот идеал, но был уверен, что Анна, как ни посмотри – не то, что ему нужно по жизни.

В тот день он, все-таки, довел ее до белого каления. Много времени потратил, чтобы растрясти, вечно невозмутимую. Долго выслушивал язвительные ответы, потом наблюдал, как она просто игнорирует гадости и отворачивается к другим собеседникам.

Глядя на то, как парнишка-официант млеет и балдеет от ее улыбок и шуток (всего-то уточнила, какого цвета у них есть хлеб и хватит ли на всех полбуханки) не удержался:

– Ань, прекрати уже всех подряд кобелей обхаживать. Пацан совсем молодой еще, не ломай ему психику. Теперь же ни на одну бабу не посмотрит, будет только о тебе мечтать. А ты уйдешь и забудешь. И все, исковеркала парню жизнь. – Так грубо он еще никогда не разговаривал, вроде как комплимент сделал, но и оскорбил тут же. Парни изумленно уставились и затихли. Таких финтов от Дмитрия еще никто не видел. Он же вдруг расслабился : "Ну, давай, ответь, скажи мне что -нибудь едкое, поори на меня". Но крика не услышал. В гробовой тишине она прожевала тот самый несчастный кусок хлеба, запила его извечным томатным соком и спокойно, чересчур спокойно, ответила:

– Ты знаешь, Дима, открою тебе страшную тайну. Официанты – они тоже люди. И им гораздо легче живется, когда с ними разговаривают по-человечески, а не как с быдлом. Я тоже когда-то работала, как этот мальчик, по пятнадцать часов в сутки, и искренне не понимала, за что меня так презирают эти господа. Ведь я изо всех сил старалась сделать так, чтобы они поели и попили с максимальным комфортом, и даже не претендовала на их несчастные бабки, которые так жгут карман. Я тоже честно зарабатывала. Так чем я так провинилась перед этими хозяевами жизни? И когда мне совали чаевые, как подачку нищему, хотелось затолкать их обратно в эту богатую задницу.

Я, наверное, так и осталась на уровне этих презренных мальчиков и девочек, поэтому и улыбаюсь им. А до Вашего уровня, уважаемый Дмитрий Евгеньевич, не дорасту никогда. Не хочется мне, знаете ли, становиться заносчивой свиньей. – На последних фразах ее голос уже звенел от злости, глаза сверкали, но лицо застыло мертвой маской. Даже слова цедила сквозь стиснутые зубы. Такого презрения Дмитрий на себе никогда не испытывал.

Сделала еще глоток сока:

– Что ж, товарищи, вечер перестал быть томным. Пойду-ка я домой. – И , не дожидаясь реакции ошарашенных слушателей, спокойно поднялась, забрала с вешалки пальто и направилась к выходу.

Дима молча наблюдал, как уверенно, с расправленными плечами и высоко поднятой головой уходит женщина, которую только что прогнал. И крепла уверенность, что обратно она сама не вернется. Нервно сглотнул, перевел глаза на друзей. Даже вечно невозмутимый Славка смотрел на него с брезгливой жалостью. Серега просто рассматривал, как неизвестное насекомое:

– Дим, тебе сейчас какая моча в голову ударила? Если сейчас не догонишь и не извинишься – я это сделаю за тебя. Но как потом тебе руку подавать – не знаю. Не уверен.

Что-то подтолкнуло и выкинуло с удобного сиденья, подорвался, забыв про куртку и про все на свете, выскочил на улицу с замирающим сердцем: нет, не уехала. Стояла, зябко перетаптываясь на морозе, и куда-то звонила.

– Ань, подожди. Давай домой отвезу.

Даже не повернулась в его сторону, и трубку от уха не отняла. Рискнул – терять-то уже нечего – подошел и забрал из рук телефон. Сбросил вызов и положил почему-то в свой карман.

– Я сама доберусь. Не стоит беспокойства.

– Ань, мороз тридцать градусов, корпоративы новогодние – ни одно такси сейчас не приедет. Замерзнешь тут стоять. Я же не зверь. Поехали.

– А какая тебе разница, благодетель? С чего вдруг такое беспокойство о вертихвостке? Не надо тревожить вашу нежную душеньку. Я как-то раньше и без ваших забот справлялась.

– Аня, я свинья, козел, урод – какие слова знаешь, на все согласен. Прости меня. Я не прав.

Молчание. Глаза куда-то в сторону уперла – ага, попутку собралась ловить.

– Анют, ну, прости меня, пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть.

– А я и не обиделась. Что тут обижаться? Услышала твое мнение о себе. Поняла, что не подхожу под высокие стандарты вашего общества. Решила не травмировать вас больше. Все нормально. Иди к ребятам.

А сама уже тряслась, всем телом – то ли от холода, то ли от нервов, фиг его разберет. Не выдержал, подошел ближе, прижал к себе, обнял, пытаясь – что? Удержать или согреть? И того, и другого понемногу.

Сипло зашептал:

– Ань, ты сейчас можешь думать, что угодно, тебе решать – прощать или не прощать. Но я должен отвезти тебя домой, живой и здоровой. Иначе околеешь тут, и ни одна собака не поможет – мы же на краю города находимся. Поехали, а? – почти умоляюще.

Тяжкий вздох, и уже стучащими зубами:

– Поехали.

Дошла до машины, сама открыла дверь, сама уселась и пристегнулась. Не с первого раза, чертыхаясь, но закрепила ремень.

Сейчас он предпочел не лезть с помощью, чтобы не нарваться. Включил обогрев на полную, чтобы хоть немного ее оттаять. Сам почему-то не ощущал никакого холода. Хотя тоже потряхивало.

В молчании повернул ключ и поехал. Аня перестала судорожно трястись, уставилась прямо перед собой и молчала. Такой гнетущей тишины в этом салоне не было никогда. Физически ощущалось, как она захлопывается, закрывается на все замки и засовы. Просто удаляется. Это убивало. Чувство вины проснулось, заглушив все остальные мысли и эмоции. Не выдержав, затормозил на какой-то обочине, остановился, не глуша двигатель, развернулся к ней всем телом:

– Ань. Скажи мне хоть что-нибудь. Я понимаю, как был неправ. Но мне нужно знать, что сделать, чтобы ты меня простила. Иначе я не смогу общаться с тобой, вечно чувствуя себя идиотом.

Очень долго пришлось ждать ответа. Видно было, как она собирается с мыслями и силами. Несколько раз глубоко вздохнула:

– Я думаю, что не нужно нам больше общаться.

– Ань, ну, в конце концов, это же по-детски – так сразу рубить с плеча. Ну, взрослые же люди, ты ведь никогда психованной не была. – Снова начал заводиться, скорее – от злости и бессилия, от понимания, что сейчас не в силах что-то изменить.

– А зачем общаться-то, Дим? Цель – какая? Я же вижу, как тебя раздражаю, с каждым днем все больше. Ты мазохист? Любишь себя помучить обществом противных людей? Спасибо, я не участвую. Да, мне весело с вами и не скучно. И я рада твоим друзьям. И мне интереснее с вами, чем одной дома в чужом городе. Но это твои друзья, не мои. И не нужно жертвовать собой и своим настроением. Я найду, чем заняться – раньше ведь жила как-то. Так что не надо играть в благородство.

– Аня, не придумывай ерунду. Никто собой не жертвовал. И с тобой общались, потому что хотели этого.

– А я верю, что ребята не жертвовали. Они меня и не дергали по всякой хрени. Только тебе вечно что-то не так, чем-то я тебя не устраиваю. Что не так? И зачем тебе это нужно? Решил задолбать меня, или что? Что тебе нужно от меня, чего ты хочешь, Дим? – и развернулась, почти вплотную приблизив лицо. Глаза сверкают от злости, скулы ходуном ходят – такой он еще не видел никогда.

И брякнул первое, что в голову пришло:

– Тебя хочу. – Посмотрел, как глаза распахнулись от шока, и понесло: – тупо хочу. Давно и сильно. А ты не понимаешь. Крутишься рядом, то поближе подпустишь, то оттолкнешь. Не знаю, во что ты играешь. Но от того, что хочу, бешусь, понимаешь?!! Я уже наизусть знаю, как ты под одеждой выглядишь – сочинил, и сценарий составил, что бы я с тобой делал и в какой последовательности. А тебе по хрен. Святая простота. Дурочкой прикидывается и охмуряет всех, кто попал в поле зрения. Я уже на друзей бросаюсь, потому что не хочу, чтобы ты им, а не мне досталась, понимаешь? – последние слова почти кричал, сам себя накручивая, понимая, что так нельзя, неправильно, но не имея сил остановиться. – Поехали ко мне, и я покажу, что мне от тебя нужно? А, слабо?

Отшатнулась от крика, о чем-то подумала, и выдала: