Текст книги "Две дамы и король"

Автор книги: Ольга Играева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– Коля, у меня проблемы с Булыгиным. Серьезные, – сказал Губин и быстро глянул на Козлова – как тот прореагирует.

Козлов лишь склонил голову в знак того, что понимает. Взгляд спокойный, внимательный, ничего не выражающий. Неуловимый взгляд, профессиональный, взгляд кагэбэшника, устремленный поверх глаз собеседника – куда-то в область его лба или макушки. «Он знает, о чем речь», – подумал Губин и отчасти обрадовался. Если Козлов и так все знает, многое можно оставить без обсуждения. Губин не мог отделаться от чувства неловкости и даже стыда – ему очень не хотелось признаваться Козлову, да и кому бы то ни было, что он сам не справился с ситуацией.

Не хотелось просить его о помощи. Но кого-то все равно придется о ней попросить…

– Не буду вдаваться в подробности, но он мне начал угрожать. Это правда.

Губин встал и подошел к окну. Ему было неудобно говорить все это, сидя напротив Козлова и глядя ему в глаза. Теперь он стоял к Козлову боком и смотрел в окно.

– Сука! Он еще мне угрожает! Да если бы не я тогда, спивался бы он сейчас в своей Макеевке, гнил бы заживо… Кто бы его без меня в райком комсомола взял, е-ка-лэ-мэ-нэ! – прорвало его.

Окунувшись в привычную атмосферу мата, Губин почувствовал себя лучше. Ему не надо было подбирать слова, чтобы выразить сокровенные мысли Козлову, – привычные словосочетания лились из него рекой и при всем малом разнообразии форм объясняли Козлову все обстоятельства проблемы предельно исчерпывающе. Эмоциональность всегда спасала Губина – матерясь, он не только давал выход душившему его чувству возмущения, но и с каждым произнесенным грубым словом все больше избавлялся от сомнений в собственной правоте. Губин горячился, заводился, распалялся и все убедительнее, казалось ему, оправдывал себя и обвинял Булыгина.

Десять минут чистого мата Козлов выслушал, не пытаясь прерывать Губина. Когда он сделал передышку, Козлов заговорил:

– Сергей, не обманывай себя. Договориться с Булыгиным не получится.

– Может, надавить на него, припугнуть? Дать ему несколько тысяч в зубы – и пусть отваливает и радуется, что остался цел?

– Отпускать его опасно – слишком он в нашей кухне разбирается. Может предложить услуги кому не надо. У меня есть информация, что он уже искал контакты с ребятами Изяславского. Потом, ты же знаешь – он унесет с собой все связи, все наработки, всю клиентуру. Даже ты не можешь сказать наверняка, с кем он работал. Откроет собственную фирму – скажем, «Пресс-сервис-2» – закон не запрещает.

Перехватит фирменное наименование, весь рынок нам поломает… Фирму сохранишь при себе, да все двери перед ней будут закрыты. Придушат фирмочку, разорят.

– С Изяславским? Ты шутишь? – Губин опешил.

Изяславский был известной в городе личностью, с которым Губину связываться не хотелось бы. Дела-а-а…

Когда это случилось, как все перевернулось с ног на голову? Когда классный парень Миша Булыгин, которому он всегда сочувствовал и покровительствовал, вдруг превратился в его врага? Губин задохнулся от злобы. Все жадность заедает. Все честолюбие покоя не дает, блин! Но ведь можно поговорить о том, чтобы взять Булыгина в долю, – Губин это предлагал.

Нет, Мишка возомнил, что уже может ставить ему условия: или все, или… опять-таки все. Без вариантов, на меньшее он не согласен.

Для Губина деньги не были главным – он верил, что принадлежит к числу тех, кто способен все потерять, а на следующий день все вернуть и кто ловит кайф как раз от этих «американских горок». Своим презрением к деньгам Губин гордился, не сознавая, что были в этом презрении те самые дешевые понты, не присущие людям со вкусом и стилем. Он уверял себя, что главными его богами были успех и власть – вот чему он молился и поклонялся. Переживание успеха и ощущение власти над другими – это не сравнится ни с какими бабками, потому что сорвать куш, бабок наворовать может любой квадратноголовый дебил, не обремененный моральными предрассудками. А развернуть свое дело, сделать так, чтобы с тобой считались, чтобы приняли за своего, – тут денег не достаточно, да и не помогут они, если мозгов нет.

Нужны чутье к успеху и талант к власти.

Зачем, ради чего из-за какого-то гнуса Булыгина он должен брать грех на душу – а иначе никак нельзя? Ведь мы в цивилизованном мире живем – неужели нет никакого выхода, кроме «или я его, или он – меня»? Что за хренотень такая!..

– Почему ты не сказал про Изяславского раньше? – нахмурившись, обратился Губин к Козлову. – Это меняет дело.

– Там ничего определенного – так сказать, вменить Булыгину пока нечего. Одни подозрения… Не хотел тебя попусту тревожить.

– В следующий раз говори сразу. Там, где Изяславский, пустых хлопот не бывает… Ах, Булыгин, ну, Булыгин! Удивил. Почему я должен это терпеть?

Если позволить всякому гаденышу тебе угрожать… – продолжал распаляться Губин.

– Сергей, Булыгина надо убирать, – без всякого трепета произнес Козлов.

Губин по-прежнему стоял у окна, курил и молчал, уставившись в какую-то точку вдалеке. Он приготовился к этим словам и заранее смирился с ними. Он про себя усмехнулся – Козлов даже не догадывается, насколько он, Губин, уже свыкся с этой мыслью.

Впервые подумал об этом еще полгода назад после первого тяжелого разговора с Булыгиным и с тех пор время от времени к этой мысли возвращался. Губин ждал, что Козлов это скажет, хотел это услышать.

– Не беспокойся, Сергей, мы обо всем позаботимся, тебе не придется предпринимать ровным счетом ничего, – продолжил Козлов.

– Почему ты это делаешь? – после паузы спросил Губин, он все еще смотрел в окно.

– Я очень хороший работник высокой квалификации – по определению. Ничего не могу с этим поделать, – серьезно ответил Козлов. – И пока я работаю у тебя.

«И все-таки слишком большая услуга…» – подумал Губин, но вслух сказал другое:

– Буду твоим должником.

– Не бери в голову. Сочтемся, – отстраненно проговорил Козлов.

Глава 2
ВОЗЛЮБЛЕННОЙ МАГНАТА БЫТЬ ОПАСНО

Майка Латунина в понедельник пришла на работу не в духе – накануне ее любимые англичане выбыли из розыгрыша чемпионата мира по футболу. Наша сборная вылетела еще раньше, и Майке до вчерашнего дня оставалось болеть только за англичан. Надо сказать, от Оуэна она просто заходилась, хотя, если поставить их рядом, уроженец туманного Альбиона не достал бы ей и до плеча. После неудачи команды Оуэна и Бэкхема прелесть мирового спортивного события для Майки во многом померкла. Если без разницы, кто победит из оставшихся уродов, то какой от этого футбола кайф?

Редакционная стажерка была фанаткой, чем немало изумляла всех мужчин в еженедельнике. Тем не менее они относились к этой особенности своей коллеги с теплотой, нередко обращались к ней за справкой – она всегда была в курсе событий – и любили обсуждать с представительницей противоположного пола ситуацию в турнирной таблице футбольных чемпионатов и итоги матчей. И вынуждены были признавать, что Майкины суждения вполне толковы и компетентны.

Майка прошествовала к своему месту, плюхнулась на стул и врубила компьютер – по всем ее движениям чувствовалось, что дама не в духе. Ее сосед по комнате Паша Денисов понимающе следил за ней и, когда Майка, одной рукой подперев голову, с тоской уставилась на экран, спросил:

– Ну что, как вчера сыграли?

Майка лишь рукой махнула. Паша без запинки расшифровал этот жест как «А, с таким судейством чего еще ждать?» и снова спросил:

– Значит, полуфиналисты определились?

– Определились, – ответила Майка. – Можно ставки принимать.

Насчет ставок она пошутила, но Денисов неожиданно вдохновился этой идеей:

– А что? Я готов. Давайте устроим тотализатор на два полуфинала, а потом на финал.

Он даже вскочил из-за своего стола и, потирая ручки и хихикая, зашагал по комнате взад и вперед.

Был он что-то нынче особенно розоволиц, холеричен – должно быть, давала о себе знать близость очередного отпуска.

Их третий сосед по комнате Жора Говорков – унылый пожилой и вечно заторможенный обозреватель – к беседе Майки и Денисова проявил активный, насколько это слово могло к нему относиться, интерес. Большую часть жизни он прожил в родном Баку, где служил в газете спортивным корреспондентом. Жизнь в Баку была упоительна и комфортна.

Жора не мог забыть свою доставшуюся от отца большую квартиру в центре города с видом на море, теплый азербайджанский климат, летние бакинские пляжи, базары, гонорары до пятисот еще советских рублей в месяц, кружок своих родных и друзей, свою интересную работу… Все было прекрасно, пока с перестройкой в Баку не начались армянские погромы. Жора, бросив квартиру, с семьей едва ноги унес из столицы Азербайджана. Теперь он ютился в Москве на однокомнатной ведомственной жилплощади, вынужден был переквалифицироваться в политические журналисты, строчить корреспонденции, чтобы заработать на кусок хлеба, простужался и болел. Горбачева он ненавидел. Хотя Жора признавал, что все могло сложиться гораздо хуже, никакого энтузиазма в жизни он больше не испытывал и постоянно пребывал в дурном расположении духа. Как никто, он чуял дни выплаты зарплат и премий – а они наступали с удручающей нерегулярностью. Но у Жоры был настоящий нюх на эти дела, за что в журналистских массах его за глаза любовно прозвали «таракан». Был он уже очень немолод. И спорт оставался для него чуть ли не единственной отдушиной.

– А мы в Баку раньше всегда тотализатор устраивали, – вступил он в разговор. – Только мы начинали еще на ранних стадиях чемпионата – тогда азарта больше.

– Ну! – аж подпрыгнул до потолка Паша Денисов. – Давайте, давайте!

Что-то его тянуло нынче на авантюры. Он бегал по комнате и подзуживал то Майку, то Геворкова. Майка вроде была не против и предлагала поставить по десятке, но Паша ее пристыдил и уговорил на пятьдесят.

– Ставим на победу или на счет? Давайте на счет и сразу на два полуфинала, – нетерпеливо подталкивал соседей Паша. Он вынул полтинник и возбужденно им размахивал.

– Нет-нет, – запротестовала Майка. – Так мы запутаемся. Если на победу и на каждый полуфинал отдельно, тогда мне ясно, как делить деньги между победителями. А если на счет, то кому что причитается?

Скажем, Голландия с Хорватией сыграют 1:0. A y нас ставки на 2:0, 1:3 или там 5:4… И кто в таком случае выиграл?

Скоро на столе у Майки уже лежали десятки и полтинники, а она сама линовала бумагу, заполняла графы и принимала ставки. Когда приняли ставки по первому кругу, вдруг засомневались в правильности полуфинальных пар.

Жора Геворков, хотя внешне по-прежнему не утратил унылости и все телодвижения совершал будто из-под палки, отнесся к процессу наиболее серьезно и, можно сказать, с душой. Он сходил в библиотеку почитать «Спорт-экспресс» (остальным было лень), чтобы уточнить состав полуфиналистов. Как и предполагали, полуфиналы перепутали. Новые пары представляли более неоднозначные комбинации, чем первые, взятые ошибочно. Возникла новая суматоха со сменой ставок. Геворков позвонил домой приятелю, у которого был выходной, и вовлек его в предприятие, Тотализатор начинал сколачиваться.

– Эх, – озабоченно запричитал Жора, обозревая кучку рублей на столе. – Интриги не хватает. Нам бы побольше участников – интереснее было бы.

Майка в шутку предложила позвать главного редактора. Денисов замахал на нее руками:

– Ты что, ты что! Он спорт терпеть не может! Влепит нам по выговору за организацию азартных игр на рабочем месте!

Майка посмеялась над его испугом: она сама знала, что главред – «главный вредитель», как расшифровывали эту аббревиатуру младшие литсотрудники «Политики», – их увлечения спортом не разделял.

– Надо в «Пресс-сервис» сходить к ребятам, – предложила она. – Булыгинские крутые затылки наверняка захотят поучаствовать. Они большие любители футбола и рулетки…

Жора Говорков поспешил за дверь. Майка с удивлением посмотрела ему вслед, но останавливать не стала – она никак не могла привыкнуть, что соседи по комнате воспринимают ее иронию всерьез, а порой и как руководство к действию. Пока Жора ходил, они с Денисовым, толкаясь локтями, пересчитывали деньги, переправляли записи, пока окончательно не заморочили друг другу головы.

– Ну, что? Будут они играть? – поинтересовалась Майка, обнаружив через некоторое время вернувшегося Геворкова рядом со своим столом. Жора выглядел озадаченным.

– Да у них там ерунда какая-то… – сказал Говорков, как обычно заторможенно и невыразительно. – У них Булыгин пропал. Они пятый день без начальника. Бедняги, сидят и не знают, что им делать.

В комнате зависла пауза. Майка и Денисов с застывшими на лицах дурацкими улыбками переглянулись. Оба не были готовы воспринять это сообщение всерьез, однако шутить по этому поводу и вообще относиться к новости легкомысленно тоже не тянуло.

А вдруг правда? Скорее всего, нет, конечно. Но чем черт не шутит…

– Слушайте, – медленно прозвучали в тишине Майкины слова. – А Губин знает?

После разговора Губина с Козловым прошло несколько дней. Больше к этой теме они не возвращались. Губин каждый день напряженно ждал известий.

Но все шло как всегда, и неопределенность уже начинала его угнетать. Губин уговаривал себя, что еще рано, что такие дела быстро не делаются, что даже профессионалы подобные акции тщательно готовят – это ведь не стакан водяры тяпнуть, на это нужно время, чем лучше подготовишься, тем вернее результат… И через неделю дождался – по конторе стали распространяться слухи об исчезновении Булыгина. В кабинетах трехэтажной штаб-квартиры холдинга новость передавали вполголоса, пожимали плечами, чесали в затылках, смеялись, делали большие глаза и задавали друг другу вопрос: «А Губин знает?»

Губин, хотя никто к нему пока с докладом не пожаловал, был в курсе слухов и пересудов и, затаившись, ждал продолжения. И продолжение последовало.

В понедельник днем к нему в кабинет заглянул Дима Сурнов. Вид он имел непривычный – какой-то стесненный и неуверенный.

– Старик, – начал он, – тут какие-то непонятные дела. Булыгин вроде исчез…

– Как это исчез? – очень натурально удивился Губин.

Он очень надеялся, что у него получилось натурально. Что он почувствовал в эту минуту? Губину было не до чувств – он был озабочен тем, чтобы вести себя как можно более естественно, как ведет себя человек, у которого ни с того ни с сего вдруг пропадает старый приятель, даже, можно сказать, верный друг. К новости он долго готовился, передумал все, что только можно, и пришел к выводу, что главное – не переиграть, не начать суетиться. Задерживаясь по вечерам в конторе, он сидел у стола, пил рюмку за рюмкой и ни о чем другом думать не мог. Только о том, как он встретит известие о смерти Булыгина.

И, раз за разом задавая себе вопрос, прав он или не прав, Губин сжимал челюсти, на щеках его начинали играть желваки, а лицо каменело.

Если уж говорить о чувствах, то главным чувством Губина все эти дни было чувство обреченности – все покатилось по своим рельсам, и изменить что-либо невозможно. И убеждение в неотвратимости, вынужденности принятого решения, в отсутствии истинного выбора в действиях освобождало его от чувства вины. «Ты сам этого хотел… – ожесточаясь, обращался он к Булыгину. – Ты сам виноват, ты меня вынудил».

– Как это исчез? Что это значит? – повторил Губин. Он чуть крутанулся в офисном кресле и расположился точно напротив вошедшего Сурнова.

– Да ты понимаешь, – все так же неуверенно, испытывая чувство неловкости от абсурда происходящего, продолжил объяснять расстроенный Сурнов. – Он уже пятый день на работе не появляется, ребята из его конторы говорят. Сначала они думали, мол, домашние дела, или просто пару дней решил порасслабляться. Ты знаешь, его Элеонора сейчас на Кипре отдыхает, большая труженица, сам понимаешь… Так, может, думали они, он решил пока в отсутствие любимой немного отвлечься. Я припоминаю, он мне намекал, мол, не воспользоваться ли случаем, не отвалить ли на несколько дней куда-нибудь в Подмосковье с девчонками… Вот булыгинские никому ничего и не сообщали – прикрывали начальника до последнего. Но вчера у него с Эдиком Подомацкиным было назначено важное совещание по рекламе – Булыгин не пришел и не отзвонил, не предупредил. Эдик шум поднял. Пытались мы дозвониться по мобильнику – отключен. Дома у Булыгина никто не отзывается.

Автоответчик врубается – и голос Мишкин на нем очень странный…

– Запись странная или голос странный? – уточнил Губин.

– Да голос странный – какой-то низкий, мрачный, с непонятными паузами…Чего делать-то? Я даже не пойму. В милицию, что ли, идти?

– Да кому нужна в милиции эта история! Для них обуза лишняя. Не спеши… – задумался Губин. Он встал и, махнув рукой, пригласил Сурнова в заднюю комнатку.

Там Губин подошел к бару, достал две рюмки и налил им с Димой коньяку:

– Давай выпьем пока, что ли.

Комнатка была очень уютная – в тесном пространстве стояли мягкие кресла и такой же диван, низкий и широкий журнальный столик, в углу разместился южнокорейский телевизор последней модели, выглядевший как небольшой киноэкран, тут же видеомагнитофон и музыкальный центр. Случись иной, более радостный повод для выпивки, Губин включил бы музычку.

Они опрокинули по рюмке – Губин рукой указал Сурнову на кресло, пригласил сесть. Они несколько секунд посидели молча.

– Ничего себе новости. Слушай, а может, шутка, розыгрыш? – подал идею Губин.

– Да непохоже. Ты знаешь, я прослушал эту запись на автоответчике – я тебе скажу, ощущение не из приятных. Голос какой-то прямо зловещий… – Сурнова аж передернуло при воспоминании о голосе. – И между прочим, я точно знаю, что еще неделю назад там была совсем другая запись. Я звонил ему на прошлой неделе.

Губин откинулся в кресле, не без труда забросив одну руку на спинку (уж больно разлапистые были кресла), и, качая ногой, рассуждал:

– Может, Элеонору разыскать?

– Ты что! Толку от нее никакого, а визгу и истерики будет выше крыши, – испугался Сурнов. – А вдруг к тому же он сегодня-завтра отыщется? Слушай, поручи Козлову, пусть он что-нибудь сделает – ну, на квартиру съездит, родственников каких-нибудь других найдет…

– Да Козлов-то в командировке! – с досадой сказал Губин и вздохнул. – Конечно, если выяснится, что это что-нибудь серьезное, вызовем его в Москву.

А пока самим придется этим заниматься. Будем надеяться, ложная тревога.

Они снова удрученно опрокинули по рюмке. Дима сидел в глубине кресла какой-то скукоженный, с серым лицом.

На Сурнова это странное и пока не разъясненное происшествие с Булыгиным подействовало самым угнетающим образом – преуспевающий менеджер популярной газеты вдруг будто впервые огляделся вокруг и задумался о собственной безопасности. Жил себе, слушал по телику новости, ахал, когда сообщали о 56 убитых за год банкирах, качал головой, но никогда на себя не примеривал. Априори полагал, что его все это не касается. А сегодня с самого утра, как только он узнал об исчезновении Мишки, воображение рисовало пугающие картины будущего. Все утро спине было холодно и неуютно, так что Дима все время непроизвольно оглядывался. Впервые ему пришло в голову, что его место главного редактора многим представляется завидным, да и на сам этот перспективный и доходный бизнес с бесплатными объявлениями многие, должно быть, облизываются и мечтают свернуть им с Губиным шеи, а «НЛВ» перехватить. Ощущение уверенности, защищенности, довольства собой, укоренившееся в нем за годы успешного бизнеса с Губиным, улетучилось. И что теперь делать, Сурнов не мог придумать.

А Губин подумал, что, пропади Сурнов, Булыгин не очень удивился бы. Вот не удивился бы – и все.

И не взволновался.

– Ну, что? Больницы, морги, бюро несчастных случаев, бесхозные трупы… Бери всех булыгинских ребят, которые не очень заняты по делу, – и пусть носом землю роют. Да, пошли кого-нибудь к кадровикам – пусть посмотрят в личном деле Булыгина адреса и телефоны родных… Слушай, – Губин вдруг взглянул на Сурнова и тупо спросил:

– Тебе не кажется, что это какой-то сюрреализм? Мишка Булыгин исчез… Он же не песчинка. Куда могут деться эти сто килограммов?

Когда Сурнов уходил, Губин, слегка опьяневший от двойной дозы коньяку, продолжал расфокусированными глазами смотреть перед собой, недоуменно повторяя: «Это какой-то сюрреализм…» В своих словах он был абсолютно искренен.

Сотрудники в издательском холдинге Губина происходили как бы из двух разных, практически не смешивающихся миров. Соединял две сферы только сам президент Губин – он был одновременно и из того, и из другого мира. С юности его занесло в советскую журналистику. Он, простецкий парень из низов, не имевший никакой протекции, зато обладавший бешеной энергией, закончив полиграфический институт, очутился в секретариате одной массовой советской газеты. Работал он на том участке, где свободное журналистское творчество сталкивается с неумолимой производственной технологией, – отвечал за связи с типографией и сдачу материалов в печать.

С одной стороны, он окунулся в атмосферу художественных идей, летучек с критикой, редакторских правок, где нет предела совершенству, с другой – в атмосферу типографских наборов, версток, графиков сдачи. Ему были знакомы и близки творческие муки юных стажерок с факультета журналистики, халтура борзых газетных репортеров, зарабатывавших себе на квартиру «чесом» в десятке разномастных изданий, высокомерие политобозревателей, ценивших на вес золота каждое свое слово. Но одновременно ему по долгу службы приходилось находить общий язык с технологами, линотипистами, шоферами, которые посылали любого редакционного работника вплоть до главного редактора подальше, вечно грозились применить штрафные санкции при задержке материалов (а где же это видано, чтобы не задерживать?), прекратить печатать, переналадить станки, уехать на обед и вечно орали, что заказ им невыгоден и в следующий раз поблажек от них не дождутся. Губин научился ладить и-с теми, и с другими и придумывал десятки ухищрений, чтобы газета ежедневно выходила в свет.

Сам Губин больших высот в журналистике не достиг, но окружающую его пишущую братию из-за этого не возненавидел – хороший он был мужик, да и все. Губин в полной мере воспринимал либеральный дух, царивший в последние годы правления КПСС в самых распартийных изданиях. Тот самый либеральный журналистский дух, который затем верноподданнически выливался на страницы газет в форме передовиц типа: «Решения съезда в жизнь!»

Братия эта мало что имела за душой, кроме либерального духа и иногда – талантливого пера и, с точки зрения Губина, была избалована опекой ЦК.

Максимум, на что хватало предприимчивости обозревателей, – это подставить ножку конкуренту при отборе кандидатов на загранкомандировку. Боже мой, сегодня эти детские невинные игры вспоминались как голубой сон! Когда пришли рынок и демократия, этих навыков не хватило даже на то, чтобы заработать на кусок хлеба.

Губин, с первых дней перестройки с головой ринувшийся в бизнес, сохранил какую-то сентиментальную слабость к этим журналистам, к их ремеслу, к их, в общем-то, дешевому себялюбивому вольнодумству и, хотя тащил на себе шесть контор – и консалтинговый центр, и рекламную фирму, и газету бесплатных объявлений, и брачный журнал, и еще кое-что, – прикупил недавно заслуженное, но прозябающее советское издательство и политический еженедельник. Когда-то в советские времена эта «Политика» была одним из самых крамольных журналов, игравших со Старой площадью на грани фола, – диссидентствующие в глубине души главные редакторы «Политики» все время жили под дамокловым мечом идеологического отдела ЦК и чуть ли не каждый день ждали последнего вызова на Старую площадь.

Кореша, ворочавшие с Губиным дела, его не поняли. А Губин еженедельник не бросил, несмотря на раздражение своих партнеров и их уговоры плюнуть на эту «Политику» – пусть сами кормятся, если смогут хоть кого-то заманить своим демократическим пустобрехством. Но он-то знал, что загнется без него «Политика», – и не мог бросить. Ностальгия, что ли, по молодости… «Ладно, ладно, – успокаивал он мысленно корешей. – Найду я „Политике“ богатого иностранного инвестора – не плачьте.; Есть кое-кто на примете…»

Губин – отец его умер рано, а мать всю жизнь работала кем придется: кассиршей, уборщицей, воспитательницей в детском саду, вахтершей – в силу необходимости и благодаря природной бешеной энергии предпринимательством занимался всегда. Он знал, что рассчитывать ему не на кого, а выбиться в люди было его пунктиком. Многие тогда делали деньги на книжном дефиците, а Губин потихоньку баловался и маклерством. Сначала занялся этим из нужды – все для Киры старался, всю жизнь для нее, лишь бы была счастлива и довольна. Раздобыть нормальную квартиру, а не ютиться в малогабаритке с тещей и сыном. А когда с квартирой устроилось, глупо было бросать выгодное занятие – у него получалось.

Связи с типографией и умение находить общий язык с работягами очень помогли Губину, когда он основал свой издательский бизнес. Был еще один мир, в котором он был своим, – мир таких ухватистых, но классных, как ему казалось, ребят. Еще в советское время у него сформировался круг знакомых, партнеров по осторожному подпольному бизнесу – впрочем, это была та деятельность, на которую власти глаза закрывали. Ребята не зарывались, вели себя правильно, отстегивали кому надо, благоразумно прикрывались райкомом комсомола. Этот райком помог не раз – особенно в перестройку, когда многое стало разрешено. Разве развернулись бы они с дискотекой в Доме культуры, если бы не поддержка райкома. С той дискотеки все и началось: деньги потекли рекой, руководство пребывало в экстазе – молодежь остается под идеологическом присмотром, и денежки капают!

Тогда и появились в окружении Губина Миша Будыгин и Димка Сурнов. Булыгина – немногословного провинциального увальня – он пристроил работать инструктором райкома комсомола, а Сурнов возник из неформалов – был он то ли хиппи, то ли экологист, сейчас уже не вспомнить. Комсомол неформалов брал под свое крыло – решили перехватить инициативу у Запада. И дискотека – первая в Москве!

А первым диск-жокеем тогда Лиза стала – мышка серенькая, закомплексованная, с белесыми глазками и дурацким каре. Губин не однажды сталкивался с тем, что именно таких невзрачных тихонь тянет на публику, на люди, в перекрестье лучей. Казалось бы, куда тебе, кого ты в дискотеку привлечешь? А мышка зачуханная – ее мужики даже в сильном подпитии в упор не видели – обладала феноменальным чутьем и всегда оказывалась в нужном месте в нужное время, тут как тут со своей несмелой улыбочкой. И отделаться от нее не было никакой возможности – брала настырностью и работоспособностью.

Помнится, в диск-жокеи он наметил другую – длинноногую Ирку-блондинку: на ту изголодавшаяся по свободе припадочная дискотечная молодежь, особенно мужеска пола, слеталась бы как на мед и от рампы не отлипала бы. Но красавица оказалась размазней – вела танцульки без всякого разнообразия, с заторможенным лицом, к тому же то опоздает, то роман закрутит. Губин попробовал на нее орать матом, как это у него было принято, но добился только того, что та распустила губы и заныла: "Ы-ы-ы!

Ну, Сергей Борисович, ну что вы на меня кричите, ну, я не виновата…" Больше никакого толку от этой куклы добиться было нельзя, и Губин махнул на нее рукой. Когда еще раз попытался вправить Ирке мозги, вдруг заметил, что рядом с кулисой – он распекал Ирку на сцене – безмолвно и терпеливо стоит серенькая мышка. Помалкивает, ничего не предлагает, стоит скромненько – и все.

Скромницей она, как потом оказалась, была той еще. Впоследствии выяснилось, что как раз в это время она решила жилищный вопрос. Приехала она в свое время в Москву из провинции и сразу поняла, как остаться в прекрасной столице: отыскала через знакомых какого-то разведенного алкаша с пропиской в коммуналке, которому предложила фиктивный брак. Алкаш на фиктивный не согласился, зато согласился на настоящий, за пять тысяч рублей – тех еще, советских. Лиза из своих провинциальных родственников последнюю копейку вытрясла и стала законной москвичкой. А через полтора года, когда подала на развод и стала претендовать на жилплощадь, ей в жэке намекнули, мол, брак-то слишком того, скоротечный, похож на фиктивный и трех лет не продлился… Но Лиза выхватила из сумочки справку и заорала, размахивая ею перед носом жэковской стервы:

«Что такое? Как это фиктивный? Да я уже аборт делала!» Кстати, справка об аборте была подлинной.

Аборт действительно был и действительно от законного алкаша – вот так-то!

Добиваясь желанного места диск-жокейши, Лиза пару недель безмолвно ходила за Губиным по пятам.

И однажды вызвала его за пыльный задник на сцене, на которой уже устанавливали оборудование и проводили пробу микрофона, и попыталась с ним договориться по-деловому. Они беседовали под гулкие «Раз-два-три! Проверка микрофона! Еще раз! Раз-два-три…» Там она прямым текстом и сказала, чего ей надо. Он из-за этих «Раз! Два!» не расслышал, переспросил. Она не ответила – лишь взглянула в упор и так и смотрела, не отводя глаз… Ее «гнусное предложение», как сказала бы героиня из романа Достоевского, вызвало в нем приступ веселья – она думает, он совсем дешевка, чтобы кидаться на кого ни попадя, собирать этот грошовый гонорар? Впрочем, не удержался, обшарил ее хоро-о-ошим мужским взглядом и… Место досталось Лизе даром – ввиду стремления.

Да уж Лиза! Человек работал над собой прямо по совету Микеланджело – отсекал все лишнее, а недостаточное наращивал. Через каких-нибудь полгода он ее уже не узнал – нет серенькой мышки, как не бывало. На глазах – ярко-синие контактные линзы, вместо дурацкого каре цвета пыльных ботинок – воронова крыла вертикальная химия до пояса. Он потом спрашивал ее товарок, как это у нее за пару дней волосы из коротких превратились в длинные.

Оказалось, это вовсе не парик, как кто-нибудь примитивный мог подумать, – есть такая специальная техника наращивания волос с помощью шиньона.

С бюстом уже даже ребенок знает, что делать, – силиконовый имплантант.

Через полгода она эту дискотеку в кулачке держала. А сегодня наша деточка – президент одного из трех крупнейших рекламных агентств страны и владелица музыкального продюсерского центра. Третьего мужа недавно приобрела…

Много лет Губин с ней не пересекался по жизни – не то чтобы не о чем было поговорить, а как-то не приходилось. У него ведь тоже бизнес не хилый.

В последние два года дело сильно разрослось – Губин перестал ютиться в съемных офисах, а купил здание в центре Москвы, оно принадлежало тому самому издательству, которое он прибрал к рукам. Перетащил туда все свои конторы и свежеприобретенную «Политику». Когда он по утрам из дому от Киры ехал на «мерее» с шофером в свою штаб-квартиру, ему представлялось, что только сейчас он и начинает по-настоящему жить. Долги, конечно, после покупки здания остались огромные, но он не любил о них думать. Он любил думать о том, что он скоро реорганизует издательство, привлечет инвесторов для развития «Политики», выйдет со своим брачным журналом на международный рынок – у него такие планы! Он любил думать о том, что все еще впереди.