Текст книги "Две дамы и король"

Автор книги: Ольга Играева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Ольга Играева
Две дамы и король

Глава 1
МЕЖ СТАРЫМИ ДРУЗЬЯМИ МОЖЕТ СЛУЧИТЬСЯ РАЗНОЕ

Губин вошел в контору, сопровождаемый шофером и личным телохранителем – ворот нараспашку, полы длинного плаща развеваются позади. Вахтер в фойе поспешно встал, приветствуя его, но Губин демократично махнул ему рукой – сиди, мол, дядь Миш. Он не любил церемоний, не любил видеть в подчиненных страх и дрожь, а хотел, чтобы ему искренне радовались – была в нем эта детская черта, он любил нравиться людям. И еще ему импонировало, что он вошел в СВОЮ контору, все здесь должно было радовать глаз и ухо, вся атмосфера должна была шептать ему: «Вас ждут великие дела, Губин!»

Он прошел мимо лифта и прыгнул на первую ступеньку лестницы. Ради моциона он каждый день пешком совершал восхождение в свой президентский отсек на третьем этаже. Были люди, которые полагали, что главе холдинга не пристало таскаться, как простым смертным, по лестницам. Они советовали ему не только перестать как мальчишке носиться по коридорам, но и построить отдельный персональный лифт, в который никто, кроме него, не допускался бы. Но Губину нравились эти утренние прогулки по коридорам собственных владений, они давали ему возможность ощутить, чем живут и дышат люди в его конторах, а иной раз – увидеть и услышать то, что при иных обстоятельствах он не увидел и не услышал бы ни за что.

Вот и сейчас, пока он шел по коридору третьего этажа, из-за одной двери редакции «Политики» до него донеслись звуки оживленного и язвительного спора.

– ., я как арабист вам говорю: в отношении мусульман к женщинам есть много здравого. И эти паранджи, и исламские платки – это все неспроста и не на пустом месте. А у нас в Европе недавно специалисты тревогу забили – в молодом поколении распространяется юношеская импотенция! Вы подумайте, юношеская!..

В доносившемся из комнаты редакторов голосе Губин узнал голос Паши Денисова – невысокого, сухощавого и желчного шакала пера, готового громогласно и авторитетно разглагольствовать на любые темы – был бы слушатель. Иногда Губин мысленно жалел его жену – ей, похоже, эти лекции приходится выслушивать по десятку раз на дню. Лет двадцать назад в совсем молодом возрасте Паше угрожала потеря почки, из-за чего ему пришлось отказаться от выпивки. Губин подозревал, что многолетнее вынужденное воздержание от алкоголя Паша и компенсирует такими вот назидательными категоричными поучениями окружающим.

– Ну, знаете! – А это была Майя Латунина, молодая строптивая стажерка, недавно поступившая в редакцию. – Импотенция – это ваши проблемы! Я не собираюсь из-за вашей импотенции ходить запакованной до макушки в рулон черной материи, как в ауле Карамахи! И потом – что за проблемы? Найдите себе женщину, готовую ради вас сидеть дома в платке по уши и рожать каждый год. Уверяю вас, вы даже в Москве себе такую найдете. И возбуждайтесь от ее вида сколько хотите. Но нет, ведь вам этого даром не нужно – закутанную тетеху, постоянно сидящую дома и мозолящую вам глаза. А знаете, почему вы ее видеть не сможете? Потому что будете смотреть на нее каждый день и говорить себе: «Я должен исполнять супружеские обязанности только с ней. Только с ней!» И так – до тошноты и отвращения. Следуя исламской логике…

– У мусульман, между прочим, разрешается иметь до четырех жен! – пытался возразить Денисов.

– Куда вам, Павел Иммануилович! – только пуще расхохоталась раскованная представительница современной молодежи. – Вы думаете, это удовольствие – четыре жены? Это ярмо, и в первую очередь даже не в том смысле, о котором вы подумали. Хотя пренебрегать любой из четырех жен В ЭТОМ СМЫСЛЕ тоже не очень законно – каждой требуется уделять равное внимание. Каждой жене надо дать достойное обеспечение – ей и всем ее детям. И желательно отдельный дом. Что, потянете? Для этого надо быть как минимум саудовским принцем. Так что не рвитесь в многоженство – никаких прав, одни обязанности… Зато на девчонок в мини и топиках по пупок вы, Павел Иммануилович, пялитесь во все глаза – даже забываете о судьбах молодого поколения с его юношеской импотенцией. Но порассуждать о пользе паранджи, особенно в присутствии противоположного пола, – это пожалуйста, это кайф, это греет душу мужского шовиниста!

– С феминистками разговаривать невозможно! – взвизгнул Денисов.

«Уела», – с улыбкой констатировал Губин, присуждая победу Майке. Он отправился дальше по коридору, представляя себе, как может сложиться дальнейший диалог между распетушившимся мелким арабистом Пашей и снисходительно дающей ему отповедь длинноногой дылдой Майкой – специалисткой по внутренней политике.

Не доходя до своего президентского отсека, Губин свернул в один из многочисленных коридорных отростков, коими изобиловало это старое московское здание, бывшее когда-то, как утверждали предания, монастырской гостиницей. Перед началом работы он хотел навестить кое-кого. Остановившись перед нужной дверью, Губин обернулся к следовавшим за ним шоферу и телохранителю и махнул им рукой – мол, идите в приемную и ждите меня там.

Губин открыл дверь. Регина сидела за заваленным рукописями (как всегда!) столом и говорила по телефону – лицо сосредоточенное, вся там, в разговоре.

Подняла на него отсутствующий взгляд – непонятно, заметила, что он вошел, или нет.

– Вступление у вас затянуто. Пока вы подступитесь к главному, читатель успеет соскучиться и отвлечься. Если начало подсократить… – терпеливо уговаривала Регина своего собеседника. О, Губин попал на кульминацию драмы под названием «Редактор доносит до автора свое мнение о гениальном произведении». По выражению глаз Регины – слегка сумрачных, как бы отгораживающихся от собеседника, – Губин понял, что автор спорит, не согласен.

Есть такие авторы, которые сражаются за каждое свое слово, как за последний наличный доллар. Ему всегда казалось, что люди, настолько дорожащие своим «творчеством», по сути дела, ущербны. Все-таки отсутствие самоиронии – считайте, физический недостаток. Регина – он знал – думала так же и к упорному желанию авторов прекословить ей так и не притерпелась.

Губин постоял, размышляя – остаться или уйти, раз уж Регина занята. Но взглянул еще раз в ее сосредоточенные глаза – и не ушел. Бог знает почему, но именно этот напряженный взгляд, который появлялся у нее, когда она общалась по телефону с кем-нибудь неприятным, заводил его больше всего. Заводило, что она в такие моменты как бы не замечает его присутствия, что в пылу спора со своим телефонным оппонентом может, автоматически не фиксируясь на своих движениях, подтянуть чулок, высоко открыв бедро; или, откинувшись в кресле, заложить руку за голову – жесты, которые любой нормальный мужчина принимает за женский вызов. Но Губин знал, что она увлекается и проделывает все это безотчетно.

Когда же сообразит, что сделала, смутится и покраснеет.

Нравилось, что в эти минуты в глубине ее глаз горел огонек неповиновения и сопротивления. Огонек предназначался неуступчивому автору, но автор его не видел. Его видел Губин – и терял голову. Ему всегда в такие минуты хотелось сделать что-нибудь, чтобы заставить ее обратить на себя внимание.

Он положил ей руку на колено и слегка стиснул, так, чтобы она почувствовала. Ему хотелось, чтобы она перевела взгляд на его руку, чтобы взгляд беспомощно заметался, а внимание стало раздваиваться между ним и тем телефонным «самородком», чтобы она начала отвечать автору сбивчиво и невпопад. А он в это время завел бы свою пятерню ей за спину, стиснул строптивые лопатки, почувствовав ладонью застежку бюстгальтера, а губами сосчитал бы пульс на ее шее… Ну, вот и трубка выпала из руки на стол!

– Регина Евгеньевна! Регина Евгеньевна! Куда вы пропали? Вам плохо? – потерянно взывал «самородок» на другом конце провода.

«Дурак! – мстительно подумал Губин, будто ревновал к вопящему голосу. – Хорошо ей, хорошо…»

Кресло заскрипело.

– Губин, пустите, – смеялась и шептала Регина так, чтобы не услышал зануда автор. – Мне с автором надо договорить. Вы кресло опрокинете…

А голосок уже смазанный, наркотизированный…

Он разогнулся и отошел на два шага от стола. Регина, выгнувшись, поправила блузку на вороте и, снова подбирая трубку, показала ему одурманенным взглядом и эдак плавно рукой – идите, идите, я потом к вам загляну… Закрывая за собой дверь, он слышал, как она сказала: «Да, я здесь», явно стараясь совладать с неустойчивым голосом, придать ему прежнюю безапелляционную интонацию.

Она продолжала разговор, все еще в мыслях наполовину оставаясь в объятиях Губина, и никак не могла понять, как ей ко всему этому относиться. Вообще она не любила сильных нахрапистых мужчин, но Губин – это какой-то особый случай. Она не могла взять в толк, почему до сих пор не послала его подальше. Ничего еще меж ними не решено, ничего не определено, пока есть только его настойчивые ухаживания и ее замешательство…

Регина опустила глаза и увидела на коленке дыру, от которой вниз сползала петля. «Ну вот, порвал колготки…» Хорошо, что у нее в сейфе всегда лежит новая, нераспечатанная пара.

«Я не беспредельщик. Я это твердо знаю. И никто не убедит меня в обратном». Булыгин перевернулся на спину и уставился в потолок. На потолке лежали солнечные блики. С кухни доносился звон посуды – Элеонора собирала ему на стол. Любимая… Не сразу он приучил ее вставать по утрам раньше его и варить свежий кофе, готовить поджаристые тосты и прочее, что он любил съесть на завтрак перед отъездом по делам. Надо же, не уставал удивляться Булыгин с тех пор, как вывез ее из захолустного Кобрина, была обычная провинциальная девица, одуревшая от перспективы жить в столице. Простая, смазливая, с понятным набором жизненных целей – богатый муж, обеспеченная жизнь, социальное положение… Наверняка, думал он с первой встречи, ее заветная мечта – вернуться когда-нибудь в Кобрин в песцовом полушубке (выше ее девичья мысль тогда еще не залетала, не то что сейчас…) и, шагая с брезгливой гримаской шпильками по грязи, навещать подруг юности. А те, бесформенные провинциальные тетки в застиранных советских бумазейных халатах – мужья пьющие, дети сопливые, – таращились бы на роскошную незнакомку, раскрыв рот, а узнав Норку, зеленели бы от зависти…

Булыгин все понимал в Элеоноре и все принимал.

Сам был таким – он не забывал свою многолетнюю зависимость от первой жены, коренной москвички, давшей ему прописку и на этом основании считавшей, что он продан ей в услужение. Распоряжалась им, как своей домработницей, – морда вечно недовольная. Знала, что он дернуться не может. В те времена московская прописка была как пропуск в рай.

Бр-р-р… Булыгин передернулся, вызвав в памяти образ первой жены, – щепка длинноносая с очками.

А Элеоноре он готов был дать все, о чем она мечтала, но в ответ ожидал благодарности. Элеонора долго не могла взять в толк, что такое счастье на нее свалилось не за красивые глаза. То есть внешность ее Булыгина вполне устраивала, зато не устраивало то, что первым делом жена купила себе пеньюар, взяла манеру поздно вставать и часами сидеть на неубранной постели, обрабатывая ногти на руках и ногах. И все это – пока он был дома. Плевать, чем она занята в его отсутствие – то ли обмирает над «Космополитеном», то ли с такими же подружками треплется по телефону, то ли сериалы смотрит по телику. Но пока он дома, для нее, кроме мужа, не должно существовать никого и ничего. Зато теперь, как только он переступает порог, Элеонора носится вокруг него колбасой…

А то ведь пыталась взять его под каблук, права качать и скандалы устраивать. Ничего, он ей быстро указал на ее место: купил однажды билет до Витебска в один конец, принес домой и положил ей прямо на телефон – она как раз по телефону болтала. Она глянула – и все, с тех пор как шелковая.

«Тот случай – это исключение, потому что меня довели до крайности… Не надо доводить меня до крайности. Пусть Серега не доводит меня до крайности. Я и сейчас скажу – дружбан он мне, кореш, свой в доску. Хоть формально Серега и стал начальником, но это так, условность. Начинали-то вместе, продолжали тоже, да и дело общее. Хотя опять-таки формально его, Серегино дело. Да при чем тут формально – мало, что ли, я сил вложил в эту рекламную фирму, тащил весь последний год, а Серега – только так, руководил. Руководил – „руками водил“, ха-ха…» – продолжил Булыгин свой внутренний монолог.

Он, не вставая с постели, неторопливо почесал плотное брюхо. С некоторых пор мысли о Сереге занимали его все больше. Он чувствовал – надо что-то менять в их отношениях, он их перерос. Так бывает, был Серега лидером, а теперь все – обхожу на повороте. А тот не понимает, как Булыгин ему ни намекал.

«Попробуй сегодня пробейся на рекламном рынке – все схвачено и поделено среди акул, подобных „Примадонне“. Пришлось горбатиться и пускаться во все тяжкие. И задницы полизать, чтобы не слопали с потрохами, и к той же „Примадонне“ на поклон идти», – втолковывал воображаемому шефу Булыгин. Правда, Серега про это не знает – его не обо всем стоит информировать, темпераментный слишком. Серега тут же бы вскинулся, стал вникать и, глядишь, взбрыкнул бы против условий, что выставила «Примадонна», – потому-то никто из серьезных людей с ним и дел иметь не хочет. Да и известно всей Москве – в долгах он по самые уши, едва воздух ртом хватает над водой, скоро пойдет ко дну.

«Не понимает, что на хрен никому не нужно эксклюзивное право на рекламу в этом его долбаном политическом еженедельнике, – это позавчерашний день. Кому это вообще сегодня нужно – политика, демократы, передовые взгляды? Гроша ломаного не стоит все это вместе с его политическим еженедельником. На телевидение надо пробиваться, там такие горизонты, такое море разливанное возможностей – только доберись до водопоя, уговори кого надо, чтобы допустили к краешку, – и купайся, и залейся…»

Булыгин лежал в утренней затемненной спальне.

Каждый раз, когда он представлял себя через пару лет после того, как присосется к телевидению, у него от предчувствия собственной грядущей крутизны сладко замирало все внутри. Но на лице блаженство не отражалось. Путем долгих тренировок Булыгин привил своему лицу не смываемый никакой человеческой эмоцией рыбий взгляд, который, по его убеждению, помогал ему идти по жизни.

Булыгин давно смотрел на кореша Серегу как бы со стороны и с удивлением понимал, что тот его раздражает: какой-то импульсивный, несолидный, перепады в настроениях. И шмотки у него появились дорогие после того, как бизнес развернулся, а все без толку – и кашемировое пальто на нем, и костюм за тысячу долларов. А морда – все равно как у запоздалого шестидесятника в тот момент, когда у того начала сбываться мечта об «оттепели». Несерьезный какой-то, невесомый – кто с ним будет считаться?

– Миш, все готово, – раздался из кухни голос Элеоноры. Но Булыгин не торопился вставать – пусть еще раз позовет.

Морда у Сереги, конечно, разная бывает – очень уж подвержен настроениям. Иногда мрачная, тяжелые мысли так и читаются – девочки-секретарши в такие минуты обходят его за версту, потому что, кроме хамства и мата, от него ничего не дождешься.

Но бывает, что Серега открыт, улыбчив, громогласен, взгляд хитрый – тут его обаянию трудно противостоять, и все к нему так и льнут. Тогда с ним легко, весело, в такие мгновения даже его партнерам кажется, что дела идут на лад, что Серегина изобретательность, энергия и оптимизм, как всегда, вывезут и что скоро все увидят небо в алмазах.

"Но я-то все это уже видел-перевидел, и лично меня эти перепады в настроениях и щенячье бодрячество только бесят – на обаянии не выплывешь и серьезным людям его вместо залога не предложишь.

А «Примадонна» – боже мой, это спасение. Уже и ролик моей фирмочки прокрутили по первому каналу – всего несколько секунд, чисто имиджевый, но все же – по первому! Блин, это не всем доступно!" – продолжал предаваться приятным мыслям Булыгин.

Если по правде, то его просто распирала гордость за те несколько секунд, когда на телеэкране появлялась эмблема его «Пресс-сервиса». Но это – так, аванец в счет будущих отношений с «Примадонной».

А чтобы любовь состоялась, надо уйти от Сереги, как-то вырваться от него, вывернуться.

«А как? Я не беспредельщик, я до крайности доводить не хочу! По закону – все козыри в руках у Сереги, его фирма, а я так – наемный управляющий. Просил же его по-хорошему – отпусти с фирмочкой из своего холдинга, отступного дам… Черт с ним, что уже оплатил я эту фирмочку своим горбом сполна, еще заплачу. Отпусти – моя ведь уже по сути, я ее веду. Получается у меня…» – вспоминал Булыгин последний серьезный разговор с Серегой.

Слышать не хочет. Разорался – моя, мол, идея была, я тебя как друга в дело посвятил и бизнес доверил, а ты – соскочить хочешь… Да у тебя таких денег нет, чтобы откупиться. И мат обычный, Серегин, – как товарный знак и фирменное наименование. А какого хрена я должен втридорога переплачивать за собственное дело?

Надо поговорить с Региной, хотя и ох как неохота… Она имеет на него влияние – любой шанс нужно использовать. Если бы она согласилась намекнуть ему, чтобы не упирался… Даст бог, все бы разрешилось по-мирному. А не разрешится – пусть вместе с Серегой так и запишут: сами виноваты, сами довели…

– Миша-а-а-а, – пела из кухни Элеонора.

– Иду, – отозвался Булыгин и стал вылезать из постели.

И чего Сергей так на Регину запал? Непонятно.

Если бы не дело, в жизни бы с ней не заговорил – редактор отдела прозы, так ее. Правильная такая… Всерьез думает, что ее за профессиональные заслуги поставили отдел прозы возглавлять. Нет, в деле она, конечно, волочет, но как-то уж больно СЛИШКОМ.

К такой не знаешь, с какого боку подойти, – такой только свое мнение по делу дай высказать.

«Отчего у вас, Михаил Николаич, доходы от рекламы в еженедельнике падают? Может, не стоило добиваться монопольного права? Может, поделитесь с другой компанией?»… Дожил, всякая баба ему будет указывать, что делать и что нет в его же фирме… А то и падают, что не интересует его этот хренов десятитысячный еженедельник – какой с него навар? Смотрит на тебя как на партнера по бизнесу, а в глазах превосходство так и сквозит. Москвичка умненькая, образованненькая! Глаза строгие, отсутствующие, вечно что-то про себя думает – непонятно, чего хочет.

"С юности не выношу непонятных баб – не фиг мне загадки загадывать. Интеллектуалка, о прозе толкует, бьется за книгу какого-то неизвестного самородка, недавно завернула рукопись Ильинского – мол, хоть он и живой классик, но тут для нас схалтурил. Неужели, лапочка, тебя и впрямь современная российская проза интересует? Иной раз так и представляю – схватить бы тебя аккуратненько рукой за горло, чтобы вытаращились удивленно строгие глазки, прижать к стенке и показать тебе твое место – затрахать так, чтобы орала от неистовства: "Еще!

Еще!"…

– Миш, – в ванную заглянула жена, прервав его фантазии о Регине. Булыгин с неудовольствием посмотрел на нее и оторвал от щеки электробритву.

– Ну, что?

– Винегреду хочешь?

– Хочу, а также сервеладу.

Элеонора, не уловив иронии, уже помчалась к холодильнику доставать финский сервелат. «Винегреду, лапа ты моя…» – подумал Булыгин. Элеонора, хоть и жила теперь в Москве, так и не научилась правильно произносить некоторые слова. «Ничего, у нее все впереди».

А все заместитель Губина по издательству Подомацкин – «Регина способный человек, ее надо продвигать… Это так респектабельно, когда среди руководителей предприятия женщина». Европеец, блин!

Сам на нее виды имел, но подкатывался изящно, без нажима. Не обломилось, но, впрочем, он не очень и настаивал. Любит, чтобы женщина к нему сама пришла, – а Регина вот не пришла. Не догадалась, что он этого ждет. А может, догадалась, но не сочла нужным откликнуться на запрос старшего товарища. Считает, видно, что профессиональной работой в отделе отплатила Подомацкину за поддержку при назначении – откуда только такие стервы непроходимые берутся?

Сергей от нее тащится – днями торчит у нее в кабинете. Или наоборот – из-за каждой мелочи вызывает ее к себе в президентский отсек: «А что мы планируем издать в июле? Мне тут из типографии звонили – ты срываешь график…» Особенно увлекся в последнее время – даже жену перестал бояться. А у Киры везде в издательском доме глаза и уши – ей все доносят.

Неохота с Региной говорить… "Почему я испытываю неловкость, когда приходится с ней общаться?

По виду она не заносчива, дружелюбна, не чувствует стесненности – вот-вот, не чувствует стесненности, держится на равных, чуть насмешливо. Каждый раз ощущаю себя каким-то червяком – а я вице-президент холдинга, между прочим, могла бы выказывать мне больше почтения, хотя бы притворного… Сука!"

Умытый и одетый Булыгин проследовал в столовую к накрытому столу. Элеонора в розовом пеньюаре (у нее их было много, но любимый – розовый) наливала ему в чашку кофе. Пока он завтракал, она сидела рядом, скромно отпивая из своей чашки и ловя его взгляд. Она уже уразумела, что муж ждет от нее уважения, и, на взгляд Булыгина, сносно научилась его изображать. Когда трапеза подходила к концу, а муж выглядел вполне удовлетворенным, она, томно прикоснувшись пальцами к виску, как бы невзначай обронила:

– Что-то плохо себя чувствую.

– Чего так? – поинтересовался Булыгин.

– Голова кружится, слабость… Миш, может, мне отдохнуть? У тебя все дела да дела. Даже и не замечаешь… А я так измоталась, еле хожу…

– Где же ты так измоталась? По магазинам? – криво усмехнулся Булыгин и продолжил:

– Ладно, говори толком…

– Миш, я на Кипр хочу. Я не могу, я чувствую, что без моря больше не выдержу. Посмотри на меня, посмотри на лицо, – Элеонора пододвинула к мужу крепкощекую, уже с утра накрашенную мордаху, – это ужас, как я выгляжу, перед людьми стыдно. А еще жена Булыгина! Что они про нас подумают!

– А Турция в апреле? – напомнил Булыгин для порядка. На самом деле он был совсем не против, чтобы жена уехала на какое-то время. Более того, ему пришло в голову, что эта ее отлучка может прийтись очень кстати…

– Когда это было? – ощетинилась Элеонора. – Сто лет назад!

Голос ее упал на тон ниже, а сила звука достигла уже пограничных величин. Еще немного – и она начнет базарную перепалку. Переходы от сюсюканья к трамвайному хамству у нее до сих пор были плохо отработаны – чересчур резкие. Сейчас начнется привычное – «тебе бы только по курортам таскаться, хоть бы раз поинтересовалась, как я деньги на них зарабатываю!», «вечно меня попрекаешь, уже отдохнуть нельзя, другой бы радовался, что жена хорошо выглядит – загорелая, веселая, нарядная!..», «да уж, что касается нарядов, это ты права! В таких нарядах на площадь Тяньаньмынь выйти не стыдно!», «что ты понимаешь в современной женской моде! Хочешь, чтобы я в какой-нибудь „Большевичке“ одевалась?».

Но Булыгин решил не начинать дискуссию:

– Ладно. Езжай на Кипр.

Элеонора взвизгнула и кинулась ему на шею. Булыгину стоило труда отодрать ее от себя – он опасался, что она замажет ему обильной своей косметикой всю рубашку.

– Ой, мне надо купить новый купальник, парео, шляпу!.. – щебетала Элеонора, решив ковать железо пока горячо.

Между прочим, Булыгин ее не баловал и денег на руки почти не давал, не расспросив основательно – зачем, на что, и не уточнив, сколько стоит то, на что она положила глаз. Как, спрашивается, она ухитрялась при этом припрятывать от него доллары? Секрет фирмы.

– Ладно, ладно, позвони мне на работу, когда соберешься за покупками, – благодушествовал Булыгин. – Отвали! Мне надо спешить.

Элеонора поскакала в холл к двери, чтобы проводить любимого на работу прощальным поцелуем.

Подол розового пеньюра развевался перед носом Булыгина.

Когда Губин наконец добрался до своего кабинета, мыслями он уже перенесся целиком в дела. Секретарша Мила, войдя к нему, доложила о намеченных на сегодня встречах, звонках и мероприятиях. Но кое о чем Губин помнил и сам – утром из типографии должны были привезти первую партию нового романа Фаулза. Он ждал роман из печати с нетерпением.

И первым делом спросил у Милы:

– В типографию посылали?

Услышав, что да, посылали, шутливо на нее обрушился:

– Так что же ты молчишь? Быстрее неси! – А сам по селектору позвонил Подомацкину:

– Эдик, зайди ко мне на минуту!

Мила удалилась, через несколько секунд принесла стопку экземпляров Фаулза и положила Губину на стол. Когда в кабинет вошел Эдик Подомацкин, Губин с видимым удовольствием вертел книгу, проверяя, все ли сделано, как договаривались. Этим изданием Губин гордился. Что касается Фаулза, то тут Губин был молодец, вне всяких сомнений, – права купили быстро, пока конкуренты не опомнились, переводчика взяли самого классного, дорогого. Губин презирал нынешнюю манеру книгоиздателей отдавать переводить роман зарубежного автора сразу десятку переводчиков – каждому по главе. Бригада работала одновременно и в самые сжатые сроки – как правило, через пару недель переведенный роман уже лежал на столе у заказчика.

Большая часть этих «переводчиков» были родственники, дружбаны или любовницы шефа издательства, едва владеющие языком, переводящие оригинальный авторский текст со словарем Миллера. Он насмотрелся этих корявых скороспелых переводов, в которых имя главного героя менялось от главы к главе – просто потому, что каждый из горе-переводчиков транскрибировал его по-своему, а на квалифицированного редактора пожалели денег. Тексты пестрели резавшими слух и глаз англицизмами вроде:

«Когда ты наконец сделаешь хоть немного денег?» Не говоря уже о ежестрочных корректорских ошибках, небрежностях в синтаксисе и прочем.

– Посмотри-ка! – обратился он к Подомацкину, показывая глянцевую обложку Фаулза.

– Здорово, Сереженька, здорово! Просто великолепно! – разахался Подомацкин.

И он точно так же, как несколько минут назад Губин, стал вертеть пахнувшую типографской краской книгу – поглаживал по суперобложке, изучал аннотацию и фотографию автора, любовался качеством бумаги и печатью. Нельзя сказать, что Губин и Подомацкин во всем ладили, но что касается книг… Губин знал, что среди высших руководителей холдинга только Подомацкин может разделить его восторг в отношении и творчества Фаулза, и, собственно, издания его нового романа.

– Художник постарался! Какой макет! За такую работу не стыдно! Совсем не стыдно! – улыбаясь, искренне говорил Подомацкин приятные слова, как будто сам не готовил это издание к печати и не утверждал макет, иллюстрации и набор. Но Подомацкину нравилось повосторгаться книгой в унисон с кем-нибудь. Излагать свои мысли тому, кто их полностью разделяет, наперебой сообщать друг другу то, что обоим известно, возвращать в процессе восторгов собеседнику его же слова – в этом есть какое-то необъяснимое удовольствие. Для Подомацкина все это составляло особую прелесть, поскольку он принадлежал к тому типу людей, которые любят устраивать себе только приятные события. Они в упор стараются не видеть событий неприятных, потому что те требуют каких-то решений и действий, чреватых конфликтами с окружающими и нарушением комфорта.

– Натерпелись-то, натерпелись-то сколько! – вспоминал Подомацкин.

С покупкой прав все шло сначала не очень гладко – просочились сведения, что за тем же романом охотятся конкуренты из Питера. Пришлось потратить много усилий, чтобы убедить агента, что с конкурентами связываться не стоит. В числе «усилий» был не один поход в ресторан за счет фирмы. «Пришлось даже запустить окольными путями небольшую дезу, компрометирующую питерцев», – подумал Губин.

О «дезе» Подомацкин не знал. Потом намучились с переводчиком – тот, которого хотели они, долго отказывался, мурыжил, отговаривался занятостью и сперва даже не реагировал на повышение гонорара.

Пришлось пробовать другого переводчика – не понравился. Все-таки уломали первого, повысив гонорар до предела, – и не пожалели. А дальше маета с художником… Этот постоянно срывал сроки.

– Что скажешь? – пригласил Губин присоединиться к восторгам вошедшего в кабинет Диму Сурнова, главного редактора «НЛВ». Но тот хмуро глянул на книжку и, не сказав ни слова, плюхнулся в кресло.

Пока Серега и Эдуард Александрович умилялись, он сидел с каменным лицом, не вмешиваясь в разговор.

Оба вызывали у него раздражение – а что же вы хотите? Он ни на секунду не мог забыть, что роскошный Фаулз издан на деньги, заработанные «его» газетой.

Собственно, особой заслуги Димы Сурнова в успехах «НЛВ» не было – это Губин несколько лет назад гениально угадал, что нужно людям и что они любят больше всего – продавать и покупать. На страницах «НЛВ» Губин предоставил такую бесплатную возможность всем. Но постепенно забылось, что идея принадлежала Губину, Сурнов вел газету уже три года и с делом, естественно, сроднился. Все-таки он не мог смириться с тем, что его «никчемная» (он был уверен – Подомацкин думает именно так) газетка, целиком состоящая из «высокохудожественных» текстов вроде «мужч. в.о. эконом., стаж исп. дир. и прочее» кормит и издательство, и пока не вышедший на прибыль брачный журнал, и прочие проекты Губина.

Своей восторженной болтовней Губин с Подомацкиным сыпали ему соль на раны, будто специально еще раз его унижали. Суперприбыльной газеткой Сурнова они никогда не восхищались – знай гребли деньги, и о его усердии и изобретательности не вспоминали.

Все восторги – на долю психологической зауми…

– Да не окупится ваш Фаулз! – с нажимом врезался в их разговор Сурнов, не удержавшись. – Ясно же.

За права, переводчику, художнику, бумага дорогая, тираж не очень большой, цену задрать не можем – тогда вообще никто не клюнет, и расходиться будет медленно. И читать эту мудреную муру невозможно.

Ладно я, положим, могу прочитать и прочту. Но вот выйдите на улицу, остановите первого встречного и спросите: «Вы можете это прочитать?»… Ответ – нецензурный, сами знаете. И чего, спрашивается, вы так подпрыгиваете от радости?

– Ну-у-у, – снисходительно протянул Подомацкин после секундного замешательства, пока еще не теряя улыбки. – Разве дело в этом? Разве можно все измерять деньгами? Посмотрите, какая прелесть, какой слог, какая тонкая мысль, какая причудливая интрига! Это престижно, это высокая марка, наконец.

Не надоело еще нам публиковать все эти женские бестселлеры, написанные по шаблону, известному уже самой безмозглой полуграмотной журналистке, и переведенные кое-как? Как мы будем привлекать серьезных партнеров?

– Серьезных партнеров привлекает прежде всего возможность заработать с нами деньги! – взвился Сурнов из кресла как ошпаренный. – Уж я-то знаю!

Сергей, – обратился он к Губину. – Помнишь, мы планировали запустить серию «бабского» романа, библиотеку ужасов, сборники комиксов? Я понимаю, Эдуард Александрович, для вас это низкий жанр. Но извините меня, все ваше высокохудожественное издательство с его высокохудожественными запросами существует – и неплохо, как я понимаю, существует – именно на те средства, которые мы выручаем за рекламные заказные опусы «безмозглых полуграмотных журналисток», как вы выразились…