Текст книги "Я решил стать женщиной"

Автор книги: Ольга Фомина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Я доела рыбу, встала на коленки на стул и выглянула в окно. Напротив такой же розовый дом – два этажа и третий мансардой под кирпичного цвета черепичной крышей. Под окном тетин Ноннин вишневый садик, правее разросшаяся огромная алыча и уютная скамейка в её тени. Еще правее, высоты кремлевской стены, аллея огромных, исполинских тополей. Почему деревья вырастают здесь такого размера?: За дворовым столиком под окном сидели три женщины.

– А тетя Тамара жива еще что ли? Это она сидит? – спросила я тётю Нонну.

– Неужели ты её помнишь? – удивилась она и подошла к окну.

– Как не помнить, меня её собака покусала, когда мне было года четыре, – я вспомнила, как будто это произошло вчера, оскалившуюся морду разжиревшей Тяпы, так звали её старую больную собаку, похожую на таксу. Собака давно умерла, а хозяйка её по-прежнему сидела во дворе и живо обсуждала, видимо, окружающую жизнь. Тетя Нонна выглянула в окно.

– Тигра? Что с ней станется? Всех ещё переживет, – произнесла это тётя Нонна совсем не зло.

Соседский конфликт тридцатилетней давности поблек и истрепался, но всё же по-прежнему сохранил за тётей Тамарой прозвище – Тигра. Никто уже не помнил истоков этой «добрососедской» истории.

Мы шли через парк на пляж. Отломанные куски немецких надгробий, еле заметные, стертые временем холмики, серые с выщерблинами с толстенными бетонными стенами дзоты:

– Папа, а что это за серые домики? Мама говорит, в них немцы прятались, – любознательный ребёнок задавал мне тысячу вопросов в день.

– Эти домики называются дзоты, – поучительным тоном взрослого и умного папы ответила я.

– А что такое – дзоты?

– Долговременная зенитно-огневая точка.

– Почему точка? Они же большие, – не согласилась Лиза.

– Просто так называются:, – на это я не знала, что ответить. – Видишь окошки? как жирная перевернутая «Т»? В них стояли пушки, и немцы стреляли из них в наших русских солдат. Видишь, эти дзоты, как настоящие крепости, стены толстенные, а наши русские солдаты всё равно немцев победили. Ну, это всё во время войны было, давно уже. А когда я был маленький, я один раз забрался на этот дзот наверх: вот именно на этот. А там были другие мальчишки постарше. Мальчик мне кидает палку: «Держи!» Мне перед старшими мальчишками хотелось показаться ловким, я поймал палку. Они рассмеялись:, ничего не сказав, спрыгнули с дзота и ушли. Думаю, чего они мне палку кинули!? Вдруг чувствую запах, смотрю на руки, а они все в какашках. Это они так пошутили надо мной.

– Фу! Папа! – Лиза вся сморщилась. – Плохие мальчишки:

– Это на тебя похоже. Пока сообразишь, что к чему, вся в говне: – злорадно усмехнулась Маша.

Мы вышли на заасфальтированную аллею. Белый фонтан:, посередине остов неизвестной фигуры:, можно только рассмотреть чудом сохранившиеся башмаки. Кто украшал собой красивый когда-то фонтанчик?: Тир: – его я еще застала в своем детстве и стреляла, когда приезжала в Балтийск каждое лето. Сейчас только стены: Справа и чуть дальше заросшие бурьяном проржавевшие аттракционы: – карусели, качели-лодки, обычный их набор для маленького городка. Всегда здесь было людно, особенно вечером. Здесь же были танцы. Помню, как Вика, моя сестра, вернулась с этих танцев домой, прислонилась спиной к стене, глупое голубое платье с «фонариками» на плечах, голову обессилено запрокинула: Все её озабоченно обступили: «Вика, что случилось?». Блаженная улыбка блуждала на ее лице. «Меня поцеловал парень:» «Тьфу, дура!» – сказала тогда я и побежала к ребятам во двор.

Мы вышли из парка… Опять заброшенные бетонные дзоты, видимо, военных времен береговая линия немецкой огневой защиты. Мы разулись, дальше был песок. Мы шли к морю: везде заросли облепихи, очень много облепихи: под ногами редкими кустами верблюжья колючка, мы шли уже по дюнам, от них шел, как из открытой дверцы огромной печи жар, ногам было горячо, и я взяла Лизу на руки:.

Мы, наконец, вышли к морю и удобно разлеглись: Два огромных полотенца-подстилки, естественно, по-русски еда: Когда я была маленькой, то видела, как на пляж некоторые приходили с кастрюлей борща. Обычно это оказывались отдыхающие, приехавшие из Москвы. Борща у нас не было, и кастрюль с борщом я больше никогда не увижу на пляже. А борщ нам заменил в этот день холодный запеченный судак, картошка в мундире, огурцы-помидоры, отварные яйца, два литра сока, термос с чаем и куча конфет, в том далеком году они мне очень нравились. На пляже никого, две девушки легли вскоре неподалеку, вот и всё загорающее население пляжа. Песок белоснежный, в него было небрезгливо лечь без всяких покрывал, зарыться в него, потом отряхнуться, и Вы останетесь чистыми. Спокойное в этот день море – оно только плескалось нешумно у самого берега, дальше только рябь. Дамба далеко слева сунула свой длинный нос в море, маяк на ней – настоящий морской город со всеми причитающимися ему атрибутами: только самый лучший в мире.

Мы осторожно вошли в воду. Конечно, с непривычки холодная. Лиза стояла у кромки воды и никак не могла решиться войти в нее. Я не удержалась и ударила по воде ладонью, брызги разлетелись:

– Папа! Я обижусь, – запищал мой ребенок.

– Давай я тебя возьму на руки, и мы войдем в море вместе: потихонечку, потихонечку, – предложила я.

– Я боюсь. Ты не будешь меня кидать в воду?

– Не буду. Честное слово! – пообещала я.

Я ее внесла в воду, и всё, её невозможно было оттуда вытащить. Всю дрожащую, с синими, как когда-то и у меня в детстве, губами, её все-таки удалось выгнать из воды, и она сразу закопалась в горячий песок.

Я загорала в плавках, точнее, это была нижняя часть купальника, меня тошнило от мужской одежды, и я давно не одевала ее.

– Снимай лифчик, вон, видишь, баба с голой грудью загорает, – услышала я. Одна девушка показывала на меня и убеждала свою подругу тоже загорать с обнаженной грудью.

– Заечкин, тебе надо в купальнике загорать, так будет приличнее, – подняла голову Маша.

– Маш, отстань:.

Зазвонил мой мобильный, было необычно видеть, что он работает здесь на забытом далеком пляже.

– Алло! Да:

– Борис, здравствуй! Это Елена Александровна звонит.

– Здравствуйте, Елена Александровна, – «Звонит она мне», – подумала я, – «Наверное, по работе». Была она помощницей Корниенко, моего начальника. Вот не везет, везде и всегда не вовремя меня найдут, надо отключить мобильный.

– Борь, завтра в академию Волошин приезжает, это руководитель администрации Президента:

– Да. Знаю.

– Надо бы снять эту встречу ректора с ним: Это ректор вспомнил, что в академии фотограф есть.

Ну, что на это ответить? «Вылетаю самолетом:» Или еще позагорать? Надо же, как не ко времени обо мне вспомнил… и в такую хорошую погоду к тому же. И как он смог вспомнить, видел то меня пару раз. Делать ему что ли нечего, как только сниматься на память? «Увольняться надо: и срочно», – в который раз решила я.

– Елена Александровна, я сейчас не в Москве, мне срочно надо было прилететь в Калининградскую область по семейным делам:

– Что-то случилось? – спросила Елена Александровна.

Мне очень хотелось придумать, что что-то у меня случилось, что-то экстренное и неотложное, важнее Волошиных и всех ректоров:, но в голову под пекущим мозги солнцем ничего не шло. Вместо этого важнейшего и неотложного «что-то» я длинно и невнятно промычала в трубку:

– Ну, ладно, не в последний раз он приезжает, потом как-нибудь снимешь. Отдыхай. Погода хорошая? – спросила меня она, видимо, прекрасно понимая, что уехала я отдыхать и никого, конечно, не предупредила.

– Нормальная, сегодня солнце, – ответила я. – Вообще, здесь погода быстро меняется, но в дюнах можно каждый день загорать.

Мы попрощались.

– С академии? – спросила Маша.

– С академии, с академии: О-о-ох! – длинно вздохнула я. – Увольняться надо, надо выделить неделю и посвятить её этому. Приеду и займусь. Хватит тянуть. Стыдоба. Ведь предлагала им зарплату мне не платить: Так нет, всё равно платят. И премию эту: Тьфу! Как назло, ежемесячно.

– Жалко. Помнишь, как мы познакомились в ней?

– Помню, – ответила я и замолчала. Это были бессмысленные разговоры, начинающиеся с воспоминаний о нашем знакомстве и заканчивающиеся обязательно воспоминаниями о разводе и кто в этом виноват. Я не виновата – знала я. Я во всём виноват – знала Маша. Лиза, слава Богу, не винила нас, а просто любила обоих. Спорить на эту тему мне не хотелось, и я перевела тему.

– Лиза! – крикнула я своему ребёнку.

– Что? – откликнулась она.

– А ты знаешь, что твой папа утонул в детстве?

– Как утонул? Ты же живой, – Лиза сделала смешное удивленное лицо. Я схватила её за ногу, притянула к себе, обняла и поцеловала.

– Что ты такие мордашки делаешь, Лизуля? Я тебя сейчас зацелую.

– Папа, отпусти, – она обычно всегда начинала вырываться, если я или Маша начинали её целовать. – Почему ты живой, если ты утонул? Ты, как всегда, меня обманываешь.

– Я тебя никогда не обманываю. Сейчас расскажу. Я зашел в воду:, мама была на берегу, Вика тоже, еще какие-то наши знакомые были: На пляж все всегда компанией собирались, и народу на пляже всегда было много. Я не понимаю, почему сейчас никто не ходит загорать и пляж пустой. Я захожу в воду: Слышь, Маш?

– Да, – откликнулась она.

– Захожу в воду, – продолжила я, – а море спокойное-преспокойное. Я захожу по грудку, а раньше в детстве круто считалось зайти по грудку или по шейку:

– А я уже большая, я по шейку запросто захожу. Смотри, – Лиза вскочила и хотела уже бежать к воде.

– Куда!? Ты только вылезла, губы синие. Пока не согреешься, в воду не пойдешь. Подожди, послушай, я дорасскажу. Захожу я по грудку, кричу: «Мама! Я по грудку вошел». Мама: «Молодец!» Я дальше иду. Захожу по шейку, прямо под подбородок, а море спокойное, но все равно поднимается и опускается, оно меня поднимает, относит чуть-чуть дальше, и опускает, а я уже цыпочками скребусь, а идти не получается к берегу.

– А твоя мама? – Лиза состроила уже другую мордашку, такую же милую и смешную, эта мордашка волновалась за своего маленького папу, сострадала ему и очень хотела помочь.

– Моя мама, это твоя бабушка. Знаешь?

– Да, знаю. Папа, рассказывай давай, – торопила продолжение дочка.

– Ну, вот: Мама, Вика и все остальные сидят и болтают:

– А чего ты, позвать её не мог? – спросила Маша.

– Стыдно было, думал: «Что я маленький что ли?» И еще стыдно, что только что хвастался: «Смотрите, я по грудку:», а теперь кричу: «Помогите!».

– Вот тупица! – Маша с равнодушием к моей судьбе доедала рыбу.

– Я только Лизе буду рассказывать, – и отвернулась от Маши. – Меня относит и относит: Я уже понял, что не выберусь на берег сам и что утону. Я смотрю на маму, мне было так обидно, что она не смотрит в мою сторону. «Мамочка, я же сейчас захлебнусь, и ты никогда меня не увидишь, посмотри сюда:» А она сидит в полосатом черно-белом купальнике, кто-то что-то рассказывает, все смеются, а я плачу. Голову я уже подняла ртом вверх. И уже, когда волна находит на меня, глотаю соленую воду и: Потом ничего не помню.

– Папа! А почему ты сейчас живой? Ты же утонул, – Лиза нетерпеливо дёргала меня за руку.

– Я-я-я пришё-ё-л с другого света, – загробным голосом, как в церковным хоре, я страшно протянула эти слова.

– Ай! Боюсь! Мама, спаси меня, – Лиза вскочила и спряталась за Машу.

– В общем, когда увидели, что меня нет, поискали по пляжу, слава Богу, долго не увлекались этими поисками. Дальше, наверное, обычная бабская истерика. И как в кино, недалеко загорал тренер по плаванию, он меня и вытащил. Вообще, весь пляж нырял, искал меня, но вытащил именно он. Вытащили, откачали, я этого уже не помню. Помню только, мама показывает на чужого дядю и говорит: «Вон, видишь того дядю? Пойди, скажи ему спасибо, он тебя спас». Я подошла, промямлила: «Спасибо». Вот и всё.

– А если бы ты утонул, меня бы сейчас не было, – неожиданно философски изрекла моя маленькая Лиза.

Мы все дни проводили на пляже, возились с ребенком в песке, строили песочные замки, гуляли вечером по городу и парку, ездили иногда в Калининград, – делать в нем было совершенно нечего. Разрушенный во время войны, бестолково застроенный некрасивыми серыми панельными строениями, его как будто специально обезличили, стерли следы старой жизни, превратили в один из многих сотен безликих российских городов. Сделали это скорее всего без злого умысла, злой умысел – это тоже работа, а работать у нас кто любит? Просто застроили бездарно, ни о чем не думая или думая о человеко-единицах на метр квадратный. Редкими местами выглядывали чудом сохранившиеся форты, или немецкие розовые домишки: Для всех строений советского времени был выбран веселый и, «радующий глаз», серый цвет – удачная архитектурная находка… Проститутки вечером и светлым днем стояли в разных многочисленных местах Калининграда:, еще страшнее, чем на Ленинградском шоссе в Москве. Кроме страшных, но все-таки кому-то нужных мордашек, эти девочки имели самый высокий процент ВИЧ-инфицированных по России, но это не останавливало их клиентов пользоваться их услугами, удивительный героизм проявляли они, испытывая судьбу.

Еще одно чудо нашего административного порядка – и в Калининграде, и в Балтийске частным лицам запрещалось продавать рыбу. Почему? Почему в приморских городах, где испокон веков для некоторых это являлось небольшой статьей приработка, где любой человек, пришедший на базар, ожидает увидеть ряды со свежей рыбкой, нельзя её продавать? В Балтийске не было никаких производств и промышленных предприятий, соответственно и рабочих мест достаточных для всех. Если человек не военный или не ходит в море на корабле, то шансы устроиться на работу были почти нулевыми. Молодые парни почти все занимались извозом на старых начала восьмидесятых «мерседесах», привезенных за копейки на местных кораблях. Занятие извозом было непростым бизнесом в городе Балтийске – городе, в котором везде можно дойти пешком. А рыба была источником дохода как раз пожилых людей, выходящих в залив на стареньких катерах. Но кого у нас интересуют пенсионеры? Зачем им вообще деньги? Наловили рыбу, ешьте сами. Я уже не помню официальную причину этого запрета, но при любой он выглядел идиотизмом и вызывал возмущение.

Рыба, конечно, была. Наш замечательный русский человек, в данном случае, традиционно забитый и послушный наш пенсионер и в этот раз справедливо «положил» на умные власти. Ведро с рыбой стояло под каждым базарным прилавком, но теперь надо было спрашивать: «Судачек свежий есть?» «Есть». «А угорь копченный?» «Есть». Все было, но, как и при советской власти «из-под полы». Жизнь регламентировала не отъевшаяся, уворовавшая у бедного старика власть:, а море, дающее щедро рыбу: и спрос на нее.

– Джон, привет! – вообще его звали Вовка, но прилепившаяся в детстве кличка так и осталась с ним до вот уже почти сорокалетнего возраста. Он был старше меня.

– Борис, ты что ли? – Джон испуганно посмотрел на меня, смутился и даже покраснел. – Тетя Нонна если бы не сказала, что ты приехал, то я бы тебя и не узнал.

– А ты совсем не изменился, – ответила я.

Это было неправдой, Джон неожиданно для меня выглядел совсем взрослым и уже немолодым мужиком, с зубами у него была какая-то проблема, части их не было, другая – пожелтевшая, покоричневевшая выглядывала из его смущенной улыбки пугающей иллюстрацией из учебника по стоматологии: Но даже с такой гнилой улыбкой из триллера Джон сохранил свое особенное обаяние и выглядел симпатичным мужчиной, я удивилась, что он до сих пор не женат и так ни разу и не был.

Вечером они с Андреем Штепой повели нас в местный бар, потом мы перебрались в другой, потом еще: Они не давали мне расплатиться, я совала им деньги. «Нет, ты наш гость», – говорили они. Денег я получала гораздо больше, чем они вместе взятые. Мне было неловко, я понимала, что для них это серьезные затраты. Потом я увидела, как Джон подошел к своему знакомому за соседним столиком и взял у того деньги взаймы, – деньги у них закончились, а они все равно не хотели их брать у меня. «Вот, настоящие русские мужики!» – подумала я. Я тут же завершила наши походы по злачным достопримечательностям Балтийска, сунула Джону деньги в карман, и мы с Машей пошли домой спать.

* * *

Шесть часов утра: Звонок: Инстинкты и интуиция, как у животного, боюсь самого страшного, рука берет трубку и дрожит.

– Заечкин! – Маша плачет в трубку: Еще на что-то надеюсь. – Мама твоя умерла.

Растерянность и страх парализует меня. «Не может быть: не может быть: не может быть:».

– Заечкин, алло! Ты слышишь? Чего ты молчишь? Инна Ивановна сейчас позвонила: Алло!

– Не может этого быть: – вырывается вслух: «не может быть: не может быть:», – в парализованном сознании одна фраза.

– Езжай срочно. А то сейчас приедут, заберут её.

Ехать? Я очнулась. Да, надо ехать. Может быть, она просто без сознания? Инна Ивановна почти слепая, разве можно ей доверять. Надо срочно ехать и вызвать скорую. Скорую!: Я вскочила с кровати.

– Скорую вызвали? Надо скорую срочно вызвать.

– Заечкин, приезжала скорая. Умерла она. Это врачи со скорой сказали об этом. Констатировали смерть:.

Ноги подкосились, я упала на диван. «Не может этого быть: Мамочка, прости: прости меня: Как же так? Еще совсем не старая: я к тебе так долго не приезжала: пыталась этим добиться, чтобы ты легла в больницу: ты умерла одна: никого не было рядом: Нет!!!»

– Нет!!! – кричала я. – Нет!!! – я кричала и плакала. К потере бабушки все были готовы. Эта потеря: «Нет!!! Не может быть:» Я опять села. Я кусала губы и часто мелко дышала: «Нет!!!»

– Заечкин, надо ехать.

– Да, да, да: – было тяжело дышать, во рту сухо. – Как это произошло?

– Она почувствовала себя плохо, позвонила Инне Ивановне. Пока та одевалась спуститься к ней, мама твоя еще раз позвонила ей и сказала, что умирает.

Боль: боль: боль: какая боль: Я плакала, я ничего уже не могла сделать. Почему такое произошло? За что?

– Инна Ивановна спустилась, а мама лежала уже мертвая. Она вызвала скорую, они приехали, сказали то же самое:, – Маша продолжала рассказывать, подробности не оставляли никакой надежды. Слезы высохли, внутри пустело – защитная реакция сознания на большое горе.

– Я выезжаю, позвоню.

– С тобой поехать?

– Оставайся с Лизой.

Я встала, оделась, села в машину. «Почему? – думала я. – Может быть, это сон? Реальный, как обычно это у меня бывает, но сон?» – я на всякий случай ущипнула себя за руку и опять расплакалась. Все происходило на самом деле. Я ехала и вспоминала свою последнюю встречу с мамой:.

Неожиданно позвонил Тугов.

– Алло! Здравствуйте! Это Тугов, я участковый врач Вашей мамы.

– Да, здравствуйте! Что-то случилось? – на душе заскребли кошки.

– Пока нет. Мне телефон дала Ваша мама, я её об этом попросил. Ей надо срочно ложиться в больницу, а она не хочет. Я не могу её убедить, поэтому и звоню Вам. Вы должны на неё как-то повлиять:

– О-о-й! Я каждый день ей об этом говорю. Я не знаю, что с ней делать. А что с ней? Какой диагноз? Что-то с онкологией?

– Я не могу сказать сейчас точно, ей надо обследоваться. Но у неё очень нехорошие симптомы, очень нехорошие. Печень увеличена, живот вздут, температура повышена. У нее, вероятно, асцит. Видимо, что-то еще. Не знаю.

– А прогнозы?

– Если она не ляжет в больницу, то, смотря на сегодняшнюю картину, я думаю, Ваша мама может умереть.

– Всё настолько серьёзно? – испугалась я.

– Да, ей надо срочно ложиться в больницу, постарайтесь убедить её в этом.

– Хорошо, спасибо Вам огромное. Я еду к ней сейчас. Спасибо Вам, что позвонили, спасибо.

Меня удивила такая забота Тугова, я была ему искренне благодарна. Моя бабушка почему-то не вызвала у него желания ей помочь даже в пределах его небольших врачебно-участковых обязанностей.

Я развернулась и направилась в Тушино: Что делать с мамой? Она упорно не хотела ложиться в больницу. Насколько оправданы и серьёзны опасения Тугова? Своими прогнозами он меня напугал, но уговорить маму лечь в больницу пытались почти год все её близкие:.

Слева и чуть впереди от меня, резко затормозив, взвизгнул автобус, в этот момент, не успев остановиться, ему в «задницу» въехала старая белая «тойота». Тормозил автобус перед красным светофором, все другие машины остановились тоже, «тойота», видимо, была увлечена не дорогой и, сильно разбитая, стояла теперь воткнутая передней своей частью под высокий корпус автобуса. Я тоже остановилась перед вставшим передо мной маршрутным такси. Пострадавший автобус был не простым, автобус был «ПАЗом», оказывающим услуги похоронных перевозок. Женщины в черных платках смотрели в окна, лица заплаканные, за ними, видимо, гроб – его не видно. Кто в нем? Чей-то сын, отец или мать:? На боку автобуса реклама похоронного агентства и телефон: «791 13:». «Надо же! Ехать хоронить и попасть в аварию! Вот не повезло! Полдня, наверное, просидят в автобусе с гробом, дожидаясь ГИБДД», – подумала я тогда. А ещё холодом меня обдала мысль: «Это мне знак? В момент аварии я думала о маме и о том, что сказал мне Тугов: Знак это или нет? Если знак, то очень нехороший:», – я перекрестилась и поехала на зеленый свет подальше от этого переполненного чужим горем автобуса.

Наша квартира, мама сидит на синем кресле, ноги под себя, в руке дымящаяся сигарета, на такого же цвета диване умерла моя бабушка, диван и это кресло принадлежали одному гарнитуру:, на месте бабушки лежит теперь кошка. На половине квадратного журнального столика сковородка с жареной картошкой, сбоку от нее с трудом уместился большой зажаренный кусок мяса, еще на столе полная тарелка селедки, – всё, чтобы помочь желудочным кровотечениям, которые неожиданно случались у мамы уже не раз. На второй половине стола – разложенные карты, я пришла, мама кому-то гадала по телефону. Гадала она всем и всю свою жизнь, то ли правду говорила, то ли она такая черненькая была, как цыганка, и вызывала этим доверие. Была она в своего отца, моего деда, он, говорят, был чернющий и смуглый, как настоящий араб. Всё свое детство помню: «Изольда, погадай! Что будет:?», дальше следовал интересующий вопрос. Никто не мог уйти без этой просьбы.

– Мама! Ты опять! Сколько курить можно? В больницу надо ложиться, а ты выкуриваешь по две пачки:, – высказала я с порога привычное своё возмущение её курением.

– Отстань, тебе не понять этого. Лучше помру с удовольствиями, чем мучаясь.

– Да: Мне действительно этого не понять:, идиотизм я никогда не понимаю. Тебе говорит врач, надо бросать курить, сидеть на диете, ты куришь еще больше и ешь жареное, острое и жирное. Зачем ты картошку поджарила? Сварила бы кашу на ночь:

– Я не ем кашу.

– Ты как маленький ребенок, только я заставить тебя не могу.

– Отстань.

– Только что звонил Тугов, сказал, что тебе надо срочно ложиться в больницу.

– Все-таки позвонил: Не хотела давать ему твой телефон:

– Тугов оказался нормальным мужиком, не хочет еще одной смерти. Он мог бы мне не звонить, это не входит в его обязанности.

– Ай! – мама махнула рукой.

– Я поражаюсь твоей глупости. Он сказал, если ты не ляжешь в больницу, то ты умрешь. Тебе понятно? – в глазах мамы мелькнул страх. И я продолжила её запугивать. – Мама, ты хочешь слечь, как бабушка? Ей девяносто два года было или девяносто три. А тебе сколько? До чего ты доводишь свой организм? Тугов сказал, надо срочно обследоваться, что дела плохи.

– Ладно, праздники пройдут, тогда лягу.

– А праздники тут причем? Ты на демонстрацию собралась? Он сказал, ложиться надо срочно, что состояние твоё очень серьёзное.

– До праздников не лягу. Лучше скажи, как Маша и как Лиза? – мама перевела наш разговор на другую тему.

– Нормально. Только ты зря уходишь от разговора о больнице, я от тебя не отстану. Если врач звонит уже родственникам, то это, значит, всё очень серьёзно.

– Маша работает? – невозмутимо спросила мама, не замечая моих слов.

– Я её приглашаю, как стилиста на съёмки. Она деньги за это получает.

– А что она делает?

– Ну, как парикмахера и визажиста её приглашаю – прически она делает и красит: мэйк-ап: ну, лицо то есть: Тебе же уже рассказывали об этом.

– Изменилась она, – сказала мама задумчиво. – Была такой девочкой доброй: Почему она обозлилась на весь мир? Я с ней разговаривала по телефону, она про тебя гадости говорила: Мне не нравится это.

– Ладно, мам. Мы развелись, она злится. Не обращай внимания.

– Ох! – мама вздохнула. – Переживаю я за тебя.

– Не переживай.

– А с Катей у тебя как?

– Скорей всего никак. Иногда вроде ничего:, но мы не поженимся, если ты это имеешь в виду. Уже пережили свои страсти.

– Но она тебе нравится?

– Как женщина, она мне нравится больше: э-э-э:, – я закатила глаза к потолку, не зная с чем адекватно сравнить мой интерес и мою симпатию к Кате, в сознании нагло вылезли, растолкав другие словосочетания, напыщенные фразы – «больше жизни», «больше всего на свете»: Не то: глупость какая-то! Нужную я не нашла. – Короче, нравится: Нравится, но этого мало для совместной жизни.

– Жалко, что у вас ничего не вышло, – мама глубоко затянулась и загрустила.

– Жалко: Или не жалко. Не знаю. Бог даст – будет ещё любовь, морковь и всё остальное.

– Лучше уж тогда любовь: Может быть, поешь картошечки с селедочкой?

– Не-е! Я поел. Тугов позвонил, и я сразу заехал к тебе.

– Ай!: Его слушать: – мама опять с раздражением махнула рукой.

– Мама, ты уже два раза чуть не умерла, скорая вовремя приезжала. Такие кровотечения неожиданные у тебя! Ложись, обследуешься, подлечишься:

– Не хочу сейчас, – мама потушила выкуренную сигарету, бросила в пепельницу и сразу вытащила из пачки другую. Я с ненавистью посмотрела на витиеватые золотые три буквы в центре сигаретной пачки – «ЯВА». Эти сигареты вот уже двадцать лет усердно помогали испортить мамино здоровье, портило её здоровье и многое другое, но на своем участке фронта «Ява» знала своё грязное дело, после всех флюорографий маму обязательно вызывали делать её ещё раз, а потом посылали в тубдиспансер, где после обследований оказывалось, что она имеет просто затемнения в лёгких от чрезмерного курения.

– Ну, что за упрямство, мама? А когда захочешь? Я тебя в больницу отвезу на машине, навещать буду.

– Ладно, всё. Не лягу я сейчас. Я Светлане Михайловне обещала позвонить, догадать ей, а то поздно будет.

– Я не знаю, что с тобой делать: Ладно, звони мне, если что. Я заеду после выходных, – я её поцеловала и уехала.