Текст книги "Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской"

Автор книги: Ольга Озаровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Да она грыжу заговариват да и гладит… Может глаженье помогат, а не слово?

Тут все хором затвердили:

– Што ты, жоночка! Слово, оно ведь по крови бежит!

– Какой дохтор? – осведомилась Московка.

– Ну, наш. Вот и запамятовал… фамильё ему было вроде как польско; он нас пользовал, все к ему ездили. Его в царску ссылку привезли. Он стал пользовать, а потом, как вышло ему ослобоженье – пожалуйте, обратно в Питер, он не захотел. Больницу выстроил… Видели? Ну, уж понимаете, кака! В Архангельском завидуют: в бору стоїт, а уж нашшот порядков – ну, строг. И никуда не поехал, жонилса…

Тут одна жонка не вытерпела и бойко заговорила:

– А знаш, как жонилса? Вечереньку у себя собрал, и наехали со всех местов учительши, которы знакомы, а которых и не видал… И сверху и снизу. Уж все его знают, порато хорошой и холостой, всяка уж понимат, што – невест смотрять… И наехало – дак дивно! С Мезени, говорят – это дело зимой было, – дак на олешках прикатила одна. И выбрал сразу незнакому, высоку, статну, столь приятну учительшу. И в одночасье поженились. И до того мила дохтурша; с людями обходительна, така скупяшша, економна – хорошенькя хозяйкя! Его уж боле нет. Переведен куда-ле…

Московку уже грызла тоска по сказкам, и она громко заявила:

– Ну, товаришши, за дело! Ныньче уж неверная любовь! Ныньче про всяки измены и любовны утехи!

– Довольно постовали! – энергично заметил Скоморох.

– Вот увидаем, хто боле грешен: жонки иль мужики.

– Да уж чего гадать. Жонки!

– Мужики! Мужики!

Загорался спор, и Московка, чтоб прекратить его, сказала:

– Ну, вот увидаем, как в сказках сказывается. Ну, Махонька, опеть зачинай!

И Махонька, как истинный художник, увлеченная, незаметно для себя стала предавать свою сестру: запела. Она меняла голос: тонким изображала жену, гнусавым – мужа, толстым – скоморохов.

11. Гость Терентьище

У стара мужа Терентьїшша

Жона молода, Прасофья Ивановна

С утра больня и трудна,

Под вецер недугная,

Недуг посередки розживаїтце

Выше груди поднимаїтце.

«Ст

а

рой муж, Терентьїшшо,

Поди по всему городу,

Крыци во всю голову».

Старый муж, Терентьїшшо,

Пошол по всему городу,

Крыцит во всю голову:

«У стара мужа Терентьїшша

Жона молода, Прасофья Ивановна

С утра больня и трудна,

Под вецер недугная».

Пострицялись скоморохи – люди добрые,

Скоморохи оцесливые.

«У стара мужа Терентьїшша

Жона молода, Прасофья Ивановна,

С утра больня и трудна,

Под вецер недугная».

(Они отвецяют: «садись в мешок». Вот приехали к жоны молодой; у ей пир на столе разоставленной. И дружок сидит. Уж оправилась. Она вышла из горницы и спрашиват їх):

«Скоморохи, люди добрые

Скоморохи оцесливые

Не видали ли стара мужа, Терентьїшша?»

– Уж мы видеть-то не видели,

Ох, уж слышеть-то мы слышали

Стар-от муж Терентьїшшо

Середь рынку убит лежит,

Голова его отрубленная. —

Она и заплесала.

«Скоморохи – люди добрые,

Скоморохи оцесливые,

Уж вы спойте-ка песенку

Про стара мужа, Терентьїшша!»

«Глух ли ты, мешок?

Глуп ли ты, мешок?

Не про тебя ли мешок говорят?

Не про твою ли буйну голову?»

Холошшовый мех розвяжитце,

А Терентьїшшо потянитце,

Сбил он с дружка Шапку пуховую.

Скоморох торжествующе крикнул:

– Ну и жонка!

А Махонька уже приступила к следующей сказке.

12. Черти в бочке

К попадьї дьяцок ходил. Поп собиралса неводить и говорит попадьї:

– Еду я на двое сутки, уж в самой крайности, што завтра вернусь, ноцевать не жди.

Поп уехал. Дьяцок с озвал дьякона:

– Пойдем к попадьї.

– Пойдем!

Они пришли к попадьї.

Она їм из пецки доставает – всего настрепано, напецено. Бутылок наставила.

А был один целовек, он за попадьей присматривал, и тут в окно загленул: у ей танци. Он к попу побежал, догонил и сказал ему:

– Вот не веришь, што у таковой попадьї гости, пойди посмотри своїма глазами.

Показал попу: потом завертел попа в солому, на спину звалил и стал к попадьї колотиться:

– Пусти прохож а я ноцевать.

Она было:

– Дак как пустить, у меня мужа дома нет? Нет, уж не ловко! Как пустить?..

– Пусти, пожалуйста, я околел на холоду!

А дьякон да дьяцок говоря:

– Ну, как не пустить? Пусти! Што? Мы тут сидим, – он в другой избы повалится. Не помешат нам!

(Знашь, духовны – они добродушны.)

Попадья говорит:

– Ну, заходи, прохож а й!

– У меня п оклажа есь.

– И поклажу неси, тут положишь.

Вот он попа в соломы занес.

Там танци у папады, вес е льё, – он и запел:

Ты послушай-ко, солома,

Дойди, Гришенька, до дому:

Дьяку раз, дьяцку – два…

Попа-то Григорием звали.

Ах, это гостям подравилось. Попадья говорит:

– Как вы хорошо поет е ! Подите сюда к столу, їм здравитця ваше п е ньё.

Он к їм зашел да и давай:

Ты, послушай-ко, солома,

Дойди, Гришенька, до дому:

Дьяку раз, дьяцку два.

А те дьяцок да дьякон:

Трахи-рахи-тарарахи!

На задних ногах по избы ходят. А поп вышел, да и надавал дьяцку да дьякону. После засадил їх в боцьку с под уголья, да и говорит тому целовеку, Сергею:

– На тебе сто рублей, утопи їх, пожалуста.

Тот покатил боцьку, а дьякон с дьяцком змолилисе:

– Не губи нас, мы тебе по сту рублей заплатим.

– Ну, што-ж, можно и не губить.

А он слышал эту произведенцию, што на городах за деньги зверье показывают. На завтра коня запрег, боцьку в Архангельске повозит. Стретился знакомець около Пинега, в лодки по реки пловет.

– Што везешь? Эу-у! Сергей!

– Цертят!

– Со откуда?

– Неводил, дак поймалис!

– А куда с їма?

– Да подавал телеграмму в Архангельско, в Исполком, велели везти – купим.

– Сергей, покажи!

– Да што в п о теми смотрять!

– Покажи!

Тут народ скопилса, все хотят смотрять. Он оброк положил: по десеть копек. Окошецко в боцки было, он его застеклил. По дороги едет, везде цертят смотрят.

– Ой, видела, дева?

– Видела, дева, церти. Охти мнечиньки!

– Цем они кормятця?

– Да несите житня да мол о цня, – едят!

– Анделы! Едят!

Уж по дороге сто рублей нажил оброками. Стретилса один знакомець:

– Продай мне цертят. Говори, каку цену наложишь?

– Сто рублей.

– Сто рублей не деньги. Я в представленье произведу їх. Дак больша наживу.

Купил боцьку, в Архангельско привез. Объявленьё сделал: «В таком-то помешшены, такого-то цисла из боцьки будут цертят выпушшать».

Народушку собралось дивно: смотрять будут, как из боцьки цертей выпустят. Тут и Исполком хлопочет, тут и стража:

– Окуратняй!

– Людей может поїсть!

– Тиша! Спокойняй!

Боцьку открыли: вылезли – дьякон дя дьяцек, все церны, боцька ведь из под уголья, одежа прирвалась – в боцьке ведь їх вертели – одны ремки. Да сразу и видать, што дьякон и дьяцек: волосья-те долги ведь. Легаютси!

Берег кричал:

– Жонка!

– Мужики! Про мужиков! Они омманшшики! Дьякон да дьяцек!

Скоморох положительно заявил:

– Они можот вд о вы были. С горя ходили. А попадья – изменница. Она попа омманула. И все жонки таки! Сама настояшша правда!

Женская честь гибла. Ах, Махонька! Вся надежда теперь на Печорца. Рассказал же он прежде умильную побывальщину. Неужели не вспомнит он сказки, которая подымет женский образ? Думая так, Московка обратилась именно к нему:

– Федосей Павлиныч! Вас просим!

Ошкуй, Федосей Павлинович, хитро прищурился и начал предательство.

13. Жонкина верность

Два мужика выпивали. Расхвастались. Один говорит:

– Я как помру, у меня жонка не пойде взамуж.

– Только, Кирюха, помри, дак живо пойдет. Только ты помри, – посыкнется.

Ударили о полведра.

Он пришел домой и заболел, да и на завтра помер.

Утром жонка встала, пла-акала порато и затопила печьку: хоче блины пекчи на поминки мужу.

Вдрук товарышш под окошко:

– Ай, товарышш, пойдем выпивать!

Жонка и говорит:

– Он ведь умер.

– Ще-то с їм блаословесь слуцилось?

– Вот вчерась пришел да заболел и умер.

И сидит, плачот. Товарышш и говорит:

– Та эка ишшо молода. Не идешь-ле взамуж?

– Не-ет! Я уж не пойду.

– Я знаю жениха, только небольша есь причина.

– Кака?

– Пьяной на место сс…

– Это ницего.

Хватила мутовку на шешки, в голову тропнула мужа:

– Этот ишшо меня об…рывал.

Мужик опеть скоцит и почел жонку драть:

– Я чял, што ты не пойдешь взамуж. Надея на вас плоха. Нать мне товарышшу за залог купить полведра водки.

Берег залился веселым смехом:

– Само правильно! Вот каковы жонки! Надейся!

– А каковы сами? Эдва закопаете, да и жонитесь!

– Жонимся, да не вопим.

– Ну-ка, ишша!

– Про виноватих жонок!

– Про мужиков! Они уж виноватей!

Федосей Павлинович, так же хитро улыбаясь, принялся за новую сказку.

14. Никола Дупленьский

Жил мужик с жоною. Жона улюбилась в дьякона. Мужик ходит на бор, а жона тут дьякона и созовет. Мужик этот проведал. Вот он раз приходит из лесу и говорит:

– Я Миколу дупленьского нашел, сходи да помолись, дак што хочешь сделает тебе.

И дорогу показал, как дуплë найти.

Вот она колобов напекла и пошла. А муж забежал другой дорогой и сел в дуплё.

Жона пришла, увидала дуплё и давай кланетце.

– Микола дупленьской! Подай, штоб муж ослеп, оглох!

– Подай колобы, дак ослепнет, оглохнет!

Она и подала. Домой пришла радехонька, а тот вперед забежал, да уж на печи лежит.

– Ох, што-то ничего не вижу…

– Ах, на-ка! Да што-ты, што ты, блаословесь?

– Да не чую ничего, што говоришь-то!

Тут дьякон пришол, она с їм угощается, всего напекла. Што уж муж не видит, не слышит.

– Ох, горе, дайте уружьем полюбоваться! Последний раз полюбоваться.

– На? Што уж тебе?

Дьякон говорит:

– Надо уж подать ему.

– Молчи, дьякон, куда ему? Лежи уж, куда тебе?

– Нет, уж нать!

И подал ему уружье и опять к ней. Вот они утешаютьця. Она блинов подала, едят.

А мужик уружье на дьякона навел да стрелил. Убил дьякона, полон рот блинов ему напихал, потом посадил в лодку, в руки как-то весло привязал, да в кусья спрятался, смотрит, што будет.

Мужики неводили, – дьякон пловет. Они вопят:

– Дьякон, не езди в тоню! Дьякон, не езди в тоню!

Один лодку пехнул, дьякон увалился в воду.

А тот выскочил из кусья:

– Ты што дьякона утопил!?

Мужики грохотали:

– Ну и жонка! Вот как молитце! Подай, штоб оглох, ослеп!

Женки верещали, и понять было невозможно ни одного слова, точно прорвалась плотина северной сдержанности.

– И все они хитры!

Это упрямо твердил Скоморох, не спуская глаз с молодки, которая тоже потеряла свой обычный покой.

В это время Кулоянин своим приятным голосом запел.

15. Чурило Пленкович и Василий Пермята

Выпадала порошка да снежку белого,

Да по той порошки, по белу снежку

Да не заюшко скакал, не бел горносталь,

Ишшо шол, hде прошол да удалой доброй молодец,

Да по имени Чурило Да ведь Пленкович.

Чурилко младый Пленкович,

Ходил гулял по чужим жонам.

Говорит-де как деушка ему служаночка,

Деушка Чернаушка: «Не ходитко,

«Чурило, да по чужим жонам,

По чужим жонам, да по чужим гузнам,

Потеряшь ты, Чурилко, да буйну голову».

Говорит де деушка служаночка,

Служаночка деушка-Чернаушка:

«Я пойду скажу Василью Пермятину!»

– Да не сказывай Василью Пермятину,

Я куплю тебе шубочку соболиную. —

«Уж ты, ой еси, Чурилошко Пленкович,

Не надо мне твоей шубочки соболиною,

Я пойду скажу Василью Пермятину».

– Деушка-Чернаушка, не сказывай Василью Пермятину.

Я куплю тебе чуден крес,

Не дешев, не дорог – тысечу рублей. —

«Не надо мне твой чуден крес,

Я пойду, скажу Василею Пермятину».

– Ты гой еси, деушка-Чернаушка,

Я куплю стрелочку каленую,

Каленую стрелочку разрывчату. —

«Не надо мне твоя стрелочка каленая.

Я пойду скажу Василею Пермятину».

Надевала она тонки белые чулочки с чоботам,

Пошла-де она да во божью церков,

Крес от кладет по писаному,

Поклон от ведет по ученому,

Да подходит она к Василью Пермятину

Близко по близко: «Да пойдем мы,

Васильюшко, да из божьей церквы:

В доме у нас нешшасье повстречялосе».

Тому-ле Василей да не ослышался,

Крее от клал по писаному,

Поклон вел по ученому.

Пошол Василей да из божьей церкви

Сапог о сапог покалачиват, —

Приступ о приступочек прогнибается,

Пошол де Василей из божьей церквы со служаночкой,

Со служаночкой-деушкой, со Чернаушкой.

Подходит Василей ко своей гридни,

Подходит к палатам белокаменным,

Да заходит Василей на красно крыльце,

Брякнул Василей в золото кольцë,

Не отворяет ему молода жона,

Молода жона да Настасья;

Брякнул он во второй након кольцë, —

Не отворят ему молода жона ворота.

В третей раз брякнул золото кольцë,

Отворят ему Настасья дочь Коломисьня,

Выходит в тонкой белой рубашецьки без чоботов.

Заходит Василей во свою гридню,

Отворяет-от двери хрустальнея,

Да заходит он в фатерочку белокаменну,

Лежит на кроватушки тесовыя,

Лежит да Издолишшо проклятое,

Проклятое Издолишшо Чурилушко млад Пленкович.

Сымат Василей да саблю вострую,

Хочет рубить да буйну голову,

Да раздумался Василей Пермятин сын:

Сонн

о

го рубить, аки мертвого.

Проснулся Чурило-от Пленкович

От великого сну боhатырьского.

Спросил Василей у Чурилка:

«Ты котороhо отца, которой матери?»

– Я отця Издолишша Проклятого. —

Не спросил болей Васильюшко,

Отрубил у его буйну голову.

Выводил он свою да молоду жону

На широкий двор, отрубал ей да праву ручюшку:

«Не надо мне права ручюшка:

С тотарином она да обумаласа».

Отрубил у ее да леву ноженьку:

«С тотарином она да оплеталася»!

Отрезал он белы груди:

«Тотарин лежал да на белых грудях!»

Тогда рубил у ей буйну голову,

Разметал все по чисту полю.

Тогда пошол Васильюшко со служаночкой

Во божью черкву.

Закончив былину, дедушка рассказал маленькую сказку.

16. Поп и дьякон

Влюбился дьякон в попадью и ходит к ей.

Сидит у ей раз, она его спрашивает:

– Куда завтра, отец-дьякон, поедешь?

– Да я поеду попахать.

– Я к тебе приду. Напику шанёг, колобков. Ты насыпь опилок, я по опилкам твое полë найду.

– Ладно.

Они говорят, а сын слышит, мальчишка небольшой. Вот попадья напекла шанёг, пирогов сподобленых, пошла к дьякону. А сын рано встал, насыпал опилок по дороги к попу. Попадья по опилкам и пришла. Поп думат: «Што тако, попадья смиловилась, всево напекла, да ешьчо сама принесла».

Она видит, не туда попала, говорит:

– Поп, поди созови хоть дьякона вместе їсь.

А сын говорит:

– У дьякона собака злюшша, без палки не ходи!

Поп взел палку большашшу и пошел.

Сын забежал вперед и кричит:

– Дьякон! Пошто к мамки ходишь? Татка к тебе с палкой идет!

Дьякон бежать: схватил полы долги, волосье трепешшется…

Поп кричит:

– Дьякон! Иди шанёг да пирогов їсь!

А тот от него.

Помор неожиданно запел.

17. Панья

(песня)

Как пошла п

а

нья по своим новым сенем,

Как по чясту, как по чясту из окошецка смотрела:

Ежно из поля, из п

о

ля да из далека циста п

о

ля.

Ежно едут поедут да все кнезья-боер

а

,

В торок

а

х везут кнезя да все кровавоё платьё.

Выходила млада панья на прекрасноë крыльцë,

Не дошедши млада панья по низкому целом довела. «Уж вы здрастуйте, кнези-б

о

ера,

Вы видали ли кнезя моего-то бывшего пана?»

Как перьвой кнезь слово молвил:

«Мы его видом не видали».

Как второй-от слово молвил:

«Да мы слыхом не слыхали».

Как третей-то слово молвил:

«Уж мы столько видали:

Ево доброй конь рыштет по далеци цисты полям

Ево черкасько седелко по пуд-ц

е

реву волоцилось,

Ево шолковой повод копытом лошадь заступает,

Ево шолковая плетка лютою змею извивает,

Ево буйная глава под ракитовым кустышком,

Ево русые кудри вихорем-ветром разн

о

сило,

Ево ясные оци да ясны соколы разносили,

Ево церные брови церны вороны расклевали,

Ево бело тело серы волки расторгали».

Как пошла млада панья со своих новых сеней,

Как будила млада панья своих маленьких детей:

«Уж вы станьте, пробудитесь, мои маленьки детки!

Как у вас-то малых деток света-батюшка не стало.

А у меня-то младой панї бывша пана не стало!»

Как на другой день млада панья в зеленом лесу гуляла,

Во пригоры рвала траву васильевску,

Во прикру ты шшипала цветы лазоревы

И прикладывала ко свомїм бел

ы

м шшекам:

«Будьте столько же аленьки, мої паныны шшецьки!»

Как на третий день млада панья во замуж выходила:

«Господа-ле, вы, господа, ко мне завтра на свадьбу,

Хлеба-соли кушать, вина-пива пити!»

Паньюшка по сеницкам похаживала,

Хлопцика за ручьку поваживала:

«Пойдем ты, хлопцик, на кружельский двор,

Возьмем мы, хлопцик, чярочку винца и братыньку пивца,

И выпьем мы, хлопцик, по чярочки с тобой:

Ты за мое здоровьїце, а я за твое.

Ты-то будешь пьяный, а я весела.

Ты будешь плесать, а я буду скакать.

Мой-то пан уехал во больш

о

гулять,

Меня пан оставил горе горевать, т

о

ски-тосковать.

Я ведь не умею горе-горевать, т

о

ски-тосковать

Тольки умею скакать да плясать!»

Мало по малу сам-от пан на двор.

Выскоцил хлопцик – из полу-окна,

Выставил хлопцик правую руку, а левую ногу.

Отсек пан у паньюшки по плець голову:

«Вот тебе, паньюшка, чяроцька винця, да братынька пивця,

Вот тебе, паньюшка, скакать да плясать».

Скоморох уверенно заключил:

– Слышь, Московка! И сколько сказок не перескажешь тебе, и сколько песен не перепоешь, уж всегда перва жонка заведет эту машину, што напутает все. Правильно все! Как я говорил, так и есь!

Жонки не соглашались. Помор остановил возникающий шум следующей сказкой.

18. Кожа

Два брата жило. Один наживной был – другой нет. Невески не советно жили и пристали, штобы делиться. Стали делиться. Ну, как? Все больше старший брат наживал, – ему все и идет.

Разделились: старший брат живет боhато, младший – бедно.

Жона ему говорит:

– Хоть бы какие делишки в лесу нашел, др о ва бы возил.

Поехал он за дровами в лес, лошадь с горки побежала да башку свернула.

Приташшил домой мертву кобылу кожу драть.

Жонка завыла:

– Да как это…

– Да вот с Лисьей Горки побежала, башку свернула.

Кожу содрал, померзла кожа. Говорит жоны:

– Давай кису под товар, продавать кожу повезу, товару накуплю.

– Да што тебе за кожу-то дадут? Много два рубля. Каково товару купишь на два рубля-те?

– Да уж давай.

Пошол с кожей. Далеко город-от был, он к попу заколотилса, а поп в город уехал, попадья ево и не пустила в избу: иди на сеновал.

Он загленул в окошко, а у матушки меликают, меликают танци. И угошшенье на столе, бутылки наставлены. Повалилса он на сено. Поп вернулса, заколотилса, попадья сейчас бутылки в комод, все прибрала. А гость:

– Куда мне теперь?

– А вот в сундук полезай, – и заперла ево.

Поп лошадь заставать пошол, а прохожий «кх, кх».

– Хто тут? Да как можно здесь прохожему человеку ночевать, пойдем в избу.

И привел ево, посадил за стол, а тот кожу под стол.

– Матушка, нет-ли чево выпить?

– Нет, што ты? Я думала, ты из города чево привезешь.

– Да ведь ты запаслива, может и осталось.

– Нет, ничево нет, я тебе ничево не сказала, как поежжал, думала, сам знаешь. Нету, нету.

Прохожий на кожу наступил, она замерзла и скрипит.

– Што это у тебя? – спрашивает поп.

– Гусли поют.

– Што же они поют?

– Они поют, што в комоди у матушки выпивка есть.

– Ну, уж это пустота. Матушка сказывала, ничево нет.

– Я уж їх сколькой год держу, они у меня не врут.

А матушка:

– Да што это он? Говорю, ничево нету, да неужели я то уж не знаю…

– Ну, а все же, матушка, давай посмотрим.

Посмотрели – в комоди бутылки.

– Ах, я позабыла, што ведь оставалось малешенько; вот позабыла-то, верно, ведь верно, што оставалось.

Сели, выпивают, а кожа опять заскрипела.

– Што жа это теперь гусли поют?

– А они поют, што у попадьї в сундуки живо тело.

А матушка тут:

– Ну, уж это пустота. Ангелы, да я твоего ночлежничка высажу! Што он!..

– Ну-ка, давай ключи.

Матушка ключи со слезьми вместе принесла. Открыли сундук – там гость сидит.

Поп ево узнал и говорит прохожему:

– Ради бы боhа, возьми ты сто рублей и утопи этот сундук.

– Можно.

Поташшил сундук к реки, тот там взмолилса:

– Выпусти меня, я сто рублей дам.

– Можно.

У ево уж двести. Накупил он в городе разново товару. Жоне всево принес.

Невеска забежала, посмотрела и мужу насказала:

– Гледи, деньги-ли какие у їх завелись. Всево накуплено. Тот брата меньшово спросил.

– Я кожу продал.

– Да много-ли за кожу дают?

– Да ныне кожи дорогяшши, двести рублей дали.

Тот пошол, коня на запольках поймал да убил, кожу содрал, в город пошол.

Сел с кожой на рынке.

Хто кожу ногой подопнет, спросит:

– Дорога-ли?

– Двести рублей.

– Да ты сдичял? Хто боле двух рублей даст?

Рассердился этот брат, взял топор: «Убью своего обидчика».

Тот там знает, што брат его убить захочет. А у него была мать старая старушка, совсем уж помирать собиралась, он ее край печьки повалил, а сам спряталса.

Старший брат прибежал, мать зарубил да и прочь.

Тот взял лошадь запрег, мать одел, на санки посадил, сам поддерживат. Приехали в город, в ристоран. Он мать за стол посадил, вина спросил и говорит лакею:

– Угости маму мою.

Лакей стал подносить, толкнул ее чуть, старуха и повалилась.

– Убил маму!

Лакей ему стол рублей дал:

– Только не шумите, пожалуста, господин.

Он вынес старуху, посадил в лодку, весла в руки дал. Рыбаки пришли, за весло хотели взяться, старуха и свалилась в воду.

Мужик на берегу росшибаетса, реве.

– Маму-ту утопили!

Рыбаки ему двести рублей дали: не шуми только.

Пришол домой, больша прежнего нанес.

Брат прибежал.

– Где деньги взял?

– Маму продал. За старуху триста дают, а естли потельнее, то и пятьсот.

У него жонка была здоровая, мясная.

Брат пошол, жону убил, понес в город, сел на рынке да кричит:

– Женьского товару не надо-ли?

– Хто жонок убивает, да продает, в арестански ево.

Коhда выпустили, брат меньшой тово боле разбоhател.

Он ево зашил в куль, приташшил к реки. Стояла тут часовенька. Пошол помолитця, штобы бог помог таково разорителя погубить. Пока молилса тут был теленок подли мешка; меньшой брат вылиз, а теленка туда. Сам коней из поля каких-то к себе загнал. Старшой – мешок с теленком бросил в реку, пошел, думат, ко вдовы. Там брат с конями.

– Ты где этта нажил столько?

– В реки. Там еще много. Да ты споки-то. Там урыти поуры, да кони-ти буры, кореты золоты!

Старшой брат велел себя завязать в мешок да кинуть к реку. И ушел. Не знаю, выйдет-ли хоть к осени. Не бывал еще назад.

Спор разгорелся невероятный. Особенно горячо спорили, «хто лучша», один мужик и одна жонка. Оба средних лет. Спор завел их очень далеко. Мужик усмехался и словно поддразнивал. Но жонка побледнела, глаза горели, челюсть, губы и голос дрожали.

Наставал черед Скомороха. Московка боялась, что этот женоненавистник зальет ядом женщину. Ей уже сказали по утру, что Скоморох внебрачный сын мезенки и не любит говорить об этом… На Мезени вырос, а теперь женился и поселился на притоке Пинеги – реке Юле. Едет в Архангельско свою шишку вырезать и на заработки.

Московка обратилась к нему:

– Как же звать все-таки? Хоть имячко!

– А зачем? Прозвали Скоморохом и очень даже подходяшше. Мать мезенка, меня девкой принесла, а отец мой, сказывают, Пинесьский, вот с этих мест. Есь тут недалеко фамильё Скомороховы. Дак будто бы из їх рода. Не знай.

Скоморох вскочил, расставил ноги, согнув их в коленях, поскакал, изображая зараз и всадника и коня, и запел; ему сейчас же откликнулась Махонька. Они пели вместе, а потом спрашивали и отвечали друг другу.

19. Козáченько

(песня)

Ехал козаченько из Украю,

Ехал молоденькой из Украю;

Он побочил, с коня ск

о

чил,

Он побочил, с коня ск

о

чил,

Дле дивчины, дле дивчины:

Скоморох с этими словами кинулся к Махоньке и стал прижимать ее к сердцу.

«Как тя, девиця, по їмени зовут,

Как тя, красавица, по отечесьву зовут?»

Махонька запела в ответ:

Меня батюшко насеял,

Меня мати родила,

Меня поп к(ы)стил,

Окулиной їмё дал.

Скоморох:

Девушка, Окулинушка!

Не пойдешь-ле, девушка,

Взамуж за меня?

Махонька:

Есь-ле козаченько, дом-от свой?

Есь-ле, молоденькой, дом-от свой?

Скоморох:

У миня дом-от в чистом поли,

В чистом поли, под березой,

Ты со мною, я с тобою,

С Окулиной, с молодою!

Махонька:

Есь-ле, козаченько, конь-от свой?

Есь-ле, молоденькой, конь-от свой?

Скоморох:

У миня конь-от в чистом поли,

Чистом поли, за Дунаем,

Мы пойдем с тобой поймаем,

Ты со мною, я с тобою

С Окулиной с молодою!

Махонька:

Есь-ле, козаченько, постель-от свой?

Есь-ле, молоденькой, постель-от свой?

Скоморох:

Шиленишша под бочишша,

Епанчишша в зголовишша

Ты со мною, я с тобою

С Окулиной, с молодою!

Вместе:

Почали девицу комарики кусать,

Почала девица козаченька ругать.

Скоморох:

Я козак не дурак,

Повалившись и прижимая Махоньку

Не охвочь работать,

Я охвочи подле бочи,

Ты со мною, я с тобою,

С Окулиной с молодою!

Пенье закончилось под громкий смех. Атмосфера разрядилась. Никто уж не кричал: «Жонка! Мужик!», и Скоморох мог спокойно рассказать свою следующую сказку.

20. Золоченые лбы

На веках невкотором осударсьве царь да ише другой мужиченко исполу промышляли. И поначалу все было добрым порядком. Вместях по рыболовным становищам болтаются, где кака питва идет, тут уж они первым бесом.

Царь за рюмку, мужик за стокан. Мужиченко на їмя звали Капитон. Он и на квартире стоял от царя рядом.

Осенью домой с моря воротяцца, и сейчас царь по гостям с визитами заходит, по главным начальникам. Этот Капитонко и повадился с царем ходить. Его величию и не по нраву стало. Конешно, это не принято. Оногды амператора созвали ко главному сенатору на панкет. Большой стол идет: питье, еда, фрелины песни играют. Осударь в большом углу красуется. В одной ручки у его четвертна, другой рукой фрелину зачалил. Корона съехала на ухо, мундер снят, сидит в одном жилету. Рад и тому, бажоной, што приятеля нету. Вот пир к концу заприходил. Царицы Аграфены пуще всех в голову вином ударило. И как только ейной адьютан в гармонь заиграл, она вылезла середка залы и заходила с платочком, запритаптывала:

Эх, я стоял

а

/ у поленницы, у дров.

По угору / едет Ваня Королев.

Отчего / далеко видела.

От часов / цепочка свитела.

Цепочка светила /в четыре кольчика

У милого / нету колокольчика.

У милого / коробок, коробок,

Я гуляю / скоро год, скоро год.

Сенаторы, которы потрезве, смеются:

– Хы-хы! При муже хахаля припеват. Вот до чего, и то ничего.

И вдруг это веселье нарушилось. Капитонко в залу ворв а лса, всех лакеев распехал, увидал, што царица Аграфена утушкой ходит, сейчас подлетел, ногами шаркнул и заходил круг ей вприсядку, с прискоком, с присвистом. Песню припеват:

Равзе нищие не пляшут?

Равзе песен не поют?

Равзе по миру не ходят?

Равзе им не подают?

А у самого колошишки на босу ногу, у пинжачонка рукав оторван, корманы вывернуты. Под левым глазом синяк. И весь Капитон пьяне вина. Царь немножко-то соображает. Как стукнет по столу да как рявкнет:

– Вон, пьяна харя! Убрать его!

Капитонко царя услыхал, обрадовался, здороваться лезет, целоваться:

– На, хрен с тобой, ты вото где? А я с ног сбился, тебя по трактирам, по пивным искавши.

Придворны гости захикали, заощерялись… Это царю неприлично:

– Кисла ты шерсь, ну, куда ты мостиссе?! Кака я те пьянице пара? Поди выспись.

Капитонку это не обидно-ли?

– Не ты, тиран, напоїл! Не тебя, вампира, и слушаю! Возьму батог потяжеле, всех разбросаю, кого не залюблю!

Брани, дак хоть потолоком полезай. Царь с Капитоном драцца снялись. Одежонку прирвали, корону под камод закатили. Дале полиция їх розняла, протокол составили.

С той поры Капитона да амператора и совет не забрал. И дружба врозь. Мужиченко где царя не увидат, все стращат:

– Погоди, навернессе ты на меня. Тоhда увидам которой которого наиграт.

Судятся они друг со другом из-за кажного пустяка. Доносят один на другого. Чуть у царя двор не убрали или помойну яму закастили, мужиченко сейчас ко квартальному с ябедой.

Вот раз царь стоїт у окна и видит: Капитонко крадется по своему двору (он рядом жил) и часы серебрены в дрова прятат. Уж, верно, крадены.

Царь обрадовался.

– Ладно, зазуба! Я тебе напряду на кривое-то веретено.

Сейчас в милицию записку, у мужика часы нашли и самого в кутузку. Он с недельку отсидел, домой воротился. И даже супу не идет хлебать, все думат, на царя сердце несет. Вот и придумал:

У царя семья така глупа была: и жена, и дочка, и маменька. Цельной день по окнам пялятся, кивают, кавалерам мигают, машут. Царь их никуда без себя не спускат в гости. Запоезжат, на войну-ли, на промысел, сейчас всех в верхной этаж созбират и на замок закроет.

А вокурат тот год, как промежь царем да Капитонком остуда пала, в царсве свекла не родилась и сахару не стало. Капитонко и придумал. Он в короб сору навалил, сверху сахаром посыпал да мимо царской дворец и лезет, пыхтит, тяжело несет… Царские маньки да ваньки выскочили.

– Эй, мужичёк! Откуда эстольку сахару?

– На! Равзе вы не слыхали? Загранишны пароходы за Пустым островом стоят, всем желающим отсыпают.

Ваньки-маньки к царю. Царь забегал, зараспоряжался:

– Эй, лодку обрежай! Мешки под сахар налаживай!

Аграфена с дочкой губы надувают:

– Опять дома сидеть… Выдал бы хоть по полтиннику на тино, в тиматограф сходить. Дома скука, вот так скука дома!

Царь не слушат:

– Скука? Ах, вы лошади, кобылы вы! Взяли бы да самоварчик согрели, грамофон завели да… Пол бы вымыли.

Вот царь замкнул їх в верхном этажу, ключ в домовой комитет сдал, мешки под сахар в лодку погрузили и, конешно, пива ящик на свою потребу. Паруса открыли и побежали за Пустые острова. С царем свиты мужика четыре. Провожающий народ на пристани остался. Все узнали, што царь по сахар кинулся. Капитонко укараулил, што царя нету, сейчас модной сертук на прокат взял, брюки клеш, камаши с колошами, кепку, заместо бороды метлу, штобы не узнали, привязал. Потом туес полон смолы, п е ку черного налил, на голову сдынул, идет по городу да вопит:

– Нет-ли лбов золотить?!. А вот кому лоб золотить?!

К царскому дворцу подошел да как вякнет это слово:

– А нет-ли лбов золотить?!

Царева семеюшка были модницы. Оне из окна выпехались, выпасть рады.

– Жалам, мы жалам лбов золотить! Только ты, верно, дорого спросишь?

– По причине вашей выдающей красоты отремонтируем бесплатно. К вам которой затти?

– Мы сидим замчены и гостей к себе на канате, на блочку подымам.

Вот они зыбочку спустили, тот примостился:

– Подымай, готово!

У Аграфены силы не хватат: мужик толстой, да смолы полпуда.

Аграфена девку да матку кликнула. Троїма за канат ухватились, дубинушку запели:

Эх, што то свая наша стала!

Эх, да закапершика не стало!

Эх, дубинушка ухнем!

Эх, зеленая сама пойдет!

Затянули Капитона. На диван пали, еле дышут:

– Первой экой тяжелой мужик. Вы откулешны будете, мастер?

– Мы европейских городов. Прошлом годе англиску королеву золотом прокрывали, дак нам за услуги деплом из своих рук и двухтрубной мимоносец для доставки на родину. Опеть фанцускому президену, извините, плешь золотили.

– А право есь?

Капитонко їм стару облигацию показыват, оне неграмотны, думают деплом.

– А, очень приятно. Этого золота можно посмотрять?

– Никак нельзя. Сейчас в глазах ослепление и прочее. Во избежание этого случая, докамест крашу и полирую, глаз не отворять. Пока не просохнете, друг на дружку не глядеть и зеркало не шевелить.

Царицы жалко стало золота на бабку:

– Маменька-та стара порато, уж верно не гожа под позолоту-ту… Маменька, ты в позолоту хошь?

– Ась?

– Хошь, говорю, вызолотицце?