Текст книги "Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской"
Автор книги: Ольга Озаровская
Жанр:
Фольклор: прочее
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Он устроїл пир.
– А не может-ле хто каку побывальшину рассказать?
– Да, мы можом.
И братья все рассказали, как они Талань съїли. Как дворнику велено было їх убить.
– Не терелись-ли в вашем городе дети?
Купец отвечает:
– Да, терелись. У меня вот дети потерелись.
– Мы, батюшко, и есь.
Позвали дворника, он правду всю рассказал, и верного слугу наградили. Василью самосудом голову срубили.
– А мать самосудом судить не можом, пусть ее судит суд поднебесной.
Посадили ее с собой на ковер-самолет и понеслись.
– Што, мать, видишь?
– Вижу землю и людей…
– Страшно тебе?
– Страшно.
– А не было страшно детей убивать?
Признялись ешшо в вышность.
– Што, мать, видишь?
– Вижу землю и церкви божиї.
– Страшно тебе?
– Страшно.
– А не страшно было детей убивать?
И ешшо выше признелись.
– Ну, што, мать, страшно тебе?
– Страшно.
– А не страшно было детей убивать?
Тут мать мертва с ковра-самолета пала.
Дед кончил, и Московка сказала:
– Фу, какая тяжелая сказка! Та нам, дедушко, лучше спой про какую-ле боhатырскую мать! Вот мы слушаем!
И Московка стала ждать, что Кулоянин запоет старинку про мать Дюка Степановича, богатейшую и чудеснейшую хозяйку на свете, или про Омельфу Тимофевну, но старик стал рассказывать сказку.
36. Иван Запечельник и богатырица
Слушайте-послуш а те, своїх жон вы не спушшайте, вы будете спушшать – мы будем подчишшать, – это любо-ли вам будет?
Жил да был царь Картауз, и у его было три сына – Василей, Федор да Иван-Запечельник.
Как царь Картауз тридцать лет не вояевился, захотелось ему в цисто поле-широко раздолье самого себя показать и людей посмотрять.
Вот пошел он на конюшон двор, выбирал сера коня на яблоках. Вуздал во уздилицю тосмяную, накладывал седелышко зеркальцято. Выехал на цисто поле. Ехал день до вецеру, красна солнышка до з а кату и наехал на ископыть, што по колен конь нозьми увяз.
– Ишь, говорит, кака невежа гуляет!
И поехал в сугон по етой ископыти. Едет день до вечеру – красна солнышка до з а кату – наежжат на бел-полотенен шатёр. И стоїт конь. Он и поставил своего сера коня к тому коню бело-ярову пшеницу зобать, – который которого перебьет.
Если егов конь перебьет, так и он того боhатыря осилит. А тот конь егова коня не допустил.
Заходит он в бел-полотенен шатёр, а там разметавши девица-боhатырица.
«Сонного бить, што мертвого»: и повалился с ей рядом.
Ета девица-боhатырица, проснуашись – очень ей ето обидно показалось. Очень обидно показавшисе и стала еhо бранить.
– Што-жа ты без докладу зашел да повалилсе?
– А што-жа тебе ето вредно так показалось? Если ето тебе вредно показалось, так разъедемсе на три прыска лошадиных.
Сели они на коней, заскакивали на три прыска лошадиных. Брали они палицы бу е вые, копия долгомерныя, сабельки вострыя – съежжалися по три раза, палицы бу е вые поломали, копья-сабельки пошшербали, – не могли вышибитьсе. Нечем стало їм на добрых конях распрыскиваться. Соскоцили они со добрых коней и хваталисе в охабоцьку. И возилисе трої сутоцьки. Царь Картауз выходивши из силоцьки, стала она коленкой на белы груди, стала растегивать латы бу е вые, хотела пороть груди белые, хотела смотреть ретиво серьцë.
Царь Картауз и взмолился:
– Есь у меня трої детоцек – не растегнвай ты латы буевые, не скрывай белы груди, – сделай надо мной каку надметинку.
Не стала она растегивать латы буевые и сделала надметинку: выкопала глаза и положила за праву шшоку.
Посадила его на коня:
– Ну, вези своеhо овсяного снопа!
И ткнула коня под жопу.
Приехал царь Картауз домой. Увидали из окна косявсято-го еhо дети Федор да Василей, побежали на стрету:
– Здраствуй, родный папенька, чеhо ты делал, чеhо ты гулял, здорово ты ездил, здорово видал?
И увидали ети дети, што у его глаза выкопаны. И царь Картауз рассказал їм про девицу-боhатырицу.
И ети дети Федор да Василей сицяс выбирали сибе добрых коней, брали востры сабли, копья долгомерны и поехали всугон за девицей, за боhатырицей. И три hода им воротяты не было.
Приходил тут к отцу младший сын Иван-дурацек, стал просить блаословления ехать по цисто поле:
– Дай-ко мне блаословленьице с буйной головы до резвых ног ехать во цисто поле поискать етой девицы-боhатырицы, да не наеду-ли моїх бр а телков.
– Ой, дитя, да ты ешьчо глупешенько, да ты малешенько. Братья твої уехали, да вот три года їм воротяты нет…
А Иван не оступаїтце:
– Блаословишь – поеду, и не блаословишь – поеду!
– Ну, дай я тебя оммеряю руками.
Оммерил его: Иванушка не тонок, не толст – два аршина толшины.
– Ну, по своему корпусу можешь ехать!
Блаословил его с буйной головы до резвых ног.
Взял востру сабельку, копье долгомерное и выбрал коня по плецю.
Конь заскакивал через стены городовые, запрыгивал через реки текуцие, выехал он, как-бы на почтовую дорогу. Едет он день до вечера, красна солнышка до з а ката, никто ему не стрецяїтся: ни птица летущая, ни зверь текущий, ни славные боhатыри. Приезжает он к двум поворотам – стоїт столб, и на столбу написано: «Вправу руку самово себя спасать, коня потерять; влеву руку коня спасать, самово себя потерять». Два поворота хорошия! Ну, надо же самово себя показать. И поехал вправу руку.
И вот наехал он: стоїт дом под золотом.
Он колонулса во кольцо. Вышла к ему красавица.
– Што ты, бестия, на пустом месте? Занимается на станции!
Она стала вестей спрашивать.
– Ты у меня поспрашивай! Я – от тебя! Раньше покорми, напої, спать повали, потом вестей спрашивай!
Она напоїла, накормила его, повела во спаленку. Там кроватка вся на пружинках.
– Вались к стенки!
Он был целовек смекалистой.
– Нет, ты вались!
Толконул ее, она с кроватки прогрязла.
Там шум, гам: она улетела в глубокую яму, и там разорвали ее на мелки куски.
Он над ямой наклонилсе, скрыцял:
– Хто там?
– Довольно нас: тридцать три молодця привезёны!
– А нет-ли здесь моїх брателков, царя Картауза сыновей?
– Есь, есь!
– О, вояки! Добро воевали – в каку ловушку попали! Как я вас буду теперь выручать?
– Вырежь у коровы ремень, на конце сделай мор (?).
Он взял ето в ум: хлоп кулаком – корова повернулась (тут корова была на станции), снял кожу, скружил кожу в ординарный ремень, кроватку сметал проць, ремень спустил.
– Хватил-ли?
– Хватил, хватил!
– Заберет-ли нет у вас силы по ремню лезть?
– Да мы выветрены, не порато питаемся.
Ну, он стал їх по одному таскать и таскать, всех выволочил. Корову сварили.
– Порато не обжоривайтесь.
Ну, ету корову съевши, дом сожгли, всяк себе скрыцял добра коня. Иван-царевич братьев отправил домой отдыхать, а сам поехал дальше. Ехал близко-ли, далеко-ли, низко-ли, высоко-ли, видит стоит избушка.
– Избушка поворотне к лесу шарами, ко мне воротами.
Избушка поворотилась. Он взошел на крыльцë, поколотился в кольцë, – вышла к ему распрестарая старая старуха.
– Вот бестия на пустом месте: какие старухи на станциях служат!
Старуха его напоїла, накормила, стала вестей спрашивать.
– Куда путь держишь?
Он сказал.
– Ну, ложись спать, утро вечера мудренея.
Поутру Иван-царевич говорит:
– Бабушка, предоставиь свою буйну голову к моїм могутным плецям, направь меня на ум-разум.
– Много молодцев проежживало, да не столь много вежливо говаривало! Возьми, дитятко, моего худ а коня, оставь мне своего добр а коня. На обратном пути пригодитсе, а теперь довезет тебя конь до моей сестры.
Он сел на ее худа коня: перчатку обронил, говорит коню:
– Стой! Перчатку обронил!
А конь отвечает:
– В кою пору ты говорил, я уж двести верст проскакал.
Как сказал, так и делом: доскакали, – стоїт избушка.
Он ее омолитвовал, в избушки аминь отдало.
Выходивши распрестарая старуха.
– О, какие развезены старухи на станциях!
Бабушка его напоїла, накормила и распросила.
– Предоставь свою буйну голову к моїм могутным плечам, наставь на путь истинной.
– Много молодцев проежживало, да не столь много вежливо говаривало. Ложись-ко спать, поутру будем путь-дорожка смекать.
Поутру она говорит ему:
– Возьми моего худ а коня, оставь своего добр а коня, ето в обратном пути все тебе пригодитсе.
Он севши на коня, шапку оборонивши: «стой!» А конь ему провешьчалсе:
– В кою пору говорил, я – триста верст проскакал, да за каждой вещью будем вороч а тьсе, дак тоhда дорога не скоро коротаетсе.
Ехавши день до вечера, красна солнышка до з а кату, опять приехали: избушка стоїт и выходит на крыльце распрестарая старуха.
– Все одны старухи на станциях!
Старуха его напоїла, накормила, стала вестей спрашивать.
– Куда путь держишь?
Иван-царевич рассказавши, как девиця боhатырица отцу глаза выкопала, говоривши:
– Я ето дело роспытать хочу.
– О! глубоко загачиваш. Однако постараїмсе. Ложись-ка спать, поутру станем путь-дороженька смекать.
Поутру она говоривши ему:
– Одень мой прежней китайник с бант а ми и я тебя перекрашу, как себя. Дам котк а -баюнк а : приедешь к дому осударскому, к палатам белокаменным, теми-же воротами заежживай в крепосную ограду, што и я. Брод о вою ступью штоб лошадь шла до того столба, hде я своего коня везала. У ворот привратники, у дверей придверники, ты кланетьсе кланейсе, а рецей не говори, штоб по реци тебя не признали.
Вот Иван-царевич приезжат, идет в палаты белокаменны, его приворотники, придверники окликают.
– А, бабушка наехала, давно не бывала.
Он голову клонит, а реци не говорит.
Отворивши, заходивши во светлую светлицю, там спит-храпит девица-боhатыриця боhатырьским сном, убившись из поездочьки своей боhатырьское.
Он вытащил из-за шшоки глаза: «Отхожу ее своим пером меж ногами!» Она разметавши лежит и он подписавши на лбу: «Я твоїм колодцем коня напоїл да и колодця не закрыл».
И тут же зацерпнул воды живой и мертвой. После ефтой бытности сел на добра коня и хотел скакать через ограду. Конь провешш а лся:
– Ой, Иван-царевич, не заскакивай, мне не унести тебя, не понесут меня резвы ноги.
Не поверевши етого, ударил Иван-царевич по тухлым ребрам. Конь одним копытом задел за стены городовые. Струны зазвенели, боhатыриця проснуласе. Чует как ей што-то неловко…
– Ох, кака невежа паласе, каку-то подлог сделала.
И увидавши в зеркало, написано у ей на лобу: «За твої насмешки отсмиялисе обратно».
Вот она выбиравши коня, которого ярчей, бойчей не было и отправлявшись в сугон.
Доехавши до старухи, спросивши:
– Хто такой, не проежжавши-ли здесь?
– Да какая-то упадь нимо ползла. Едва, едва коняшка ноги переставлял, да ты оддохни, догонишь, поспешь.
– Што-то я как больня случилась с такого разгару.
– Не желашь-ли баенку?
– Да охота-бы.
Старуха сейчас байну топить, дрова мозгляшши, худяшши, баенка тышкается.
– Мне-ка потереться охота.
Старуха трет, все время длит: ручушки стали слабы.
Отпарилась в етой баенки, нать сугоном ехать.
Приехала к другой старухи.
– Не проежжал-ли хто?
– Какой-то бродяга ехал, едва лошаденка брела.
А ета втора старуха дала ему кремешок:
«Брось и скажи: была года землена, сделайсе кременна!»
Третья старуха дас огнивце: «Будет тебя нарыскивать, напыскивать, ты брось».
Вот она едет: в том боку катышок, и в том боку катышок (Шура ухлопаласъ, угорела от сказки. Так пожалуй, возможно)ехать скоро не может. Доехала до третьей старухи, стала вестей спрашивать.
– Да какая-то шантрапашка проежжала, лошаденка едва плелась. Ты не гони порато и так догонишь.
Тут серьце раскипевши, полетевши в сугон, а Иван был успешен, бросил кремешок и стала кременна гора.
Туточка она кричавши ему:
– Сойдемся по согласию: я тебя не бить, не дуть не стану!
Упросить, умолить не могла.
– Коhда так, я вернусь за пильшиками, за долотниками.
Съездила за пильшиками, за долотниками, они сделали проезд. Вот она состигат, а Иван-царевич, сменивши у третьей старухи своего добра коня, скрыцял ему: бежи, да не подпинай-се, и бросил огнивцë.
Загорело, запылало, пылом, оhнем.
Боhатыриця наехавши.
– Укроти реку оhненну. Я за тебя иду взамужесьво, буду покорна, винна, и починна во всякой бытности. Ведь ты засе-ел два отрока.
– Ха-а. Забыла? X… ночевал, пошшупай-ко! Ета шуточь-ка отшутиласе.
Тут она раскипеласе, захлопала в дол они.
– По весны красные будешь во белых моїх руках!
– Рано рыцишь: не заваривано. Коhда попаду, тоhда рыци.
Разъехались на Дунай реки. И стоїт Иван-царевич разъехавшись на Дунай реки. Приежжавши к отцю родителю и заходивши в спальню, в которой отець спавши при койки. Бравши за шею и сажавши на крутую жопу, давай глаза вставлять. Потом спрыснувши мертвой и живой водой.
Загледели глаза по старому.
Царь Картауз возрадовавшись любимому сыну.
– Чеhо ты, дитятко, желаешь? Не желаешь-ли на царьсво сесть?
– Желаю пить, шуметь по кабакам, по трактирам. Запьюсь, загуляюсь и штоб денег с меня не брать.
Вот царь спустил его пить и гулять. А в то время три корабля военных без всякого докладу зашли и на пристань трое сукна разостлали: желто, голубо и сине.
Царь поутру из косявшата окошечка смотрит:
– Што за невежа случиласе, военного положения не открывает.
Вот старший сын пошел.
Ети отроки говорят:
– Маменька, не ето-ли наш папенька?
– Нет.
Василей на корапь зашел, ему вичьем жопу так нахлопали.
Федор пришел.
– Маменька, не етот-ли наш папенька?
– Нет, не тот, да и не та поступь.
Етого тоже отречькали:
– Ступай, овсяной сноп! Доброй ты боh а тырь, не пошто тебе и ходить, не до тоhо дела касатьсе.
Царь Картауз говорит:
– Ну, надо найти Ивана-дурака. Пускай сделает розыск, он ето дело расположит.
Розыскали Ивана в кабаке, поднесли ему чару в полведра: «так и так, кака-то невежа стоїт на пристани, военного положения не открывает, не знаем, што и делать?»
Иван принимавши чару единой рукой, выпивавши единым духом легохонько. Поднесли ему втору чару и третью. У него резвы ножки да затопталисе, черны глазыньки помутилисе, серце раскипело, на пристань побежал, все сукна вырвал и разметал.
– Желаете воєнно положенье открывать?!
Она улешшивать, уговаривать:
– Не слышим твоей речи, заходи на корабь побеседовать.
Он зашол, там разненьких наливок, летёры и ромы направили на него. И поддали к тому-же сонных капель.
Он з а спал, а она удиравши по синю морю к своему месту.
Поутру Иван-царевич расширил свої глазочьки:
– Ой, пропала моя головушка!
– Не пропала, а в те руки попала, што отхлопали… Чюхарь говорил «пропал, пропал», как в сило попал; ты два отрока засеял, їм бесчесно без отця. Приедем по тихой п о ветери, примем закон божий, я тебе буду повинна и починна.
И покатилась ко венчанью.
Пирком-челком да и за свадебкой.
После ефтой бытности был у їх три года пир, я там был, три года в гнезде жил. Вино по усам лилось, мне-ка в рот не попало. Не осудите, господа!
Сказка кончилась, и Скоморох привязался:
– Тебя просили нашшот матери, а ты про Ивана-Запецельника. Где жа тут мать?
– А боhатырша? Она могла Ивана, как червяка раздавить, а однако-жа смирена сделалась, из-за отроков. Отца їм доспела. Нет, не говори. Очень даже хорош а мать. С а ма правильна.
– Конешно, конешно, – отозвалась Московка, – а што ты тако вяжешь? В ум не возьму.
– А нёвод.
– Какой-же нёвод? Живо так вяжешь и маленькое што-то.
– Гледи. Вот крылья будут, вот рымпалы, а вот я уж начал матицу вывязывать. Ето внучкам. Пусть в полої тешатся. У нас как вода падёт, все полої остаютсе. Пусть їм на потеху.
Мир был заключен. И Московка перевела глаза на Печорца.
– Федосей Павлиныч, што же вы-то ничего не скажете?
– Сей минутой готов! Да только сказка моя очень даже обыкновенна. Ведь уж слыхали не раз…
– Все равно.
И Печорец завел любимейшую на Севере сказку.
37. Безручка
Мать помирала, двоїх детоцек оставляла: мальцика и девушку; детям наказывала, штоб жили советно и штоб брат сестры всегда слушалсе. Дети выросли хороши, жили советно. Брат стал торговать. И торговля пошла на эту девушку… дак не говори! Брат женился, а его жонка завидела эту золовку: брат в лавку пойдет, спроситсе у сестры, из лавки придет здоровается. Это жены любо-ле? Вот она подколола быка, а мужу насказала:
– Вот сестра твоя одичяла: быка подколола! Пошто ты ей дёржиш?
А муж рассмехнулся:
– Вместе наживали, вместе и проживаем.
И все так же: в лавку куда-ле уйдет, – сестры спросится; придет – с ей здороватсе.
Жонка опеть зарезала коня любимого и опеть мужу:
– Твою сестру гнать надо. Совсем дика! Твоего любимого коня зарезала!
Ему коня жалко и сестры жалко. Смолчял.
Тут жена родила ему, и дитë не пожалела: взела в зыбке младеня подколола, а мужу говорит:
– Доколе будем дику дёржать? Ведь совсем дика сестра твоя! Ей убить надо: младеня твоего подколола.
Тут уж его живот. Не стерпел и говорит сестры:
– Скинавай цветно платьё, надевай цёрно платьё!
Взял топор, колодку и повез сестру в лес. Она змолилась:
– Бр а телко! Не убивай меня! Отсеки у меня руки по локот!
Брат убивать не стал, отсек ей руки и бросил в лесу.
Не осподь знает сколько времë прошло; ходит она —
Низко-ле, высоко-ле,
Близко-ле, далеко-ле,
Солнцем пекёт,
Дожжем секёт,
и вдруг царска охота набежала и остановилась: ей не задевает, и царевич наехал. Она из-за кусья крыцит:
– Не подходи! Я – девица, вся обремкалась, чуть не наг а . Да и рук нету!
Царевич свой сертук скинул, ей приокутал. Глянул – она красавица. Краше нету. Говорит отцу:
– Батюшко, возьмем эту Безручку. За незаправду она казненна, за напраслину!
– Возьмем! У меня положено: кого перву сей день стретишь, ту и брать!
И взяли. Сделалась она царевна и обеременела. Царевич выехал куда-ле из царьсва, и боh дал ей младеня: в лобе соньце, в тыле – месяц, по косицам – чясты звезды, по лок о т руки в золоте, по колен ноги в с е лебре.
Вот написали отцу радошно извесье и отдали посыльнику. Посыльник шел, шел, опристал, да и завернул ноцевать к купцу, к ейному брату. Эта жонка письмо сменила, положила друго: «Родила твоя жена: тулово собацье, ноги россомацьї, ухи заецьї».
Царевич прочитал и отписал: «Какой ни родилсе, пусть до меня дёржат». На обратной путь этот посыльник опеть завернул к купцю, а жонка ответ сменила:
«Казните їх обех».
Старой царь письмо прочитал, понеть не может. Нать мужня воля сполнять, а казнить рука не поддаетсе. И придумал: этого ребеночька привезать на эти окомелоцки и спустить їх опеть в лес.
Вот и пошла Безручка о сыне. А на стрету ей прохож а й-старицек:
– Куда, молодушка, пошла с парничком?
Она все обсказала:
– Дитë у меня тако, што ни на куго не похожо. Конем бросят, кони не легают, коровы не будут, овцы не топчют. А у меня рук нет, одны оттепки.
– Ну, иди о синё морё. Она и пошла. Пришла к синему морю, а дитя уж дивно стало, говорит:
– Мамушка, я напьюсь!
Она нагнулась, а мальцик пал в синё морё! А ей подхватить нецем. Вот уж горë! Она плацëт. Никуго на бережку не видать, а голос слышно:
– Зайди в воду. Вон руки-те пловут!
Она зашла, видит руки к ей пловут и прямо прильнули к окомелоцкам. Она и схватила дитё.
Вот пошла о мальцике. Он уж за ручку идё. Приворотила к брату. Он не узнал: с руками, дак уж… Царевича в гости дожидат. И царевич прибыл, да не узнал царевны: с руками, да с мальциком, где уж!.. Пир запоходил.
А не можот-ли хто какой побывальшыны рассказать?
– Мальцик можот. Только штоб уж не пересекать!
И стал мальцик рассказывать, как сестра с братом советно жили, как братня жона…
А дедина так пересекает:
– Вот уж неправда! Андели, брехня!
Брат ей на воротах расстрелял. Тут все Безручку признали. Брат поехал к зетю на царьсво жить.
Сказка эта, как всегда, заставила притихнуть ребят; они были в полном восхищении: у многих навернулись на глаза слезы.
Наконец Печорец произнес:
– А теперь я для ребят расскажу про мачеху.
И он начал.
38. Падчерица и дочи
У хресьянина была доци. Как у его жона померла, он жонился опеть, а жонка опеть девку принесла. Вот мати свою то девку любит, а падчерицу со свету сводит.
– Напреди, курва, моток! Полощи, курва, моток!
Она моток напрела и пошла полоскать.
Моток-от в пролубь уронила и сама туда спустилась. Видит – стоят коровушки:
– Красная девушка, подпаши под нами, подгреби под нами!
Она подпахала-подгребла, поклонилась и пошла.
Опеть видит – стоят кони:
– Красная девушка, подпаши под нами, подгреби под нами!
Она подпахала-подгребла, поклонилась и пошла.
Опеть видит – стоят к о зла.
– Красная девушка, подпаши под нами, подгреби под нами!
Она подпахала-подгребла, поклонилась и пошла.
Опеть видит – стоят олешки:
– Красная девушка, подпаши под нами, подгреби под нами. Она подпахала-подгребла, поклонилась и пошла.
Опеть видит – стоят овецьки:
– Красная девушка, подпаши под нами, подгреби под нами. Она подпахала-подгребла, поклонилась и пошла.
Шла-шла и вешальця нашла. Видит стоїт избушка на курьїх ножках, об одном окошки.
Вот она в избушку вошла, видит бабушка живет.
Она бабушке и говорит:
– Бабушка, я мотоцик уронила.
– Дитятко, говорит, на вешальцях возьми.
Ишо говорит:
– Истопи у меня баенку, да вымой у меня детоцек.
Она побежала, баенку истопила.
– Бабушка, говорит, дай чем вода носить.
– На, говорит, решето!
А чего решетом наносишь?!.. Летит птицька:
– Девушка, тилкой, да гнилкой! Тилкой, да гнилкой!
Она гнилкой то решето замазала и воды наносила.
– Дай, бабушка, говорит, детоцек.
Она поклала мышов, да кротов, да крысов.
– На, говорит, иди вымой детоцек.
Вот она скалала їх в решето и пошла мыть. Как из байны-то пришли, детоцьки и говорят:
– Мамушка, мамушка, ты нас так навеку не мывала, – она у нас кажной перстышек вымыла.
Вот она ей золота лукошецько наклала, да и мотоцик отдала ей. Девушка и домой пошла.
Видит опять стоят овецьки:
– Красная девушка, подпаши под нами, подгреби под нами. Она подпахала-подгребла, поклонилась и пошла. Они дали ей овецьку с егненком.
Опеть стоят кони.
– Красная девушка, подпаши под нами, подгреби под нами. Она подпахала-подгребла, поклонилась и пошла.
Дали ей кобылу с жеребенком.
Видит опеть стоят олешки. Те дали ей в а женку с теленком. Опять стоят к о зла. Дали ей козу с козленком.
Опеть стоят коровы. Еще дали ей корову с теленком.
Вот она и погнала стадо домой и татушки отдала.
А мачеха-та была завидна и говорит дочери:
– Напреди, Маша, моток.
Маша моток напрела и полоскать пошла. Моток в пролубь уронила и сама туда спустилась.
Видит – стоят коровушки:
– Красная девушка, подпаши под нами, подгреби под нами. Она:
– Насеру – присеру вам!
И дальше побежала.
Опеть видит – стоят кони, опеть козлы, опеть олешки, опеть овецьки:
– Красная девушка, подпаши под нами, подгреби под нами.
– Насеру-присеру!
Не взглянула, мимо пробежала.
Прибежала к избушки, схватила мотоцик с вешальця и в избу забежала.
Бабушка ей говорит:
– Девушка, истопи баенку!
Она баенку затопила и говорит:
– Чем тебе вода носить?
– На, говорит, решето.
Вот идет она вода носить – летит птицька:
– Девушка, тилкой, да гнилкой. Тилкой, да гнилкой.
– Кол тебе в пасть, говорит.
– Поди, говорит ей бабушка, вымой, девушка, детоцек.
И наклала ей мышов, да кротов. Она и оборвала у нов о го ножку, у нов о го ручьку.
Те давай жалитьсе мати:
– Мамушка, мамушка, у нас, говорят, мыла – у нового ножку, у нового руцьку оборвала!
Плацют.
– У, знай так!
Она в лукошецько наклала ей уголья живого.
– Поди, говорит, с матерью дели в соломы, тут в лукошецьке, говорит, серебро накладено.
Вот она и пошла домой. Видит стоят к о зла:
– Красная девушка, подпаши под нами, подгреби под нами.
Нимо пробежала, всех нимо.
Вот она из пролубы и вышла. Ницего с собой не принесла, только лукошецько с угольем.
– Мама, иди, говорит, делить на солому.
Стали она делить, отворили лукошко, – пыло выскоцило, солома загорела, и сами они сгорели.
Все знали, что настала очередь Скомороха, а потому заранее начали улыбаться. Глядя в упор на ребят и как будто рассказывая только для них, Скоморох заметил:
– Бывают и глупы матери.
И начал.
39. Дороня
Жили старуха и старик. У їх был сыночек – Доронюшка. У їх были гряды, – там лучина, поленья лежали, а сынок под грядами сидит, играет: увидала мать и заревела.
Старик пришел, а старуха разливается-ревет.
– Чего ты?
– Ох, сидит Доронюшка играет, а я посмотрела: упадет, думаю, поленье, зашибет головку, и нет Доронюшки. Не видать нам внуцятоцек…
И старик заревел.
А Дороня уж на возрасти был, двенадцать годов было, не стерпел:
– Пойду же по белу свету искать, есть ли хто умняе моїх стариков.
Встал и пошел.
Пошел искать умняе и видит, мужики корову на байну тянут: там трава выросла.
– Што вы делаете?
– Хотим траву коровы скормить.
Он траву скосил да коровы кинул. Мужики рты разинули и в затылки почесали. Дале пошел, видит: жонка, мужик да парень троїма гоняют лошадь в хомут вицьём и кольем.
Он взял хомут да на лошадь надел.
Анделы, они ему награду: экой ты доумелся!
Пошел вперед, видит: дом высокой, старинной. На звозе веснут штаны белы. Баба крыцит:
– Скоци, попади в штаны!
А мужик скацет, попасть не можот.
– Што ты, дяденька, муциссе?
– В штаны не могу попасть. Как не попадешь, носи грязны.
Дороня подал ему штаны.
Нет уж, видно, мої родители умняе.
И пошол домой обратно.
Вот жил-пожил Дороня да и помер. Родители все его жалели, все Доронюшку поминали. Вот старуха одна сидит дома, окошечко поло; видит идет нимо служимой домой на побывку, она и скрыцяла:
– Откуда, милостивець?
– С того света выходець!
– Ой, заходи, не видал-ли нашего Доронюшку?
– Видал. Ваш Дороня на небе боронит. Наг, худ, оборвался, лошаденка худа, шубы нет…
– Ой, не возьмешь ли цего у нас для Дорони?
– Отцего не взеть? Возму!
Старуха шубу самолучшу подала, коня самолучшего вывела.
– Не возьмешь-ле муки, крупы?
– Давай!
Она ему всего подала, портна трубу подала.
– А сапоги?
– Да худяшши!
Она сапоги новы подала. Служимой сел на коня, все забрал да и… махнул!
Старик возврашшатсе. Старуха ему:
– Старик! Хто у нас был? С того света выходець. Нашего Доронюшку видал. Наш Дороня на небе боронит! Наг, худ, оборвалсе, шубы нет, лошаденка худяшша, сапоги розны… Я ему всего дала: коня самолучшего, шубу самолучшу, муки-крупы, портна трубу подала, сапоги новы…
– Ах ты!..
Давай старуху школить! Ну, што-ж? Што со старухой поделаш? Так ницего и не поделал.
Еще не затих ребячий смех, как Скоморох снова рассказывал.
40. Дурень
П о шол дурень, да п о шол барин в лес лесовати да круги занимати.
Идёт поп. Он ему: «Босько-усь, босько-усь!»
Поп его начал тросью колотить. Пришол домой:
– Мати, тут меня били, да тут колотили!
– Што эко, дурень, сделал?
– Да што? Поп шол, я ему: усь-усь! Он п о чял меня тросью колотить…
– Экой ты дикой, дурень! Ты бы в ноги пал: бачько, бла-ослови!
– То я, мати, завтра!
П о шол дурень, п о шол барин… Навстречу-то дурню идет медведь.
Он пал ему в ноги:
– Бачько, блаослови!
Медведь начал его тяпать… Он пришол домой.
– Мати, тут меня били, тут колотили.
– Што эко, дурень, сделал?
– Да што? Медведь шол, – я ему в ноги пал: бачько, баослови! А он меня затяпал.
– Экой он дикой, уж уити-ле от него? Ты бы в ель колотил: босько-усь, босько-усь!
– То я, мати, завтра.
П о шол дурень, да п о шол барин в лес лесовати да круги занимати. Едет свадьба. Он в ель колотит: «босько-усь, босько-усь!»
Конь у їх испугался, побежал, все растрепал у їх. Его п о чали бить-колотить. Он опеть пришол:
– Мати! Тут меня били, тут колотили…
– Што эко, дурень, сделал?
– Едет свадьба, я кричял, в ель колотил, конь испугался їх…
– Экой ты дурень! Ты бы молился: «Дай боh вам на житьё-бытьё на боhачесьво», они бы тебя не выбили.
– То я, мати, завтра.
П о шол дурень, п о шол барин в лес лесовати да круги занимати. Покойника везут. А он їм крычит:
– Дай вам боh на житьё-бытьё, на боhачесьво!
П о чали его бить, колотить, всего выбили. Он домой приш о л:
– Мати, мати, мати! То-то меня били, то-то колотили…
– Што эко, дурень, сделал?
– Покойника везли, я скрычял: «Дай вам боh на житьё-бытьё, на боhачесьво…»
– Экой ты дурень! Ты бы молился: «Упокой, hосподи, душу усопших рабов твоїх».
– То я, мати, завтра!
П о шол дурень, п о шол барин в лес лесовати, круги занимати. Едут, котора свадьба ехала, едут на госьбу угошшаться. Он молитця:
– Упокой, hосподи, душу усопших рабов твоїх…
Его п о чяли бить, п о чяли колотить… У їх конь бросилсе, испугалсе, все выпружил: пироги да подушку.
Он все с о брал, домой пришол.
– Мати, тоhда меня били, сегодня подарили!
Не можно с їм больша жить. Хочет убежать. Сухарей насушила мешок и поставила за ворота: как его нет, бежать штоб ей.
Этот дурень наперед матери пришол, посмотрел в мешок, сухарьки вытрехнул, в мешок сел, сам завезался.
Мати пришла, посмотрела: ниhде нету его, – схватить кашолка… бежать!
Схватила кашолку, потрепала… Бежит с кашолкой с сухарьками (мать, видно, тоже не о стра была у ево).
Бежала, бежала… Сесть на пенек да съесть сухарёк, дак полехче бежать…
Он в мешки кричит: «Я, мати, хочю-жа!»
– Ах, он где-то видит меня.
Она опять на убег побежала. Бежала, бежала… тошно їсть захотела… Только за мешок, а он:
– Я, мати, хочю-жа!
– Осподи, осподи, ишша видит меня!
Бежать! Бежала, бежала…
– Хочь видит, хочь не видит – я закусывать буду.
Села под елушку, развезала мешочек сухарьков поїсть, – он в мешки сидит.
– Што ты, дикой, наделал, ни одново сухарька не оставил! Я тошно їсть хочю!
– Я тожа хочю.
Вот и тёмно стало.
– Зверьё ходит, съедят нас. Поедем на ель ночевать.
Дурень говорит:
– Поедем, мати, на ель.
Мати говорит:
– Я тошно їсть хочю, мне и не залезть.
– Полезай, мати, я по жопе пехать стану.
Ну, и полезли на ель. Мати лезе, он пеха.
Там уселись на ель. Шли разбойники: под ту ель сели деньги читать.
А он там видит їх. Он говорит:
– Я мати, закрычю!
– Што ты, дикой, ведь убьют нас…
– Нет уж закрычю!
И закрычал:
– Я вас убью-ю!
И они испугались.
– Ой, сам Исус Христос крычит!
Побежали, испугались, всех денег оступились.
Вот они тут слезли, денег поклали, домой пошли.
Конечно, в тот день и трапезничали, и отдыхали, и узнавали насчет парохода. Уже не «радиосарафан», а настоящий телеграф принес известие, что пароход добрался благополучно до Суры и выходит вниз.
И когда уже в поздний час все улеглись, Московка закричала:
– Товаришши, Трудовая Республика! Придумайте на завтра сказки о труде.
Скоморох не замедлил ответить:
– К примеру, как я преду, как квашню развожу, как на медведя хожу… Да што же я сдуру сегодня рассказал! Мне бы завтра!
Московка отвечала:
– Ничего, на завтра ишшо каки-ле прибереш!
Кулоянин заворчал:
– Да што на них угомона нет! Спать не дают! Убай ты їх, молодка!
В это время молодка, что-то мурлыкавшая своему ребенку, запела нежней и более четко, или это так казалось, оттого что наступила тишина.
Баю-баюшки баю,
Да уж Колюшку лю-лю,
Ходит сон по окон,
Бродит дрёма
Возле дома.
Как у Коли колубель
Во высоком терему,
Во высоком терему,
Да на тонком очепу.
Кольца-пробойца
Серебреные,
Положочек золотой камки.
В изголовьях куны,
А в ногах соболи,
