Текст книги "Дороги моря"

Автор книги: Ольга Дехнель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава 11

Мы говорим еще немного, прощаемся быстро, ему нужно бежать, мне, если честно, кажется, что мне нужно бежать тоже. Мне горит. Теперь действительно горит. Слова и мысли набиваются в голову, набиваются в горло так сильно, что становится невозможно дышать.

Мы прощаемся комкано и быстро, оба хотим, чтобы второй задержался хоть на секунду, но отключаемся все равно. Эти вещи, хорошие вещи, их хочется задержать в жизни еще хоть ненадолго, побудь еще немного рядом.

Я чувствую движение, что-то нарастает, что-то бурлит. Что-то множится.

Я делаю это сотню раз. Я сделаю это еще сотню раз, не умею и уже давно не хочу останавливаться.

Коктейль из вины, это почти смешно, вот Илай говорит «мне все равно совершенно с кем ты, главное скажи мне об этом честно. Это не имеет значения, взаимная эксклюзивность для меня никогда не была ключевым моментом.»

О, милый, ты смешной такой, ты смешной такой, мне не хотелось никого другого, это было одурительно забавно. Ты все пытался запихать в свою голову целый мир, весь его распробовать, но вкусы смешивались, пока все не стало для тебя стылым. Бесполезным. Лишенным намека на вкус. Ты все пытался запихать меня в свои представления обо мне же, пока не пережевал, не переломал и не выплюнул. Вот только я осталась. Вот только я всегда остаюсь.

Вот Арт, и моя постель пахнет им, и мои волосы. Я люблю фиксировать его присутствие и таким образом тоже. Арт все прекрасно понимает, знает обо мне чуть больше, чем я готова была показать. И ПОЧЕМУ. ПОЧЕМУ Я ДОЛЖНА ИСПЫТЫВАТЬ ВИНУ ЗА ВСЕ ХОРОШЕЕ, ЧТО ЕСТЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ. Что Илай оставил мне после себя? Что он мне после себя оставил, кроме беспощадной, испепеляющей боли?

И почему вещи не могут стать правильнее, почему любая любовь оказывается убогой, почему я..

Сотни вещей, которые я не стала бы прощать себе сама, но они оказываются прощены.

И сотни вещей, которые того не стоили. И все равно произошли. И он закрывается, комкает эти слова и кидает мне в лицо. Я прошу его остаться, я зову его по имени, «Илай», катается на языке привычно, как мед. Я понимаю, что цепляюсь и все мои попытки его удержать, только отталкивают его дальше, нет, нет, милый, постой, пожалуйста, подожди, ты не понял, это не то, что я имела ввиду.

Но сколько же можно жить в обороне? В оппозиции самой себе. Сколько можно саму себя выворачивать наизнанку.

Я вывернула само понятие любви наизнанку ради него.

Это Эллисон, о которой я думаю вполовину не так часто, как мне стоило бы. Ты ранишь людей, Скарлетт, ты ранишь людей, которым искренне не наплевать. Ты ранишь людей просто потому что ты никого кроме него не видишь. Это Эллисон, которая ранит меня в свою очередь.

Глаза закрываются плотно, я сжимаю руки в кулаки, выдыхаю медленно, вибрации, они живут под кожей.

Я думаю о ней вполовину не так часто, как должна бы. И вполовину не так часто, как она того заслуживает. Хорошего или плохого.

И это Альба, сжимается даже не сердце, что-то маленькое и бесконечное, в самой середине грудной клетки, душа, может быть. Моя собственная. Я так четко вижу чужие, так бесполезно пытаюсь распознать свою, сапожник без сапог, медиум в вечном поиске своей души. Сжимается, поднимает усталые глаза. И Альба. Ее дом и ее вещи, касание ее рук, все эти стены, все эти предметы, все это помнит их и помнит ее. Но не осталось даже собаки, мне не обнять милого Бруно, мне не вернуть ее, я скучаю по ней, я скучаю по ней каждый день. Я вспоминаю ее улыбку, принимая душ, начинаю плакать и не могу остановиться еще минут двадцать. Альба. Мир, где ее нет, я не могу его принять. Столько лет, столько лет ее нет.

И я понимаю, что стены давят, что дышать становится решительно нечем, что я не хочу принимать ни одну из этих действительностей. Если не хочешь принимать реальность – меняй ее, вот тебе дана огромная силища.

Это безусловно проклятье и безусловно дар.

Моя история – всегда об одиночестве в толпе, отмеченная смертью, я всегда остаюсь немного чужой среди живых. Дитя жизни, сама жизнь, я всегда остаюсь немного чужой среди мертвых.

Вечный наблюдатель, вечный медиатор, вечный проводник.

Когда я распахиваю двери, я чувствую сотни мертвых глаз, разом поворачивающихся в моем направлении. Их забрало море.

Забрало, но не пожелало укрыть.

Море всю жизнь владеет моим сердцем.

Одежды множества времен, усталые лица, ждут так долго, так долго ждут и не могут обрести покой. Я все думала, знаете, сколько нужно душе, чтобы развалиться? Чтобы превратиться в пустоту и начать жрать все, что только удастся заполучить? И так и не нашла внятного ответа. Может быть, это не от личных свойств души, но от обстоятельств? Может, пустоты создаем мы?

Здесь, на берегу огромного холодного моря, время для них застыло. Нет ни людей, ни прохожих, здесь была только Альба. Ни боли, ни чужой злобы. Мы разрушаем себя, разрушаем ли их? Только море. Огромное, холодное море. Вода очищает. Вода шепчет, льется мне в уши, обжигающе ледяными прикосновениями целует босые ноги.

Я шагаю через мертвую толпу, широко, уверенно, раньше во мне жил страх. Однажды все это меня сломало, заставило потерять дорогу, себя и даже забыть собственное имя. Из темноты выходишь постепенно, собираешь себя по кусочкам. Чужие воли и чужие присутствия похожи на спутанный клубок, я разбираю ниточки, я собрана, и я под вдохновением, и все, что я чувствую, все, что я чувствую, беспокоит меня, распирает изнутри, хочется кричать, но нарастающий гул и нарастающий шепот, я позволяю ему ворваться в мои уши.

Огромная толпа на берегу, ждет чего-то.

Я не заставляю их ждать больше.

Шептунья душ, шептунья душ, шептунья душ.

Юная проводница мертвых.

Для них я всегда юная.

Я слышу даже:

Персефона.

Богиня весны и подземного царства, приносящая смерть.

Но смерть уже случилась, я принесу только покой. Только избавление.

Это о том, как ты расставляешь границы, о том, что творится у тебя в голове, как ты возвращаешься к собственному дару медленно, постепенно. Он перестает быть проклятием только тогда, когда ты ему позволишь. Это о том, чтобы превратить своих демонов в своих псов и не позволить им сожрать тебя. Ни за что не позволить. Это вопрос веры. Во что ты веришь, Скарлетт? Я верю в себя.

Я раскрываю руки широко: обнять бы вас всех, измученные.

И когда открываю глаза, позволяю им коснуться.

Чужие сознания бросаются, не думая, в их движениях мне видится бережливость, чужие сознания почти нежны и это последнее, чего ты будешь ожидать от нескончаемой толпы мертвых, это почти нежность. Они шепчут, девочка, девочка, девочка.

Я все еще помню, как те же руки рвали меня и мучали, бесцеремонно, яростно, я все еще помню.

Этого не произойдет больше.

И все, что я чувствую.

Я принимаю.

Вся моя боль, вся моя вина, вся моя животная почти тоска, все то, как сильно я по ней скучаю.

Мертвые шепчут мне в уши, собираются огромной толпой, я знаю, что меня из них не будет видно, я знаю, что они видны сейчас как никогда хорошо.

И Дом на краю света, о, Дом на краю света заботливо укроет нас от посторонних глаз, никому лишнему не позволит нас коснуться.

Это только о приятии, знаете? Дар станет даром, когда вы его примете. Чувства станут по-настоящему вашими, когда вы их примете. Даже самые черные. Если вы в них поверите.

Альба, родная, Альба, мне так чертовски больно.

Я закрываю глаза, раньше это было больно, теперь это также естественно, как дышать, сотни мертвых рук тянутся ко мне, силясь дотронуться, силясь почувствовать хотя бы крупицу тепла. Не украсть. У меня никто не крадет больше. И даже для этого они долго ждали разрешения.

Я позволяю им, потому что это честно. Я позволяю им, потому что они ждали так долго, они знали, что я приду. Это случилось так поздно.

Я знаю, что Альбы среди них нет, но я на душевном подъеме, я под вдохновением, я найду тебя. Я обязательно найду тебя. Я найду тебя, даже если на секундочку, даже если мимолетно, мне бы только еще раз..

Их руки повсюду, их касания еле осязаемы, прохладные, в них не осталось жизни, со смертью же мы давние подруги.

Мой разум открыт, как открыты и мои руки. Я впускаю их истории. Я просто позволяю этому случиться.

Они говорят, говорят безостановочно. Я стану их голосом. Я стану их ушами. Я стану их глазами. Я стану их последним приютом, я стану любимой сестренкой, нежной дочерью, я стану заботливой матерью, я принадлежу им на секунду и все они во мне.

Я – их и они – мои.

Мы кружим, и мое сердце открыто, мой разум открыт.

Однажды меня это сломало. Больше этого не случится.

Голос Илая в моей голове кажется почти неуместным, неожиданным. Прицелься и отпусти.

Так просто.

Голос Арта в моей голове. Его музыка. Там, где рождается звук. Там, где живет гармония. В этом мире так много злого, отпусти же, отпусти.

Души могли бы разодрать меня на части еще множество раз. Сделать это снова и снова. Вот только я им не позволю. Не доставлю больше такой радости.

Они зеркалят мои эмоции, чувствуют кожей, чувствуют меня.

Во мне мир. Во мне гармония. Во мне все мои чувства, я чувствую так нелепо, так по-человечески много.

Прицелься и отпусти.

Все так просто.

Шептунья, шептунья, проводница, Персефона.

Приходите.

И пусть никто не уйдет обиженным.

Я слышу абсолютно все, я – их уши. Я вижу абсолютно все, я – их глаза. На моем языке сотня воспоминаний и сотня историй. Потому что – я их голос.

В том, что происходит нет магии, я не волшебница.

В том, что происходит есть абсолютная честность. Я честна.

Есть то, о чем мертвое поет живому. Я живая.

Есть еще одна крохотная частичка доверия, которую я вкладываю в них, которая возвращается ко мне.

Есть принятие. Меня мной же, меня ими, и их мной. Это обмен, бесконечный круг.

И я слушаю.

Передо мной женщина, и она говорит о своей боли, она говорит о тоске по своей девочке, ее девочка, ее нигде не найти, нигде не найти и она обошла огромное равнодушное море сотню раз.

– Понимаете, – ее далекий голос касается ушной раковины, – Понимаете, когда все случилось, я держала ее в руках, я держала ее в руках, она спала, почему же она исчезла? Почему я здесь, а моей девочки нет. Как же это возможно?

Ее лицо измучено и глаза почти безумны, она хватается за мои руки, наши взгляды встречаются, она застывает завороженная, все ее образы, вся ее жизнь, – Она ушла в мире.

– И что это значит?

– Только то, что она пошла дальше. И очень давно ждет свою маму на другой стороне.

Она смотрит на меня с недоверием, с подозрением, она боится мне поверить, – На другой стороне – это пойти дальше? Исчезнуть?

Я качаю головой, – Пойти дальше – это не исчезнуть, вы всегда будете. Вы будете стремиться дальше. Вас здесь ничто не держит. Вы ведь верите в бессмертие души?

Она верит, держится за мои руки и я чувствую как от холода немеют пальцы, мне выкричаться, выплакаться, я горю, в этом ледяном море в этом ледяном окружении, я горю и горю все равно, – А это больно? Уходить.

– Я не знаю, я всегда была здесь. Но не думаю, что больнее, чем умирать. Я помогу вам.

И я беру ее за руки, сжимаю в своих, границы мира, даже мне недоступного, тонкие и подвижные, мы приближаемся к ним вместе, но дальше, на чистой вере, на чистом вдохновении, взволнованная и трепещущая, почти живая, идет она одна.

Сотни историй. Сотни. И сотни прикосновений, я позволяю потоку нести себя или я управляю потоком или гребу по течению.

Раньше это внушало мне ужас – в детстве было всего лишь естественным. Сейчас мне радостно. Мне потрясающе. Они плачут и кричат от боли, они силятся прикоснуться, они смеются от облегчения, они спрашивают: вы можете найти мою маму, сестру, моего друга?

Для меня открыт весь мир, я закрываю глаза, я могу.

Для вас что угодно. И когда шарики, светящиеся комочки, души нерожденных, невинных, льнут к моим рукам, я улыбаюсь, дую на каждый, они расправляются и пульсируют в тепле, жмутся ко мне, успокой, погладь, люби нас, люби нас.

И я люблю каждого в эту долгую секунду.

И в эту долгую секунду я люблю себя, я люблю себя потому что чувствую себя полной, чувствую себя законченной, я чувствую себя живой.

Мысль о том, что дар нужно использовать, иначе он разрушит тебя изнутри, иначе он будет портиться и проситься наружу в форме темной беспощадной гнили, нашла меня мучительно поздно.

Вывернула меня наизнанку.

Дар – его нужно использовать, более того, с ним нужно жить, его нужно чувствовать кожей, как он бежит у тебя по венам, тогда он перестает быть врагом и становится продолжением.

Я чувствую себя живой и целой. Совсем живой.

Приходят души, приносят свои беды, шепчут мне в уши, касаются волос, уходя целуют в лоб и просят быть осторожной, женщина в платье, кажется, викторианской эпохи, смотрит на меня издалека и с улыбкой, – Помню тебя еще малышкой, Скарлетт, милая.

Я утыкаюсь носом ей в ладонь, когда она касается моего лица, – Рада, что ты вернулась.

В детстве мне часто хотелось, чтобы она была моей мамой, она любила меня, рядом с ней, мертвой и холодной, все равно было тепло, все равно было хорошо, – Я тоже. Ты так и не хочешь уходить?

Она смеется и качает головой, еле заметно ерошит мне волосы, – Куда я уйду, детка, этот город – мой единственный ребенок, как я без него?

Однажды я спрашиваю ее, как вышло, что она здесь уже столько времени, а ничуть не рассеялась, не озлобилась. Марта отвечает мне то, что я и так была готова услышать. «Это всего лишь вопрос веры. Тот, кто ее утратил превращается в пустоты, становится рассеянным. Я цельная, потому что у меня есть мой город и моя вера.»

Мы смеемся, я знаю об этом городе все, потому что в детстве засыпаю, положив голову на колени к той, кто стоит у его истоков. Она продолжает, – Я знаю, зачем ты здесь. Но не понимаю твоего беспокойства.

– Почему ее нет?

Она улыбается со значением, прикасается рукой к моей груди, сердце – испуганная птичка, я замираю, не от страха, тело сжимается от холода всего на секунду, я качаю головой, – Марта, я не хочу разговоров о том, что нужно заглядывать в свое сердце.

– Но зачем же оно тебе дано, если ты в него совсем не смотришь?

Привычка Марты исчезать, не ответив на вопрос, – это роскошь, доступная мертвым.

А все часы, проведенные пялясь в собственное сердце, я заканчиваю бездарно стараясь стянуть края черной дыры, не дав ей сожрать меня, затянуть внутрь – видимо, роскошь, доступная живым.

Я не замечаю даже, в какой момент пляж пустеет, линия берега, сам горизонт очищаются, и я падаю на песок обессиленная, все то, о чем мертвое пело живому превращается в бесконечную, чистую песню моря.

В море нет любви.

В море нет привязанностей.

И боли в море тоже нет.

В море нет моих вопросов.

И уж точно в море нет моих ответов.

В море есть только море.

Бесконечное, огромное.

К ночи холодает и ветер касается волос, я прикрываю глаза, лежать холодно, я слушаю море, вытягиваюсь во всю длину, и мне почему-то хорошо, мне по-глупому, сумасшедше совершенно хорошо.

Мне безумно одиноко, это всегда обратная сторона процесса.

На секунду мне кажется, что сил у меня совсем нет, что я не встану, что вся боль, все мое тупое отчаяние вышли из меня и больше в этой оболочке ничего не осталось, что я совершенно пустая.

Я слушаю море, соленые брызги касаются лица и в Доме на краю света нет ни одного светлого окна, я не включала свет, когда уходила.

Кроме меня никто не зажжет свет.

Мне на секунду хочется, чтобы здесь был Арт или Илай, или Эллисон, да кто угодно, помог мне подняться, обнял, отвел в дом, Лана, может быть, она меня бы еще и больно пнула в ребра. Заслуженно.

Я заливаюсь смехом, хохочу до тех пор, пока не начинаю плакать, это очищает и это успокаивает, море дарит мне успокоение, дар щедрый, море, на самом деле, никому и ничего не дарит, но иногда оказывается не против, когда мы, его непутевые дети, что-то берем.

Я выбираю покой.

И я, просоленная, замерзшая, заплаканная, чувствую себя все равно живой. Я чувствую себя настоящей, по телу разливается гармония, это как музыка.

Это бесконечная песня моря, началась не мной и далеко не мной закончится.

Я поправляю волосы. Я поднимаюсь. Сама. Я смотрю на море долго, долго, чертовски долго, и мы снова мучительно хотим друг друга коснуться.

Когда-нибудь я уйду прямо в море, и не буду оглядываться.

Я слушаю его песню.

Я все сделаю сама.

А после встряхиваюсь и иду в дом. Тоже сама.

Я сама всегда создатель своей катастрофы, сама катастрофа и сама же убежище от нее. И весь восстановительный процесс после нее. И жизнь.

Когда за мной закрывается дверь, в Доме снова вспыхивает свет.

Я зажигаю его. Дом отзывается мне мирным гулом, у него тоже есть своя песня.

Дом приветствует меня,

С возвращением, маленькая. С возвращением домой.

Глава 12

С ее появлением в монастыре стало бешено. Монахини, которые ухаживали за аббатством, ее жалели, но жалели не слишком долго. Что-то в ней работает неправильно. За что господь мог так наказать или так наградить? Этим противоестественным даром.

С ее появлением в монастыре стало бешено, может быть, нам пригласить экзорциста? Но, в самом деле, на улице бодро трубит свое двадцать первый век. Кто приглашает экзорциста в такое время?

С ее появлением в монастыре стало бешено, там появляются тени, мать-настоятельница с ней строга, держит на расстоянии. Видимо, не слишком любит напоминание о собственном грехе, сумма, которую вручает ей Мораг за присмотр за дочкой остается между ними.

С ее появлением в монастыре оживают голоса и народу становится будто больше. Вы не замечаете подмены. Вы идете по коридору. Вы видите это лицо, вы видели это лицо уже несомненно, оно вам знакомо. Поэтому вас это не трогает. Вы вспоминаете, что видели это лицо на могильном памятнике – кладбище есть прямо на территории аббатства. Вы вспоминаете с опозданием, но первобытная какая-то жуть находит вас все равно. Мерзкий холодок по спине.

Вы начинаете внимательнее всматриваться в лица и стараться не подходить к ее комнате.

Ее послушничество имеет мало общего с тем, чем оно должно быть на самом деле. Сначала настоятельница пытается приобщить ее к работе, но девчонка слабеет на глазах, с годами все больше становится похожей на приведение, исчезает. Настоятельница не помнит, кто именно открывает ее талант в полной мере, но как только о шептунье душ узнает один из гостей, очень скоро у дверей монастыря выстраивается толпа, жаждущая хотя бы подержать ее за руку.

Матушка-настоятельница, никогда не любила эту странную девочку, глаза как плошки, и тает, тает на глазах как свечка. Но кривит губы и замечает, – Мы, кажется, разжились собственной святой. Посмотрите на толпу на улице. За все мои годы здесь я впервые вижу такой интерес людей к нашему скромному аббатству.

Девчонка, до этого безучастно сидящая здесь же, взгляд отсутствующий, устремлен вроде бы в окно, но на деле в себя, неожиданно усмехается. Показывает зубы, взгляд проясняется, всего на секунду, но этого недостаточно и достаточно одновременно, – В самом деле? Я от вас ждала только «сожгите ведьму.»

Когда настоятельница, неприятно потрясенная, к ней оборачивается, в девчонке уже никого нет, никого, включая ее саму. Или есть слишком много. Матушка-настоятельница уверена, что до душ, до всего, девчонка была резкой, яростной, вечно голодной, страстной, по-настоящему страстной. Она хорошо разбирается в людях.

Наблюдать за ней было жутко, она говорила чужими голосами, пока могла двигаться, двигалась не так, как это было ей свойственно изначально.

Мать-настоятельница думала, что ей досталась сумасшедшая. Потом, что одержимая.

Но люди продолжают приходить, люди держат ее за руку, и когда она поднимает глаза, усталые, запавшие, улыбается уголками губ, глаза у них увлажняются.

– Вы привели друзей?

С ней в комнате людей всегда становилось больше, чем было там на самом деле.

***

У меня здесь всего одна подружка, остальные меня не очень любят.

Одна единственная подружка, остальные меня терпеть не могут и так одиноко, так одиноко.

Сестра Маргрет появилась здесь первой, заплетала волосы, смеялась, говорила обо всем на свете. Когда было лучше – раньше я была лучше, мы вместе выходили в сад, я все спрашивала, почему у нее нет работы, они здесь трудятся с утра до ночи.

Она только смеялась и качала головой, вроде, ну куда я от тебя денусь.

Приходило так много душ, так много душ, я совсем потеряла счет, совсем запуталась, хваталась за ее руки, у нее были такие добрые, такие приятные руки, мне хотелось маленькой совсем сделаться и в них укрыться, может быть, так бы они меня не достали.

Одеяло на кровати тонкое такое, и холодное, прозрачная рыбья шкурка. И под ним совсем не спрятаться.

Я помню, что раньше было иначе. Вот только не помню где.

Цепляюсь за ниточки. Одеяло было теплее, и у рук температура была будто другая.

Все было иначе.

Я подолгу смотрю на темноволосых незнакомцев, пока им не станет неловко и они первые не отведут взгляд.

Пока им не станет страшно.

Я не знаю, не помню, кого же я ищу, знаю только, что он бы не испугался. Я выдаю, смешок хрупкий такой, хрустальный почти, вот-вот рассыплется.

– Бросьте, в самом деле, я едва могу сама стоять. Вам нечего бояться.

В уши врывается гул.

Однажды Маргрет задерживается, и я спрашиваю у кого-то из сестер, они смотрят на меня непонимающе, переглядываются между собой. Но никакой сестры Маргрет у нас нет. Уже очень давно не было.

Когда она появляется, то находит меня, свернувшуюся неловким комочком прямо на полу, я все никак не перестану хлюпать носом. И кто – я? Кто я?

– Так ты.. Ты как они. Почему ты не сказала?

– Потому что ты не спрашивала.

Я молчу, действительно, действительно, мне нечего этому противопоставить, мне вообще нечего, потому что за моим «мне» не стоит ровным счетом ничего.

– Я ведь… Перепутала, понимаешь? Перепутала. Я не отличаю живых и вас. Не отличаю тебя и их. Ты милее других сестер. Ты чище. Давно ты здесь?

– Лет сто, мне кажется. Но я могу ошибаться, время здесь идет как резиновое?

Мне хочется спросить давно ли я здесь. Но «хочется» это сильное слово, и оно не остается со мной надолго, я засыпаю, прижавшись к ней, пытаясь впитать, нащупать, найти остатки тепла, которого там никогда не было. Я обещаю себе навестить ее могилу, были бы силы.

Я перестаю их отличать. Живых от мертвых. Остальных монахинь от Маргрет. Мне бы испугаться. Мне бы отпрянуть.

Но сил не остается даже на это.

***

ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ДЕВОЧКА, МЫ ВСЕ РАВНО ТЕБЯ НАЙДЕМ.

не хочу.

ОТЗОВИСЬ, МЫ СЛЫШИМ ТЕБЯ, МЫ ЧУВСТВУЕМ ТЕБЯ В ЭТИХ СТЕНАХ.

кого – меня?

ТЕБЯ, ШЕПТУНЬЯ ДУШ, МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ТЫ НАС СЛЫШИШЬ. МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ТЫ НАС ВИДИШЬ. ТЫ ОТ НАС НЕ СПРЯЧЕШЬСЯ.

ВЫХОДИ. ВЫХОДИ, ДЕВОЧКА.

я не прячусь. приходите. у меня все равно нечего брать.

вы все взяли. не осталось даже имени.

У НАС НЕТ ИМЕНИ, У НАС ТОЖЕ НИЧЕГО НЕТ, ЗАЧЕМ ОНО ТЕБЕ, ВЫХОДИ, ДЕВОЧКА, ТЫ БУДЕШЬ НАШИМ ГОЛОСОМ, ПОДАРИ НАМ СВОЙ ГОЛОС.

но голос слишком слаб. теперь и его нет.

ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ДАЙ НАМ ТО, ЧЕГО МЫ ХОТИМ, ВПУСТИ ПОГРЕТЬСЯ, ВПУСТИ, ОТКРОЙ СВОЮ ДУШУ.

В темноте комната дышит тенями, комната ими полнится, по ночам начинается страшное, по ночам никто давно не спит, никто не выходит в коридоры и не заходит в ее крыло, в темноте все прячутся.

В темноте хозяйничают тени, сгрызают мясо с лиц, а на утро все оказываются целыми.

В темноте фигура сжимается под одеялом, задыхается кашлем, все силится согреться, но не находит в себе сил даже на это.

Фигура дышит через раз, плавает между сном и явью, жизнью и смертью.

Я понятия не имею, кто ты.

Не имею ни малейшего понятия.

Но верни мне себя, верни мне себя, верни мне себя, прошу тебя.

Верни мне себя. Я так скучаю.

Или хотя бы меня.

***

ТЕБЕ СТРАШНО? КАК ЖАЛКО. КАК БЕСПОЛЕЗНО. ТЫ СЛАБАЯ. ПОСМОТРИ НА СЕБЯ, ОТ ТЕБЯ НИЧЕГО НЕ ОСТАЛОСЬ. ТЕБЕ СТРАШНО?

НО ОПЯТЬ ЖЕ, ДЕВОЧКА.

КТО БУДЕТ ТЕБЯ ВИНИТЬ?

***

Помню, в моей жизни раньше жило присутствие. Такое светлое и такое сильное. Воспоминания о нем постепенно затираются и становятся все прозрачнее, пока не исчезают совсем, остается только оболочка, хрупкая такая.

Сестры говорят, что, наверное, меня защищал ангел. Сестры верят, что защищает меня до сих пор, ведь он привел меня сюда.

С моим появлением здесь селится ужас и я, если честно, совсем не верю в ангелов. Если у меня был ангел, то почему он меня покинул?

Почему так холодно?

Но иногда. Иногда становилось совсем невыносимо. Когда становилось совсем больно и чужая воля сжимала руки на горле совсем беспощадно, утром там находили синяки. И в такие моменты:

Мой тихий ангел. Если ты есть. Было бы здорово, если бы ты был. Ты не мог не быть, у меня каждая косточка болит, как сильно я по тебе скучаю.

Мой тихий ангел.

Я не слышу тебя больше. Я больше тебя не вижу. Я больше не ощущаю твоего присутствия. Прошу, не оставляй меня, не оставляй меня здесь одну. Не покидай меня, мой тихий ангел. Я так устала, я так ослабела. Я больше не могу, я не могу этого сделать.

Мой тихий ангел, ты все еще здесь?

И я вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю. Вспоминаю без вспоминания, конечно же. Но так тепло.

***

Тело под одеялом – тонкое и изломанное, дышит медленно, будто через раз. Тело измученное, тело разрушается изнутри, не в состоянии выдержать такого давления. Тело похоже на треснувшую яичную скорлупу, все из него утекает. Сама жизнь. Не в силах остаться подольше, не в силах удержаться. Тело комкает в тонких, костлявых уже почти пальцах одеяло. Волосы светлые, путаются закрывают лицо.

Это тело – не я. Меня здесь нет.

Сестры пытаются ее накормить, все тщетно, с нулевым результатом, отворачивается. Матушка-настоятельница, ее грозная фигура, она привыкла возвышаться над всеми, могла бы согнуть девчонку, могла бы заставить ее перестать быть, но она, похожая на пылинку, все держится.

– Если так продолжится, долго она не протянет.

Она умирает, умирает медленно. Становится все меньше, взгляд становится все более пустым, выпитая, выжженная, вымученная. Глаза были большими и раньше, сейчас они похожи на огромные, пронзительно голубые провалы. Раньше была ярче, раньше была ослепительна, теперь цвет будто вымыли.

Она – это не я. Кто я? Меня здесь нет.

Она не реагирует, реакции притуплены и движения медленные, вставать слишком сложно, дышать слишком сложно, жизнь утихает, растащенная жадными мертвыми, она иногда пытается смахнуть чужие воли-щупальца, но ничего не выходит, сил осталось чуть.

Уходить безымянной страшно. Уходить вот так еще страшнее.

Вытирая рот тыльной стороной ладони, пытаясь сесть. Все тщетно.

Гул в ушах не замолкает ни на секунду, они не дают ей спать.

Живые не дают ей спать и жить тоже, она никогда не знает, кто окажется добр, а кто во время встречи – о, я так скорблю о своем дедушке, не могли бы вы помочь?

А рука, мерзкая, горячая, обжигающая, трогает коленку под столом, она еле живая, такая ведь не откажет? Кто же вам позволил? Она не двигается. Монахини спихивают руку грубо, уводят прочь, все это – насилие. Насилие – это все, что ей осталось.

– Как ты?

Она качает головой, молчит, не чувствует ничего. Совсем ничего. Даже если очень хочет. Омерзение написано у них на лицах.

У нее – ничего. И ничего не осталось.

Она – это не я. В ней ничего моего. Иначе смотрит, иначе сидит.

Она – это не я.

Меня здесь нет.

***

Рыжая женщина появляется в комнате посреди ночи, она похожа на олененка, глаза карие и глубокие такие. В ней столько непонятного, необъяснимого, головокружительного тепла.

Девушка, хозяйка комнаты, поворачивает к ней голову, смотрит долго. Оленьи глаза впиваются в нее, не сводят жадного взгляда. Они могли бы быть похожи, во всяком случае, сейчас они похожи точно. Даже не потому что одна мертва совсем, безвозвратно и больно мертва, а другая почти мертва, балансирует на самом краю.

Рыжая девушка смотрит на нее долго, наконец, решается, касается руки, осторожно, пальцы быстрые, похожи на прикосновение перышка, – Здравствуй. Меня зовут Камилла.

Камилла кажется красивым именем, но выводы делать мучительно трудно, все делать мучительно трудно. Она улыбается через силу, не сводит с Камиллы взгляда, на нее смотреть приятно. Ее, наверняка, кто-то очень сильно любил, таких всегда любят.

Она не помнит, когда в последний раз смотрелась в зеркало. Но знает, что к списку эпитетов сможет добавить – нелюбимая.

(Моя, милая, мертвая. Почти.)

– Извини, что я не представляюсь. Не могу.. Вспомнить. Что с тобой случилось, Камилла?

Следы насильственной смерти она угадывает легко, для этого почти не нужно присматриваться. Для этого не нужно вглядываться и вчитываться, все становится таким прозрачным. Вот они, отпечатки чужой воли, гнут к земле, гнут. Пока не переломится. Смотрят холодно.

Камилла – добрая, нежная сущность, вздрагивает. И качает головой, поспешно.

– Это неважно сейчас. Что случилось со мной – это совершенно неважно. Я здесь не за этим, но послушай, ты слушаешь?

Она кивает, медленно, глаза держать открытыми трудно, себя держать трудно, все ускользает из слабеющих пальцев. Но она остается.

– Он идет. Он идет, слышишь, он идет к тебе. Он совсем скоро будет здесь! Он идет за тобой.

Кто идет? Кто-то идет за мной?

Присутствие. Присутствие живет в душе, забытое и замученное, задавленное, почти несуществующее.

Кто идет? Кто же?

– Пожалуйста, продержись еще немного. Совсем немного нужно продержаться, слышишь? Он придет. Он обязательно придет. Все будет хорошо. Он может показаться очень жутким, но это не так. Ты должна знать, ты должна понимать, он не чудовище. И напомни ему, напомни ему, пожалуйста. Помоги ему. Прошу тебя, помоги ему. Скажи, что я приходила. Скажи, что я смотрю за ним. Я за ним присматриваю. Передай ему, попроси его. Нам нужно пойти дальше, мне и ему. Но пока он такой, пока все так, я не могу, не могу его оставить. Прошу тебя. Передай ему. Передай ему, что он все еще может любить.

Я силюсь посмотреть на нее. Посмотреть в нее, заглянуть.

– Ты поэтому не уходишь?

Она мотает головой, волосы падают, падают ей на лицо, мне хочется до нее дотронуться, я протягиваю руку, все путается.

– Пожалуйста, продержись еще немного. Совсем чуть-чуть. Я так здесь измучилась.

Камилла, добрая и нежная сущность, не рвет меня на части, тычется лицом в открытую ладонь, – Пожалуйста. Пожалуйста. Ты сможешь? Еще немного. И все станет хорошо.

Тебя ли, нежную, перед смертью было мучить? Тебя ли, славную.

Мне хочется ей помочь отчаянно, даже если это будет последнее, что я в своей жизни сделаю.

Очень может быть, что последнее.

– Я постараюсь. Очень сильно.

Он идет. Он идет.

Присутствие, теплое, едва живое. Живет в душе, не замолкает ни на секунду.

Он идет. Я не знаю, кто он, не знаю, понятия не имею.