Текст книги "Дороги моря"

Автор книги: Ольга Дехнель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Глава 9

Утро восхитительное свежее, я волнуюсь по инерции скорее, перед отъездом Мораг (Она испытывает смешанные чувства безусловно, беременность, такая поздняя, нарушала ее внешнее совершенство, о чем она неоднократно мне говорит, заводи детей раньше, это проще пережить, но внутреннее торжество делает ее королевой – мальчик, после стольких болезненных и неудачных попыток наконец-то, доношенный мальчик) дает мне кучу наставлений, среди всего обязательно увидеться с Сайласом. Сайлас старше меня, Сайлас нравится Мораг и оставляет равнодушной меня. Сайласа можно было бы (и нужно было бы) считать красивым. Но мысли в голове путаются, я ни на одной не фокусируюсь надолго. Равнодушие, говорят, губительно. Мне беспощадно наплевать. Так много имен, так мало смысла.

Все как всегда, все те же стены, все те же мраморные полы, бесчисленное множество зеркал, этот дом дышит искусством, духом чужого вдохновения и в нем все еще будто совсем нет меня. Мое искусство искусством не считается, хотя мои работы почему-то усилиями Мораг начинают продаваться. Она не говорит «я горжусь тобой», я не благодарю ее. Мораг позволяет людям смотреть, как я на рисунках плачу, люблю, кричу под каждым слоем краски, Мораг думает, что я машина, и у меня нет чувств. Ее дома не было, и дом был спокоен, дом задышал, наконец-то перестал воспринимать меня враждебным существом, тревожащим его безукоризненную стерильность. Мы позволяем друг другу едва-едва соприкоснуться дыханиями и тут же отпрянуть. Раньше любое отсутствие Мораг дома было нами использовано, Илай входил через центральный вход, не влезал в окно, опасаясь истерики Мораг, я ловила его прямо в дверях, мы сталкивались, врезались друг друга в стотысячный раз.

Его нет. Его выбор. Его победа. Игра сыграна. Как далеко мы сможем друг друга толкнуть? Кто первый перешагнет опасную, едва ли не унизительную черту влюбленности.

Я чувствую подступающий к горлу комок, меня то ли тошнит, то ли хочется плакать. В такой день думать об Илае неправильно, и я думаю, думаю, думаю все равно.

Я в своих свеженьких, новеньких, еще хрустящих девятнадцати. Говорят, все впереди, но сердце все равно не на месте, все не так. Когда я закрываю за Ланой дверь, клининговая служба уже заканчивает разбираться с последствиями нашей «умеренной», «клянусь, я всего пару человек пригласила, Скарлетт!» вечеринки, Лана целует меня в обе щеки, один раз облизывает нос, я все еще слышу ее смех, когда за ней закрывается дверь, – Приходи к нам завтра! Мы с Тейтом такое придумали, ты просто дар речи потеряешь, Скарлетт Фиона, я тебе точно говорю!

Я усмехаюсь ей вслед, подумать только, последний год как тинейджер, дальше только больше, безумие какое-то, раньше казалось, что двадцать – это чертовски много. У нас никаких принципов, у нас не осталось ни одной установки, мы творим что попало. О, Илай больше не придет на ручках отнести меня в спальню и пожалеть, милый, у меня так болит голова. Я хочу творить ерунду. И значит буду.

Илай после себя не оставил ничего, я физически чувствую натяжение этих струн в душе, я тянусь к нему всем существом и связь обрывается, все обрывается, я вроде чувствую его на другом конце. Но его здесь нет.

Когда по ночам очередная сущность, очередная пустота пытается прижаться ко мне, лезет ко мне под одеяло, это похоже на насилие – им и является, я шепчу «уберите руки», и у меня нет больше сил сопротивляться, эти ледяные пальцы везде, я чувствую их каждым сантиметром кожи, они трогают, они хватают, если бы хватило сил – прорвали бы кожу, но я просыпаюсь, усыпанная синяками, зацелованная самой смертью, если мне вообще удается уснуть.

Я знаю, что я люблю Лану. Когда она рядом – я могу с ней уснуть. Я знала, что любила Илая. Когда он был рядом, это не было вопросом, мое лекарство от бессонницы. Но любовь, она вовсе не об этом, конечно. Я знала, что любила Илая и именно поэтому я сразу знала, что проиграю. Как только он об этом услышит.

Какая глупость, в самом деле. Была бы умнее – смолчала бы. Но это ему вечно надо поставить вопрос ребром, не оставить ни одного пути к отступлению, что он делает, конечно же. Зачем ты так со мной?

Когда по ночам очередная сущность шепчет мне в ухо: «Скарлетт, малышка, впусти меня, впусти, здесь так голодно, здесь так холодно, здесь так одиноко, впусти меня.»

Хочет пролезть в меня. Пролезть внутрь. Я закрываю глаза, зажмуриваю накрепко. Я представляю Илая, всегда горячий, будто огненный, его ладони ползут по животу, он целует в шею сзади, шепчет на ухо какую-то ерунду.

Илай обещал заставить их исчезнуть. Никому больше не позволить ко мне подойти.

Все обещания, что мы больше не собираемся выполнять, правда? Это моя забота теперь. Все теперь только моя забота.

Дела я делаю на автомате, пока ребята из клининговой службы заканчивают дома, я встречаю курьера с цветами, все выходят через черный вход, Мораг с отцом появляются через парадный, я слышу, не подслушиваю, ни в коем случае, но слышу, как он извиняется, обещает вернуться позже. У него как всегда дела-дела-дела, он не дожидается, пока я выйду его встретить, но я все равно на всякий случай воспроизвожу его лицо перед глазами, острые скулы, линия челюсти, о которую можно порезаться, волосы медовые, отливают в медный, а глаза охровые какие-то. С зеленым оттенком. Я раскладываю отца по составляющим, по кирпичикам, надеясь задержать его рядом хотя бы мысленно. Я не рисую его почему-то, наверное, боюсь, что и с портрета он уйдет тоже.

Мне отчего-то страшно появляться перед ней. Я не знаю, почему. Но, мне кажется, Мораг, которая, наконец, получила все, что хотела, меня просто прикончит.

Я нахожу ее в гостиной, в любимом кресле, сверток у нее в руках маленький такой, люди вообще бывают такими маленькими? Я впервые вижу новорожденного, у него пока ни имени, ничего.

– Здравствуй, мама, – у нее на лице какая-то особенная улыбка, такой я тоже вижу ее впервые, это ощущение полноты, будто все встало на места, все заполнено, – Можно взглянуть?

Вокруг них растет, растет, множится какой-то гул. Будто жужжание, неприятно, все растет, растет, растет, растет, я чувствую чудовищное давление на уши, и голова будто вот-вот расколется.

Она разворачивает малыша – моего брата – дикое осознание совершенно, если вы меня спросите, я девятнадцать лет была одна и вот нас двое. (Я все еще одна, к слову) Он похож на отца? Я всегда походила на Мораг и она всегда это отрицала.

ГУЛ, ГУЛ, ГУЛ, ГУЛ, ЖУЖЖАНИЕ, ЗВУКИ, ГУЛ, ГУЛ, ГУЛ.

Что такое?

И когда она разворачивает его ко мне, личико сморщенное, нечеловеческое пока совсем, он похож на луковку или на репку, глаза плотно закрыты, но ребенок тревожен, ребенок беспокоен, будто во сне, и силится проснуться.

Тогда я вижу их. Трое. Три сущности. Облепили его со всех сторон, похожи на огромных личинок.

Я видела души нерожденных детей, они похожи на золотые клубочки, липнут к рукам, хотят, чтобы их ласкали и гладили, чтобы с ними разговаривали, хотят играть бесконечно. И когда ты уговариваешь их, отпускаешь их в небо, отпускаешь их дальше – золотой шарик обязательно задерживается, клюнуть в щеку, пощекотать ладонь, мы с тобой обязательно скоро встретимся. Я вернусь, новый вернусь, живой, совсем живой!

Эти – не такие. Темные сгустки энергии, измотанные, жадные, такие и собираются в пустоты, такие и преследуют меня ночами, дышат мне в затылок. Озлобленные. У Мораг было три выкидыша на разных сроках – все мальчики. Как она горевала. Как злилась. Как хотела сына, как не хотела меня, как она страдала, как цеплялась за них. Три сущности рядом с ней осталось, беспощадные, пытаются заползти малышу в ноздри. Она их так и не отпустила.

И как я была близорука, пряталась от нее, бежала, она становилась темнее, она становилась злее, рядом с ней было сложно дышать. Я в свою очередь была послушной дочерью – я все старалась делать вид, что их нет, что я ничего не вижу.

Одна из сущностей переползает прямо ему на лицо, я против воли пытаюсь смахнуть, не удерживаю движения, пытаюсь поймать, не хочу, чтобы они к нему прикасались.

– Что ты делаешь, Скарлетт?

Я поднимаю на Мораг глаза, мне страшно, мне чертовски страшно, я открываю и закрываю рот, не в силах сказать хоть слово, пытаюсь нашарить хоть немного воздуха, но его нет, – Мама, ему срочно нужна помощь.

Я не помню, когда в последний раз называла ее мамой. Она не помнит этого тоже. Только поэтому на ее лице на секунду мелькает удивление, она против воли прижимает младенца к груди чуть сильнее, будто пытается закрыть его собой. Закрыть от меня. Потому что я ненормальная. Потому что я опасна.

Он не просыпается.

Как она горевала о потерянных детях, как скучала, как звала. Как она удержала возле себя каждого из них. Мертвые не любят, когда их держат насильно. Души черствеют в нашем мире. Им здесь не место.

Жужжание, жужжание, жужжание.

– О чем ты говоришь, Карли? В больнице сказали, он в полном порядке, совершенно здоровый мальчик.

И три сущности, лапки мерзкие, быстрые, перебирают, перебирают, ползут прямо по его лицу, пытаются влезть в крохотные ноздри и ушки.

– НЕ ТРОНЬТЕ ЕГО, – рычу негромко, пригибаюсь еле заметно, будто готовлюсь напасть, – Не троньте его.

И теперь, о, теперь они замечают и меня, раньше в их мире была только бесконечно скорбящая Мораг, теперь потенциальных целей у них больше.

Малыш шевелится еле заметно и никак не может проснуться.

– Мама, прошу тебя, это.. сущности. Те трое. Помнишь? Позволь мне объяснить, это правда очень опасно, мама.

Голос меня не слушается, я балансирую на грани истерики, качаюсь туда. Обратно. Туда. Обратно. Я – метроном, я – море, и меня это чертовски сильно волнует.

Поздно. Мораг слышит запретное слово «сущности», ее губы сжимаются в тонкую линию, ребенка от меня она натурально отдергивает, закрывает, я беспомощно протягиваю за ним руки, господи, мама, что же ты делаешь, господи.

Никто не плачет. Никто не кричит. В доме такая. Оглушительная. Тишина.

– Карли, малышка, тебе нужно отдохнуть. Вы с Ланой, видимо, сегодня всю ночь не спали? Завтра будет лучше, вот увидишь. Ты поймешь, что никого рядом с ним нет. Что все хорошо. Не переживай, прошу тебя. Тебе просто показалось. Никаких сущностей, милая. Никого. Нет. Ты просто устала.

Но они есть. И я не устала.

Она поднимается, будто хочет отказаться от меня как можно дальше, я на перехват не бросаюсь, она не позволит.

Я заставила ее бежать. Когда впервые отчаянно хотела, чтобы она осталась.

Я задыхаюсь. Я не могу, не могу, я должна вмешаться, но гул и мерзкие лапки, безглазые маленькие лица, все это лезет мне в голову, сжимает изнутри мозг, я силюсь сделать вдох.

Получается. Получается.

Мораг по телефону говорила: у брата ослепительные голубые глаза, будто смотришь на чистое небо.

У меня в детстве были такие же, я не вижу, не вижу его глаз.

Бессилие наваливается на меня, хватает за горло. Собственная комната, когда я возвращаюсь в нее, кажется переполненной, я и не замечала раньше, как много здесь теней, господи, их так много, так много.

Я слышу гул трех голодных сущностей всю ночь. Через все стены. Через все двери.

Я слышу их.

И они, уж точно, слышат меня.

***

Следующей в доме поселяется тишина. Когда я просыпаюсь – сознание дремотно, я чувствую адский огонь, треплет и треплет мою душу, но одновременно я не чувствую ничего. В доме поселяется тишина, я знаю ее причины.

Я знаю, что не пойду на вечеринку Ланы и Тейта. Я знаю, что ничего не будет, я все знаю, все знаю, иду на автопилоте, поворачиваю ручку двери в комнату матери.

Она неподвижна, ребенок неподвижен, ЧЕТЫРЕ сущности рядом с ней, четыре.

У него ни имени, ни жизни теперь, ничего.

Мораг шипит сквозь зубы, – Ты.

– Я тебя предупреждала, – мой тон почти извиняющийся. Здесь должен быть страх или боль, но их нет. Только вещи, которые Мораг делает с собой сама.

ГУЛ, ЖУЖЖАНИЕ, ГУЛ, ГУЛ, ГУЛ, ЛАПКИ, ЕЕ ЗЛОСТЬ, ЕЕ БОЛЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, КОМНАТА ПАХНЕТ СМЕРТЬЮ, ОНИ СОЖРАЛИ ЕГО, СОЖРАЛИ МОЕГО БРАТА, ОНИ ЗАБРАЛИ ЕГО.

(я знала одно точно.

мальчик был таким же как я.

он видел их.

он чувствовал их кожей.

каждым сантиметром своего крошечного тела.)

ЗЛОСТЬ, ЗЛОСТЬ, ЗЛОСТЬ.

Они сосут ее, беспощадно, безжалостно, доедают его остывающее тело, не буквально, но последние крупицы тепла исчезают из них, они давятся ими и все равно не могут насытиться. Такие никогда не могут, они всегда потребуют еще.

Мораг жива. Но лицо такое, что лучше бы была мертвой.

Дальше я помню только то, как они бросаются на меня. Все четверо. Чувствуют новое, живое, теплое тело.

Я помню, что закричала.

Мне показалось, что я заснула.

В тот момент я думала, что навсегда.

Это скрежет и это гул, и это адская боль и они дерут, дерут меня изнутри, пытаются пробраться в голову, боль, боль, боль, крики, скрежет,

Я НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮ.

Перед глазами стоит только его неподвижное мертвое личико. Я ничего. Никогда. Страшнее. Не видела.

НИЧЕГО Я ПЕРЕД СОБОЙ НЕ ВИЖУ, ТОЛЬКО ЕГО, ТОЛЬКО ЕГО, ТОЛЬКО ОН, ОН, ВСЮДУ ОН.

Четыре нерожденных души, искалеченных, набиваются мне в горло.

ТЕПЕРЬ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ МЫ, ТЫ БОИШЬСЯ?

ПРАВИЛЬНО ДЕЛАЕШЬ, ЧТО БОИШЬСЯ.

***

Фигура под одеялом сворачивается, улитка без раковины, вытащенная и вывороченная, продолжает вбирать частички тепла через приоткрытые шторы.

Фигура пару секунд назад хрипела: Убейте свет. Прошу вас, убейте свет. Режет. Режет.

Во всех углах комнаты поселяются тени. Ночами тени стонут, ночами тени воют, тени нападают на фигуру под одеялом, тени терзают ее, фигура плачет, кричит, отбивается, сворачивается сильнее.

Вырывается из рук, УБЕРИ РУКИ, НЕ ТРОГАЙ, НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ, МНЕ БОЛЬНО,

Отец отпрянет от нее в ужасе, – Скарлетт, малышка, прошу тебя, прошу тебя, послушай.

– МНЕ БОЛЬНО ПАПОЧКА.

– Где болит, малышка?

– ВЕЗДЕ.

Фигура под одеялом затихает, выкричавшись, в доме поселяется ужас. В доме поселяется ужас, в ее голове хозяйничают тени.

– Скарлетт?

Нет ответа.

Тени в голове, тени снаружи, лезут к ней под одеяло, пытаются достать.

Выходи, девочка.

Выходи.

МЫ НАЙДЕМ ТЕБЯ. МЫ ПРИДЕМ ЗА ТОБОЙ. МЫ ЗАСТАВИМ ТЕБЯ ВЫСЛУШАТЬ. ТЫ СТАНЕШЬ НАШИМИ ГЛАЗАМИ. ТЫ СТАНЕШЬ НАШИМИ УШАМИ. ТЫ СТАНЕШЬ НАШИМ ГОЛОСОМ. МЫ НЕ ОСТАНОВИМСЯ.

Фигура затихает, как отличить реальное от нереального.

Если правда и есть, то она – в них. Не в ней.

***

– Что на тебе надето?

Мне становится смешно и щекотно, это было давно, давно, но оно живое, оно теплое, оно мое.

– Твоя футболка.

Щекой трусь о ношеную, но все еще такую приятную ткань. Улыбаюсь про себя.

– И все?

Я смеюсь, громко, в голос, видел бы он мое лицо – о, видела бы я его лицо, больше, чем уверена, улыбка там дьявольская, ухмылка, и я люблю его в эту секунду, и мне хочется его целовать, и мне хочется его укусить, мы рычим друг на друга как дикие звери.

– И все, Илай.

Он смеется, его голос у меня в ушах, отзывается по всему телу, я чувствую электрические импульсы, одного его голоса достаточно, одного его голоса.

– Принцесса, ты бессовестная.

Я не перестаю хохотать, путаюсь в одеяле, я хочу, чтобы он был рядом. Где бы он ни был, я хочу его рядом, – Ты любишь, что я бессовестная.

Он любит меня бессовестную, когда прижимает к кровати, ладони сжимают запястья, я люблю чувствовать себя маленькой, мы одного роста. Я люблю кусать его, люблю слышать его рычание в ответ, я люблю мятые простыни, я люблю, чтобы это было долго, чтобы это было грязно. Люблю целовать его, люблю его вкус на языке, я люблю то, какой он безапелляционно живой, жизнь его целовала, и я его целовала, обе оставили отпечаток.

Люблю когда сжимает бедра до синяков, прикладывать потом его пальцы, по форме подходят идеально.

Я ЛЮБЛЮ.

Я ЛЮБИЛА.

Его смех в моей голове никак не отзвучит, я цепляюсь за драгоценный звук.

– Я так и думал, принцесса.

Говорит он, и уходит. Я не бросаюсь за ним.

Но видеть его удаляющуюся спину невыносимо.

Воспоминание, старое, поношенное, близкое к телу, сминается и исчезает, исчезает. Проваливается, будто его не было, они выдирают все дорогое, все ценное – одно за другим. Все разговоры, все признания, все поцелуи и все картины, все родные лица, пока в голове не остается только черный ужас, пока вдохи становится делать невозможным. Фигура под одеялом упрямится и втягивает воздух шумно. Громко. Будто всем назло.

ВЕРНИСЬ, Я НЕ ЗНАЮ, ГДЕ ТЫ, Я НЕ ПОМНЮ, КТО ТЫ, ВЕРНИСЬ, ВЕРНИСЬ, ВЕРНИСЬ.

Стирается даже имя.

ВЕРНИСЬ.

***

– Да вытряхни ты ее из этой футболки!

Она извивается и рычит, в ткань вцепляется так, что становится ясно, что если снимут – то только с кожей, не выдает ни единого звука, молча пытается забиться от родителей в самый дальний угол комнаты.

К углам в комнате не приближается никто, там живут тени. Каждый день приходят новые.

– Господи, все этот мальчишка, все этот мальчишка. Скарлетт, послушай, нужно переодеться!

Приходили доктора, щупали пульс, светили в глаза фонариками, задавали вопросы – не получали внятных ответов, разводили руками.

Приходили доктора, вертели, как куклу, лезли прохладными пальцами в перчатках будто глубже, чем это вообще позволено.

Она хохотала. Она плакала. Она уворачивалась. Прикосновения – живые и теплые, жглись. Температуры сливаются. Все сливается. Отличать живое и мертвое становится невозможно.

Приходили доктора – и тут же уходили в ужасе, слышали о самих себе чуть больше, чем хотели бы. Приходили доктора, приводили своих мертвых.

Приходили доктора, называли имена, но не называли диагнозов.

Доктор говорит, вы помните свое имя?

Она молчит.

Доктор говорит, вы в курсе, что ваш мир нереален?

И она усмехается, отвечает, кто бы повесил табличку «внимание, ирреальность» тому бы я расцеловала ручки, доктор.

Потом открывает глаза и вокруг никого, никого, никого.

У доктора была маска с длинным носом, чумной доктор, чума пожрала Лондон много веков назад.

Я – новая чума.

Решает про себя. Открывает глаза снова.

Новый доктор спрашивает ее: Вы что-то принимали?

Отворачивается к стене. Не хочу. Вас. Всех. Слушать.

Голосов слишком много, все лезут в уши, лижут и рвут и барабанные перепонки.

Мне больно. Всем плевать.

Никто не приходит из любви. Только из вины и из жалости.

Любовь была? Что она такое?

Приходил доктор в маске чумного доктора? Или приходил доктор со стетоскопом?

В полном порядке. Все в полном порядке.

Но порядка нет, ее нет.

Все трогают, трогают, трогают, трогают, НЕ ТРОНЬТЕ ФУТБОЛКУ.

Тени хватают ее за горло, ТЫ БУДЕШЬ ПОСЛУШНОЙ.

(буду)

Когда мать заходит в комнату, ее начинает трясти и лихорадить, она приносит с собой жужжание и голодных паразитов, она приносит с собой свою боль, свое бессилие и свою злость.

– Скарлетт, нужно поесть.

Кто такая Скарлетт?

В доме пахнет мертвечиной, она пропустила похороны малыша, не успела его поприветствовать, как уже пришлось прощаться, но они не прощаются, он остается здесь, жужжит, жужжит, в доме пахнет растущим ужасом, по улице крадутся тени, дом их вместить уже не может, она их вместить уже не может.

Все заслоны рухнули, все границы, ничего не осталось. И сознание – надежно разграниченное, остается без единого заслона, чужая воля хлынула туда сплошным потоком.

БОЛЬ, БОЛЬ, БОЛЬ, ГРЯЗЬ, ТЕНИ, ЧУЖАЯ ВОЛЯ, ГУЛ, И ТИШИНА, ТИШИНА, ТИШИНЫ НЕ БЫВАЕТ, ТИШИНУ УБИЛИ.

Неважно, закрыты глаза или открыты. Холодно или тепло. Неважно больно или приятно. Непонятно, где заканчивается сон и начинается явь. Кутается в футболку, натягивает на голову одеяло, укрыться, спрятаться, не оставить ни клочка открытой кожи, Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ОНИ МЕНЯ ТРОГАЛИ, Я ХОЧУ ТЕБЯ.

Кто ты?

А дальше снова. Темнота, тишина, боль.

Повторить. Не размешивать.

И по новой.

***

Голоса доносятся будто через вату или через подушку, она их знает, ее снова куда-то тащат, это, наверное, будет очередная больница, в больницы ее приходится именно затаскивать, с применением силы, ей сложно протиснуться через переполненные мертвецами коридоры. Они хватают ее за шею и за руки, не дают пройти дальше.

Проснись, твой мир ненастоящий.

Проснись.

Это сон во сне, это табличка «внимание, ирреальность», мерцающая в темноте, она, если честно, не различает, кто реален на самом деле. Просто позволяет тащить себя дальше, пока не понимает, что идти больше не может, тогда ее приходится нести.

Сегодня – все другое, все иначе, рядом стоит сумка и одежда будто на выезд, ткань ощущается незнакомой, она равнодушно теребит собственный рукав, опирается на плечо отца.

Его голос – мягкое прикосновение к волосам, дыхание отдает самую малость табаком, и она знает, что это раздражает мать – фигура в белом пальто, застывшая ледяная, белоснежная скорбь.

Снежная королева была когда-то земной женщиной, правда? Кто поселил холод в ее сердце?

Она смотрит в одну точку.

Мать смотрит мимо нее, сквозь ее, будто избегает даже случайно зацепиться взглядами.

– Мне кажется, мы поступаем неправильно, – голос отца почти достигает цели, она поворачивает голову, и он тоже не хочет встречаться с ней взглядами, – Мы просто пытаемся от нее избавиться, она же живой человек, Мораг, она наша дочь, и ты просто хочешь решить проблему, убрав ее с глаз.

Он послушает ее? Он старается ее не слушать, в ее голосе – яд, в ее голосе – четыре сущности и мы разлагаемся, мы разлагаемся, папа, этот дом сгнил изнутри.

Па-па.

Первое слово.

Отмирает и отваливается, как только она к нему прикасается.

Она опускает взгляд. Накрывает новым бессилием.

Жить хотелось бешено, когда-то жизнь была бешеной, в ней были картины, в ней была страсть, в ней было что-то безудержное. Жить хотелось, жить не хотелось, грань стирается.

Все осыпается серым пеплом, стоит ей дотронуться.

Голос женщины в белом пальто догоняет ее, – Это не твоя дочь. Твоя дочь – молодая и амбициозная, таких называют стервами, дорогой, твоя дочь перла с упорством танка наперекор всему, что мы ей говорили. Твоя дочь таскала домой помойных псов и впускала их к себе в постель, думала, горничная не расскажет мне про пятна на простынях. Твоя дочь – художница, неблагодарная дрянь, твоя дочь бунтарка, твоя дочь – твоя недобитая принцесса. И если ты путаешь ЭТО с твоей дочерью, любовь моя, то это говорит только о том, что тебе чаще нужно было бывать дома, чтобы с ней лучше познакомиться. Твоя дочь никогда бы не позволила нам обсуждать ее так, будто ее здесь нет, бросилась бы на меня. Твоей дочери, дорогой, больше нет, и если мы оставим ее здесь – все, что для нас смогут сделать, накачать ее каким-то дерьмом, чтобы утихомирить, чтобы заглушить крики, она мешает спать соседям, она и вся та дрянь, что сюда стекается. Знаешь, чем это грозит конкретно нам с тобой? Хочешь увидеть ее связанную в клинике? О, милый, поверь мне, лучше дочь послушница, обретшая бога, это встретит у общества одобрение. Чем дочь – пациентка психиатрического диспансера.

– НЕ СМЕЙ меня винить.

– Что ты мне сделаешь? Что ты можешь мне сделать, что ты еще можешь у меня отнять? У меня НИЧЕГО не осталось, ничего, что можно было бы отнять. Посмотри на нее, это мой единственный ребенок, других не будет, что еще можно со мной сделать?! Если бы ты был рядом, если бы ты был здесь, этого могло бы и не случиться. Ты всегда бежал, с самой первой секунды. Это твои дурацкие гены, это твоя глупая бабка, она была такой же, тоже видела их, это все ты, все ты!

Когда ее взгляд фокусируется на.. матери. Женщине в белом, она отходит от нее на шаг, как от прокаженной.

Ее слова здесь, здесь, у нее ничего не осталось, ничего не осталось, и четыре сущности ползают по ним, как мерзкие жучки, у нас ничего не осталось.

О, мама.

МЫ НИКОГДА НЕ ВОЗВРАЩАЕМСЯ ДОМОЙ, ТЕПЕРЬ И ДОМА НЕТ.

Они ругаются еще долго, бросают друг в друга острые слова, в этой войне нет выживших, а в этом конфликте – о, в нем нет виноватых.

Она прижимается лбом к стеклу в машине, слушает равномерный гул.

Лучше дочь, обретшая бога. Это спасет их публичный имидж.

Она не больна.

Она даже не жива по-настоящему.

ЭТО не твоя дочь.

Ей на секунду хочется услышать имя, отчаянно хочется услышать свое имя, но этого не происходит, имя, дайте мне имя. Мое имя, но у нее нет ничего своего, даже собственное тело, собственный разум ей не принадлежат, в нем живут чужие души. Но они ругаются и избегают смотреть, избегают смотреть.

У крыльца выбросят как котенка в коробке, пристроят в хорошие руки.

ХОРОШИЕ МЕРТВЫЕ РУКИ, МЕРТВЫЕ, МЕРТВЫЕ, МЕРТВЫЕ ПОВСЮДУ.

Она понятия не имеет, что это воспоминание останется с ней надолго, будет тревожить ее ночами, белая женщина, холодная и равнодушная, смотрит мимо нее.

ЭТО не твоя дочь.

Даже не по имени. Это. Будто ее и не было.

Ее действительно не было.

Целых шесть лет.