Текст книги "Дороги моря"

Автор книги: Ольга Дехнель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Глава 5

Я ненавижу конференции. Всей душой, всем сердцем. Школьные конференции всегда о вымучивании и об унижении, мне неинтересна моя работа по биологии точно также, как она неинтересна никому из здесь присутствующих, включая жюри, которое призвано нас судить и, хотя бы пытаться изобразить заинтересованность. Миссис Нелепая Прическа смотрит мимо нас, очевидно недовольная кучкой претенциозных школьников, что они о себе мнят, как бы говорит ее лицо. Миссис Мутная Овца бормочет неловкий комментарий от лица совета на тему чьей-то еще работы. Мистер Бедный Придурок, очевидно озадачен только тем, как бы сбежать поскорее, а еще председатель жюри, посмотрите на него, клянусь, этот урод строил мне глазки.

Это все не моя идея, если что. Это искрометные комментарии человека сзади. Свою работу он уже защитил и последние полчаса занят только тем, что комментирует все, что слышит. Что не слышит – переспрашивает и требует развернутого комментария.

Я в третий раз прошу не задевать мой стул, сижу прямо, он.. Другой. У нас в школе таких нет: разбитая губа, партаки – с любовью или нет, понятия не имею, сделанные в домашних условиях татуировки в самых неожиданных местах. Мне кажется, нос у него был сломан, когда он ловит взгляд, он мне не улыбается – я бы тоже не улыбнулась, он скалится.

– Принцесса, – тон насмешливый, бейджик на пиджаке школьной формы безусловно говорит «Скарлетт», но он его игнорирует, словно пробует, кусает его и сплевывает им на пол или прямо мне в лицо, неважно, мне кажется, он бы с одинаковым успехом мог сделать и то, и другое, – Принцесса, работа у тебя была, честно скажу, слабовата. И тезисы меня не впечатлили.

Я могла бы ответить примерно сотню вещей и послать его в тысячу удивительных мест, я могла бы сказать, что я абсолютно не пытаюсь его впечатлить. В итоге я хлопаю глазами, совершенно потерянная, у него глаза темные такие, почти черные, зрачки чуть расширены, он же не может быть под чем-то? Я имею в виду.. Мы в общественном месте?

Но он смотрит мне в лицо и я чувствую знакомый зуд в пальцах, я не доставлю ему такого удовольствия, как просто задать этот вопрос.

Мысли щекочутся.

Я могла ответить сотню вещей, в самом деле, это никогда не было для меня проблемой, мне пятнадцать, ему по виду тоже, когда он скалится в очередной раз, его губа еле заметно начинает кровить.

Господи, этот мальчишка вообще умеет улыбаться?

– Тогда хорошо, что ее писала не я, – бросаю неловко, наугад, пытаюсь защищаться. По факту – нелепо пялюсь ему в лицо, молодой языческий божок, он будто вырезан из дерева.

– В самом деле?

Он усмехается, понимает, что поймал меня.

Он поймал меня, черт бы с ним. Черт бы с ним.

– Твоя, на самом деле, тоже так себе. Не впечатлила, знаешь. Или может быть это твои навыки как презентующего?

Я пытаюсь укусить в ответ, но в голове щекочет, будто все мои мысли, все мои мысли. Вот они. Разложены.

И путаются, путаются, путаются. Я отворачиваюсь, когда чувствую, что краснею.

***

Мы сталкиваемся в конце конференции, оба отчаянно зеваем, я успеваю подслушать, что он из той безумно странной и безумной продвинутой школы с религиозным уклоном, и потому когда я вижу надпись на его футболке «Когда я встаю на колени – это не для того, чтобы помолиться», я усмехаюсь, – Мне нравится, – указываю на футболку, и, когда он склоняет голову в шутовском поклоне, я чувствую, как он снова демонстрирует восхитительный оскал.

Эта ухмылка, усмешка, черт знает, зубастая, делает со мной удивительные вещи. Снимает кожу. И возможно одежду.

Его присутствие, то, как он пахнет, я почему-то думала, что будет неприятно, но пахнет чистотой, и когда я дотрагиваюсь до него – он почему-то вздрагивает, но перехватывает мою руку прежде, чем я действительно успеваю ее отдернуть.

Его присутствие, как и его ухмылка, делает со мной удивительные вещи, я не хочу на него смотреть. Но продолжаю все равно, – Дать поносить?

Мы смеемся. Я могу пережить, наверное, что угодно, но не звук его смеха, это хорошо, это ослепительно, я разрешаю себя поцеловать – я не знаю, почему. Возможно, только поэтому.

Это не является разрешением в полной мере, мы просто заворачиваем за угол, коридор тихий, остальные секции еще не закончили свои выступления, и я оказываюсь полностью им захвачена, примерно с той же силой, с которой я ловлю его: в фокус или в объятья, это неважно.

Обычно я так не делаю. Я все еще проваливаюсь в его запах, пытаюсь его запомнить, впечатать буквально в память, он пахнет чистотой, он пахнет чем-то еще – вероятно им, и когда вечером я буду нюхать собственные волосы, он все еще будет здесь, и мне все еще будет это нравиться.

Я разрешаю поцеловать себя – без разрешения – всего один раз, пропускаю язык в рот, отвечаю запальчиво, неумело и кусаче, до этого я целовала только Лану – это ровно то, что делают подружки, если надолго остаются без присмотра.

Давай попробуем, ну же, будет забавно.

– С ума сойти, – говорю еле слышно, когда он отстраняется, у него вид человека, который открыл новую вселенную – потом он скажет мне, что не ожидал, что я захочу до него дотронуться. Потом он скажет, что напрашивался на удар по морде, но никак не на поцелуй.

Потом – это все то множество раз, когда я увижу его снова. Мне будет казаться, что внутри моей головы встроен радар, я могу найти его где угодно. Внутри его головы живет такая же штука и с первой секунды, что я его вижу. Он мучительно действует мне на нервы, я не могу держаться от него далеко. Он захватывает мое воображение с первой секунды, становится источником вдохновения, а значит я была всего лишь обречена влетать в него снова.

Обычно я так не делаю. Мы будем предполагать, что это наши с ним комплементарные способности и то, как мы смотрим сразу друг другу внутрь, лезем в душу и под кожу. Мы будем предполагать множество вещей, но ни одна из них не укажет на суть.

Я вижу его в первый раз, на вкус – здесь я все же угадала, он отдает сигаретами и им, и чем-то еще, что тоже остается со мной и что будет мне нравиться.

Я даю ему свой номер, говорю, что хочу получить эту футболку. Он усмехается, показывает зубы, снова, в который раз. (Ты вообще улыбаешься?) Предлагает мне свою помощь в написании следующей работы, эта ведь была, откровенно говоря, позорной.

Мне хочется его ударить, но это не то, чего ждет от меня мамочка или преподавательский состав, так что я фыркаю, я задираю нос, отворачиваюсь, собираясь уйти, его номер – надежно спрятан в телефоне, я рекомендую ему поработать над речью, он говорит так, будто делает одолжение. Доклад слушать тяжело.

– Как тебя зовут? – спрашиваю, наконец, бейджик он, конечно, не надел, и мне интересно, мне чертовски интересно, я жду чего-то рычащего, но он отвечает:

– Илай.

И я повторяю за ним, имя ложится на язык так, будто облизываешь ложку мороженого, бананового, мягкого, уже чуть подтаявшего – замечательно, – Илай. Приятно познакомиться. Скарлетт.

Я до сих пор не уверена, приятно ли мне.

Когда он слышит свое имя, я вижу, как он напрягается, всего на секунду, у него приоткрывается рот, он дышит чуть иначе, мне кажется, что, если я поцелую его еще раз – я точно не уйду, не сейчас, я останусь, я задам больше вопросов, я не остановлюсь. Я не знала, что с поцелуями вообще так бывает, раз начав – невозможно остановиться.

Именно поэтому я почти убегаю, он успевает меня окликнуть, – Принцесса.

Прозвище меня нервирует – я до сих пор не могу понять, приятно или не очень. Принцесса. Все это уже было, но контекст совершенно другой. И этот совершенно другой контекст меняет абсолютно все. Черт с тобой. Черт с тобой. Зови как хочешь. Когда я оборачиваюсь, он улыбается.

Он улыбается и у него вокруг глаз такие морщинки, будто его улыбка слишком большая для его лица. Будто она не может там уместиться. Она не помещается и в моей голове вовсе.

Я вижу, как он улыбается.

И не в первый и далеко не в последний раз за наше знакомство понимаю, что я ужасно, чудовищно, беспомощно совершенно потеряна.

Он этого еще не знает, но рассматривает мое лицо дольше положенного – кого вообще волнуют эти нормы? Я хочу, я хочу, я отчаянно хочу, чтобы он на меня смотрел.

Он показывает жестом, вроде еще созвонимся.

Я сжимаю телефон в пальцах, едва дохожу до выхода из чужой школы.

Илай: принцесса, я не видел человека, красивее тебя. и дело не в том, что у нас школа для мальчиков, эти будущие святые отцы тоже бывают очень даже ничего.

Скарлетт: ерунда. ты разве не будущий святой отец сам?

Скарлетт: у тебя невероятная улыбка.

Илай: ))))))))))))) издеваешься?

Скарлетт: я предельно серьезна.

Я хочу его нарисовать.

***

Я позволяю ему влезть в мою жизнь, поселиться у меня под кожей – ему не нужно мое разрешение, он разделяет эту самую жизнь и меня саму на «до» и после с «маниакальным» упорством. Жизнь «до» похожа на совершенный, маленький, очаровательный кукольный домик, с дорогими платьями, элитной школой, со строгой мамой, жизнь «после» состоит из непонятных, незнакомых мне окраин Лондона, из прогулок и нарушений комендантского часа, из краденых поцелуев, из множества моментов, которые решительно не предназначены для того, чтобы их видел кто-то, кроме нас. Он не разделяет мою жизнь на до и после, я ошибаюсь, это почти смешно, он наполняет ее смыслами, о которых я до этого не знала. Или не хотела знать. Скорее всего, просто боялась, всегда была жуткой трусихой, но с ним нет страха, с ним нет болезненного ощущения отвергнутости.

Мы играем в какую-то дурацкую игру, смысла которой до конца не пониманием, ни я, ни он. И все, что мы друг с другом делаем: толкни дальше, посмотри, насколько далеко за границы зоны комфорта сможешь выпихнуть человека.

Это почти смешно, если бы не было так мучительно больно. Я боюсь, что как только игра перестанет быть интересной, что как только я ему надоем – все закончится.

Мне не хочется, чтобы он заканчивался для меня. Когда-нибудь. Хоть когда-нибудь.

Мы не говорим об этом, зато говорим о множестве других вещей.

***

Я нахожу себя на концерте его любимой группы, и это шумно, это громко, я сижу у него на плечах или стою рядом, все это неважно, мы много целуемся и много смеемся, его улыбка и его смех все еще слишком велики для него, и когда он убирает волосы мне с лица, я на секунду забываю, о чем мы и где мы, когда все заканчивается, я выдыхаю, завороженная, – Это было бесподобно! Невероятно круто!

Он выглядит удивленным, и когда его лицо смягчается, наконец, я глажу его по шее, сзади, не целую, слушаю, я люблю его слушать невероятно, ему всегда есть, что сказать, и даже когда он говорит о страшных вещах, я не отрываюсь все равно.

Я уже знаю, что в его жизни чертовски много больных вещей, он утыкается лицом мне в ладони и говорит, говорит, говорит, о том, как не может перестать чувствовать, о том, как этого слишком много, о том, что он боится, что скоро расколется, что скоро сломается, о том, как боится не выдержать, и я не пропускаю ни слова. Я говорю ему о своих гостях, о пустотах и о сущностях, я говорю ему о том, что боюсь, и он мотает головой, нет-нет, принцесса, послушай, они все уйдут, я их заставлю. Мы остаемся вдвоем и вдвоем во всем мире. И когда мы сворачиваемся рядом, два вечных побитых котенка, я забиваюсь к нему в руки, ни за что не хочу уходить, я решаюсь сказать ему об этом. Я не хочу уходить. Однажды мы будем взрослые, и, знаешь, нам никуда не нужно будет расходиться. Не от кого прятаться. Если захотим, целый день проведем именно так. До последнего я жду, что он посмеется надо мной. Он.. соглашается. В тот момент я понимаю особенно четко, мы хотим одного и того же.

Но сейчас он смотрит на меня и будто не может мне поверить, бешеная энергия и бешеный же звук недавнего концерта догорает у нас за спинами, – Правда? Тебе понравилось?

Я только киваю, упираюсь в него носом, – Невероятно. Фантастически просто.

***

Я нахожу себя, задумчиво вращающую в руках нож – я понятия не имею, что с ним делать и для чего вообще нужна эта штука, я так ему и говорю, и он снова показывает мне зубы. А я про себя думаю, что люблю, когда он кусается, я чертовски люблю, когда он кусается, я говорю ему об этом тоже. Я стою потом перед зеркалом подолгу, рассматриваю отметины. Это удивительное чувство.. Принятия. И принадлежности. Я испытываю его впервые, наверное, максимальной, невероятной принадлежности. Посвященности.

– Хочешь, я тебя научу? – он учит меня обращаться с ножом и правильно сжимать кулак. «Не боишься, что все это будет использовано против тебя? – Принцесса, прошу тебя.» и целует мне костяшки пальцев. Этот жест становится привычным. Отчего же ему каждый раз удается меня достать? Каждый раз удается заставить меня забыть, как дышать и нужно ли это вообще.

В конце я пытаюсь вернуть ему нож, он качает головой, – Пусть будет у тебя.

Я продолжаю смотреть на него вопросительно, я не понимаю, и он добавляет с нажимом, закрывает мою ладонь на рукоятке, – Это подарок.

Я не знаю, откуда он берет эти вещи – знаю только, что у него их не так много. У него никого нет, где-то есть полубезумная мать и пьющий отец, которому нельзя с ним видеться, это он рассказывает мне украдкой, на ухо, в парке, когда мы сидим, прижавшись друг к другу и делимся, делимся, делимся. Однажды он говорит: я хочу оставить свой автограф на каждой вещи в твоей голове, на каждом воспоминании. И хочу, чтобы ты сделала то же самое. (Все, к чему он прикасается, кажется мне.. более красивым. Я кажусь себе красивой.)

У него получается.

У него нет практически ничего своего. Но он делает мне подарок все равно.

– Спасибо, Илай.

Имя приятно катаю на языке, уже привычно, в сотый раз вижу, что удивительные вещи делать способен не только он. И не только со мной. Я собираю его реакцию жадно. Не могу оторваться.

***

Я нахожу себя перед зеркалом, летом, в собственной ванной, мы остаемся вдвоем, я понятия не имею, где мои родители на этот раз и не хочу этого знать. Сейчас – время думать не о них, я сфокусирована на нем предельно, он целует меня в шею, я слышу, как он рычит. Стекло запотевшее и мы оба абсолютно голые, жмемся друг к другу, это всегда больше в голове, я отзываюсь на каждый его толчок, он придерживает меня за живот, привлекает ближе.

Когда мы делаем это в первый раз – неловкий и неуклюжий, он снова не может мне поверить, «Как ты вообще реальна?» но даже это не первое, что он мне говорит. Первым было «Спасибо, я не могу поверить, что ты разрешила мне прикоснуться к тебе.»

Это не было вопросом моего разрешения, я хотела, я всегда хочу, чтобы он ко мне прикасался, это хорошо в той мере, что я теряю ориентацию в пространстве, запрокидываю голову, я громкая, я с ним всегда бессовестная, он качает головой, снова рычит мне в ухо, я люблю этот звук невероятно, кусает шею, оставляет свою отметку и заставляет смотреть.

Протирает рукой зеркало, чтобы я видела.

Чтобы я видела нас. Чтобы я нас запомнила.

Я еще не знаю, что картинка впечатается в память намертво, я запомню его, растрепанного, кудрявого, раскрасневшегося, с огромными зрачками, он продолжает двигаться, сжимает мои бедра, оставляет синяки. Я честно думаю, что я не в том состоянии, чтобы это запомнить, чтобы вообще думать, подаюсь бедрами ему навстречу и пытаюсь прижать еще ближе, он всегда, всегда нужен был мне ближе. Еще ближе. Даже когда ближе, чем были, оказывается уже невозможно.

Картинка остается, мы все еще неловкие подростки, школа неумолимо заканчивается. Мы все еще до смерти влюблены.

Я зову его по имени, пока он меня держит, все это мокрое, все это жаркое, когда меня накрывает с головой, я сжимаюсь у него в руках, не могу отдышаться, он держит меня, он всегда держит меня и удерживает меня здесь. И я никогда так не любила лето и никогда так не любила собственный дом, но все имеет смысл, когда он рядом.

Много месяцев после он скажет, что единственный раз, когда он чувствовал себя красивым – «Этот тот раз, помнишь? Когда у нас был секс перед зеркалом, в твоей ванной». Конечно, я это помню. Я почти плакала от того, как мне было хорошо.

Я говорю, что единственный раз – это несправедливо. Это ужасно несправедливо. Что он красив для меня каждый день, что я никого лучше него не видела.

Я рисую его каждый день, он в каждой моей книжке, в каждом моем скетче, даже самом неловком, в каждой моей картине, даже когда мы не вместе, я чувствую его внутри все равно.

Еще я скажу, что он был немного неправ. Он не был просто красив. Или даже я не была просто красивой. (Принцесса, – он фыркает, – Ты всегда красивая.)

Но дело было даже не в этом. Абсолютно не в этом. Я говорю, что мы были лучше всех. Мы были будто молодые боги.

Я говорю, что не чувствовала себя счастливее.

Я говорю, что весь мир в тот момент был для нас.

Каждый чертов раз, когда ты рядом, каждый чертов раз, когда ты внутри, каждый чертов раз.

Я продолжаю выворачивать руль машины на ту же полосу, чтобы влететь в него с диким скрежетом, другая дорога мне просто неинтересна.

Мы – молодые боги, Илай.

Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя.

Кто проиграл? Я, кажется, знаю.

***

Я нахожу его на моей кровати, он выглядит расслабленным, даже успокоенным, наблюдает за тем, как я верчусь перед зеркалом, по его лицу гуляет тень усмешки, но не торопится показываться полностью. Когда я оборачиваюсь к нему, мы встречаемся взглядами, нам обоим чуть смешно, я не потрудилась даже одеться, мой тон обвиняющий только вполовину, комната тихая, пахнет сексом и потому никому из нас не хочется даже повышать голос, я замечаю мягко, – Ты снова меня всю пометил, и тебе совершенно не стыдно.

Он показывает зубы, о, ему совершенно не стыдно, ему, знаете ли, не бывает стыдно.

(Это ложь, к тому моменту я уже знаю, что стыд он испытывает практически постоянно. За себя. За все, что он есть. За все, что он делает. Мне за него больно. Мне за него невероятно грустно.)

Он протягивает ко мне руку, гладит по животу, смотрит со значением, настолько со значением, что я едва могу вынести этот взгляд.

Молчание между нами глубокое, осмысленное, я подтягиваю к себе его футболку – не ту, в которой вижу его впервые, в этот раз одна из его любимых групп, натягиваю через голову, становлюсь серьезной.

– Слушай, я хочу тебе кое-что показать. Но пообещай мне, что ты не будешь смеяться, хорошо?

Он разводит руками, вроде как ты могла такое обо мне подумать, я приподнимаю бровь, выражаю крайнюю степень сомнения, вроде уж я-то тебя знаю. И это странно. Это удивительно. Я действительно его знаю. Я действительно..

– Пообещай.

Он вздыхает, будто мы говорим об очевидных вещах, но все же соглашается, – Обещаю.

И тогда я подхожу к столу, я достаю их все, во рту поселяется привкус страха, я почти задыхаюсь, пока он смотрит рисунки – множество его лиц, множество его рук, мы вдвоем, его так много, господи, как много его набралось, я затаиваю дыхание, от волнения меня почти тошнит. Он замечает нездоровый зеленый цвет, кладет руку на колено, привлекает к себе, утыкается носом в волосы – на секунду. Обозначает свое присутствие.

Я жду вердикта так, как смертник ждет вынесения приговора. Я показываю свои рисунки. Мораг занята их продвижением так, будто ее жизнь от этого зависит. И вот он видит мои рисунки тоже. Однажды я рисую ему дерево, и он на нем рисует чудовищных совершенно ворон, рисовать не умеет вовсе.

Тогда он рассказывает, что в детстве ему сломали пальцы, три из них. Били дверкой от шкафчика, пока их не разогнали учителя.

Я не говорю ничего значительного в тот момент, но ловлю его за руку. Целую пальцы. Я смотрю ему в глаза и тогда прошу его в самый первый раз: останься со мной сегодня. Пожалуйста.

Мы с ним не были нормальными детьми. Никто из нас не был нормальным ребенком. Не дети, а наказание. Тогда я держу его за руку, веду за собой, я знаю, я почему-то в тот момент все знаю, ощущаю каждое движение правильным, он идет тихо и как-то послушно. Доверчиво. И это чуть больше, чем я могу в тот момент вынести.

Мы дарим друг другу ощущение безопасности. Я никогда не спала так спокойно, как в его присутствии.

Я проваливаюсь в эти мысли, чтобы не провалиться в волну ужаса, его присутствие рядом осязаемое, я слышу, как он хмыкает, чувствую, как он усмехается, я не жду, что глаза у него увлажнятся. Илай смотрит на них так долго. И на что там смотреть.

Но когда он заканчивает – ловит за руку, расцеловывает костяшки, запястья, пальцы, я ожидаю от него чего угодно, но не этого, что же ты делаешь, что же ты со мной делаешь.

Ничего, кроме того, что успел сделать уже множество раз.

Я чувствую себя в такой безопасности, в такой абсолютной безопасности.

Он говорит, – Спасибо. Черт, это так.. Красиво. Я не думал, что я могу так выглядеть. И не думал, что ты.. Черт, их так много. Скарлетт. Их так много.

Я качаю головой, не отнимаю руки, тянусь к его лицу, мне неизменно хочется одного и того же – его, еще ближе. Мы с ним влюблены до смерти, это не меняется, – Когда я говорила тебе, что ты красивый, это ровно то, что я имела ввиду. Посмотри. Посмотри же. Я вижу тебя именно так. Ты.. Понимаешь?

Мы ходим по опасному краю, в шаге от того, чтобы влюбиться. Оба понимаем, что уже слишком поздно. Что край благополучно переступили, но это и неважно, это совершенно не страшно.

Он утыкается носом мне в ладонь, выглядит таким.. Потерянным. Почти беззащитным.

– Мне немного стыдно, что я делала это без разрешения. Будто я твой сталкер. Тебе правда нравится? Можно, я продолжу? Можно я порисую с натуры, ты сможешь?

У него в глазах все на свете, он смотрит на меня так, будто видит новую вселенную. Кивает медленно.

Я тянусь к нему за поцелуем, я тянусь к нему постоянно, его «Спасибо» в очередной раз застывает, звенит в моей голове.

Я могу вынести все, что угодно. Но его искренность каждый раз ловит меня, каждый раз пробирает меня до костей.

– Спасибо тебе.

За это удивительное время.

Мы окружены чем-то бесконечно теплым, такое случается только с дураками и с влюбленными, мои рисунки повсюду, он откладывает их в сторону бережно, боясь помять.

Угловатый, резкий, кусачий. Со мной, со всем, что со мной связано – неизменно бережный. Любит думать, что я не вижу.

Но я вижу абсолютно все.

***

Лана ослепительна в своем великолепии – вечная золотая девочка, ты спрашиваешь у нее, милая, откуда столько блесток? А она хохочет, заливается просто и отвечает: понятия не имею, откуда они взялись. Но ты же вся ими покрыта! Лана заливается смехом снова, освещает все вокруг, превращает в золото все, к чему прикасается. Ее умение из траура сделать веселье, а из откровенного дерьма конфетку восхищает меня неизменно.

Сейчас Лана выглядит суровой, страшной почти, кивает на кровать рядом с собой. В школе мы живем в одной комнате и лишний раз не расстаемся, Лана и Тейт, ее близнец – та самая семья, которой у меня не было. Те самые брат с сестрой, которые всегда готовы были вступиться, были рядом, которых я называла семьей просто потому что друзья – это семья, которую мы выбираем. Лана всегда оказывается рядом в том момент, в который мне это нужно. Я стараюсь платить ей тем же.

– Итак, Скарлетт Фиона, ты всерьез считаешь допустимым систематически предпочитать кого-то моему обществу и не говорить мне ни слова? Ай, это слишком большой удар по моей самооценке.

Лана выглядит сердитой, но я чувствую, как она улыбается, ее голос смягчается на полтона, когда она произносит, – Милая, дорогая, хорошая, не говори мне, что влюбилась, любовь – это ужасное чувство.

Лана говорит, что помнит все свои прошлые жизни, просто так сложилось, у Ланы фантастическая интуиция – девчонка никогда не промахивается. Я устраиваюсь рядом, когда кладу голову ей на плечо – Лана со страниц модного журнала, не из реальной жизни. Я все чаще думаю о том, что наша жизнь, изолированная, с полным пансионом – она нереальна. Весь этот комфорт, все это надумано. Лана усмехается, говорит, что наша жизнь будет ровно такой, как мы пожелаем.

Лана влюбляется бесконечное количество раз, ловит это ощущение за хвост, любит саму идею о любви, тянется к ней как настырный котенок. Я жду, что она скажет «пора бы», но Лана почему-то говорит мне о том, что любовь делает с нами чудовищные вещи. Я молчу. Не нахожусь, что ей ответить, и не нахожусь, что ей возразить.

Все ужасные вещи, говорила мне Мораг, происходят из-за любви. Любовь делает тебя слабой. Я на ее слова тогда только раздраженно дергаю плечами и не могу, решительно не могу поверить, что она любила в своей жизни хоть кого-то. Собственное отражение в зеркале, возможно. Я все никак не могу освоить то же умение.

Лана будто читает мои мысли, усмехается уголками губ, – Боже, Мораг разорвет тебя на клочки. Скажет, что притащила бродячего пса, и теперь он непременно испортит ее ковер, дочку-то уже испортил.

Мы смеемся, хотя никому из нас, если честно, не весело. Веселья нет, ощущение застывает в горле.

О Мораг я думаю чаще, чем стоило бы.

Лана протягивает ко мне руки, обнимает, все думаю, что Лане с ее любовью к объятьям стоило родиться коалой или ленивцем, черт знает. Лана утверждает, что в прошлой жизни была актрисой и любовницей какого-то политического лидера, но если Лана влюбляется – у нее это каждый раз по-настоящему.

Во мне собралось, оказывается, столько притворства, что думать об этом невыносимо, я слышу ее негромкое бормотание, – Ну иди сюда.

Ее волосы темные, густые, их так много, в детстве всегда хотела волосы как у Ланы, смелость как у Ланы, сейчас не хочу ничего кроме собственной жизни, кроме той жизни, что начинается за пределами кабинетов школы, жизнь, в которую я бесстрашно проваливаюсь, где мы с ним остаемся одни. Лану люблю от этого не меньше, за хитрый зеленый прищур и за то, как с ней легко. За Лану.

Лана гладит меня по голове, не обещает, что все будет хорошо. Потому что хорошо, конечно, ничего не будет.

Мы с ней обе смеемся. За секунду от того, чтобы провалиться в очередную бездну, только и остается, что смеяться.

Рядом она остается все равно. Я люблю ее безумно.

А любовь, знаете, иначе как прекрасным или ужасным чувством и не называют.