Текст книги "Дороги моря"

Автор книги: Ольга Дехнель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Глава 3

От первой ночи в Доме на краю света я наивно продолжаю ждать какого-то озарения. Не решаюсь зайти в комнату Альбы, прохожу мимо, едва коснувшись двери. Прячусь в своей старой спальне, отмечаю, что она, кажется, проходила мимо моей комнаты также, как я прохожу мимо ее. Боясь потревожить, нарушить хрупкий внутренний баланс, стереть последнее напоминание о хозяйке, которой нет, и неизвестно, вернется ли. Старая спальная остается нетронутой, я думала, что выросла из нее, но оказывается, что выросло из нее только мое духовное сиротство. Перестало помещаться в эти стены.

Всю ночь я цепляюсь за одеяло, силясь найти рядом хоть кого-то, мерзну и в итоге проваливаюсь в глубокий сон без единого сновидения.

Я жду, что во сне ко мне придет Альба. Этого не происходит, я испытываю смесь из обжигающей тоски, детской почти обиды и тотального непонимания, что мне делать дальше. Я жду, что во сне меня найдут души, и когда этого не происходит, в очередной раз, не в первый и не в последний, я испытываю гордость. Все это – о здравых границах. Больше никто не может вторгнуться в мой разум до тех пор, пока я не пожелаю обратного.

Я вижу их за окном, они все еще там, наблюдают внимательно, как я варю утренний кофе, цепляются за живое с жадностью, но не вторгаются, не прикасаются. Воспоминание о том, как я путаю живое и мертвое, принимаю действительное (мертвецов) за желаемое (Илая) и как они пытаются согреться о мое измученное тело под тонким одеялом. Встряхиваюсь, на кухне пахнет кофе, на кухне пахнет морем.

Я вспоминаю как Альба в летящем домашнем костюме, белом с голубым, кружится по кухне, и мы смеемся, это мой последний визит сюда, и мы с ней готовы танцевать подо что угодно. Когда я вижу ее в последний раз – она еще танцует. В моих воспоминаниях она всегда танцует.

От Дома на краю света я жду как минимум чуда. Но Дом на Краю света не делает со мной ничего, кроме того, что он уже успел сделать.

Береговая линия кажется мне катастрофически заполненной, я всматриваюсь в их лица, пока не отворачиваюсь, не прикрываю устало глаза, все лица в памяти уместить фактически невозможно, но они находят меня после, на холстах и страницах моих скетчбуков, они находят меня в случайных набросках, они находят меня.

Я всегда видела на улице большей людей, чем там было на самом деле. Это не является проблемой сейчас, не являлось проблемой в детстве. Это не было проблемой до тех пор, пока однажды не попыталось подписать мне приговор.

Но в детстве – о, в детстве эти непохожие на других прохожие были моей таблеткой от одиночества. (Хочется сказать, что остаются до сих пор, но эта правда кусается.)

Видеть мертвых было для меня исключительной нормой, иногда даже более понятной и привычной, чем видеть живых.

Все мое детство – трогательная история о сиреневых платьишках, идеальной осанке, долгих занятиях рисованием (единственной моей радости), голосе Мораг откуда-то сверху «кузнечик мой», потому что я была слишком высокой и слишком тонкой для своих лет. Моим первым словом было «папа», а первым другом – бабушка Эллиот. О том, что бабушка Эллиот умерла чуть ли не за одиннадцать лет до моего рождения я узнаю намного позже. О том, что в нашем доме уже много лет не было кота – у отца аллергия, я тоже узнаю позже, но он приходил спать ко мне в ноги, и когда я рассказывала об этом матери, я видела, как глаза у нее темнеют, то ли от злости, то ли от ужаса, то ли от отвращения.

Мораг не любила сидеть со мной, не любила со мной играть, не разрешала гладить на улицах кошек и собак, а очень хотелось. Хоть чего-нибудь. Мораг, строгая и нетерпимая к несовершенствам, по ее мнению, заботилась как умела, подсовывала книжки по рисованию и никогда не говорила «Я люблю тебя», а я была совсем ручная и только о ее любви и мечтала.

Бабушка Эллиот рассказывала об удивительных вещах, о том, что вот теперь ей спокойно, брала меня на руки. Бабушка Эллиот говорила, что во мне нет ничего ненормального, бабушка Эллиот была моим первым другом.

И как же вы могли сказать мне, что ее не было?

Где эта тонкая граница реальности, когда что-то такое ощутимое, такое реальное, сидящее рядом на лавочке в парке неподалеку от дома, вдруг нашему миру и не принадлежит вовсе?

Моему детскому мозгу постичь это не удавалось, я буксовала и расстраивалась, я пряталась.

Многие дети видят фей, их нежные души так открыты для всего нового, потом мы вырастаем и перестаем видеть удивительные вещи. Многие дети видят темные тени в углах комнаты. Многие дети видят.

Я не верю в мир волшебных фей, потому что я знаю, к кому на самом деле детское воображение приделывает переливающиеся крылышки.

Потом дети вырастают и их внутреннее око закрывается.

С моими же глазами с самого начала было что-то не так. И потому я вижу абсолютно все. И потому тени в углах комнаты имеют имена, если не успевают потерять к тому времени и их.

Потому пляж переполнен, но море не касается их ног.

Я была одиноким, серьезным ребенком, я жаждала любви, отчаянно хотела ее, готова была заслужить любовь, если потребуется. Собственное любопытство не давало мне покоя, тревожило, мне хотелось узнавать. Я видела все. И именно по этой причине я задавала вопросы, на которые мне никто не мог ответить. Мой мир ограничивался гувернантками, которые не выдерживали со мной долго: эта девочка похожа на ангела, но с ней что-то.. происходит. С ней что-то не так.

Из Мораг, которая не хотела меня рядом, не хотела отчаянно, я чувствовала ее отторжение, она была неизменно довольна, когда я делала вещи, которых от меня ждали, и беспощадно ругала, когда этого не происходило. «Кому ты будешь нужна такая, Скарлетт? Кому ты будешь нужна?» Страх быть ненужной закрепляется в моей крошечной на тот момент душе, пускает в нее корни. Матушка любила, чтобы было безупречно. Я же была уродом – я говорила с мертвыми, я была ее неловким кузнечиком. Я не хотела надевать сиреневое платье, я хотела рисовать, рисовать до бесконечности – еще одно окно в другой мир, еще одно, еще одно. Я рисовала лица случайных людей, я рисовала Мораг (быстро перестала), я рисовала море, всегда море, бесконечное, оно пыталось выйти за пределы листа и догнать меня. Лови.

Мой мир был огромен, в нем были души и в нем были мои рисунки.

Я скучала по отцу тоской брошенной собаки, сколько я себя помню. В детстве мне говорили, что он был занят. Всегда занят, всегда работал. Сейчас я понимаю – он признает это сам, мой безумно красивый папа, похожий на золотого лиса, – он боялся. Боялся даже не того, что его дочь точно такая же, как те, о ком в его семье старались не говорить, как о гнилой ветке на безупречном семейном древе. Боялся факта отцовства в целом, понятия не имел, что со мной делать. Любил меня неловко и неуклюже, не выдерживал пресса матери. В итоге бежал от нас обеих. Вину чувствовал и заглаживать пытался точно также, как любил, неловко и неуклюже: подарками, редкими походами в парк, в детстве нежно называл своей звездочкой и принцессой, теперь при редких встречах целует в щеку, называет по имени, Скарлетт, дорогая, ты так выросла, ты такая красивая. Он все еще теряется. Я не смущаю его долго. Наши встречи редки, прикосновения друг к другу мимолетны, в такие моменты я особенно остро понимаю, что скучаю по нему до сих пор.

Но помню себя, маленькую. Слышу его шаги за дверью и забываю обо всем на свете. Папа, папочка пришел. Я любила отца безумно, но его в моем мире было так мало.

Мой мир – Мораг, души, мои рисунки, часто меняющиеся гувернантки. Любимый учитель по рисунку, появляется неожиданно и исчезает в никуда. Остается нашей с мамой страшной тайной.

Я однажды говорю ему: когда вырасту – обязательно выйду за вас замуж, вы выглядите таким одиноким. А он учит меня держать карандаш так, чтобы линии получались ровнее. Учит любить себя чуть больше. Он всегда был внимателен, приходил даже когда я болела, улыбался, а я чувствовала себя.. Нужной. Ненадолго.

А потом я вижу, случайно, честное слово, как Мораг его целует, и он больше не кажется мне таким одиноким.

Мы с Мораг остаемся одни еще раз. И еще раз. Мы всегда одни. Я, Мораг и мои души. Всегда мои души, куда бы мы ни пошли.

Она не слышит. Она не видит. Или ее научили делать вид.

Он был красивый такой. И очень добрый. Его доброту я помню до сих пор, вспоминаю его доброту, его прикованный ко мне взгляд, мне казалось, что этот человек видит меня. Я вспоминаю его доброту каждый раз, как сажусь работать, когда беру в руки карандаш давно отработанным движением.

Я не знаю, что именно произошло между ним и Мораг. Знаю только, что он любил меня и видел меня. Он меня не боялся. Папа боялся. Он – никогда.

Это ощущалось как маленькое предательство, после перестало ощущаться вовсе, осталось творчество. Творчество остается всегда.

Выпиши себя, выкричи, вылечи себя, вылечи.

Мое творчество стало моим инструментом примерно в ту же секунду, когда мертвые стали моими глазами. Живое и мертвое всегда во мне смешивалось причудливо, смешно даже. Одно без другого было невозможным в любом случае.

Составы ходят по моему телу в обе стороны, из пункта живое в пункт мертвое, из пункта мертвое в пункт «живое».

Если очень долго смотреть на меня, можно увидеть всех людей, которые когда-либо поцеловали меня в лоб, прощаясь со мной и с этим миром, уходя навсегда.

Если очень долго смотреть на меня, можно не увидеть ничего, кроме меня самой.

Если очень долго смотреть на мои картины, эффект будем тем же.

Это никогда не было чем-то, что можно обрубить, позволить одной из сторон угаснуть. Не стоило и пытаться. Это происходит все равно. Мораг называет это заботой, Мораг делает это для моего блага.

Я была странным ребенком, она всегда стыдилась меня, и я это чувствовала, когда я улыбалась и здоровалась со всеми незнакомыми людьми, включая тех, которых там не было. Для меня они были также реальны. Мораг смеялась, Мораг валила все на возраст, на мое богатое воображение, на фотографии, которые я наверняка могла где-то увидеть. Мораг не любила расписываться в своем бессилии, я же была неизменно точна в своих описаниях, люди смотрели на меня с ужасом, а после с жадностью. Прощаться с любимыми – это ведь невыносимо, правда?

Скажите, кто из вас удержался бы, смог наступить желанию поговорить с любимой погибшей женой / мамой / братом, кем угодно, на горло? Даже если бы посредником в этом была маленькая девочка.

Они смотрели на меня с ужасом, со мной очевидно, неприкрыто было что-то не так. Однажды случайная знакомая говорит Мораг «Эти голубые глазищи, Мораг, дорогая, видят слишком много. Такая очаровательная, если бы твоя девочка родилась не просто одаренной, но еще и некрасивой, еще и слепой, она бы видела еще дальше. Унаследованная от тебя красота, дорогая, ее лучшая защита. Унаследованная от тебя жизнь. Люди тянутся к ней с силой земного притяжения.»

Я больше не видела ту женщину. Мы с Мораг больше не говорили об этом. Фразу я запоминаю прочно, запоминаю надолго, живое и мертвое во мне не конфликтует.

Я же была влюблена в саму идею жизни, я слушала голоса, я отзывалась каждому из них.

В какой-то из дней я довожу особо нервную особу до слез. Я до сих пор не понимаю, зрело это в Мораг давно или мое представление становится последней каплей.

Так или иначе, мне пять, и Мораг отводит меня в сторону. Кажется, ни до, ни после, я не видела ее такой нежной, такой внимательной. Мораг, мама, она смотрела только на меня, не отводила глаз и вероятно именно этим получила меня в свое безраздельное владение.

– Карли, – детское прозвище вызывало у меня приступы тошноты тогда и вызывает его сейчас, больше никто не зовет меня Карли, – Детка, послушай. Те вещи, которые ты делаешь. Это пугает людей и огорчает их. Мы ведь не хотим никого расстроить, правда, принцесса? – папино прозвище она использует легко, не задумываясь, мне это кажется неправильным, картинка воедино в голове не собирается, но я слишком занята, рассматривая ее лицо, совсем близко, мне хочется нарисовать ее такую, она совсем другая, не снежная королева больше. В ней живет любовь. Всего на секунду. Лицо, каким оно у нее было в тот момент, я помню до сих пор. Мне так хотелось до нее дотронуться. Моя красивая мама, Мораг была ей всего несколько мгновений, фальшь я почувствую гораздо позже, в тот момент я этого просто не хочу, – Все эти разговоры, это не очень похоже на леди, как считаешь? Тем более, если эти люди, о которых ты говоришь, расстраивают других людей.. Наверное, это не очень хорошие люди. Разве тебе так не кажется? Может быть, нам не стоит с ними общаться? Как ты думаешь? Давай сделаем вид, что их здесь нет. Они уйдут, обязательно уйдут, не тронут тебя больше. Ты сделаешь это для мамы, доченька?

Я замираю, очарованная, купаюсь в ее любви, наслаждаюсь каждым вопросом, она ведь спрашивает мое мнение, ей будто действительно важно. Я соглашаюсь. Я киваю послушно, – Конечно, мамочка.

Все, что ты захочешь. Ты только люби меня, люби меня, люби меня, пожалуйста.

Я перестаю отвечать на зов, я замыкаюсь, закрываюсь так глубоко в себе, что не достать, забываю туда дорогу, силой пытаюсь закрыть глазами ладонями и не видеть. Я вижу их все равно. Они смотрят на меня. Они смотрят, смотрят, смотрят, они смотрят сквозь меня, прямо мне в душу, не знают ни пощады, ни прощения. Они обычно не трогают детей, дети – прекрасные, чистые души. Если только не теряют самих себя, и тогда им разрешается абсолютно все. Я расту, я продолжаю молчать, смотреть в сторону. Очень скоро молчание становится уже моей лично ответственностью, моей виной перед ними. Собственное одиночество настигает меня неизбежно и мучает, мучает. Все мое детство – история о том, как я пытаюсь удержать рвущееся наружу, истинное, живое. Как я пытаюсь удержать себя, на рисунках все больше лиц, на рисунках все больше чужого. Они во мне не помещаются, они пытаются влезть мне в голову, услышь нас, услышь нас!

Мораг обещала мне: если ты перестанешь им отзываться, они уйдут. Но я помню, как пустота – лишенное единой личности, распавшееся на части и собранное заново из множества потерянных душ существо, вечно голодное и вечно злое, забирается ко мне под одеяло, как оно тянет из меня все соки, не может остановиться, не хочет остановиться, не знает ни пощады, ни чувства насыщения.

Не все души добры. Особенно, если их не слушать.

Не все матери честны. Особенно, если знают, как заставить ребенка поверить.

Не все маленькие девочки видят фей и единорогов. Некоторые видят монстров.

Меня прорывает снова, это вопрос времени. Ровно в тот момент, когда я понимаю, что она обманула меня – они не уходят. А я потратила столько лет, впустую, напрасно, пытаясь задавить то, что нужно было развивать. Я казалась себе нестерпимо уродливой, а они все пытались влезть ко мне в душу, влезть ко мне в голову, влезть в мое тело, согреться у моего сердца, напитаться моим теплом. Годы сделали меня – беззащитной, а их – беспощадными.

Я часто спрашиваю себя, знала ли Мораг, что именно она со мной делала. Представляла ли, к чему именно это приведет?

Мне до сих пор хочется верить, что это случайность. Что Мораг сама верила в то, что она мне говорила.

Я встряхиваюсь, нахожу себя в Доме на краю света. Мой кофе остыл, мне двадцать восемь, и от моей детской беззащитности осталось чуть.

Я выдыхаю медленно, через нос, отпиваю из чашки, души на улице волнуются, в этот раз – как и во множество предыдущих, я отзываюсь на их зов. Идите с миром. Я здесь. Я помогу вам. Идите с миром.

А девочке, которой я была, которая отчаянно хотела любви от собственной матери, собственных родителей. Девочке, которая закрыла глаза и закрыла себя для мира. Девочке, живущей в своем мире и рисующей в нем окна. Девочке, которая болела и мучилась, мучила себя и мучила окружающих. Девочке, которую мама звала кузнечиком за тонкие ножки, тонкие ручки и слишком высокий рост.

Этой девочке я все прощаю.

Глава 4

День пролетает, заворачивается в круговорот событий и вещей. Дом оживает, со скрипом – просыпается от долгого сна, но оживает неминуемо, нетерпеливо. Его воля к жизни ощутима, он не сопротивляется, дает мне дорогу, пропускает к сердцу – комнате Альбы. И эта новость – не новость вовсе, совершенно сбивает меня с ног. Альбы здесь нет. Альбы действительно нет, ни в ее комнате, ни во дворе, нигде в Доме на краю света. Альбы нет и Альбы больше не будет.

Дом, совершенно живой и одинокий, демонстрирует мне море в расшторенных окнах и чем-то напоминает мне старую и брошенную собаку. Мы возвращаем друг друга к жизни ценой титанических усилий с обеих сторон. Перемываем все, что можно перемыть, раскладываем вещи на новые места, точнее перемываю и раскладываю я, Дом же будто поворачивается ко мне новым, пыльным боком. Мне кажется я почти слышу его довольное урчание. Дом просыпается.

Мы все хотим крошечных вещей. И ему, наверное, было ничуть не менее одиноко, чем мне.

Два одиночества, мы находим друг друга. И становится легче.

Даже если нет больше ее шагов на кухне, Альбе спалось плохо, и она вставала рано, готовила завтраки, хотя ненавидела это делать. Включала музыку и негромко мурлыкала в такт. Но Альбы нет и от тишины мы с Домом почти оглохли.

День, проведенный в работе, берет меня измором, в постель я буквально валюсь, уверенная, что вот теперь – теперь я отключусь и это будет замечательная ночь без сновидений. Я ошибаюсь.

Вокруг стоит такая тишина, не слышно ни звука, ни шага – и мне бы этому обрадоваться, но тишина давит мне на уши и на грудь, лишний раз напоминает мне о том, что это теперь разновидность нормы. Это теперь навсегда. Всегда будет тихо, всегда будет пусто. Я внутренне сжимаюсь, обнимаю себя руками, силясь удержать грудную клетку от разрыва. Давление слишком сильное и мне не хватает воздуха.

Так тихо. Так жутко. Я слышу равномерные «тик-так» часов где-то в гостиной, но едва ли мне это помогает.

Тишина становится моим спутником, куда бы я ни пошла, тотальное одиночество и тотальная же тишина, они ходят за мной, наступают мне на пятки, кусают за лодыжки.

Так будет всегда. Так будет всегда.

Тик.

Альбы нет, на что ты в самом деле рассчитывала? На что ты рассчитывала, приезжая сюда? Найти очередную мертвую женщину? О, безусловно, она не была бы для тебя «очередной». На что ты рассчитывала? Что это эгоистично решит твои проблемы? Ты глупа, Скарлетт. А Альбы здесь нет. Это говорит только о том, что ты снова все делаешь не так.

Тик.

Но голоса и ощущения, темнота и тишина лезут в уши и в рот, пробираются в горло и ниже, ниже, забивая густым черным страхом трахею, спускаются к легким, они теперь будут жить там, сожмут, замажут, вытравят весь воздух.

Я силюсь сделать вдох, разорвать ощущение и черт возьми, это почти смешно.

Вот я, и мне двадцать восемь. Вот я, и я в очередной раз негромко вою в подушку, а паническая атака находит меня посреди ночи.

Тик.

Илая тоже нет, сказать тебе, почему так получается? Илая нет, потому что ты все делаешь не так, ты либо стараешься слишком сильно, либо стараешься недостаточно. Все ускользает из твоих хрупких ручонок: жизни, моменты, люди. Илая нет и больше не будет, ты не нужна Илаю. Но знаешь, что самое отвратительное? Он. О, он нужен тебе до сих пор.

Верните воздух. Я помню его лицо так, как будто это было вчера, как будто он продолжает случаться со мной и его лицо не может сделать со мной ничего, кроме того, что уже успело сотворить. Уходи, уходи, уходи, оставь меня. Но я помню крупный нос, помню темные кудрявые волосы, глаза внимательные, смуглую кожу и небрежную усмешку.

В самом деле, надо мной у него больше нет власти. Нет ведь, правда? Но воздух продолжает заканчиваться. А время застыло, сломалось, застопорилось на убогом, навязчивом Тик. Тик. Тик.

Эллисон нет и рассказать тебе, почему так происходит? Рассказать, кто виноват? В этой истории один виноватый, Скарлетт. Ты. Ты. Ты. Эллисон ты оттолкнула. Эллисон ты лишила дома. Это всегда ты, всегда твой косяк, всегда твои кривые руки. Что, нечем дышать? Как ты себя выносишь: Ты всегда была только о нем. Ты всегда его выбирала.

Тик. Тик. Тик.

И может быть я до сих пор ищу его на другой стороне кровати и отдергиваю руки, будто обжегшись, когда не нахожу.

Я делаю над собой еще одно волевое усилие, я пытаюсь считать вдохи, четыре секунды вдыхаем, две задерживаем, четыре секунды выдыхаем, две задерживаем. Повторить.

Часы сходят с ума и ночь без городского освещения темная совсем. В городе нет такой темноты. В городе нет такой тишины, это моя собственная внутренняя жуть. Растет. Множится. Делится. Черной смолой залепляет мне ноздри.

Ланы нет, Тейта нет, нет Арта, никого нет. Никого не будет.

Никого. Не. Осталось.

Оглянись, ты всех от себя отталкиваешь.

Скоро будешь только ты, Скарлетт.

И твои мертвецы.

Кстати, как тебе нравится смотреть в глаза Арту? Судя по тому, что ты здесь – не очень.

Я рычу сквозь зубы, ощущение вяжет меня по рукам и ногам, я пытаюсь сесть и пытаюсь разорвать мутный удушающий плен простыней. Собственных мыслей. Это чудовищное ощущение. Это греющийся, копящийся, оплывающий как отвратительно жирная свеча, стыд. Хватит. Хватит.

УХОДИ.

Уйду я, и что тебе останется? Так и будешь убого тянуться к пустой стороне кровати, обнимать подушку? Ты. Всегда. Будешь. Одна. С тобой что-то не так, с тобой всегда было не так. Собственная мать избегала на тебя смотреть. Это уродство, которое ты носишь как вторую кожу. Которое всегда с тобой.

Вот только во мне не было ничего безобразного, я продолжаю дышать. Четыре – два – четыре – два. Четыре – два – четыре – два. Повторяем.

Вот только во мне нет ничего безобразного. Я просто вижу чуть больше. Я просто смотрю чуть дальше. И в том, что я слышу мертвых..

Да и в том, что я сейчас одна.

Я не одна.

Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так.

Я пачкаю пальцы в черной смоле, соскребаю ее со стенок сознания. Пошла прочь. Я не одна. Может быть сегодня. Может быть в эту секунду. Но это мой, мой осознанный выбор. Я не одна. Со мной Дом, а Дом полон воспоминаний, это огромная часть ее души, пусть даже Альбы со мной нет. Я не одна, со мной Дом, настоящий, живой совсем. И эти стены берегут меня, эти стены любят меня. А за этими стенами – огромное море. И я не знаю места лучше. Со мной мой Дом, мои мысли, мое творчество, и со мной мои друзья, даже если их нет здесь. Это всего лишь география. Это набор моментов, которые я выбираю сама.

Тик-тик-тик-тик-тик-тик.

Так.

Я восстанавливаю дыхание. Поднимаюсь. Вот так проще, вот теперь проще и настойчивый голос – мой собственный, в голове, наконец, замолкает. Может быть, я одна. Но это не катастрофа. Вовсе нет.

Я в гостиной Дома на краю света, заворачиваюсь в пиджак Альбы, он до сих пор пахнет ей, до сих пор хранит частичку ее запаха, это ее любимый парфюм и Альба. Только Альба.

Пиджак идет мне просто потому что он шел ей, и я ставлю пластинку, это революционные семидесятые. Ты только послушай, какая музыка! Говорила мне Альба. Секс-революция шла рука об руку с музыкальной, но сейчас.. Сейчас дело не в фрагменте истории. В пиджаке я будто в объятьях Альбы, и я танцую в ее – пусть больше не ее, гостиной.

Это ее место, ее запах, ее музыка, черная смола вымывается из моей системы, страх вымывается из моей системы с каждым движением. Я больше не считаю. Есть только момент, поздняя ночь и аве отсутствию соседей. И музыка, музыка, музыка.

Смотри, бабушка.

Мы все еще танцуем. Мы с тобой все еще танцуем.

В твоей гостиной.

Часы продолжают идти, без ошибок и без сбоя. Тик-так, тик-так.

Тик. Так.