Текст книги "Подари себе рай (Действо 3)"

Автор книги: Олесь Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Июль. Папа дружит со Львом Борисовичем Чижаком. Познакомились они давно. В конце двадцатых-начале тридцатых Чижак был помощником Постышева. Потом его послали замом главы Амторга в Нью-Йорк. И вернулся в Москву в один месяц с папой. Вчера он рассказал, как его тогда на Дзержинку вызывали. Маленький, от горшка два вершка, щуплый, с огромным, как у Сен-Симона, носом, умными глазами за мощными линзами, голосом как Иерихонская труба (это выражение Матреши) – это дядя Лева. Да, в Гражданскую войну подхватил туберкулез, вроде залечил. В НКВД его вызвала Тройка. Председатель говорит – Расскажите, товарищ Чижак, о деятельности врага народа Постышева. – Чижак отвечает – Врага народа Постышева не знал. Работал много лет с честным, преданным ленинцем Павлом Петровичем Постышевым. – С Сибири? – Нет, с Украины, с двадцать шестого по тридцать третий год. – Больше ничего не хотите добавить? – Хочу. Горжусь, что довелось работать с таким человеком.

– Подождите в коридоре, после принятия решения по вашему вопросу мы вас вызовем. – Вышел в коридор, сел на лавку. Ждет час, два, три. Расстрел? Тюрьма? Ссылка? Никто в дверь не входит, не выходит. Постучал, открыл никого. Вышли через заднюю дверь. Что делать? Кто отметит пропуск? Уже десять часов вечера, одиннадцатый. Дошел до проходной. Думал – тут и сцапают. Нет, дежурный взял пропуск, глянул, откозырял – Проходите. Вышел. Шумная, вечерняя Москва. Дома жена чуть с ума не сошла от страха за него. Оказалось – Тройка вычеркнула его из жизни. Волчий билет. Куда ни приходит с просьбой о работе, везде отказ. – Тогда, Алешка, я и пришел к твоему папе. Он меня и взял – деканом вечернего факультета иностранных языков. – Отец засмеялся, я знаю как он смеется, когда стесняется или ему неловко – Лев Борисович, ну было это и быльем поросло. – Нет, – Чижак на меня смотрит, – сын должен знать о таких вещах. За то, что твой папа меня на работу взял, ему пытались дело пришить. Какое? Очень просто – один скрытый враг народа покрывает другого. Не вышло! И Крупская, и Литвинов, и Трояновский встали на защиту твоего отца.

Вот это да! Я же ничего этого не знал. Ошарашенный, с восторгом гляжу на папу.

Четвертое июля День Независимости Америки. У нас каникулы, но директор сняла нас с работ в подшефном колхозе. К нам едут союзнички, наша школа считается лучшей в районе. Шесть старших классов собрались в актовом зале. Появляются америкашки – один в гражданском, советник посольства, с ним три офицера. Подарки нам привезли, письма от американских школьников: дружба по переписке. Директор и советник выступили. Холеный такой янки, все о коалиции рассуждал, о демократии. Подарки – брелки, ручки и зажигалки, все с их флагом. От нас с ответным словом Коля Игнатьев выступил. Вся школа знает – у него на фронте батя и пять братьев воюет. Он текст своего выступления утром с передовицы "Правды" списал. Озвучил как Левитан по радио. А потом вот что дословно сказал – Кровь в обмен на тушенку – это не дело, господа. Когда второй фронт будет? – Американцы переглядываются, что-то бормочут меж собою. А в передних рядах выкрикнули – Второй фронт! И весь зал подхватил – Второй фронт! Второй фронт! – Директор подняла руку, что-то кричит. А мы ногами топаем, скандируем – Даешь второй фронт! – Так и ушли американцы, совсем не весело улыбаясь. А мы получили головомойку за наше "гостеприимство" и на следующий день укатили в колхоз.

Сентябрь. Только я прибежал из школы, пришел Кузьмич, стоит у порога, мнется с ноги на ногу. Обычно протопив печи, он заходит, чтобы проверить, как нагрелись наши голландки. Но до отопительного сезона еще далеко. Лелька (он зовет меня, как мои домашние), чтой-то меня просифонило. Налил бы чего стакан. – "Чего" – это водки. В буфете графин пустой, но я знаю папа держит запасную бутылку в ванной. Она должна быть в стенном шкафу за тремя высокими томами "Мужчина и женщина". Кузьмич плотно обнимает стакан всей своей мозолистой пятерней, но пьет очень деликатно, медленно, с передыхом, как горячий чай. Только что не дует. Приоткрыла дверь на кухню Ленка, увидала Кузьмича, фыркнула, захлопнула дверь со звоном. Матреша приготовила быстренько бутерброд – кусок черного хлеба с жареным луком и картошкой. Кузьмич осторожно взял его негнущимися пальцами, сказал: Отнесу дочке Нинке, скоро из школы прибежит. – Матреша, наскоро завернув картофельные блинчики в газету, положила сверток в его карман. Она боится, что Ленка наябедничает отцу – мол, продукты по карточкам, а Матрена их транжирит. Я считаю – Кузьмичу помогать надо. Его жена Ксюшка в октябре прошлого года, когда в Москве паника была, поехала в деревню к родне, за продуктами, попала под немца и сгинула. Старый мужик остался один с семилетней девочкой. Папа сам дает Кузьмичу деньги. Смеется, говорит: Выдадим Матрешу за Кузьмича. – Она на шутку не обижается.

Сколько срывалось у меня попыток уехать на фронт. Написал маме сколько я слышал, что берут и младше меня ребят сыном полка. Как было бы здорово воевать вместе с мамой. Она ответила: говорила с комбатом и с комиссаром. Оба в один голос твердят – пусть учится, когда исполнится шестнадцать лет – возьмем. Шестнадцать! Еще два года. Война уж точно кончится. Папу несколько раз упрашивал. Был у него в гостях друг еще по комсомолу, заместитель начальника штаба партизан всей Белоруссии Одинцов. Мировой мужик, полковник, два ордена Ленина, Красного Знамени. Разговор у нас дома, за столом. – Возьми его своим адъютантом – папа говорит. – А что, и возьму – Одинцов говорит. – Не адъютантом, адъютант у меня – капитан, а ординарцем хоть сейчас! – Я на седьмом небе! Прощай, школа, уроки, записочки. Здравствуй, разведка, закладка мин под эшелоны с фрицами, атака с гранатами и автоматом. Ура! Только папа на следующий день разводит руками – Одинцова срочно отправили в тыл врага.

Был в гостях начальник курсов разведчиков генерал Кочетков. Папа временно передал под его курсы одно из зданий института. – Воевать хочешь? – это генерал за столом у нас дома спрашивает. – Хочу, товарищ генерал. – Приходи завтра ко мне на курсы, поговорим. – Пришел. Искать не надо, я раньше в этом здании у папы бывал. Захожу в кабинет. У него уже майор сидит. – Я вот об этом парне. – Это он майору. Майор спрашивает: Язык немецкий учишь? – Немецкий. – Он как начал шпарить, как настоящий шваб! Я на его вопросы попытался промямлить что-то. – Да, – генерал сказал это почти радостно, – не густо. – Ха! – гоготнул майор. – Как говорят немцы – швах. – А у меня уже слезы наготове. Что они сами не знают, как у нас язык в школе учат. – В нашем деле язык – основа, – генерал вздохнул. С такими знаниями, чтобы достичь нужного нам уровня, уйдет три года, не меньше, – уверил майор. – Зато... – Чего зато? Зато... – Я шел домой и ревел как белуга.

Был в гостях давний приятель папы командир танкового корпуса дядя Любомир. Его дочка училась у папы в педучилище. Весельчак, хохмач. Матреше подарил шмат сала, Ленке позолоченные вязальные спицы (их, говорит, мои разведчики у пленного фрица-интенданта "организовали"), мне немецкий офицерский кортик, папе здоровую армейскую флягу трофейного шнапса. Ну, думаю, этот наверняка возьмет. – На фронт хочешь? – он посмотрел на папу. Добрый хлопчик. Поможешь нам этих гадов бить. Я зараз на Урал слетаю за танками, а ты через три недельки подтягивайся. – Куда? – Как "куда"? Ко мне. В Калинин. 31 армия. – А форма? – Форма пустяки. У меня в бригаде такой портной, что сам командарм у него обшивается. Такую форму тебе сварганим – все девки твои. – Кто ж меня туда пустит? – Кто пустит-то? Сейчас. – Достал планшет, вынул из него блокнот со штампом бригады. Все чин по чину. – Вот тебе пропуск. Годится? – Еще бы! – Мне хотелось прыгать от радости. Только дядя Любомир уехал, я бросился к Юрке. Не терпелось рассказать, что пройдет всего три недели, и я буду на фронте. Прибегаю, достаю бланк – На, смотри! – Чего смотри? – Юрка удивился. – Пустая бумажка. – И правда – штамп есть, а больше ничего. Пусто. Бегу домой – не ту бумагу дядя Любомир мне по ошибке дал. – Папа смеется: – Не ты первый на эту удочку Любомира попадаешься. Симпатические, или как их там еще, чернила. Давненько он ими балуется. – Обида и злость меня взяла на этого армейского фокусника. До слез. Почти. Сдержался все же. Я ему так поверил. Папа к тому же "успокоил": – Перед уходом Любомир сказал, что ты ему понравился. Будет шестнадцать – возьмет тебя к себе за милую душу. – Опять двадцать пять.

Ноябрь. Колька Игнатьев смеется – Что такое не везет и как с ним бороться. Да, что не везет, то не везет. Решили мы с ним сами рвануть на фронт. Втихую собирали продукты – в школе – пирожки, булочки, все, что дают на завтрак. Дома картофельные оладьи, куски хлеба. Колькин отец на фронте, мой поехал в освобожденные районы Подмосковья, сказал: "Налаживать систему образования". Самое время. Ленка меня искать не будет, ей мое исчезновение лишь на руку. Мамуня будет плакать, переживать, но в милицию не пойдет, она просто не будет знать, как это сделать. А и пойдет, то не сразу, через несколько дней. Нас к тому времени сто раз след простынет. Положили мы в портфели вместо учебников и тетрадей собранные харчишки и после первого урока тайком ударились в бега. До Павелецкого от школы рукой подать. А на вокзале и начались первые ухабы. Документы проверяют и милиция, и военные патрули. Мы решили добраться до Каширы поездом, а там прибиться к какой-нибудь части. Но поезда ходят нерегулярно. Мало того, пока мы болтались по перрону, у нас пять раз проверяли документы. Злее всех проводники. Требуют билет, пропуск и документ личности. А у нас ничего этого нет. Без пропуска и паспорта не дают билет. Так что у нас ничего нет. Есть комсомольский и ученический билет, но проку от них никакого. Какой-то добрый дядя посоветовал: – Идите пешкодралом до Москвы III, оттуда легче уехать. – Дотопали, ждем. Час, два, три – ни одного пассажирского. Забились вечером в порожний товарняк. Поели и улеглись на соломе спать. Проснулись уже засветло от грохота, криков. Снаружи кто-то с силой откатил дверь. Военные. Из разговора слышим – Кашира. Заскочило несколько человек, стали неторопко втаскивать ящики. Командир кричит: – Соколики! Осторожно! Со снарядами шутки плохи. Неловко двинуть – и взлетим все к той самой маме! Нас заметил один, кричит: – Товарищ капитан, здесь посторонние! Похоже, лазутчики! – Завели нас под конвоем к военному коменданту. Пожилой майор. Глаза красные, щеки впалые, будто мукой посыпаны. – Кто такие? Откуда? Документы? – Мы объясняем – хотим на фронт. Смотрит на нас с подозрением. По документам нам по четырнадцать. А на вид Кольке все двадцать, да и я ростом вымахал с коломенскую версту (так Кузьмич однажды Матреше обо мне сказал). – На фронт, значит, собрались? – Комендант зло взглядывает на нас. Ему то и дело бумаги какие-то на подпись подсовывают, докладывают о прибытии и отбытии эшелонов, билеты на Москву вымаливают. Но нас он из виду не выпускает. Стоим. За спиной конвоир с винтовкой. – За последние дни в район две группы диверсантов немцами были заброшены. Выловили, да видно не всех. – Передать их в СМЕРШ и все дела! – весело советует молодой лейтенантик, видать, помощник майора. – Больно ты швыдкий! – Комендант закуривает, кашляет. – Кто может все это подтвердить? – Майор кивает на наши комсомольские и ученические. Мы даем московские телефоны родителей. В Москву?! – Это ойкает лейтенантик. – Тут в горвоенкомат Каширы не дозвонишься. Чего возиться с этими хмырями? Явно, что контрики. Завести в овраг – и в расход. – Молчать! – Майор позеленел, еле выдохнул одно это слово. И потом нам: – Разберемся. – И конвоиру: – На гарнизонную их гауптвахту. – Но там нас не приняли, все камеры забиты дезертирами и самострелами. Переправили в КПЗ. Ворюги, мешочники, барыги. Кто в карты дуется, кто байки травит, кто вшей бьет. С меня двое хотели стянуть пальто. Колька своим пудовым кулаком так одного звезданул, водой отливали. Один дед, его в камере уважали, много денег у него, пустил нас на свои нары, дал по куску хлеба и по картофелине (портфели наши отобрали конвоиры). А ночью стал к нам приставать. – Я, говорит, на зоне к мальчикам привык, слаще любой раскрасавицы. – Ушли мы в единственный свободный угол, так возле параши на полу до утра и просидели. Один урка нам ночью рассказал шепотком, что этот гад-старичок пришлёпал в Каширу, чтобы немца с хлебом-солью встретить. Он из бывших, купец первой гильдии здесь был. Кто-то из жителей его опознал. Замели. Выясняют. В лагеря он две ходки до войны имел. Днем все-таки приезжал подполковник из СМЕРШ, нас с Колькой допрашивал. На незнании Москвы нас хотел поймать, нас, замоскворецких огольцов! Все равно не поверил. – Еще троих диверсантов арестовали. Сознались – их было пятеро. Где двое? Приметы не сходятся. Но приметы можно изменить. Театр. – Для кого театр, а для нас с Колькой небо с овчинку кажется уже второй день. Ночью опять сидим у параши, греем друг друга. Спать не могу. Жалко себя. Вдруг часовой в дырку в двери кричит: – Которые прибегли немца воевать – на выход! – Ночью?! Испугался я теперь не на шутку. Ночью на прогулку не водят. Часовой в коридоре смеется: – Не бздите, пацаны! Отпускают вас на волю. – Приводят в кабинет. Свет слепит, тепло. Начальник тюрьмы и комендант станции улыбаются. – Мы тоже хотим на фронт, а нам приказывают здесь сидеть, – это майор. – Всяк сверчок знает свой шесток, – это начальник тюрьмы. – Вот, за вами приехали. Поворачиваюсь – папа! Что такое счастье? Любой школьник знает эту тему для сочинения. В тот момент для нас с Колькой это и было самым настоящим счастьем. Три часа мы тряслись в папиной эмке до Москвы. Перебивая друг друга рассказывали о нашем "великом походе". Мы сидели сзади, завернувшись в овчину. Тепло. Уютно. Многое казалось уже не таким мрачным, над чем-то мы даже сами подтрунивали. Папа слушал молча. Водитель Миша, раненный в грудь навылет и списанный вчистую, то и дело вскрикивал: – Ешь твою в корень! Ну, дает! Эх, молодцa! – Перед самой Москвой, за последним КПП, папа повернулся, сказал: – Хорошо то, что хорошо кончается. Майор сообщил – был момент, когда ваши жизни висели на волоске. Какой-то его лейтенант настрочил донос, что не в меру сердобольный майор пожалел не то диверсантов, не то дезертиров. Проезжал через город Мехлис. (Мы с Колькой о нем в первый раз услышали). Приказал – всех подозрительных к стенке, без суда и следствия. Гауптвахту враз очистили, а там более полусотни людей было. Слаба Богу, до тюрьмы не успели добраться.

Миша удивился: – Чего этот Мехлис так разошелся? – Папа сказал: Диверсанты один из мостов через Оку взорвали.

Дома Ленка злорадно ухмылялась: – Вояка сраный! – Матреша причитала: Мамки нет, вот от мачехи и сбежал! – Норовит меня накормить посытнее. Костик увидел меня, закричал: – Ты мне с фронта гостинца привез? – А в школе о нашем побеге тоже узнали. Учителя негласно относятся к этому с явным одобрением. Девчонки из соседней женской школы тоже пронюхали. При встрече млеют, шлют записки, назначают свидания. Николая и меня избрали в комсомольский комитет. Сделали с Колькой еще одну попытку – через Главный штаб партизанского движения. Говорил с нами вежливый дядя. – Стрелять умеете? – Умеем. – Мину заложить под рельсы сможете? – Сможем. На уроках по военному делу проходили. – С парашютом прыгали? – Прыгали. (Врали, конечно. Только в Парке Горького с вышки). – Так. Ну а с топографией Витебской области, к примеру, знакомы? – Ясно, мы молчали. – Или, скажем, Черниговской? – Дядя явно радовался – нашел слабину. Так и написал на нашем заявлении – Отказать из-за незнания местности. Не по малолетству, о юных партизанах все газеты пишут. Папа к моим попыткам уйти на фронт относится серьезно, хотя иногда я думаю он делает все, чтобы это не случилось.

Телефон у нас на кухне. То Ленка у плиты, то Матреша, то обе вместе. Не дают поговорить толком с друзьями или девчонками. Вчера, 12 ноября был день рождения Томы. Она к себе домой пригласила. Собрались я, Юрка, Витька, Клара, Валентина. Каждый принес что мог. Пироги с картошкой, кусок сала, банку тушенки. Я попросил у папы бутылку кагора, у Матреши выцыганил селедку. Посидели за столом, потанцевали, парочками уединились по углам. Целуемся. Лафа. Вдруг является Томкина мама. Она ушла в ночную, плохо себя почувствовала, ее домой на машине директора фабрики отправили. Мы, конечно, сразу разошлись. Уже в девять я был дома. На кухне никого. Ленка ускакала к своей портнихе. Костик и Матреша спят в детской. Папа в кабинете сидит за бумагами. Звоню Томке. Ее голос... Он такой... Такой... Вообще красивее девчонки я не встречал. Только в кино. Смирнова, Целиковская, Окуневская. Томка тоже хочет быть актрисой. С ней я могу по телефону говорить часами. Иногда вдруг оба замолчим, слушаем, как бьется сердце. Дыхание перехватывает, в глазах радужные круги. – Ты здесь? – Я здесь. А ты? Ты здесь? – Потрясно!

Положил трубку. Сразу звонок. На часах – четверть двенадцатого. Кто бы это мог быть в такое время? – Алло! Я слушаю. – Добрый вечер, молодой человек. Позови, пожалуйста, папу. – А кто его спрашивает? – Скажи спрашивает Вячеслав Михайлович. – Сейчас. – Иду в кабинет. – Пап, тебя там какой-то Вячеслав Михайлович. – Папа так и подскочил в кресле: – Это же Молотов! – И бегом в кухню. Я за ним. Сам Молотов! Вот это да!

– Слушаю, Вячеслав Михайлович, да, сын. Алексей. Четырнадцать. В Восьмом. Спасибо. Да. Какое название? Академия педагогических наук. Нет, это по-моему хуже – Академия народного образования. Неточно отражает существо проблемы. Ну и что же? Есть общая, есть медицинских наук, сельскохозяйственная. Нет, в мире аналога нет. Структура? Да, с наркомом Потемкиным согласована. Нет, бюджет представлен приблизительный, два варианта – по максимуму и по минимуму. Готов, Вячеслав Михайлович, доложить и на заседании Совнаркома, и в Политбюро. Спасибо.

Папа вытер потный лоб, посмотрел на меня восторженными глазами. Передает весь проект Сталину. Никак не думал! Ни-как. В такое время. В такое время! – Ушел в ванную. Выпьет рюмку на радости. Завтра скажу ребятам, что нам звонил Молотов – не поверят. Ну и пусть. Расскажу Кольке. И про звонок, и про академию. Он поверит. У него отец профессор, в МГУ кафедрой заведует, они с папой знакомы. Вышел из ванной веселый. Говорит: С кем это ты по телефону болтал? Премьер-министр целый час дозвониться не мог. Нет, чтобы учеба, у него все девы сердца на уме. И в кого ты только удался такой Дон Жуан? – Я подумал – есть в кого, папочка. Есть в кого. Прибежал Костик, сонный, босоногий. Ревет: – Па, мне злой волк приснился. Я боюсь. Хочу с тобой спать. Без Ленки! – Давай в кабинете на диване ляжем, как мужчины. – Взял Костика на руки, пошел к себе. С порога повторил с улыбкой: – Дон Жуан Замоскворецкий!

Январь 1943. Новый год встречали с елкой. Федя приволок откуда-то из-под Краснозаводска. Ленка стала наряжать ее американскими игрушками, которые папа еще когда прислал мне из Нью-Йорка. Я сказал, что елка наша и на ней должны быть игрушки наши. Она ни в какую. Так и вышло – одна половина елки американская, другая русская. Костик помогал и Ленке и мне. Я его подсадил, он звезду на верхушку надел, захлопал в ладоши – светится лучше кремлевских. Матреша оторвалась от плиты, поглядела, вздохнула хороша-то хороша, да лучше бы в лесу жила, а теперь через неделю на помойку пойдет. Пришел проверить голландки Кузьмич, привел с собой Нинку полюбуйся, дочка. Для него уже был приготовлен подарок – бутылка Московской. Нинка нашла под елкой большой кулек с мандаринами, пастилой, плиткой шоколада. Костик тут же потребовал свой подарок. Я сказал, что его ему принесет Дед Мороз. Дед Мороз-папа приехал, когда было уже без десяти двенадцать. Быстро надел ленкин красный берет, надвинув его на самые глаза, кузьмичев кожух, прикрепил на подбородке пушистую мочалку. Разбудили Костика. Он долго с опаской смотрел на чуднoго старика, был готов вот-вот зареветь. Тогда Дед Мороз сказал: – Ты Костик – заячий хвостик? Я подарки тебе привез. – Ты папа, папа! Ура! Я сразу тебя узнал. – Костик получил игрушечный автомат и пистолет. Стал сразу тарахтеть и хлопать пистонами: На тебе, фашист! На! – Матреше достался отрез драпа на пальто, ее-то все штопанное-перештопанное. Ленке какие-то старинные серьги и перстень попали. Мне – первые в жизни наручные часы. Швейцарские. Выпил я свою рюмку кагора, сказал, что хочу спать. Ушел в кабинет. Свет не зажигал. Открыл светомаскировку одного окна, сел на подоконник и заплакал. Тут елка, подарки. А мамочка где-то в землянке или в окопе. Может, под обстрелом. Давно от нее писем нет. А какая-то Ленка бриллианты получает, в тепле нежится. А она моложе мамы. Могла бы тоже воевать с фашистами. Мамочка, любимая наша защитница, приезжай быстрее. Я так по тебе соскучился! И Костик. – За окном пурга. Мороз. Темень. Там, далеко, мама, война, смерть. Но я знаю – мама жива и она вернется. Матреша гадала на картах, она здорово гадает. Для трефовой дамы из казенного дома будет сначала удар, потом радостное известие, ей предстоит дальняя дорога, небольшие неприятности и хлопоты, а после радость и любовь.

На Старый Новый год папа разрешил мне пойти к Кольке Игнатьеву. Собралось нас десять человек, он, я и три Игоря – маленький, средний и большой. Все со своими девчонками. И Колькины предки. Его отец еще до революции в университете преподавал русскую словесность. Он затейник, весь вечер учил нас старинным студенческим играм, проводил конкурсы на знание обычаев, литературы, географии, истории. Мы унизительно мало знаем. А когда нас учат, мы совершенствуем подсказки и шпаргалки, а не знания. И злимся, когда нас за это справедливо наказывают. В полвторого родители Кольки ушли спать. Большой Игорь достал бутылку водки и я впервые ее попробовал. У Кольки в заначке оказалась вторая. Куролесили до шести утра. Томка и я улеглись спать на диване в дальней темной комнатке. Водка добавляет смелости. И нахальства. Дверь в каморку закрыта. Мы в одежде под толстым ватным одеялом. – Давай разденемся? – Это я горячим шепотом. – Зачем? – Это она таким же шепотом. – Душно и жарко. – Ну давай. – Мы остались в одних трусиках. Я стал гладить ее грудь. Соски твердые, наши поцелуи жарче и жарче. – Не надо, – Томка произнесла это жалобно. Не отталкивала мои руки, не отодвигалась. Сменила шепот на голос. Чувствую – близко слезы.

– Томик, почему не надо?

– Не знаю. Я... Ты... У меня никогда ничего не было. – А целует крепче. И стонет – не как от боли, как-то иначе. – Потом, потом, Лешик. Сейчас не надо, не на-дооо... – Водка-водкой, но я вспомнил Фрейда, его слова об инстинкте и разуме. Я потом Кольке рассказал, он от смеха чуть не лопнул. – Нашел подходящий момент размышлять о разуме! И Томка, как пить дать, не простит тебе столь неуместного воспоминания о психоанализе.

И ведь он оказался прав. Чуть не на следующий день загуляла Томка с фронтовым лейтенантом. Он после ранения на побывку к родителям приехал. Завертели ее пьянки-гулянки. Бросила школу, определилась в госпиталь санитаркой. Пошла по рукам. Забеременела. Неужели, если бы я тогда ее не пожалел и мы бы стали по серьезному встречаться, ее судьба сложилась иначе? Подвернулся бы не этот, так другой лейтенант или капитан. И все понеслось бы так же. Или нет? Чего гадать? Одно верно – папа дал мне читать Песталоцци, или это сказано где-то у великого Леонардо да Винчи – жизнь не письмо, ее нельзя написать в черновике, а потом переписать набело. Живется-пишется единожды. И навсегда.

5 марта. Ура! Всыпали наши немцам по первое число под Сталинградом. Что, получили, гансики проклятые! Еще не то будет. Суворов до Берлина дошел. И мы дойдем. За все расплатимся. Жаль, у нас колокола не звонят. Все равно, вся Москва ликует. Наконец-то и на нашей улице праздник. А у меня вдвойне. Получил письмо от мамы. Подумать только – она воевала в самом Сталинграде! Цензура это зачеркнула, но если смотреть на свет, разобрать можно. Там была дважды легко ранена. В тыл ехать отказалась. Подлечили в медсанбате и снова на передовую. Как я люблю тебя, мамочка! Как горжусь тобой! В школе уроки отменили, правда, назадавали на дом вагон и маленькую тележку. Зато на митинге фронтовики выступали, даже один Герой был. И он то же, что и директор, талдычил – отличная учеба есть лучший вклад в победу. Хотел бы я посмотреть, как он сам на нашем месте усидел за партой! "Вы будущее страны". А я хочу быть ее настоящим.

Поздний вечер. Папа еще не приехал. Матреша и Костик спят. Ленка второй час в ванной лежит. Небось, как обычно, своего Стендаля читает. А я корплю над уроками в кухне. Тепло. Вкусно пахнет жареной картошкой. Моя любимая еда. Пью чай вприкуску с постным сахаром, изредка витаю в облаках. Вдруг позвонит Аня. Она обещала. Только это ничего не значит. Она может продинамить и со звонком, и со свиданием. Фигуристая, красивая. Особенно глаза, зеленые-зеленые, большущие. И ресницы как у куклы, длинные, пушистые. Голос будто из самого горла исходит. И всегда слегка простуженный. Были на катке в парке Горького, три Игоря и я, там с ней и познакомились, и все влюбились. Большой говорит: – Тоже мне Анну Керн нашли! Но сразу видно – врет. Она отшила его прямо там, на катке. Маленький исподтишка прицеливается, приглядывается. Но она же выше него на целую голову. Средний Игорь и я явные соперники. Анька живет одна, помогает ей тетка. Отец погиб на фронте чуть не в первый день войны. Мама умерла совсем недавно от разрыва сердца. Крутит нам яйца, то с ним встретится, то меня домой пригласит. Она на два года старше нас и это чувствуется. Целуется взасос, а дальше ни-ни. Как на трофейной открытке, которую дядя Любомир подарил – к лодке на длинном поводке привязана собака, у нее перед мордой на удочке толстая сосиска, собака тянется к сосиске, во всю гребет лапами и тянет за собой лодку с парочкой влюбленных. Где же ты, стерва зеленоглазая? Уже полпервого ночи. Ясно, теперь не позвонит. Я собираю учебники, вхожу в гостиную. Вдруг звонок телефонный, резкий, мощный. Тут же звонок в дверь. Ночью любой звонок как сирена воздушной тревоги, а тут целых два. Открываю дверь – папа. Хватаю трубку: – Наконец-то! – Нет, какой-то мужик папу. Говорю недовольно:

– Кто его спрашивает?

– Передайте, Сталин спрашивает.

Я онемел. Зову папу рукой, а он медленно раздевается – перчатки, шапка, пальто, спрашивает устало:

– Кто там еще на ночь глядя? – Берет трубку. – Да. – И падает на стул, который я успеваю подставить.

– Да, я, товарищ Сталин. Товарищ Молотов мне звонил. Конечно, понимаю. Отозвали меня из ополчения? В ноябре сорок первого. Уже тогда?! Да, предусмотрены научные разработки по подготовке учителей всех ступеней школьного обучения. И высшего образования, и дошкольного обучения. Фребелевские курсы? Конечно, знаком, читал сводные отчеты об их работе в России с 1872 года, то есть, с момента основания. Всё ценное и в сфере подготовки воспитательниц детей дошкольного возраста тоже. Не только в России, но и в США и Англии. Меньше – Франции, Германии. Да, товарищ Сталин, в Нью-Йорке я проработал три с половиной года. Да, была. Француженка. Сергея? Если бы все были такими же преданными патриотами. Кого конкретно имею в виду?. Никого. Просто наслышался за последние годы о всяких власовых и ему подобных иудах. Кто должен быть президентом Академии Педагогических Наук? Потемкин Владимир Петрович. Ну и что же, что нарком просвещения. Зная Владимира Петровича, я полагаю, он вполне способен совместить эти два поста. Я счастлив, товарищ Сталин. До-свидания.

Папа положил трубку и долго смотрел на нее, не мигая. Сказал: подписывает постановление о создании академии. Свершилось! Не знал, что мой отзыв из ополчения был согласован с ним. Он уже тогда ознакомился с планом создания академии. – Помолчал, вздохнул. – Даже про Сильвию знает. Впрочем, что я удивляюсь? Консул не один донос соорудил. Деньги и звания за это получает. – И пошел в ванную. А я весь разговор сидел, затаив дыхание. Я, дурак, переживал, стеснялся, что мой папа не воюет. А его, оказывается, сам Сталин с фронта отозвал. Как сказал бы дядя Любомир – это тебе, брат, не фунт изюму. И не хухлы-мухлы, как скажет Кузьмич. Я ждал Анькин звонок. А попал на звонок самого Сталина! Теперь уж точно, если в школе ребятам расскажу, ни за что не поверят. Ни за какие коврижки! А я все равно расскажу. Шороху будет на всю школу. И нашу и женскую.

Май. Экзамен по военному делу сдавали в Нескучном саду.

"Полковник наш рожден был хватом.

Слуга царю, отец солдатам".

Наш пожилой, седовласый военрук, милый, добрый Тарасыч. Весь израненный, контуженный, он после всех госпиталей скакал вместе с нами, молодыми жеребцами, и по ухабам, и по горкам, и через рвы и ямы. Разделил нас на синих и красных и мы с деревянными винтовками и в разведку по-пластунски отправлялись, и в рукопашном схватывались. И, конечно, гранаты метали. Тут, понятно, равных Коле Игнатьеву не было. Его Тарасыч на городские соревнования отправить собирается. Венец экзамена – стрельба в тире парка Горького. Тут победителем вышел Игорь-маленький. Пятьдесят из пятидесяти. – Я, говорит, в детстве из рогаток по воронам бить наблатыкался. – После экзамена пошли в пивной павильон. Скинулись, Игорь-большой слетал тут же в парке к знакомому барыге, приволок четвертинку для Тарасыча. И мы махнули по кружке "Жигулевского". Заглянули в бильярдный зал. Сгонял я с Игорем-средним партейку в американку. Отвел душу – восемь-один. Куда ему со мной тягаться. Слабак.

Домой заявился в седьмом часу. Раскрываю дверь и – в кухне за столом папа, Костик и мама! Ма-ма!!! Моя худенькая, маленькая, самая любимая на свете! В гимнастерке, с орденами Боевого Красного Знамени, Красной Звезды, гвардейским значком. Одна нашивка тяжелого и три легкого ранения. Мамочка! Целую ее, обнимаю. И плачу от счастья. Матреша смотрит на нас, подперев руками голову. Тоже плачет: – Дождались мамки, дождались, родимые! – Костик тянет меня за рукав вязанки, заглядывает в глаза, радостно сообщает: – Мама всех фашистов победила. Она герой. Больше никуда не поедет, с нами теперь будет. А Ленки больше нет! А Ленки больше нет! – и прыгает, размахивает своим автоматом: – Ее мама выгнала. – Папа улыбается. Улыбка виноватая. Вот и Лёля пришел, – говорит он, заглушая слова Костика. Наливает в рюмки водку, рука дрожит. – Теперь вся семья в сборе. Давайте выпьем за возвращение мамы. – Ура! – кричит Костик. Я его поддерживаю. – Ты что, уже пьешь водку? – мама улыбается, неодобрительно смотрит на меня. – Ну, мам, за твое возвращение, только одну рюмочку. Мне уже скоро пятнадцать. – Мама машет рукой: – Ладно, одну за возвращение. – Я смотрю на мамину правую руку. Она почти по локоть забинтована и на перевязи. – Ранение в кисть разрывной пулей, – отвечает она на мой взгляд. – Я долго лежала в госпитале в Саратове. Надиктовала вам два письма санитарке, да, видно, не дошли. Война. – Скоро они ушли с папой в большую спальню. Сначала было глухо слышно, как они разговаривали. Дверь чуть приоткрыта, но слов не разобрать. Тон был спокойным, но постепенно становился резче, жестче. Потом дверь захлопнули. Двери у нас старинные, могучие, звуконепроницаемые. На вешалке в нише у окна я увидел солдатскую шинель. Провел по ней рукой. В обеих пoлах были рваные дыры. – Мама сказала – это осколки, – сообщила Матреша. Говорит, кругом людей наповал. А ей только шинелку пробьет, а сама живая. Ее Бог для вас сберег. – Она оглянулась на дверь спальной, поманила меня в ванную.