Текст книги "Подари себе рай (Действо 3)"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
– Это я, Сергей.
– Кто? – еще более раздраженно и громко повторил он. – У меня нет времени загадки разгадывать.
– Когда-то ты узнавал друзей с полуслова.
– А... это ты, – голос слегка смягчился. – У тебя что-то важное, срочное? Занят – продохнуть секунды свободной нет.
– Ты про Ивана знаешь?
– Читал. Некрологи читал, – после паузы ответил Никита.
– Завтра похороны. Ты сможешь быть?
– Завтра, завтра... Где, во сколько?
– В двенадцать гражданская панихида в институте. Потом похороны на Даниловском.
– Постой. Я смотрю календарь. Как раз завтра в это время... – Хрущев смотрел на завтрашний лист, на котором с полудня до шестнадцати не значилось никаких встреч или совещаний. – Слушай-ка, а что у него там за драчка была с секретарем парткома? С очень, знаешь ли, толковым и уважаемым секретарем?
– Тебе, наверно, лучше знать. Я не понимаю – при чем здесь это? Из жизни ушел наш друг, с которым не один пуд соли вместе съели.
"Дружба дружбой, а служба службой", – усмехнулся про себя Хрущев. В трубку сказал:
– Вот, ну конечно, чуть не проглядел впопыхах. Ровно в двенадцать ноль-ноль мое выступление на коллегии Минсельхоза. А я еще даже не приступал к подготовке. Так что, извини. Да, ты там, будь ласка, передай Маше от меня, что в таких случаях полагается. Всього найкращого!
Еще долго сидел Сергей и слушал, как в трубке коротко тутукало. Наконец, положил ее на рычаг, прошел в свой кабинет, сел за стол. Достал из среднего ящика пожелтевшее фото – пальмы, море, галька. На ней сидят трое Никита, Иван, Сергей. Горько вздохнул:
– Было у меня два друга. И оба умерли. Один – телом. Другой – душой. Что хуже?
СЕРГЕЙ
Элис вышла из здания правления Союза писателей на Поварской и медленно двинулась по Садовому кольцу в направлении к площади Маяковского. Был ранний холодный ноябрьский вечер, но она была тепло одета и ей давно хотелось пройтись между бульварами и этим широким проспектом, впитать в себя витавший там аромат минувших эпох, запечатлеть в памяти неповторимый шарм старинных улочек и переулков, усадеб и особняков. Впечатления от интервью с Константином Симоновым, которое она только что получила, было сумбурным. Она видела постановки его пьес – "Парень из нашего города", "Русские люди", "Русский вопрос" (последнюю считала однодневной агиткой, с чем никак не соглашался Сергей); читала его военные очерки и прозу; знала наизусть некоторые стихи из сборника "С тобой и без тебя", а поэтическую книжку "Друзья и враги" рассматривала как слабо исполненный социальный заказ; повесть "Дни и ночи" и стихотворение "Жди меня" перевела и опубликовала в Америке. Он представлялся ей почему-то удалым млодцем Алешей Поповичем с полотна Виктора Васнецова "Богатыри", а на деле оказался барином, сошедшим с картины Бориса Кустодиева "Шаляпин". Яркий, широкий, талантливый литературный вельможа, обласканный властью и власти верно служащий. Со снисходительной прохладцей, как нечто весьма привычное и, пожалуй, немного надоевшее, принял ее переводы. С естественными манерами урожденного комильфо, усадил заморскую гостью в самое роскошное кресло, радушно предложил чаю или кофе, испросил дозволения курить, вальяжно задымил аглицкой вересковой трубочкой-бриером.
– Какое событие сегодня, на ваш взгляд, наиболее значительно в советской литературе? – с этого вопроса Элис приступила к интервью.
– Я бы назвал два события, – Симонов кончиком мундштука поправил усы. – Поэты, прозаики и драматурги готовятся вдохновенно воспеть предстоящее семидесятилетие генералиссимуса Сталина. Это праздничное, эпохальное событие. Второе... Вы, я уверен, читали редакционную статью в "Правде" – "Об одной антипатриотической группе театральных критиков"? Разумеется! Это наши будни, расчистка творческих авгиевых конюшен, освобождение от гнилой безыдейщины, низкопоклонства перед Западом, антипатриотизма.
– Час тому назад я встречалась с послом государства Израиль Голдой Меир. Она заметила, что в упомянутой вами статье названы в качестве злодеев конкретные люди. Один из них русский, один армянин, все остальные – евреи. Антисемитская направленность, по ее утверждению, несомненна. Голда Меир расценивает публикацию статьи как антиеврейский набат. Присутствовавшая там госпожа Жемчужина...
– Жена товарища Молотова? – с удивлением вопросил Симонов.
– Да, именно. И она с Голдой Меир полностью согласна.
Симонов смотрел на нее испытующе-выжидательно и Элис добавила:
– Знаете, я не еврейка, но антисемитизм мне омерзителен.
– Я тоже не еврей. И не антисемит. Именно поэтому то, что происходит сейчас в стране и что "Нью-Йорк таймс" характеризует как антиеврейский крестовый поход, я считаю борьбой с воинствующим сионизмом. "Если эта американка не дура, а она совсем не дура, – думал он, – она поймет, что я не поддерживаю всю эту вакханалию под флагом войны с иностранщиной и космополитизмом. Сказать сейчас больше, да еще американской журналистке, означало бы самоубийство. Ясно, они там фиксируют каждый факт, анализируют раскладку сил, определяют тенденции. Убийство Михоэлса, арест членов объединения еврейских писателей Нусинова, Квитко и других, закрытие еврейских печатных органов, преследование изучения идиша, роспуск Еврейского Антифашистского Комитета – и слепому ясно, что это не разрозненные деяния, а политическая линия". – И эта борьба, – он наклонился в ее сторону, словно собираясь сообщить ей нечто доверительное, – заметно активизировалась после 14 мая сорок восьмого года, то есть того дня, когда было провозглашено создание государства Израиль. Ибо активизировался международный сионизм.
"Все-таки он принимает меня за сионистку, а ведь это совсем не так!" недовольно отметила про себя Элис.
– Я понимаю, вы в Советском Союзе недовольны, что с первых дней существования Израиль занял проамериканскую позицию. "Недовольны" – не то слово, – усмехнулся про себя Симонов. – Сталин был взбешён!" – Ведь вы так активно способствовали его рождению. Но разве могло быть иначе? Изначально ориентация во всем, буквально во всем была на Запад.
– И мгновенно начавшаяся вражда с арабами. При том, что раньше никогда они не воевали друг с другом.
– Никогда! – вторила ему Элис. – И корень один – семитский, идущий от Авраама. Патриархи – отцы-основатели евреев Авраам, его сын Исаак и его сын Яков. Основатель арабов – Исмаил, старший сын Авраама.
– Читай Библию, Ветхий завет, Первая книга Моисеева. Бытие, улыбнулся Симонов. – И религии схожие. Обе идут от веры Авраама.
Его эрудиция впечатлила Элис.
– Однако, порочна главная идея, которую Израиль возвел в ранг государственной политики.
– Какая же это идея? – поинтересовалась она.
– "Израиль для евреев". Вам это ничего не напоминает?
Элис моментально ухватила его мысль: "Германия для немцев". Назойливый лозунг геббельсовской пропаганды. Однако, промолчала, взяла со стола изящную малахитовую сигаретницу, закурила. "Умная, стерва! – одобрительно подумал Симонов, поднося ей спичку. – Тут же поняла напрашивавшуюся параллель. Умная и красивая. С такой было бы не грешно и роман закрутить". Словно читая его мысли, Элис сняла ногу с ноги, тщательно одернула юбку.
– И еще по этому же поводу, – он сделал вид, что не заметил ее беспокойства о невольном, невинном эксгибиционизме. – Иудейское царство, существовавшее в Южной Палестине около тысячи лет до нашей эры и новый Израиль по всем статьям и характеристикам разные политико-экономические образования. Израиль со всех сторон окружен арабами. Боюсь, он никогда не согласится на создание рядом с собой палестинского государства – вопреки резолюции ООН. Она предусматривала два государства, но получилось одно – и более миллиона беженцев-арабов, согнанных со своих земель.
Элис сидела с каменным лицом и Симонов решил несколько сменить тему. Правда, подумал при этом, что не худо было бы напомнить этой американочке, что году в пятьсот каком-то до рождества Христова Вавилонский владыка Навуходоносор II камня на камне не оставил от Иудейского царства и увел иудеев в рабство. Но, будучи в душе джентльменом и по отечественным и по западным меркам, говорить этого не стал. Да и радости особой подобная историческая справка ему бы не доставила – так далеко, так давно все это было, а все равно натурам тонким, высоко организованным, человечным боль людская передается и через тысячелетия.
Внезапно дверь распахнулась и в кабинет широкой хозяйской поступью вошел Фадеев. За ним мягко вплыл Твардовский. Фадеев пятерней причесал седую прядь, пытаясь убрать ее со лба. Глянул на Элис вопросительно-жестко – мол, кто такая, зачем, почему?
– Корреспондентка из Чикаго, интересуется нашими делами, – сквозь мягкую улыбку неспешно ответил Симонов. Фадеев, едва кивнув Элис, заговорил громко, раздраженно, словно в комнате никого, кроме него и Симонова, не было:
– Только что звонил Сам. Спрашивал мое мнение об эренбурговской "Буре". Сказал, что по справке, которую ему подготовил Шепилов, многие в Союзе писателей якобы считают, что роман "Буря" с литературной точки зрения есть не что иное, как буря в стакане воды. И что Сталинскую премию ему давать не стоит.
– Кто эти многие? – резко спросил Симонов.
– Софронов, Грибачев, Панферов. Я сказал, что мы – ты и я расцениваем "Бурю" положительно, как новый шаг в творчестве Эренбурга и что он несомненно достоин премии самой высокой пробы.
Симонов согласно кивнул и стал вновь набивать трубку табаком. Твардовский подсел на стул, стоявший рядом с креслом Элис, положил на его широченный подлокотник руки, обнял лицо ладонями и, устремив на нее печально-ласковый взгляд, сказал:
– Ты по-русски говоришь? Очень, очень славно! Так вот, красавица. Если бы я встретил тебя на улице города или в поле за деревней, я бы принял тебя за свою. У тебя все славянское – и глаза, и нос, и губы. И даже то, как ты голову держишь, и как смотришь.
Он осторожно взял ее руки и стал целовать пальцы.
– Я не знаю, может, для тебя это и не комплимент вовсе...
Элис, с интересом слушая литературного генералиссимуса, в то же время с восторгом принимала слова поэта. Ведь он по-своему, но повторял сказанные однажды в перерывах между приступами ласк слова ее Сергея.
– И о романе Казакевича "Весна на Одере" завел разговор. Определил его как талантливый. И очень правильный.
– Согласен, – Симонов посмотрел на Элис, как бы говоря: "Слушайте внимательно, это имеет отношение к нашей с вами беседе". И продолжал: Очень жаль, что он не вывел там образ Жукова. И ведь не автор испугался. Испугался редактор – как это можно опального маршала увековечивать!
– Представь себе – то же сказал и Сталин. Вот его слова: "Когда перестраховщик командует станками, это грозит недовыполнением плана. Когда перестраховщик командует литературой, это чревато появлением ущербных книг. Роман Казакевича талантливый, но будь в нем Жуков, он был бы сочнее, убедительнее, правдивее". Упрек по существу.
Фадеев остановил свой пристальный взгляд на Элис – не слишком ли много он при ней наговорил. Видимо решил, что нет, не слишком. И продолжил:
– Он поручил мне подготовить сообщение на Политбюро о националистических тенденциях в литературах республик. Так что мы с Сашей уехали в Переделкино.
– Щас, погоди, – Твардовский еще раз склонился к Элис и на нее вновь повеяло дхом "Шипра", "Акстафы" и "Арарата":
Я красивых таких не видел,
Только, знаешь, в душе затаю
Не в плохой, а в хорошей обиде
– Повторяешь ты юность мою.
Остановившийся было Фадеев, махнул рукой, заторопил:
– Пошли, пошли. Еще если бы свои, а то чужие стихи читаешь!
– У Есенина была сестра, и у меня. Как две капли похожа на эту американочку, – идя к двери, говорил Твардовский. На пороге остановился, неловко послал Элис воздушный поцелуй и бочком вышел в приемную.
– Два писателя-еврея удостаиваются высшей государственной награды, а вы говорите об официально насаждаемом антисемитизме? – возмущенное удивление звучало в голосе Симонова столь искренно, что Элис почувствовала себя крайне неловко. – Когда критикуют Зощенко или Ахматову, Мурадели или Сосюру – это, выходит, в порядке вещей. Но как только затрагивают Гурвича и Альтмана, Борщаговского и Варшавского – начинаются крики и вопли о государственном антисемитизме. Это ли не линия двойного стандарта? Один только для своих. Другой – для всех чужих.
– Над чем вы сейчас работаете? – вдруг спросила Элис, которая поняла, что заместитель главнокомандующего советской литературной братии будет твердо стоять на своей позиции – общепринятая критика еврейских писателей есть, антисемитизма нет.
Симонов был рад, что она сошла со своего такого кусачего конька:
– Вы знаете, мы, люди искусства, предельно суеверны. Загадывать наперед – дурной тон. В том смысле, что – а вдруг сглазишь. Могу сказать лишь в общих чертах: подумываю о большом полотне, охватывающем много лет. В центре – минувшая война. Понимаю – приступать к этой работе сейчас было бы опрометчиво. От столь грандиозного события в жизни человечества надо отодвинуться во времени. Минимум на пятнадцать-двадцать лет. Другое дело сбор материала, запись впечатлений участников, изучение взгляда на события союзников и противников.
"Метит прямо в Львы Толстые, – ехидно подумала Элис. – Тот "Войну и мир" стал писать полвека спустя после войны с Наполеоном".
– Не для печати, идет? – Симонов, стоя у окна, полуобернулся к ней, вновь стал глядеть во двор. – Этот дом был построен, вероятно, в конце восемнадцатого столетия. Именно здесь была усадьба Ростовых, описанная Толстым в его бессмертном романе.
Увидев недоуменный взгляд гостьи, поспешил добавить:
– Не для печати другое. Вы ведь когда-то еще до войны брали интервью у товарища Сталина? Видите, и я кое-что о вас знаю. Так вот, он однажды в разговоре со мной заметил: моментальная фиксация происходящего прозаиком превращает его в очеркиста в лучшем случае. Глубина в изображении событий и характеров возможна лишь в исторической ретроспекции. Я не цитирую, лишь пытаюсь передать смысл.
Он обернулся еще раз, теперь посмотрел на Элис с извиняющейся улыбкой, сказал увещевательно:
– Поверьте, я не тешу себя надеждой создать что-нибудь под стать толстовскому шедевру. Даже в России такие гиганты, как Толстой, рождаются раз в триста лет. Даже в России...
Элис прошла один небольшой квартал по кольцу и свернула в улочку направо. По левой стороне ее высился прямо от угла каменный забор в два человеческих роста. Он упирался в добротный одноэтажный особняк. "Судя по внешнему виду и по толстенным стенам тоже построен, наверно век-полтора назад, – думала она. – А стены прямо крепостные. Что прятали и прячут за ними обитатели этих каменных гнездышек? Какие любовные страсти там разыгрывались, какие трагедии, подобные описанным Лесковым, проносились через них?"
Пошел снег, порывистый ветер закружил некрупные снежинки. В неярком свете редких уличных фонарей они отплясывали свой причудливый танец. "Прямо шабаш ведьм из какой-то части вагнеровского "Кольца нибелунгов", – Элис засмеялась, плотнее укутала горло широким, шерстяным, разноцветным шарфом, который обычно – особый шик! – небрежно набрасывался на расстегнутое пальто или плащ. У Дома архитекторов она остановилась, посмотрела через дорогу на школьное здание, стоявшее метрах в тридцати от обочины. Оно зияло темными глазницами окон, лишь в одном на четвертом этаже тускло горел свет. "Когда-то здесь был институт Вани, – вздохнула она, перекрестилась. – Он ушел, институт расформировали. Врагов его наказала судьба – кого разбил паралич, кто спился и умер под забором. Да, иногда отмщение небес бывает долгим, а иногда – почти мгновенным. Злодеи в это не верят, иначе черных дел было бы на порядок меньше. Сережа верно сказал однажды – "Не рой другому яму, сам в нее попадешь". Но жаль, что раньше, много раньше времени ушел большой талант и большой человек. Зависть плодит ненависть, ненависть плодит смерть". Пройдя еще совсем немного, остановилась она и у церкви Вознесения Господня у Никитских ворот. Печально, молчаливо взирала церковь на суетливый бег машин, мелькание вечно торопящихся куда-то пешеходов. "Как должно было быть празднично, весело, торжественно вокруг этого храма в день венчания Пушкина; как искрился всеми цветами радуги водопад радости; как величественно, благостно, божественно шла служба венчания"" Элис вздрогнула – от церкви веяло темным холодом, она сурово насупилась, отгородилась от города, отвернувшегося от Бога, многолетним безмолвным молитвенным плачем.
Взяв такси, через пятнадцать минут она подъехала к зданию французского посольства. Там, в качестве гостьи военного атташе жила с сыном Сильвия. Она встретила Элис в черном платье с высоким воротом, без серег, колец, броши. Черные чулки, черные туфли. "Три месяца прошло со дня смерти Ивана, она все носит траур, – сердце Элис сжалось от сострадания. И тут же эгоистичная мысль против ее воли успокоительно коснулась ее сознания: Господи, как хорошо, что ты хранишь своей милостью моего Сергея. Как я благодарна тебе за это, Господи!" Сильвии с сыном была выделена маленькая гостевая квартирка с двумя спаленками, крошечной гостиной, кухонькой.
– Я никак не могу собраться с духом, уехать домой! – проговорила Сильвия, когда они расположились в гостиной за круглым столиком, уставленным сладостями. Губы ее задрожали, она схватила платок, прижала его к глазам и сквозь слезы прерывисто простонала: – Ва-неч-ка не отпускает!...
Элис обняла ее, гладила волосы, молчала. Однолюбка. Ее не утешишь привычным "Все у тебя еще впереди". Выхода два: либо выплачет всю себя, изведет тоской-печалью неизбывной; либо утонет в бутылке. Стоп, но ведь у нее есть сын, это же ее палочка-выручалочка! И, дождавшись, когда Сильвия немного успокоится, Элис спросила: "А где Ив?" Лицо Сильвии медленно преобразилось, на нем появилась слабенькая улыбка: "Он на занятиях по музыке. Мальчик недурно играет на фортепиано. У него вечерние классы. Скоро придет". Он пришел минут через сорок и Элис потрясло, насколько он был похож на отца.
– Вылитый Иван! – воскликнула она. Не только потому, что хотела доставить радость матери. Просто не могла удержаться, чтобы не выразить сегодняшнее впечатление. Она видела мальчика на похоронах, они встречались с Сильвией и Ивом и потом, но только сегодня его сходство с Иваном буквально поразило ее. Сильвия расцвела, ее огромные глаза за густыми ресницами-пиками сияли. Она бросилась на шею Элис, целовала ее, оставляя на губах и щеках свои слезы. Элис попыталась заговорить с Ивом, но он ее не понимал.
– Дома у нас поветрие, – объяснила Сильвия. – Да здравствует все французское! Долой все иностранное! В том числе и английский.
– О-ля-ля! – Элис даже присвистнула. – Совсем как у русских!
– Ну не совсем, – возразила Сильвия. – Откровенный антисемитизм у нас не проходит.
– Знаю, знаю! – согласилась Элис. "У вас это от Де Голля. Франция величайшая и неповторимая!" – заметила она про себя. Вслух ничего не сказала, зная отношение Сильвии к легендарному генералу. Заговорила с Ивом по-французски. К своей радости узнала, что Ив подружился с Алешей. Правда, виделись они всего два раза, но дело вовсе не в продолжительности и частоте общения.
– Можно жить вместе сто лет и быть безразличными друг к другу, убежденно воскликнул мальчик. – А можно встретиться не надолго и ощутить родственную душу. Я верно говорю, мам?
– Верно, мой мальчик. Ты даже сам не знаешь, как верно! – пряча слезы, Сильвия отвернулась, делая вид, что собирает грязную посуду.
– Нас возил дядя Сережа выбирать автомобили.
– Выбирать автомобили? – Элис повторила его слова, глядя на Сильвию может, она чего-нибудь не поняла. "Какие в разоренной войной России автомобили? Может быть, игрушечные? И Сережа мне ничего об этом не рассказывал".
– Все верно, – подтвердила слова сына Сильвия. – В Москву привезены трофейные автомобили из Германии. Десятки тысяч. Их продают на специальных площадках по особым разрешениям. Вот Сергей однажды и повез мальчиков на такую площадку.
– Ну и потрясно было! Мы с Алешей перепробовали сто машин! У него, как и у дяди Сережи, было разрешение. Он сказал – от папы осталось. Мы с ним выбрали гоночный "хорьх". Не с ветерком – с ураганом промчались. Вот бы мне такого брата!
Элис посмотрела вопросительно на Сильвию. Та моргнула – потом все объясню. И, после недолгих препирательств – "Мам, еще рано. Что я, ребенок? Все мои школьные друзья до одиннадцати не ложатся!" – отправила его спать.
– Столько времени, как я здесь, в Москве, а все никак не можем по душам поговорить, – заметила она, усаживаясь на оттоманке, изящно поджав под себя ноги. "Бог мой, какая она хрупкая, тоненькая, нежная, – подумала Элис. – Какой же надо обладать внутренней силой, мужеством, чтобы выдержать все тяготы Сопротивления, пытки в гестапо. Ведь она чудом осталась в живых, ее полумертвую отбил у немцев отряд отчаянных партизан". Вслух сказала:
– Твой приятель, военный атташе – душка. По-отечески вас с Ивом приютил. Жаль только, что старый холостяк.
– Он и написал мне, что встретил Ивана, и предложил приехать. А что касается "по-отечески", "старый холостяк"... – она задумчиво посмотрела на рюмку с ликером, легонько провела по ее ободку средним пальцем. Улыбнулась уголками губ: – Он и по сей день любит меня. Увы, безответно. Морис во время войны спас мне жизнь. И предлагает Ива усыновить, и меня... Нет, не "удочерить", – она усмехнулась какой-то своей мысли. – Не настолько он стар. Меня милый, смешной Морис клянется на руках носить.
– Он богат? – спросила Элис.
– Богат ли он? – задумчиво повторила ее вопрос Сильвия. И, возвращаясь мыслями из своего далека, равнодушно ответила: – Очень, насколько мне известно. Огромные владения в Алжире, Новой Каледонии, Реюньоне, заводы под Парижем, в Лотарингии и многое другое. Ну и что? Элис, дорогая, мы с тобой не раз на эту тему рассуждали. И думаем, и чувствуем мы с тобой очень похоже: на свете можно все купить, абсолютно все, кроме здоровья и любви. Не ласк – недаром к ним частенько прилепляется эпитет "продажные", а любви.
– Ив не знает, что Алеша его сводный брат. Значит, он не знает и кто его отец, – заключила Элис.
– Он еще ребенок. В день его совершеннолетия, когда он сможет судить о жизни более зрело, я сама посвящу его в наши семейные тайны.
– Резонно, – согласилась Элис. И, помолчав, с внезапной тоской в голосе, воскликнула:
– Если бы ты только знала, как я хочу от Сережи ребенка! Если бы ты только знала!
– И в чем же дело? – тихо, настороженно спросила Сильвия.
– У вас во Франции в этом плане все проще, – Элис выговаривала давно наболевшее, думанное-передуманное. – Внебрачный ребенок, внебрачная связь. Мы же, американцы – нация ханжей. Бастарды – на каждом шагу; адюльтер, и со стороны мужа, и жены, пожалуйста; свопинг (когда пары обмениваются супругами на ночь) – моднейшая забава. Но только, чтобы об этом никто не знал – ни родственники, ни соседи, ни любое начальство, ни – упаси Господи! – газеты, радио или набирающее силу телевидение.
– Помнится, у вас с Сержем были намерения, или даже планы, пожениться.
– Они и есть, – Элис зевнула, но не от желания спать, а от нервного возбуждения, и зевок получился лишь наполовину. "А у нас их с Ваней и не было, но я не жалею, – эта мысль для Сильвии была привычной. – Я благодарна небесам, что пусть и не надолго, но они подарили мне его, и я бесконечно счастлива, что смогла продолжить его бытие в сыне".
– Планы! – с сарказмом продолжила Элис. – Железный занавес, он – не только мощная преграда для идеологии: книг, пьес, кино, прессы, музыки. Этот занавес прежде всего разъединяет людей. В России брак с иностранцами приравнивается к запретному плоду. Это почти государственная измена.
– Официальное гонение на все иностранное... – осуждающе протянула Сильвия.
– Туш! – приветствовала замечание подруги Элис. – Ты попала в самое яблочко. На все иностранное, заимствованное из заграницы, кроме марксизма, наложено таб. На всё! На мужей – особенно. Сергей решил подавать официальное прошение на самый верх.
– Я помню еще в Америке ты предлагала мне помочь соединиться с Ваней. Ты имела в виду свое знакомство со Сталиным, ведь так? Только он, поди, забыл то давнее довоенное интервью?
– 24 июня сорок пятого года мы с Сережей были в Кремле на приеме в честь Победы. Сидим, пьем, смеемся, празднуем великий праздник с группой военных, приятелей Сережи. А Сталин пошел вдоль зала, с остановками у разных столов, локальными тостами, беседами. Подходит к нашему столу. Адмиралы, генералы. Он только с одним Сергеем за руку поздоровался. "Ваши материалы, – сказал он, – активно работали на Победу". И хотел дальше идти. Увидел меня, взял свежий бокал вина, сказал, обращаясь к свите: "Эта американская красавица (это н так определил, Сильвия) имеет дар смотреть в будущее. Как и великий американский президент Рузвельт. Почтим его память, он много сделал для нашей общей победы над фашизмом". Нет, он не забыл. Но Сережа говорит? он сам решит вопрос матримониальный. Я верю. И жду.
– Сергей – цельная натура, – задумчиво проговорила Сильвия. – Конечно, при всех равных составляющих вопрос "быть или не быть браку" должен решать мужчина. Когда я получила письмо от Мориса и решала, ехать ли мне в Россию, я – Бог свидетель – и не думала, что реально есть хотя бы один процент, что мы с Ваней сможем быть вместе. Нет, я хотела увидеть свою любовь, отца моего сына. Побывать там, где он родился, соприкоснуться с его народом, вдохнуть воздух великой страны. Францию и Россию так многое связывает, что ни один Наполеон не в силах разрушить. Какой же злой рок привел меня сюда всего лишь за день до похорон Ивана? Пресвятая Мадонна, ужели грехи мои столь велики, что я не смогла, не успела еще раз, один-единственный раз прижаться своей грудью к его сердцу и ощутить его биение, взглянуть в его глаза, уловить его дыхание?
Она разрыдалась, закрыв лицо руками, вздрагивая всем телом. И как когда-то в Нью-Йорке, накануне отъезда Ивана, Элис обняла Сильвию и заплакала вместе с ней.
– Я... я не пыта-лась по-позна-комиться с его же-ной... женой Машей, сквозь рыдания всхлипывала она. – Только ви-делааа на похоронах.
Элис знала об этом и ценила деликатность Сильвии. Знала она и о том, что Сергей тайно ото всех познакомил Алешу с Ивом. Алеше он сказал правду. Он был уверен, что Иван этого бы хотел. Тайно, потому что не желал осложнений в карьере Алеши, совершенно неизбежных в то время – в случае огласки факта о его неожиданных родственниках за границей. Иву Сергей представил Алешу как своего племянника. Встретил мальчиков на своем трофейном "оппеле-адмирале" у метро "Парк культуры" и в течение получаса уходил от "хвоста", виртуозно лавируя между машинами, чем приводил в восторг обоих пассажиров. Они же принимали захватывающую дух гонку за демонстрацию обретенных лихим дядей Сережей в Америке навыков быстрой езды. И Алеша, хорошо усвоивший правило "если хочешь развязать язык, говори, не стесняясь ошибок", на своем слабеньком французском (это был его второй язык) прочитал Иву вдохновенную лекцию о великом поэте русской прозы и о том, какой же русский не любит быстрой езды.
Маша о знакомстве мальчиков не знала. Алеша понял и принял совет Сергея – нервы Маши и без того были на пределе.
Обнимая подругу, Элис думала о том, как безжалостно может складываться судьба. И как прекрасно и величественно на фоне жизненной трагедии выглядят чувства и этой француженки Сильвии, и этой русской Маши. И та, и другая, без принуждения, по велению сердца, по зову инстинкта, выработанному миллионами поколений – "Защити дитя свое!" – прошли через ужасы войны. И как факел, светящий при всех невзгодах, горестях, потерях, пронесли свою любовь к отцу детей своих – такую разную, такую трудную, такую горестно-счастливую. Она закрыла глаза и внезапно ощутила, что ее окутала волна тепла и света. Она увидела бескрайний летний цветущий луг. Он был весь усеян цветами. И хотя здесь были и весенние, и летние, и осенние виды, и даже круглогодичные, все они были в апогее своего цветения. Скрытные незабудки и застенчивые ландыши, страстные георгины и гордые розы, нежные орхидеи и незаметные лютики, заносчивые астры и строгие гладиолусы, шумливый рис и ласковые анютины глазки, царственный лотос и смиренный подснежник – ковер был предельно пестрым, разношерстным и захватывающе гармоничным. Миллионы запахов – пьянящих, сладостных, резко дурманящих, обволакивающих негой, сулящих неземную истому – висели, переплетались, смешивались в воздухе. И все цветы дарили жизнь юным особям, и зачастую тут же сами увядали. "Господи! – изумилась она. – Это же женская суть человечества. Прекрасная в своей извечной жертвенной готовности продолжения жизни и при всем нескончаемом личностном многообразии единая как вселенская Великая Матерь..."
– Полдвенадцатого?! – Элис легко поднялась, подхватила сумочку. Бегу, бегу. Засиделась. Как забавно говорят в России: "Дорогие гости! А не надоели ли вам хозяева?"
– Как-как? – Сильвия вытерла еще не совсем высохшие слезы, засмеялась. – И правда, забавно. Сейчас я позвоню дежурному дипломату, он тебя отправит на посольской машине.
– Нет-нет! – запротестовала Элис. – Я отлично доберусь сама.
Она собиралась заехать к Сергею и неизбежный "хвост" за машиной французского посольства был ей ни к чему. Конечно, на Лубянке они все прекрасно знают об их отношениях с Сергеем. Однако, зачем лишний раз размахивать перед мордой быка красной тряпкой?
Метрах в тридцати от въезда в посольский двор Элис увидела одинокую "Победу" с энергично глядевшем в ночную темь зеленым глазком.
– Свободен? – радуясь удаче, спросила она шофера. Молодой парень молча ее разглядывал.
– Куда едем? – наконец, спросил он.
– На Кировскую.
– Не доедем, – сообщил он, помедлив. – Бензина в обрез до заправки дотянуть.
Элис посмотрела на пустынную Якиманку.
– Ладно, плач, – сказала она, открывая дверцу и садясь на заднее сидение. – Поехали за бензином, потом меня отвезете.
Шофер словно только и ждал этой команды. Машина рванула с места и помчалась к Крымскому мосту.
– Вы счетчик забыли включить, – подсказала, улыбаясь рассеянности шофера, Элис.
– Точно! – он лихо щелкнул никелированным рычажком. Пояснил:
– Это я на радостях, что холостого пробега не будет.
Миновали Зубовскую, Смоленскую.
– Где же ваша заправка? – заинтересовалась Элис. – У Белорусского?
– Не, – возразил он. – Почти приехали. Щас.
Элис достала пачку "Кэмела" Взяла из нее сигарету, нашарила в сумочке зажигалку, но так и не закурила. Промелькнуло знакомое здание Союза писателей, машина с визгом свернула направо и уперлась в ворота в стене углового особняка.
