Текст книги "Подари себе рай (Действо 3)"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)
– Известный дамский угодник, – Сталин усмехнулся одобрительно.
– А знаете, чем он их берет? – Берия наклонился над столом, словно готовился поведать о великой тайне. – Бородой защекочивает!
– Хорошо, что напомнил, – отсмеявшись, сказал Сталин. – Хорошую песенку про бороду Утесов исполняет.
Он подозвал дежурного офицера, велел поставить пластинку "Борода". Тот перерыл две большие стопки, но никак не мог ее найти.
– Она, наверное, у меня в кабинете, – с этими словами Сталин быстро встал из-за стола и вышел из столовой. Берия посмотрел на Хрущев, Маленкова и, повернувшись спиной к Булганину, взял бокал Сталина. Наклонился над ним, одной рукой сделал словно бы пас, другой взял бутылку и наполнил его почти до краев.
– Чего ты там колдуешь? – меланхолично усмехнулся Булганин. Берия бросил на него злой взгляд, медленно повернулся, сказал медовым голосом:
– Думаешь, Ему налить вина все равно, что какому-нибудь алкашу в пивной плюхнуть в граненый сто капель водяры? С великим уважением и любовью надо это делать. Только тогда оно пойдет впрок.
– Что впрок и что невпрок? – Сталин, вернувшись с пластинкой и услышав последние слова, подозрительно переводил взгляд с одного гостя на другого.
– Мы о том, Иосиф, – поспешил ответить Берия, – что любовниц впрок не запасешь. Твоя та, что есть сегодня. Какая будет завтра – узнаешь завтра.
Глаза Сталина по-прежнему горели подозрением, однако он поднял бокал и сказал:
– Не знаю насчет любовниц, тут ты, Лаврентий, у нас главный дка. А вот насчет верных учеников... Как ни готовь их впрок, а Иуда обязательно среди них окажется.
Он молча, один, без всякого тоста выпил бокал до дна. Подумал: "Даже у самого Иисуса Христа оказался последователь, который посмел предать живого Бога. Чего же ждать мне, смертному, от недалеких, жадных, завистливых клевретов?" Сам поставил пластинку. Песенка и впрямь была веселая, озорная. Но благодушное настроение не возвращалось. Он посмотрел на часы – было шесть часов утра 1 марта. Сухо простившись с гостями, Сталин отправился в спальню. Ужасно хотелось курить, но он подавил в себе желание. Медленно разделся и, едва коснувшись щекой подушки, заснул. И видел редко теперь у него случавшийся сон. Раннее летнее утро. Солнце уже заметно пригревает, но роса еще не высохла на траве и листьях деревьев. Вот ветер дохнул медвяной сладостью. Над дворами вьются дымки – в печках готовят завтрак. Он босиком прокладывает в мокрой траве дорожку в сад, к яблоням. Вот и самая большая красавица. "Чеми гоги"* – так ласково зовет ее мама – улыбается ему крупными румяными плодами, которые убежали на верхние ветки. Они манят, зовут: "Полезай сюда! Сорви нас, пока мы не превратились в перезрелых падунцов". И он ловко взбирается по стволу, вот-вот дотянется до яблок. Но они уходят все ввысь и ввысь и ему никак их не достать. Ааа, наконец-то он срывает самое большое, самое красивое, самое спелое яблоко. Оно такое тяжелое – как средний арбуз. Он берет его двумя руками, иначе не удержать и вдруг срывается с ветки и летит вниз. "Господи! – проносится в его сознании. – Точно так же вот я в детстве упал с яблони и сломал руку". Только теперь его падение тянется и тянется, и вокруг не видно ни зги. Лишь сверкают золотые искры и, наконец, он понимает, что это звезды, миры, вселенные проносятся мимо. Но тогда, выходит, это космос. А в космосе нет кислорода. И тотчас он начинает задыхаться. Все тело его корчит от невыносимой боли. Ему видятся какие-то морды – свиные, козлиные, ишачьи. Сквозь внезапную вспышку света проглядывает Берия. Он разевает рот, но не раздается ни звука. Как рыба. И Маленков как рыба. "Вы что, сволочи, не видите, какие муки корёжат мое тело? Не слышите, как я взываю о помощи? Разевают рты, нелепо разводят руками. Бездари! Тупицы! Захребетники! Больно, Боже мой, как больно... Ага, еще один приполз. Кто? Хрущ. Может, он услышит? Может, он поможет, спасет... Зачем он взял подушку? Бросил ее мне на лицо. Тяжко, не могу дышать, не могу шевельнуться. Смерть – избавление от мучений? Смерть – избавление от одиночества? Смерть – избавление от власти? Жажду одного – чтобы Россия навсегда..."
Сталин умирал долго и трудно. Вахту у одра вождя несли попарно самые близкие члены ПБ. Никита делил эту печальную обязанность с Булганиным. И мучался ежечасно мыслью – как бы друзья-товарищи не обошли его должностью, не оставили в дураках, ни с чем. С ними ухо надо держать востро. Ненадежный народ. Каждый норовит одеяло на себя натянуть.
Глядя на умирающего Хозяина, Хрущев то и дело обмирал от ужаса еще по одной причине. Он не любил русскую баню с ее огнедышащей парилкой. Не получал обычного мужицкого удовольствия, не понимал толк в истязании себя пучком веток. Но незадолго перед кончиной Сталин пригласил Никиту в свою свежесрубленную баньку на Ближней даче. Из сибирского кедра – ведь именно там, в Сибири, в ссылке пристрастился он к русской парной. Академик Виноградов отговаривал его от этого нервно-сердечного напряга, но Берия авторитетно заявил: "Поменьше слушай, Иосиф, этих научных вредителей... нашему здоровью!" За день до рокового удара они и парились... Обычно веником – береза с дубом, а иногда и с можжевельником – искусно обрабатывал Самого его садовник Пантелеймон Аверкиевич, пожилой кряжистый, тоже рябой сибиряк из-под Иркутска. И вот сподобился Хрущев. Потому его сердечко теперь и заходилось при одной мысли, что эта последняя парилка и стала для вождя роковой. Ведь Берия и Маленков знали о ней – при них Сталин позвал с собой Никиту, отвергнув предложение Георгия и Лаврентия: "Вы оба – неумёхи. Пусть Микита проявит свою стать, потрудится".
– Мудро и справедливо, – с трудом скрывая ревность, быстро согласился Берия. – Всё польза будет – пузо растрясет.
– И ряха малость осунется! – затряс в смехе жирными щеками Маленков...
После чрезмерно нервного заседания ПБ, на котором были наконец-то поделены уделы – Маленков утвержден председателем Совета Министров, Хрущев – Первым секретарем ЦК, Берия – главой всех структур государственной безопасности, – Никита внезапно ощутил состояние, доселе ему неведомое: полную, абсолютную опустошенностью Заехав из Кремля на Старую площадь и просидев бездумно час в своем теперь уже бывшем кабинете, он спустился вниз, сел в машину и, сам не вполне сознавая это, приказал ехать в Кунцево, на Ближнюю дачу Сталина. "Зачем это он? – с недоумением глянул на него в зеркальце шофер. – Там еще постель Хозяина не остыла. Поплакать – шел бы к Мавзолею, порадоваться – домой к Нине". Машина медленно тронулась с места и тотчас четыре автомобиля "девятки" – два спереди, два сзади, включили сигналы. Раньше это Никиту обрадовало бы (его всегда радовали такие зримые атрибуты власти); сейчас же, хотя это было впервые, он остался равнодушен, едва заметил. В Кунцево охрана с готовностью распахнула ворота, видимо о его визите было сообщено с дороги. Он вошел в большой зал, огляделся. Все было как всегда – огромный стол, стулья, картины. Только зеркала были затянуты черным крепом. И еще – не было страха, привычного, унизительного, почти лишающего разума. При входе сердце ёкнуло – и тут же отпустило. Он сел на стул, Его стул. В торце стола, на котором он когда-то "так лихо сбацал своего гопака". Никита вспомнил теперь эти слова Берии спокойно, без мысленных комментариев и эмоций. Вспомнил он и другие слова, сказанные Лаврентием перед самыми похоронами: " – Слышь-ка, Никита, у меня донесения из многих лагерей – заключенные ревмя-ревут, что их палач помре, а?! И-ди-оты! Ра-бы! Бы-дло! Они рыдают, а мы смеемся. Сво-бо-да!" И он захохотал и прошелся по кабинету Никиты, где происходил этот разговор, залихватской лезгинкой.
Трудно поднявшись, Хрущев вошел в кабинет Хозяина. С опаской оглянувшись, осторожненько сел в Его кресло. Вот он, трон страны, мира, вселенной. Вот каково на нем сидится! Он закрыл глаза, и вдруг перед его мысленным взором возникли лица его коллег по ПБ – Берии, Маленкова, Ворошилова, Микояна, Молотова... Они неодобрительно покачивали головами, зло что-то выкрикивали, грозили кулаками. Он быстро раскрыл глаза и, вцепившись руками в крышку стола, стал тревожно всматриваться в углы комнаты. Никого. Но он же всей кожей, всем нутром чувствует, словно бы витающие в воздухе сгустки жадной зависти, испепеляющей ненависти. Нет, этот трон еще не его, далеко не его. За него надо драться – драться не на жизнь, на смерть. И он готов, он хочет, он будет драться с друзьями, недругами, самим чертом-дьяволом за такой желанный и теперь уже такой близкий российский трон.
Зазвонил телефон – один, другой, третий. "Не мертвецу звонят, отметил он злорадно. – На всей земле нет ни единого человека, который бы не знал, что Хозяин с этим миром распрощался. Значит, мне звонят. Зашевелились, задергались соратнички!"
Он взял наугад одну из трубок. К его великому удивлению это был прямой городской телефон. "У него и такой был! – это никак не укладывалось в его голове. – Зачем? С кем он говорил по нему? Кто ему звонил?" Резко бросил в трубку: "Да!" И услышал, узнал голос: "Никита, это я, Маша. Этот номер мне дал твой помощник. Извини, если не вовремя". Наступила пауза, которую он прервал: "Говори, я слушаю". "Наша семья поздравляет тебя с высоким назначением, – делая вид, что она не поняла всей грубости и нелюбезности его тона, продолжала Маша.– Завтра день рождения Алеши. Ты его знаешь с пеленок, собственно это он попросил меня позвонить и пригласить тебя к нам на любимые Иваном, Сергеем и тобой вареники". И была еще одна пауза, и вновь он ее прекратил:
– За поздравления спасибо. Приехать не смогу. Oрги, я имею в виду организационные мероприятия, в самом разгаре. Вконец замучили. Так что... и он медленно опустил трубку на рычаг. Иван, Сергей, Маша, Алеша... Это не прошлое, это давно забытое позапрошлое время. На земле – четыре с половиной миллиарда двуногих. И у каждого своя дорога, своя судьба, своя Голгофа. Его, Никиты – Партия, Власть, Держава. Увы, на посещения никак не связанных с этим мероприятий у него нет ни часа, ни минуты, ни секунды. Ни секунды...
Вещий сон
Мартовские сумерки осторожно вползли в кабинет сквозь окна серо-синей мглой. В последние дни Никита спал по три-четыре часа. И теперь, впервые за всю свою жизнь, он сидел совершенно бездумно, опустошенный похоронными и постпохоронными заботами. Всегда такой активный, живой, деятельный, он с четверть часа недвижно наблюдал за мерно качавшимся маятником настенного "Павла Бурэ", пока его вконец не сморил сон. Невероятные картинки, которые сам Никита, проснувшись, назовёт "бредовыми кошмарами", мелькают – одна пространно, другая скомканно – кадрами фильмов-премьер.
25 июня 1953 года. В зале заседаний Совета Министров в Кремле идет заседание президиума ЦК. Маленков предоставляет слово Хрущеву. Тот обвиняет Берию в службе в мусаватистской контрразведке в Баку; в антирусской направленности национальной политики в республиках; в предложении отказа от строительства социализма в ГДР; в отказе запретить произвол, чинимый органами МГБ и МВД. Все, кроме Микояна, поддерживают Никиту. Маршал Жуков, генерал Москаленко и другие военные арестовывают Берию. Через полгода его расстреляют, а труп сожгут. Несколько дней спустя беседуют Хрущев и Маленков.
Хрущев: – Теперь можно вздохнуть полегче. Этот мингрел собирался лишить нас не только власти, но и жизни.
Маленков: – Думаешь, мы правильно поступили? Может быть, разумнее и гуманнее было бы предложение Микояна сохранить ему жизнь и дать работу поменьше?
Хрущев: – Разумнее! Гуманнее! Ты не хуже меня знаешь, что мы все у него были вот где (сжимает два кулака, потрясает ими в воздухе). Уж он-то и тебя и меня шлепнул бы с великим удовольствием. И не моргнул бы глазом. А главное – делить власть – и с кем? С мингрельским бандитом? Ты меня плохо знаешь!...
Февраль 1955 года.
Маленков: – Тебе что – мешает мой авторитет в партии и стране?
Хрущев: – Твой "авторитет" в тех компроматах на тебя, которые я обнаружил в сейфе Берии полтора года назад.
Маленков: – Шантажируешь?
Хрущев: – По-товарищески предупреждаю.
Маленков: – Чего же ты хочешь?
Хрущев: – Наш любимый вождь Иосиф Виссарионович, помнится, говорил: "Россия по историческому складу и характеру народа страна самодержавная. Ею должен править один человек".
Маленков: – Но кто-то же должен сидеть на Совмине? Или ты собираешься сесть на оба стула?
Хрущев: – Пока посидит Булганин. А ты будешь у него в замах. Как? Не возражаешь?
Маленков: – А что – у меня есть выбор?
Хрущев: – Давай без обид. Вдвоем с тобой мне тесно. Я задумал широкие реформы и не хочу терять время на бесчисленные согласования, подгонки, притирки. А у тебя с колхозниками получается, тебя они хвалят. Вот и займись деревней.
Февраль 1956 года. На XX съезде Никита запальчиво, гневно, грозно обрушивает на головы потрясенных делегатов свой доклад о культе личности Сталина. По ходу доклада выкрик из зала: "А вы, Хрущев, где были?" "Встаньте, кто задал этот вопрос!" – возвращает крик в зал Никита. Делает это повторно. Зал молчит. "Вот там и мы были!" – с удовлетворение констатирует Никита. Начинается брожение во всех компартиях мира. Взорвана бомба под фундаментом Социалистического Содружества.
Тольяти: – Ты топишь Бриллиантовый Крест Надежды человечества в бочке с дерьмом.
Хрущев: – Когда-то нужно было сказать правду.
Тольяти: – Я сам слышал от Сталина рассказ о твоем сыне Леониде. Правда, основанная на мести, оборачивается страшной ложью. Перечеркивается даже святое.
Хрущев: – Например?
Тольяти: – Да хотя бы то, что – как ты заявил – "Он якобы ни разу не выезжал на фронты". Вообще, выходит и победа в войне, и превращение лапотно-ситцевой России в великую индустриальную державу – все это вопреки Сталину?
Хрущев: – Конечно, вопреки. Партия, народ побеждают!
Тольяти: – Трагедия и триумф бездумно преданы злобной анафеме. И ненависть открытых врагов смешалась с ненавистью тайных недругов.
Июнь 1957 года. Маленков и Молотов ставят на Президиуме ЦК вопрос о смещении Хрущева. "За" голосует большинство – и примкнувший к ним Шепилов. "Против" – Микоян, Суслов, Кириленко. Никите предлагают стать министром сельского хозяйства. Он отказывается подчиниться: "Меня избирал Пленум, а не Президиум". Созывается Пленум – стараниями Серова, Фурцевой и Жукова. Маршал перебрасывает участников Пленума в Москву на армейских самолетах. Хрущевские клакеры заглушают его противников. Никита – "на коне", "антипартийная группа" (хитроумное клише, изобретенное Аджубеем) изгоняется из рядов КПСС.
Каганович (по телефону): – Что же теперь с нами будет, Никита?
Хрущев: – Надо бы вас всех, засранцев, к стенке. Но я добрый, ты же знаешь это лучше других.
Каганович: – Знаю, конечно, знаю! (Про себя : "Знаю, как ты тысячами расстрельные списки подмахивал и в Москве, и в Киеве"). Значит, котомку с вещичками не собирать?
Хрущев: – Хрен с вами, живите. Да больше не балуйте. Не то...
Поздно вечером, получив поздравления со свершением героического подвига – объявлением смертного приговора усатому тирану – от ближайших соратников: Суслова, Поспелова, Брежнева, Козлова, Жукова, Фурцевой, Мухитдинова, Кириленко – Никита вышел из Большого Кремлевского Дворца на воздух. Охрана услужливо распахнула дверцу ожидавшего лимузина, но он прошел мимо и направился к соборам. Он шел молча, быстро, один, повинуясь внутреннему зову и недоумевавшие телохранители едва поспевали за ним. У главного входа в Архангельский собор он остановился, коротко приказал открыть двери и оставить его одного.
Хрущев долго стоял в усыпальнице русских царей посреди мрачно проступавших надгробий. Промозглую темноту нарушал слабый свет далеких фонарей, едва проникавший в храм через узкие верхние окна. "Зачем я здесь? – удивленно думал он, боясь шелохнуться, произвести невольный шорох. Нарушение мрачной, торжественной тишины, казалось, будет неизбежно наказуемым кощунством. – Знаю, знаю! Каждый правитель Руси должен предстать здесь пред тенями ушедших. Власик рассказывал, что и Сам бывал здесь... Какая, впрочем, ерунда, все эти поповские байки о загробном мире. Есть прах, и тлен, и небытие... Но, если бы была у меня возможность задать им хоть один вопрос, я непременно спросил бы: "Что сделали они и не сделал я, чтобы остаться навсегда в памяти народной? Только что не родился царевичем? Велика доблесть! Зато я идола низверг..."
– Идола, которому всю его жизнь поклонялся?!
Никита вздрогнул, обернулся на грозный глас. Пред ним стоял Иоанн Грозный.
– Почто ты здесь, плешивый оборотень? – откинув капюшон монашьей рясы, сдвинул он брови. – Почто наш сон тревожишь?
– Оборотень? – плаксиво переспросил Никита.
– Кто ж еще! – брезгливо усмехнулся царь. – Всю жизнь Ему жопу лизал, а намедни принародно дёгтем измарал. Страшней нет, когда кто милым дружком прикинется, в душу влезет да сердце секирой вдруг и полоснет. Сам познаешь сие. У меня был такой, небось слыхал про Курбского? И у жинки моей под подолом шарил, и прямую измену свершил государеву. Однако, отвагу и подлость имел при жизни моей сии козни вершить. А ты – аки тать в ночи могильной, тать трусливый и шкодливый – всю жизнь твою...
Внезапно Грозный исчез, лишь серебряный посох его остался, холодно мерцая на полу. Изо всех углов теперь на Никиту надвигались попарно шедшие черные монахи. Перекрикивая друг друга, галдели угрюмо, монотонно. Поначалу он не разбирал слов, но когда они приблизились к нему вплотную, он стал улавливать словеса, фразы, сентенции:
– Убивец трупов!
– Царь-ирод!
– Не ребеночка даже, мертвеца беззащитного умертвил вдругорядь!
– На возродившего церковь руку, окаянный, поднять посмел!
– Ууубьююю! – закричал вдруг Никита, и от этого крика у него самого стыла кровь в жилах. Он подхватил с пола царский посох и угрожающе потрясал им над головой. – И вас, и вашу веру, и вашего бога! Сам Россию построю, мо, мужицкую, великую – без вас, спиногрызов, без вас, захребетников!
– Где тебе! – воскликнул высокий, худой, в епископской рясе, с панагией на груди. – Ты слаб умишком, грамотёшкой, талантом, данным Богом!
– Бога нет! Я докажу! Я... я сам Богом буду! – неожиданно вырвалось у него. И эхом отдалось под куполом злобно, густо, страшно: "Сам... Богом... буду-у-у!"
И он испугался этого громогласного святотатства и упал на колени. И всё существо его охватили холод и ужас.
Так лежал он на каменном полу полчаса, час. Наконец, обеспокоенная охрана вошла в храм. Перепуганные служивые подняли его и повели под руки к машине. Кто-то заявил: "Вызывай врачей!"
– Не надо врачей, – тихо приказал Хрущев. – Везите домой.
Уже в теплом автомобиле, зябко кутаясь – ему было безумно холодно – он вспомнил слова высокого монаха: "Возможность править Он дает по очереди Добрым, Светлым – и Злым, Темным. И случаются такие, что, получив власть, стремятся удержать ее неправомерно долго. Тогда и случается всеобщая беда неважно, кто у кормила: Добрый или Злой".
Октябрь 1957 года. Пленум ЦК, как сказал Никита, "разделал под орех" министра обороны Жукова. Накануне "красного Наполеона" посылают с визитом в Югославию и Албанию, а по возвращении прямо с аэродрома волокут на правёж.
Хрущев: – Ты, Иван, встретишь его и сразу в Кремль на Пленум.
Серов: – Я один?
Хрущев: – А что? Ты министр госбезопасности, тебе и карты в руки.
Серов: – Как-то неудобно. Маршал, национальный герой...
Хрущев: – Ну да, мы ему еще красный ковер расстелим! Он в стране хочет военную диктатуру установить. Генералов – на ключевые посты, а нас, штафирок, в расход пустит. А что герой – дутый он герой! И полководец липовый – во всех наших бедах в начале войны он виноват, он! И план Сталинградской битвы не он да его дружок Василевский, а мы вдвоем с Еременкой разработали. Бонапартистской бациллой, манией величия болен этот Жуков, вот что! Шельма он и опасный авантюрист! Так что давай – одна нога здесь, другая там. И смотри – не дай ему заехать домой или в министерство ни на минуту. Войска подымет, в крови захлебнемся. Головой отвечаешь!
Серов: – Есть, товарищ главнокомандующий!
Теперь сцены сменяли одна другую с калейдоскопической быстротой: Никита полубегом обозревает выставку авангардистов в Манеже: – Мазня! Дерьмо! Дрянь! А это еще что за жопа? – И кто-то из свиты: – Это зеркало, Никита Сергеевич! У скульптуры, схватив за грудк Эрнста Неизвестного: "Ты, сукин сын, где медь берешь для своих поделок?" "Ворую!" "Шелепин, выпиши ему авиабилет в Америку в один конец – и точка!" – Он в зале заседаний ООН, вместе со всеми негодует по поводу очередного американского диктата ботинком по столу, знай наших, мы вам покажем кузькину мать, мы вас всех закопаем в землю! – Он подписывает сырой, порочный указ о создании совнархозов и еще сотню подобных указов, царски дарит Крым Украине, торжественно декретирует ввести коммунизм через двадцать лет и сажать кукурузу и на юге и на севере, и на западе с востоком; он ругает матом православных пастырей и велит душить церкви налогами; по его приказу корабли с ракетами идут к Кубе и впервые планета замирает в ужасе – от ядерной смерти ее отделяют какие-то часы...
"Господи! Что же я делаю? И может ли быть такое? Или ты лишил меня разума и я действительно не ведаю, что творю? – рыдая, Никита упал на колени, раздирая лицо ногтями в кровь. – Что делать? Что делать, Господи?"
И услышал голос высокого, худого монаха – злой, осуждающий:
– Твое обращение к Нему и нелепо, и смехотворно. Ты никогда в Него не верил, не веришь и сейчас. Говоришь так по общечеловечьей привычке. В тебе бушует страх. Боишься! Раньше бояться было надобно, раньше.
Никита простерся ниц, ощутив лбом мягкий ворс ковра.
Скрипнула дверь. Он поднял голову и увидел, что в кабинет входит Сталин. "Этого не может быть, он же умер! Я же сам велел вытащить его из Мавзолея и закопать в землю!"
– Неет, Я живой! Это ты мертвец, – надвигаясь на него и словно читая его мысли, проговорил генералиссимус.
Обмирая от ужаса, Никита бросился вон. Вдогонку ему несся жуткий, леденящий душу хохот.
– Что с вами, Никита Сергеевич? – тревожно спросил начальник охраны.
– Мертвяк окаянный привиделся, – не попадая зуб на зуб, выдавил из себя Никита.
– Кто? – всполошился генерал, хватаясь за кобуру.
Глаза Хрущева блуждали, дыхание было прерывистым. Посмотрев в направлении кабинета, он добавил:
– Берия. Я же пришел мысленно посоветоваться с Вождем. А Лаврентий...
Он махнул рукой и сел в поданный "ЗИС". Генерал, недоуменно нахмурив брови, долго смотрел вслед отъехавшего автомобиля.
1 Поздний завтрак – ранний ланч (от комбинации слов breakfast и lunch)
* педераст (груз.)
* Моя девочка (груз.)
