Текст книги "Подари себе рай (Действо 3)"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
– И мне интересно, – поддержала его падчерица. Подумала, глядя с явной симпатией на этого милягу-русского: "По-ро-дис-тый!". Добавила вдохновляюще: – Ооочень!
Элис бросила на нее уничтожительный взгляд, подумала почти зло: "Что понравился?! На чужой каравай рот не разевай, милашка. Хорррошая русская пословица. Jesus Christ, я уже думать начинаю по-русски". Посмотрела пытливо на Сергея – не положил ли он сам глаз на смазливую семитку. Вроде бы нет.
Эйнштейн задумчиво произнес:
– Да, хорошо, я рад, что услышал сегодня. Невероятно, но это так: громадная Россия сегодня – страна атеистов. – Помолчав, продолжил: – Я ведь сам не принадлежу ни к какой ортодоксальной религии. Но в душе я глубоко религиозный человек. Конечно, личный Бог как Высшее Существо, как Организующее Начало во Вселенной понятие весьма специфическое.
– Значит, все что творится в ней, происходит случайно, хаотично? – не удержался от вопроса Сергей и сам испугался сказанного.
– Вот великолепный вопрос! – Эйнштейн впервые за весь вечер с явным интересом разглядывал русского. – Отвечаю – ни в коем случае! Вселенная есть воплощение абсолютного закона и порядка. По моему мнению, Бог может быть премудрым, но Он не воинственный.
Все молчали, осмысливая сказанное. Эйнштейн пригладил рукой густые, седые волосы, и когда вновь заговорил, лицо его было обращено к Джасперу: "Я не хожу ни в синагогу, ни в церковь, ни в кирху. Но у меня, как и у каждого другого в этой стране, есть выбор. Не понимаю, как можно лишить человека выбора?"
Сергей понял, в чей огород брошен камень, напрягся, молчал. Заговорила Элис:
– Я была в нескольких русских церквях, видела сотни молящихся. Правда, бoльшая часть прихожан, которых видела я, женщины и старики. Но была и молодежь. Я брала интервью у их вождя Джозефа Сталина.
Теперь Эйнштейн с интересом смотрел на Элис.
– Читали. Восхищались! – громко, как на митинге, выкрикнул Джаспер.
Благодарно ему кивнув, Элис продолжала:
– Готовясь ко встрече с русским диктатором, – она быстро посмотрела при этих словах на Сергея, но он никак на них не реагировал, – я была заинтригована одной, нет – двумя деталями его биографии. Во-первых, он учился в духовной семинарии, то есть готовился стать священником. И второе – в юности он писал стихи на своем родном языке...
– Кто их в юности не писал! – вздохнула Глория.
– Они были помещены даже в антологии, – бросив на нее недовольный взгляд, продолжала Элис. – Так вот, и о том, и о другом я спросила у него во время встречи.
– Что же он ответил? – Эйнштейн с любопытством ждал, что скажет американская приятельница этого совсем не глупого русского. Зашоренного да, но не глупого.
– Что кроме стихов у него были и другие хобби...
– Бьюсь об заклад один к десяти, он не знал этого слова, – усмехнулся Ланс.
– Конечно, не знал. У них для выражения того же понятия есть свое словечко – конёк. Так вот, он сказал, что у него был не один конёк, но он стал политиком. И ушел в нее из своей семинарии. Но при этом заметил, оговорив: "Не для печати", что хотя официально Россия атеистическая страна, верующих там по неофициальной, но достоверной статистике более ста десяти миллионов. И что истинная вера дремлет в сердце каждого русского до стечения чрезвычайных обстоятельств. И привел русскую пословицу: "Пока гром не грянет, мужик не перекрестится".
– Я так понимаю его слова, – Эйнштейн встал, прошелся по комнате, гром это война. И Гитлер, и Муссолини усиленно тащат планету к кровавой бездне. И работают наши коллеги и в Германии, и в Италии над созданием сверхмощного оружия.
– А мы? Я хочу сказать – Америка? – Ланс сказал это сердито, словно укоряя кого-то за бездействие.
– Американцы живут иллюзией, что их надежно защищают от возможных военных бед океаны. Роковая ошибка! – Эйнштейн взял из рук падчерицы бокал, который она заботливо наполнила для него гранатовым шербетом. – Я собираюсь вскоре обратиться с письмом к президенту Рузвельту, в котором хочу объяснить ему условия, при которых возможно создать атомную бомбу. Средства для проведения научных изысканий в области ядерной энергии должна выделять Администрация США. И средства немалые. Нацисты не должны взять верх в вопросе – быть миру свободным или обращенным в рабство.
"Музыка Прокофьева в исполнении Эйнштейна – фантастика!" – Элис прильнула к плечу Сергея, когда хозяин и его гость поставили ноты и приготовили рояль и скрипку к долгожданному, вновь разученному ими опусу. Это было произведение под названием "Пять мелодий для скрипки и фортепиано", которое композитор написал в 1920 году, когда ему было двадцать девять лет и он жил в Америке. Обо всем этом слушателям поведал менторским тоном Джаспер. Он также рассказал, что они с Альбертом ранее исполняли некоторые другие "вещицы" маэстро, созданные для тех же двух инструментов. Особо им нравились "Песенки для скрипки и фортепиано", созданные двенадцатилетним вундеркиндом и "Пьеса", написанная в том же 1905 году и посвященная отцу. Эйнштейн и Джаспер играли слаженно, самозабвенно. По тому, как они чувствовали друг друга, угадывали, почти осязаемо ощущали, было видно родство душ возвышенных, тонких, ранимых чужой болью и счастливых счастьем других. "Ивана бы сейчас сюда, он так любит и, главное, понимает музыку – от классики до деревенских переборов гармошки, – подумал Сергей. Улыбнулся: – Он-то уж всенепременно задал бы Эйнштейну набивший тому оскомину сакраментальный вопрос – как простому смертному доступно объяснить теорию относительности". Тут же он вспомнил о пребывавшей в состоянии черной меланхолии Сильвии, о том, что они с Элис обещали взять ее с собой в Атлантик Сити на ближайший уик-энд – там можно и по знаменитому Променаду прогуляться, и в океане купнуться, и нервишки расшевелить в одном из полулегальных казино. Но постепенно музыка захватила его, повела за собой, увлекла в далекое детство. Ослепительно белая в ярких солнечных лучах хата-мазанка по над самым Днепром. В небольшенькой заводи ветерок легонько топорщит воду. Сбились в веселую стайку камышинки, озорно перешептываются, приветливо кланяются друг другу. Подальше от берега балует, играет крупная рыбина. Вдали на мостках бабы и девки с подоткнутыми подолами полощут белье, зубоскалят, дурачатся, пригоршнями швыряют разноцветные бусины-брызги. Он притаился в камышах, смотрит сквозь них, ищет взглядом Наталку Гейченко. О, вон она, точно – самая белозубая, чернобривая, голенастая. Бесстыжая, она видит, что он подглядывает, еще выше подымает подол, распахивает на груди кофту, принимает отважно-соблазнительную позу. Застывает в ней, кося глаза на ладного парубка. Через минуту спохватывается, деланно пугается, кричит: "Ой, мамо, який сором!" – и прячется по шейку в воде.
– Серж! Сержик, ты где? – голос, такой далекий и такой близкий, возвращает его из грез об отрочестве в настоящее-будущее. Через четверть века – в мгновение. Эх, еще бы минутку, одну единственную – и он успел бы пустить по днепровской волне венок из полевых цветов, который он с таким тщанием готовил для Наталки. Не успел, не успел... И все равно – музыка Прокофьева, скрипка Эйнштейна и рояль Джаспера – что вы наделали с прошедшим огни, воды и медные трубы разведчиком, как всколыхнули его солодкие згадки...
– Вернись ко мне! – ревниво требует голос, и Сергей уже осмысленно улыбается Элис...
– Это письмо президенту, о котором говорил великий Альберт, – сказал он ей, когда они уже возвращались в Нью-Йорк, – ты думаешь, можно было бы глянуть на его копию?
– Его еще нет.
– Когда будет. Я понял из слов Эйнштейна, что это вопрос дней.
– Что – это для тебя так важно?
– Это может быть важно для всех и каждого.
Сергей долго молчал, сосредоточенно глядел на хайвей сквозь лобовое стекло.
– Я мало-мальски разбираюсь в физике, – он сказал это серьезно, но тут же рассмеялся, – на рабфаковском экзамене при помощи шпаргалок "отлично" получил.
– Глубокие знания! – фыркнула Элис.
– Не надо быть академиком, чтобы понять – речь идет о непостижимо-гигантском шаге вперед в создании мощнейшего оружия.
Он бросил на нее пытливый взгляд – внимательно ли она его слушает, продолжал: – Я знаю – немецкие ученые работают в этой области. Лизе Майтнер и Отто Ган, Фритц Страссман и Отто Фриш. В Германии несколько солидных лабораторий трудятся во имя действительного утверждения Третьего Рейха хотя бы на одно предстоящее тысячелетие. Знаю. Если они создадут такое оружие первые...
– Я постараюсь достать копию письма, – сказала Элис. Закурила. Глория работает в администрации Института. Через ее руки проходит вся корреспонденция.
Через неделю копия письма Эйнштейна Рузвельту, датированного вторым августа 1939 года, была у Сергея. А еще через день Аслан Ходжаев положил расшифрованную телеграмму из Вашингтона на стол Сталина. Генсек сначала бегло прошелся по тексту письма. Неторопливо набил трубку, закурил, взял листок в руки, заходил с ним по кабинету, изредка попыхивая сладким ароматом "Герцеговины Флор". Ходжаев, хорошо зная привычки побратима, понял, что документ заинтересовал Кобу не на шутку. Сталин вызвал Поскребышева, велел ему связаться по телефону с Курчатовым.
– Игорь Васильевич на проводе, товарищ Сталин.
Сталин не спеша сел за рабочий стол, положил перед собой текст письма, взял трубку.
– Товарищ Курчатов, здравствуйте. Скажите, как работает ваш циклотрон? Хорошо работает? Над чем вы сейчас трудитесь? У меня есть время, чтобы вас выслушать. Говорите подробно. Так. Так. Так. Объясните простым языком, что это значит, вы же знаете – я не физик. Так. Так. Вот теперь понятно. Дальше. Спонтанное деление ядер урана? А что это даст? Я имею в виду совсем другое. Конкретно вот что – Альберт Эйнштейн утверждает, что возможно создание атомной бомбы. Что? Вы тоже так думаете? Хорошо. Прошу вас, Игорь Васильевич, подготовить по этому вопросу исчерпывающее сообщение, с которым вы выступите на заседании Политбюро. Сколько вам потребуется времени? Согласен, через неделю.
Он положил трубку, вновь заходил вокруг конференц-стола.
– Я рад, что насчет этого Сергея мы с тобой не ошиблись. Действительно орел и действительно высоко летает. Орден Ленина заслужил. Давай представление.
– Хорошо. Есть еще один орел, которого я очень хотел бы заполучить.
– Кто такой?
– Рамзай. Резидент Лаврентия в Токио.
– Ты хочешь совсем раздеть Лаврентия. Ладно, если этот Рамзай появится в Москве, представь его мне.
– Боюсь, это будет нескоро.
– Торопиться не будем...
С Энрико Ферми Сергея познакомил Рэдьярд Клифф, замдекана Учительского колледжа Колумбийского университета. Веселый, компанейский, он легко сходился с людьми. С Сергеем они подружились прямо с первого взгляда, на торжественном открытии советской школы: "Рэдьярд – Сергей, Сергей Рэдьярд!"
– Ты, конечно, играешь в теннис? – спросил академик журналиста, когда они через пару недель после знакомства встретились за субботним бранчем1 в популярном среди научных плейбоев ресторанчике на Пятьдесят седьмой стрит.
– Почему "конечно"? – удивился журналист.
– Почему-то иностранные журналисты – и немцы, и англичане, и итальянцы – все играют в теннис, – академик энергично пожал плечами, хотя лицо его оставалось весьма индифферентным.
– Джентльменское украшение профессии, – меланхолично сообщил Сергей. Лично я играю. Средне.
– А я плохо, – вздохнул Рэдьярд. – Сегодня опять продул в пух и прах.
– Кому же, если это не университетский секрет?
– Какой там секрет, – махнул рукой Рэдьярд. – Итальянец. Физик Ферми. Поехал в Стокгольм получать Нобелевскую премию за работы по свойствам нейтронов и прямиком оттуда в Нью-Йорк. Работает у нас в Колумбийке.
– А семья?
– Из-за семьи и эмигрировал. Жена еврейка, а законы Муссолини ввел антисемитские.
– А сам Ферми?
– Что – сам? А, нет, Энрико итальянец, католик. Член фашистской королевской академии. Правда, ни политикой, ни философией не интересуется нисколько. Одержим своей физикой.
Оба еще раз прошлись вкруговую по шведским барам: мясному, рыбному, овоще-фруктовому. Официант открыл большую бутыль шампанского ("Кстати, хохотнул Рэдьярд, – итальянское!"), разлил по высоким бокалам.
– За твои будущие победы на корте! – предложил Сергей.
– Вот что, – когда они уже выпили и дружно принялись за еду, сказал Рэдьярд,? я потому и завел разговор о теннисе. Ты не хочешь к нам присоединиться?
– Почему бы и нет, – неспешно, словно прокручивая что-то в уме, сказал Сергей. – Вы когда играете? Ты вроде бы говорил трижды в неделю?
– Вторник, четверг, суббота.
И в следующий вторник они встретились. Сергею Ферми понравился. Непритязателен в одежде. Редкостно прост в обращении. Однако, явно ощущается сознание своей особой значимости. Не заносчивостью, не фанаберией, нет, их нет и в помине. Но незримая, но мощно чувствуемая аура есть. Недаром друзья физики во всем мире обращаются к нему не иначе, как "папа". Ибо в своей науке он так же непогрешим, как глава всех католиков мира папа Римский – в вопросах веры. После полуторачасовой игры они сидели за столиком в клубном кафетерии, пили сок.
– Я очень рад, что судьба свела меня с вами, господин Ферми, – Сергей получил за прошедшие три дня ориентировку, в которой были скупые, но довольно важные биографические детали, – вы ведь почетный член-корреспондент нашей академии наук!
– Давайте без китайских церемоний – Энрико, Серджио, идёт?
– Идёт.
– Да, ваша академия первая из зарубежных оценила мои труды. Сейчас таких званий уже более пятнадцати. Кстати, – на лице его засветилась застенчивая улыбка, – как член своей национальной академии я имею право на обращение "Ваше превосходительство", смешной павлиний мундир и солидное жалование. Ну, положим, обращение и мундир – курам на смех. А вот жалование – его я попросил передать в помощь молодым ученым.
– Вы думаете, Муссолини с этим согласится?
– Не знаю. Должен бы, – Ферми уже в который раз посмотрел на часы. Извините, время расписано по минутам. Мы, ученые, не имеем права быть рассеянными. В противном случае ничего не успеем. Вот я, при всей организованности времени успеваю делать лишь одну треть потенциально возможного. Одну единственную треть!
– Вы хорошо владеете английским, – Сергея удивила легкость, с которой Ферми использовал прием эмфазы.
– Читаю любую научную литературу без словарей. Разговорная речь – мой акцент меня просто бесит! Вот немецким я владею по-настоящему свободно. И Ich schprehe Deutch как коренной житель Берлина. Это не я, немцы говорят, застеснялся он. – Мне довелось учиться в Геттингене у самого Макса Борна. И потом я еще мальчиком изучил немецкий. Вы же знаете, как важно иметь цепкую память при изучении любого иностранного языка. Вдохновил меня на это мой добрый наставник в отрочестве инженер Амедей. Как и на многое-многое другое.
Сказав это, Ферми заторопился, распрощался и уехал. Но играть в теннис они стали вместе отныне регулярно. Энрико не был сильным, но на редкость цепким игроком; безумно не любил проигрывать; сжав губы, держался до последнего. Проиграв (а проигрывал он Сергею регулярно), расстраивался как ребенок, у которого вдруг отняли игрушку или конфету. Впрочем, довольно скоро обретал душевное равновесие и начинал рассказывать о каком-нибудь эпизоде из жизни своего нового "храма знаний". И неизбежно касался своей текущей экспериментальной деятельности.
– Зачем я вам это говорю? – смеялся он. И тут же добавлял, но так, что это не звучало обидно: – Ведь вы же ни уха ни рыла не смыслите в физике. Но я попытаюсь элементарно изложить количественную теорию ионизационных потерь энергии заряженными частицами, учитывающую поляризацию вещества, через которое эти частицы проходят. Тормозная способность веществ зависит от степени их конденсации. Иными словами, речь идет об эффекте плотности...
Он обладал редчайшим умением излагать суперсложные явления науки предельно понятно.
"Даже самым смелым умам, – говорил он в другой раз, – трудно вообразить, какие поистине революционные возможности представляет открытие Ганом и Штрессманом деления урана нейтронами". Энрико Ферми мог. Мог и Нильс Бор. И Игорь Курчатов.
При всем его незнании физики, Сергей понимал, что выдающийся интеллект Ферми захвачен одной идеей – овладеть атомной энергией. И что эксперименты итальянца прогрессируют. Однажды вместе с Сергеем в клуб приехала Элис. До обычной игры с Ферми было минут сорок и они вышли на корт, чтобы размяться. Увидев игру Элис, Энрико заметил, что она ему как теннисист, пожалуй, по зубам; Сергею же будет самому интереснее состязаться с его помощником Генри Андерсоном. Через некоторое время Аслан стал получать информацию о работе группы (а позднее лаборатории) Ферми не в коряво-любительском изложении, а в виде квалифицированно оформленных научных отчетов. Как-то Элис за традиционным соком после игры завела разговор о литературных и музыкальных вкусах и пристрастиях.
– Я хоть и итальянец, музыку не люблю, не понимаю, – откровенно признался Энрико. – Литература? – откинувшись на спинку кресла, он вытянул ноги, заложил руки за голову, широко развернув локти, закрыл глаза и стал декламировать – то бархатисто, то раскатисто-гулко, то строго и жестко стихи по-итальянски. Речитатив завораживал. Минут через семь он смолк, но никто не смел прервать молчание. Ждали, что он будет читать еще. А Энрико обвел всех просветленным взглядом, сказал голосом, в котором чувствовалась ностальгия и по далеким временам, и по местам далеким:
– Была поэзия, и были поэты!
– "Неистовый Роланд" Лудовико Ариосто, – Элис сказала это задумчиво, словно говорила сама с собой.
– Fantastiko! – пораженный, Энрико с восторгом смотрел на девушку.
– Разве вы знаете итальянский? – недоуменно вопросил Андерсон.
– В университете я слушала курс итальянской литературы и, разумеется, учила язык. Без этого разве можно по-настоящему ощутить прелесть творений мастеров?
– И вы читали эту поэму в оригинале? – Ферми недоверчиво улыбался.
– Не только ее. И ее предшественницу – поэму Маттео Боярдо "Влюбленный Роланд" со всеми ее легендами...
– И милыми фантазиями и героической патетикой! – подхватил Энрико.
– Бог троицу любит! – Элис повернула лицо к Ферми, наморщила лоб, вспоминая что-то. Обрадованно вздохнула: – Ну, конечно, – Франческо Берни. Он же сатирик, на свой лад переписал "Влюбленного Роланда"!
– Не был бы я женат на моей несравненной Лауре, я бы в вас обязательно влюбился! – Ферми поцеловал руку Элис. Протянул мечтательно: Пятнадцатый-шестнадцатый век... Тогда люди и думали, и любили, и создавали поэмы иначе, ей Богу, иначе. Стихи были божественными. А нынешние... За все, абсолютно все нынешние вирши я не дам и одну, самую простенькую ЭВМ.
– А вдруг появится на современном материале "Божественная комедия"! говоря это, Сергей подмигнул Андерсону.
– Пусть даже одна ее часть – "Ад", "Чистилище", "Рай", хоть одна! – я первый во весь голос приветствовал бы рождение нового Алигьери. А так... Ферми пренебрежительно поморщился. – У меня ни времени, ни желания нет читать все эти убогие бестселлеры. Признаюсь, и это касается не только литературы, главным источником моей общей культуры была Детская энциклопедия, добротная и ярко, красочно оформленная.
"Да, в наше время формирование гения широкого профиля, каким был Леонардо Да Винчи, пожалуй, невозможно, – подумал Сергей. – И однобокость объяснима неведомым ранее расцветом, прогрессом всех наук". Элис задавалась иным вопросом, слушая откровения Ферми: "Может ли даже такой великий ученый, как Энрико, быть причислен к бессмертной когорте Гуманистов – в понимании этого термина в эпоху Возрождения? Для тех целью всех их деяний был человек, личность, индивидуум, его свобода, расцвет, благоденствие. Во имя чего вершит свои открытия Энрико Ферми? И другого я никак не могу определить. Говоря языком обывателя из Бостона или Палермо, добрый он человек или не очень? В среде этих физиков только и разговоров о создании атомной бомбы. Может добрый человек участвовать в создании такого оружия, которое – по словам тех же физиков – будет способно сбросить все человечество в черную бездну небытия?"
Человек так задуман и сотворен, что ему не дано заглянуть в будущее даже на мгновение. Иначе у Элис не возникало бы подобных вопросов. Всего лишь несколько лет спустя трое Великих – Эрнест Лоуренс, Энрико Ферми и Роберт Оппенгеймер – призвали администрацию США сбросить атомные бомбы на Японию. Они были не просто ученые-физики, они были членами правительственного Совета по ядерным делам. И они знали, что подобная акция настоятельными соображениями военной целесообразности не вызывается.
Пока же Элис, Сергей, Генри и Энрико сидели за клубным столиком, пили сок и упивались стихами солнцеподобного Ариосто. По просьбе Элис Ферми прочитал еще один отрывок из "Неистового Роланда". И, уже прощаясь, сказал, обращаясь почему-то к Сергею: "Был и еще один физик, мой соотечественник, обожавший того же поэта". Сергей с интересом смотрел на Ферми: "Амальди? Розетти? Сегре? Бернардини? Коккони?" Теперь и Энрико не без удивления, смешанного с любопытством глядел на русского. "Не физик, а работающих в ней у меня на родине, в основном – одаренную молодежь – знает. Чудны дела твои, Господи. И неисповедимы пути". Ответил с расстановкой, чеканя слова: "Нет, не они. Хотя и среди них, возможно, есть почитатели Ариосто. Того, кого я имел в виду, звали Галилео Галилей..."
В середине декабря после очередной теннисной баталии, Ферми сказал Сергею:
– Жду Рождественских каникул и как желанного отдыха, и как передышки от беспрерывной череды моих поражений на корте.
И Элис в который уже раз восхитила его застенчивая, совсем детская улыбка.
– Разве клуб закрывается? – Сергей удивленно вскинул брови, посмотрел на Генри, Элис.
– Клуб работает, – успокоил его Ферми. – А вот я с семьей, Генри, еще несколько сотрудников – мы все едем на неделю в горы – Green Mountains! Про Вермонт говорят: "Там девять месяцев снегa и лишь три – скверный санный путь".
– Это точно сказано, – засмеялась Элис. – Правда, я сама там не была, но моя тетка живет в столице штата Монтпилиери. Там Рождество всегда "белое". Даже в марте в долинах лежит снежное одеяло.
– У нас на Дальнем Востоке Колыма-река есть, – Сергей сказал это потому, что природная аналогия напрашивалась сама собой. И вдруг смолк он-то хорошо знал, чем печально знамениты те места.
– И что же? – Генри смотрел на Сергея вопрошающе.
– Да, – поддержала его Элис, – есть Колыма. И...
– Песня поется, – невесело продолжил Сергей. – "Колыма ты, Колыма. Золота планета: десять месяцев зима, остальное – лето".
– Похоже, – заметил, подумав, Ферми. Спросил: – Вы лыжи любите?
– Еще как! – Сергей чуть было не выпалил, что два года подряд был чемпионом академии. – Я... и горные, и равнинные.
– Присоединяйтесь к нам. Говорят, Новая Англия сказочно красива! – это сказал Генри, который был тайно влюблен в Элис, и Ферми одобрительно кивнул. Собралось человек двадцать пять и "папа" арендовал новенький автобус. Сергей и Элис решили ехать на "Обворожительном" и хотели через Генри передать приглашение Энрико и Лауре расположиться в комфортабельном "бьюике". Андерсон хмыкнул, ответил как человек посвященный: "Вы не знаете "папу". Скромность врожденная. Ненавидит выделяться сам и терпеть не может выскочек. И еще – как он бросит коллег! Нет, если не хотите пасть в его глазах, забудьте об этом предложении. Вы – другое дело. Вы же не физики".
Даже на отдыхе Ферми каждый день выкраивал полтора часа для проведения лекций-экспромтов. В самой непринужденной обстановке он заводил разговор об актуальной проблеме, которая стояла перед его группой. И начинались удивительные спонтанные ответы мэтра, выливавшиеся в виртуозную лекцию. И превращались в научные бриллианты, которые "папа" щедро вставлял в бесценную корону драгоценного отдыха. Дневные лыжи, вечерние прогулки, веселые вечеринки, программу которых – каждый раз непохожую на предыдущую изобретал неистощимый на забавные выдумки Генри, неудержимо проносились картинками радужного калейдоскопа. Элис и Сергей не пропускали ни одной лекции Энрико. Ни он, ни она не понимали и десятой части того, о чем говорил Ферми. Но очевидная гениальность его импровизаций (пояснительный сеанс Генри – после каждого явления "папы" физикам – давал Элис и Сергею), но уникальная атмосфера таких сугубо профессиональный встреч, но созидательная стратегия каждого такого полуторачасового похода за Истиной потрясали.
– Иногда, когда я его слушаю, мне становится по-настоящему страшно, сказала как-то Элис и Сергея поразила поистине библейская печаль в ее голосе. – Ведь то, к чему он идет в своей науке, семимильными шагами приближает к нам вселенский Армагеддон.
– Он приближает его на стороне сил Добра, – возразил Сергей, – чтобы они в решающий час не остались безоружными перед силами Зла.
– От сил Зла он бежал, это справедливо.
– Не он один. Однако, и там осталось немало могучих умов. Вопрос в том, на чьей стороне их окажется больше и, что тоже немаловажно в науке, кто будет удачливее, выберет точный, кратчайший путь и быстрее получит искомые результаты.
Сергей – Центру
(Из объективки на Энрико Ферми)
"... Упорен. Терпелив. Энергичен. Административных постов не ищет. Деньги – средство для беспрепятственного и беспроблемного ведения научной работы. В науке прост. Говорит: "В физике нет места для путанных мыслей. Сущность любого научного вопроса может быть объяснена без заумий и формул". Является теоретиком и практиком одновременно. Считает, что эксперимент без теории и теория без эксперимента – нонсенс. "Оригинальность и фантазия хороши в науке лишь в сочетании с глубокими знаниями". Презирает научный авантюризм. "Новые законы в науке надо принимать лишь тогда, когда старые уже исчерпали себя". В обыденной жизни исповедует ту же простоту: в одежде, в еде, отдыхе. Признание своих трудов принимает охотно, без показной ложной скромности, но повышенным честолюбием не обладает... Интерес представляет отношение к теории относительности Эйнштейна. Эта теория, особенно ее космологическое следствие – теория расширения Вселенной – симпатии Ферми не вызывает. Причина – его нетерпимость к неясности, его фанатичная приверженность к здравому смыслу. Конкретика в науке превыше всего..."
– Ты любишь лошадей? – спросил как-то Генри Сергея.
– Лошадей? Еще как! С детства. Любимая летняя работа и забава у наших мальчишек – "ночное". Скачешь себе весело на неоседланной лошади, потом они, стреноженные, пасутся, а ты сидишь у костра, печешь картошку, байки смешные и страшные слушаешь. А в связи с чем вопрос?
– Да в самом начале июня, через десять дней, в следующий уик-энд великолепные, знаменитые бега, это недалеко, на Лонг Айленде. Belmont Stakes, часть Тройной Короны. Две другие ее части – Kentucky Derby и Preakness at Pimlico в Мэриленде.
– Звучит заманчиво. Рванём!
И рванули. Выехали на одном "Обворожительном" рано утром, чтобы попасть к началу. И почти сразу попали в поток машин, двигавшихся в одном направлении. Он становился гуще по мере приближения к ипподрому и Генри сетовал на недостаточно широкий хайвей.
– Ты нервничаешь так, словно сам участвуешь в сражении за Тройную Корону, – подтрунивала над ним Элис.
– Да, участвую! – с неожиданным забавным вызовом откликнулся Андерсон. – Я всегда беру с собой кругленькую сумму и ставки делаю... – Он оглянулся, словно кто-то мог его подслушать в едущей машине, – сугубо по научной методе, которую сам выработал.
– Мы друзья? – потребовала ответа Элис.
– Конечно! – не раздумывая, воскликнул Генри.
– Делись секретом!
Генри засмеялся, с готовностью начал довольно длинное объяснение необходимо знать родословную всех лошадей, участвующих в состязаниях; надо иметь знакомства с жокеями, владельцами, ветеринарами, грумами; полезно быть в контакте с завсегдатаями, которые за определенную мзду поделятся самой свежей и, как правило, достоверной информацией; категорически не стоит... Но в это время "Обворожительный" уже въехал на парковку и все трое молча направились к кассам. Генри делал ставки, загородив своим телом видимость всего столика кассира. Элис пыталась заглянуть через его плечо, но он в качестве преграды сдвинул в ее сторону шляпу. "Дети шалят! усмехнулся про себя Сергей. – Поставлю червонец – и баста!" – и он назвал наобум лазаря тройную совершенно немыслимую по оценке слышавшего его номера Генри комбинацию. Они поднялись в абонированную предварительно Сергеем простенькую ложу. Впрочем, главное было хорошо – великолепный обзор. Негромко постучавшись, возник бой. Мгновенно принес заказ: пиво, сэндвичи, орешки. До первого удара колокола оставалось минут десять. Вдруг Генри перевесился через открытое окно, крикнул почтительно и радостно, приглашая кого-то. Дверь отворилась и в ложу вошел человек среднего роста, хрупкий, подвижный.
– Друзья, – Генри подбежал к нему, уважительно пожал руку. – Роберт Оппенгеймер.
Человек нервно откинул со лба непослушные каштановые кудри, изящно поклонился Элис. Протянул Сергею маленькую, почти детскую ладонь:
– Вы из Советского Союза? Очень приятно.
Голубые глаза его искрились добротой, голос был молодой, юношеский, улыбка застенчивая, теплая. Он быстро взял предложенную ему бутылку пива, но тут же поставил ее на столик. Взял куриный гамбургер, надкусил его, стал быстро жевать. Подошел к окну, провел молниеносный обзор трека, толпы, гудевшей в предвкушении зрелища желанного и дивидендов еще более желанных, сел на стул между Элис и Генри, спросил Андерсона что-то о Ферми. В этот миг ударил колокол, Генри и Элис прильнули к биноклям. Оппенгеймер минуту наблюдал за лошадьми, потом повернулся к Сергею, который сидел за спиной Элис, сказал:
– Обожаю этих благородных четвероногих. Люблю за ними наблюдать. Верховая езда приводит меня в экстаз. Это, – он показал на трек, увлек Сергея за рукав в угол ложи, понизил голос, – мне претит. Безответное животное превращают в долларового гладиатора. Я не пропускаю ни одного акта великой битвы за Тройную Корону. Во всяком случае, стремлюсь не пропустить. Ведь я работаю в Беркли, а Калифорния далеко. Так вот, всякий раз на ипподроме вспоминаю пятую книгу бессмертного Джонатана Свифта. Помните?
"Уровень культурки комиссара от журналистики проверяет", – Сергей с деланным удивлением посмотрел на физика. Мол, как это можно не помнить?!
– Гуингмы великолепные и йеху мерзейшие, – сказал он без надрыва.
– Браво! – Оппенгеймер потер руки, сделал несколько шашков вперед-назад. – Прилагательные точны, как идеально просчитанный эксперимент