Текст книги "Подари себе рай (Действо 3)"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
– Хорошо, – Никита заходил по комнате. – Завтра кончается война. И что?
– Я уверен: их экономисты, талантливые ребята, что-нибудь придумают. Они не зря свой хлеб с тем самым маслицем едят. И, в отличие от многих, умеют извлекать пользу из исторических уроков и не наступать дважды на одни и те же грабли.
– Ты что, всерьез полагаешь, что можно опровергнуть Маркса, обмануть законы экономического уклада и убежать от кризиса?
– Насчет опровергнуть – не знаю, а обмануть и убежать – почему бы и нет? Возьмем войну – способ проверенный. А экспорт капитала – чем не способ? Или не военный, а мирный ленд-лиз – не только товаров, но и услуг? Услуг транспортных, строительных, экспертных?
"Не зря Сергей в этой Америке столько лет сидит, – подумал Никита. Ему бы не разведчиком, а экономистом в Академии Наук сектором проблем капитализма командовать. Не одной извилиной богат. И язык подвешен на славу. А то он, как голодная ищейка, по чужим шкафам да сейфам день и особенно ночь рыщет. Тоже мне профессия!"
В дверь из кухни в гостиную просунула голову Матреша: "Никита Сергеич, тама тебя спрашиваеть один". Никита выглянул: "Кого еще принесло по мою душу?". И стал поспешно натягивать шинель.
– Труба зовет? – улыбнулся Сергей.
– Не труба, оркестр! – Никита надвинул генеральскую папаху на самые брови. – Политбюро и Государственный Комитет Обороны, совместное заседание. Это на всю ночь. Завтра торжественное заседание Моссовета. Послезавтра, сами знаете, 7 ноября со всеми соответствующими событиями. В Киев душа и сердце рвется. Хочу Крещатик еще краше, чем был до войны, сделать. Так что теперь не знаю, когда и свидимся.
Прощальные объятия были скорыми, поцелуи пресными – Никита торопился всерьёз. На робкое предложение хозяина: "Посошок?" – скривился, по словам Ивана, как середа на пятницу.
– Да, совсем другой Никита! – присвистнул Сергей, когда они остались вдвоем с Иваном.
– А по-моему, нам всего лишь приоткрылось его же, но другое, вернее второе лицо.
– Сколько же их у него?
– Этого, брат, никто не знает, – вздохнул Иван.
– Положим, я актер в силу профессии, – Сергей хитро прищурился.
– А он – тем более! Если политик не обладает даром актера, он никудышный политик. Это опять-таки изречение древнеримского мудреца.
– Талантливый актер – само по себе разве это плохо? Или порочно? Дело не в этом. Человека развращает власть. – Сергей помолчал. Уточнил: Власть, не ограниченная законом.
– Следующий раз надо будет сказать ему это в глаза.
– Если следующий раз будет, – Сергей разлил по рюмкам коньяк. – Давай выпьем за то, чтобы мы с тобой не менялись, несмотря ни на что.
– Тем более, что обладание верховной властью нам не грозит – да и не больно-то и хотелось!
– Матерьял, матерьял порчестойкий!
Коньяк был ароматный, очень крепкий, в необычной, темной, пузатой бутылке без этикетки. Его привез "прямо из подвалов Арарата" старый друг Ивана, директор Ереванского пединститута, приехавший в Москву на Всесоюзное совещание руководителей педвузов.
– Голова ясная как у младенца, а ноги не двигаются! – засмеялся Сергей. – Ей Богу, такое со мной первый раз в жизни. Даже интересно. Наливай еще.
И вдруг после второй рюмки объявил: – На фронт хочу. С Асланом бы я всегда договорился.
– Ну и договорись, – поддержал его Иван. – Тем более, что для старших офицеров, служащих в тыловых частях (а твоя служба проходит в глубочайшем тылу, не так ли?), есть такая форма боевого крещения: фронтовая стажировка.
– Знаю, – мрачно пробурчал Сергей. – Договорился бы. Да он только что сам погиб на фронте.
– Кто? Аслан Ходжаев?!
– Я тоже не знал. В марте он ушел на фронт. В знак протеста против отправки его народа в ссылку в Среднюю Азию и Сибирь.
Иван, потрясенный услышанным, закурил, что бывало с ним крайне редко.
– Насчет высылки чеченцев и еще, кажется, кабардинцев до Москвы смутные слухи доходили. Высылка целых народов, пусть малых – я даже не знаю, как это назвать! Объяснение, которое я слышал – "военная целесообразность" – поражает своей противозаконной жестокой расплывчатостью.
– Представь, именно – целесообразностью, – возразил Сергей.
– Какая к черту целесообразность?!
– Американцы, после начала войны с Японией, интернировали, иными словами, сослали во внутреннюю ссылку всех своих граждан японского происхождения.
– Чудовищно. И там, и тут. Это не такое событие, разговор о котором можно ограничить двумя фразами. Увы, мы слишком мало знаем.
– Горе – в отличие от счастья – не многословно.
– Пожалуй. Много ли мы знаем вообще о Чечне? Стихи Лермонтова, "Хаджи Мурат" Толстого. Далеко. Отвлеченно. Но Аслан Ходжаев... Уехал на фронт в знак протеста? Первый раз слышу. И погиб! Это большая потеря.
– Очень, – закурил и Сергей. Иван подошел к книжному шкафу, достал томик с многочисленными закладками
– Вот у Платона характеристика предательства и предателей. Он классифицирует их следующим образом: I. Сребролюбцы; II. Честолюбцы; III. Философы. Три группы. По мотивам. Всё предельно ясно. Но объявить целую нацию предателями?
Иван замолчал. Долго ходил по гостиной, заложив руки за спину, разглядывал за стеклянными дверцами шкафов корешки читанных-перечитанных книг любимых авторов древности, Ренессанса, Золотого века, Серебряного. Внезапно спросил, взяв с полки и раскрыв "Преступление и наказание" Достоевского:
– Как Элис?
– Работает, трудится, – ответил Сергей, нисколько не удивленный такой резкой сменой темы. – Сейчас в Москве. Имеет задание написать несколько корреспонденций из действующей армии с территории Третьего рейха.
– Не перестаю ею восхищаться, – Иван произнес эти слова проникновенно. – В жизненной лотерее ты выиграл редкостный приз.
Он достал из-за ряда книг на одной из верхних полок заветную бутылочку довоенного бенедиктина, долго возился с сургучом, пробкой. Принес из кухни две тонкие высокие ликерные рюмки; любуясь, осторожно разлил по ним золотисто-коричневую жидкость; закрыв глаза, подобно опытному дегустатору, поводил рюмкой перед носом из стороны в сторону:
– За любимых и любящих!
И при этом все время мысленно уговаривал Сергея: "Ну чего ты тянешь? Расскажи, расскажи же о Сильвии! Ты же знаешь, как я страдаю от неведения! Что? Не знаешь?! Еще как знаешь!!!" Видимо, сам того не сознавая, он произнес вслух имя "Сильвия", потому что Сергей, посмаковав "божественный нектар", сказал покаянно:
– О Сильвии, к великому моему сожалению, мало что известно. Несколько месяцев после твоего отъезда она еще работала в бывшей твоей школе, поддерживала регулярно связь и со мной, и с Элис. И вдруг как в воду канула. Ни звонка, ни письма. Я интересовался и во французском землячестве в Нью-Йорке (помнишь генерала – кавалера ордена Почетного легиона?), и в их посольстве в Вашингтоне. Ничегошеньки им не известно.
– Но человек не пропадает бесследно, как иголка в стоге сена!
– Война. Я понимаю, это слабое утешение, но...
Иван выглядел настолько удрученно, что Сергей мысленно выругал себя: "Бездушный чурбан! Зачем нужно было вообще заводить толковище на эту тему? Хотя... Хотя ведь и не говорить о Сильвии напрочь тоже было невозможно".
– Слышал я, правда, краем уха, что она подалась в Сопротивление. Ты же знаешь, Сильвия рьяно симпатизировала Де Голлю и его "Сражающейся Франции".
– Это так, – слабо улыбнулся Иван. – При одном упоминании о Петене или Лавале ее начинало тошнить. Кумир – бессмертная Жанна.
Дверь распахнулась и в гостиную стремительно шагнул высокий юноша. На нем была новенькая офицерская форма, но с курсантскими погонами.
– Дядя Сережа, с приездом! – гаркнул он. И, вытянувшись по стойке "смирно", доложил: – Слушатель первого курса ВИИЯ КА Алексей по вашему приказанию явился!
– Алешка! Ты! Ну, встретил бы где-нибудь – ни за что не узнал бы! Гренадер! Дай-ка я тебя обниму! Да осторожней ты, все ребра переломаешь!
– Садись, – Иван едва сдерживал отцовскую гордость. – Водки выпьешь?
– Батюшки-светы! – всплеснул руками Сергей. – Вчера, ну только вчера был от горшка два вершка. И на тебе – уже без пяти минут офицер. И водку хлещет!
– Водку! – Иван пренебрежительно фыркнул – мол, водка – это лишь цветочки. – За ним девки табуном гоняют. Того и гляди дедом стану. Ладно, коли законными будут внуки. А то, неровен час...
"Есть в кого!" – снисходительно усмехнулся Сергей.
– Ну, пап...
– Ну что – пап? Иди руки вымой.
Когда через минуту Алеша вернулся, он уловил фразу, сказанную Сергеем: "...и не заметим, как превратимся в стариков".
– В прошлом месяце присягу принял, – Иван подлил себе и Сергею бенедиктина.
– За будущее отечественное офицерство и за нашего Алешку!
– Дядя Сережа, – Алеша налегал на еду и торопился сообщить свои новости, – у нас прямо с первого курса языковую практику ведут настоящие живые американцы. В моем отделении преподает Коф-Лайф. Ее семья эмигрировала с Союз перед войной. Военный перевод ведет Купер. А грамматику Гутман. Так что в языковой среде находишься ежедневно шесть-восемь часов. Плюс домашние задания. Выходит, живешь английским пол суток, как пить дать. И даже сны видишь по-английски.
– Я рад, у вас дело поставлено серьезно, – Сергей явно любовался сыном друга. – Я имею в виду языковую подготовку. А как обстоит дело с общим развитием – история – и не только военная; литература; искусства; страноведение; словом, весь гуманитарный комплекс?
– Генерал Биязи вдумчивый, широко европейски образованный человек, заговорил Иван. – Слушатели в его институте – максимально разношерстный народ. И возрастно, и по общей и языковой амплитуде подготовленности, и по жизненному опыту, и по способностям и темпам усвояемости программных знаний. Лихой вояка, прошедший огонь, воду и медные трубы, и еще тепленький выпускник средней школы. Поразительно, но Биязи ухитряется находить золотую середину и запрячь в одну повозку орла и трепетную лань.
– Рвался я на фронт, – вздохнул Алеша. – Ничего не получилось. И война к концу идет. Дядя Сережа, как по-вашему, она последняя на планете?
– Хотел бы очень в это верить, да боюсь, что это всего лишь красивая сказка. Пока есть сильные и слабые, метрополии и колонии, богатые и бедные, вооруженные конфликты неизбежны. Как бы мне этого ни хотелось, на твой век, Алешка, хватит.
– А быть разведчиком интересно? – Алеша весь превратился в слух и зрение.
– Кто здесь сказал "разведчик"? – Сергей произнес это с такой ледяной строгостью, что Алеша вздрогнул и залился краской. Знать, а уж тем более говорить о профессии Сергея воспрещалось – не словами, но самой атмосферой и логикой отношений.
– Судя по запискам Даниэля Дефо и трудам Сомерсета Моэма – очень! Сергей оттаял, улыбнулся. Заулыбался и Алеша: "А что – и Дефо, и Моэм работали на разведку?"
– И они, и многие-многие другие. Лоуренс Аравийский, один из достойнейших представителей этого древнейшего клана ("Знаю, читал!" воскликнул радостно Алеша.)... вот, молодец... да, так Лоуренс Аравийский в своей автобиографической книге "Семь столпов мудрости" привел слова Заратустры, как жизненный ориентир и последовательную поступь благого свершения:
Добрая мысль,
Доброе слово,
Доброе дело.
– Сам-то некоронованный Король Аравии творил разные дела, скептически усмехнулся Иван. – И с басмачами якшался, и с фашистами Мосли дружбу водил.
– Это все так. Однако, разведчик он был гениальный. – И, – обратившись к Алеше, – образован был отменно. Изучал в Оксфорде археологию и Ближний Восток. Увлекался древними цивилизациями.
– Он жив? – Алеша даже привстал со стула.
– Нет, погиб в мотоциклетной катастрофе в тридцать пятом году.
– Такой легендарный человек. И ведь наш современник!
– Да, Алеша, легенды ходят между нами.
Алеша по-своему понял слова отца:
– Матреша сказала, что у нас был дядя Никита?
– Был. Ушел совсем недавно.
– Жаль. А вы знаете, ребята в институте не верят, что у нас в гостях запросто бывает член Политбюро.
– Правильно делают. В этом качестве он был у нас всего два раза. И не запросто – весь квартал сексоты оцепляют. И вообще я хотел бы, чтобы ты хвастался своими успехами в учебе, или тем, что сумел одолеть философское учение или сделать перевод из Китса или Лонгфелло, а не нашими гостями.
Алеша промолчал, надулся и через несколько минут, сказавшись усталым, ушел спать. "Да, видать, кошки скребут на душе Ивана, – подумал Сергей. Маша не может простить ему Ленку, у той уже девочка от него растет. Он надеялся на лучик света – услышать что-нибудь доброе о Сильвии – и тут осечка. С его коханым детищем, Академией, тоже не так получилось, как он надеялся. Куда ни кинь – всюду клин".
– Зря ты на него напустился, – сказал он Ивану. – Парень гордится своим домом. Есть чем! А насчет Академии – твой кепський настрiй...
– Мое скверное настроение объясняется дикой усталостью, – Иван налил еще водки. – Конечно, вся страна уже четвертый год находится на пределе напряжения всех сил. – "Если бы четвертый!" – подумал Сергей, молча взяв свою рюмку из рук друга. – Но, видимо, у каждого свой лимит. Я чувствую, мой лимит подходит к концу. Что же до Академии: – я счастлив, что тo, что задумывалось Надеждой Константиновной и твоим покорным слугой, осуществилось. В разгар кровавой бойни, при тотальном дефиците денег, людей, зачастую элементарного понимания приоритетов, абсолютно необходимых не только для сиюминутного выживания нации, но для ее будущего процветания. Нет, в этом смысле я совершенно счастливый человек.
– Тогда давай выпьем за совершенно счастливых людей. За государство этих людей, которое побеждает в самой кровопролитной и бескомпромиссной войне в истории планеты.
О присвоении ему звания Героя Сергей так и не рассказал. Чего ради горячку пороть? Пусть пройдет вручение, тогда он и организует небольшой приёмчик в "Арагви" или "Гранд-отеле" для самых близких друзей. С музычкой, все чин по чину. Как говорит о любом идейном коллективном бражничании его помощник по бюро ТАСС в Вашингтоне обычно сдержанный Родион: "Все на высшем идеологическом уровне, исключительно полюбовно, без взаимных оскорблений".
Домой он приехал далеко за полночь. Перед самой командировкой в США Сергей получил на Кировской двухкомнатную квартиру. Обставить ее он как следует не успел – предотъездная суматоха не позволила. Купил лишь самое необходимое, благоустройство оставил на потом. Теперь он долго возился с ключами. Потом искал выключатель. Пахло пылью, ощущалась холодная отчужденность. С трудом он разыскал наволочки, простыни, подушку, одеяло. все было старое, сокольническое. "Вот на этой простынке мы провели первую ночь с Элис", – он улыбнулся, расстилая еще крепкое льняное полотно. Зазвонил телефон. В необжитой квартире он звучал сиротливо, потерянно. Сергей медленно пошел в прихожую, думая, кто бы это мог быть.
– Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил! – услышал он звонкий голос Элис.
– Выпил рюмку, выпил две – закружилось в голове, – смеясь, завершил он четверостишие.
– Я скучала, гуляка, – сообщила она. – А ты?
– Мне скучать не давали. ТАСС, потом Иван с Никитой.
– Ох, этот твой Никита! Небось, опять уговаривал тебя, морального разложенца, бросить меня, эту заокеанскую блядь?
– Нет, на сей раз о тебе разговора не было.
– Все равно, терпеть его не могу – за прошлое. А как Иван? Сильвию вспоминал?
– Вспоминал.
– Ну, ладно, потом расскажешь. Ты хочешь, чтобы я к тебе приехала?
– Тебя патрули задержат.
– А вот и нет. В отделе печати Наркомата иностранных дел мне выдали все необходимые документы. Теперь мне никакой патруль не страшен. Ты не ответил – хочешь? Или ты не один?
– Хочу, хочу! – поспешно выкрикнул он.
Эта ночь была, наверное, их самой прелестной и памятной ночью. Элис примчалась не на чем-нибудь, а на "виллисе" военной комендатуры. Она поймала его прямо у гостиницы и упросила подвезти "американскую союзницу-журналистку" к родственникам русского журналиста, работающего в таком далеком и таком дружественном Вашингтоне. "Сереженька, я приврала совсем чуточку, но ведь это же для того, чтобы быстрее тебя увидеть". Старший патруля – подполковник с усиками а ля Кларк Гейбл – галантно подал даме руку (довольно скрупулезно проверив перед этим ее "credentials" верительные грамоты) и завел в пути разговор о кино. Элис поразило, что совсем недавно он видел – закрытый показ шел с устным переводом захваченные где-то у немцев две голливудские ленты: "Это случилось однажды ночью" и "Унесенные ветром".
– Эти усики оттуда! – подполковник лихо провел пальцами по верхней губе. – Ретт Батлер к вашим услугам, мадам!
– С какой радостью он принял бутылку "Белой лошади", – раздеваясь, рассказывала она.
– А патрульные – им ты что-нибудь подарила?
– По пачке "Лаки страйк". Такие славные мальчишки. Розовощекие, наверняка пушок на лице еще с бритвой не знаком.
Она подошла к окну, долго смотрела на улицы и крыши домов, покрытые свежевыпавшим снегом. Тихо сказала:
– Ты знаешь, сегодня я вдруг поняла, что люблю Москву больше, чем какой-нибудь другой город на всей земле. Даже больше, чем Чикаго.
Она отвернулась от окна, посмотрела на Сергея, сказала с веселой страстностью:
– Вообще, я безумно жажду проникнуться Россией, всем русским. Как Екатерина Великая.
"Достойный подражания пример, – подумал Сергей. – Немка радела за интересы Российской империи паче многих урожденных русских вельмож".
– Она – ради великой, огромной, богатейшей империи, – продолжила Элис, – я – ради тебя.
Она подняла над головой свой разноцветный шотландский шарф и стала кружиться вокруг овального обеденного стола, припевая: "Ради тебя! Ради тебя!" Сергей влюбленными глазами наблюдал за ней – как же судьба ему подфартила, подарив такую девку! Как подфартила! А Элис обхватила его шарфом за шею и увлекла в свой импровизированный пляс. Наконец, остановилась и, отпуская его, спросила:
– У тебя свечи есть? – и тут же сама отвечала: – Конечно, нет. Откуда же им у тебя быть?
И стала доставать из своего клетчатого портпледа бутылки и закуски. Поставила на стол и зажгла две большие свечки ("У коридорной выменяла на банку кофе"). Сполоснула посуду, тщательно протерла клеенку.
– Мы начинаем отмечать твой, а значит и мой, праздник. Пьем коктейль из "Советского шампанского" и советского армянского коньяка. За тебя, мой милый, за твою страну. И за то, чтобы и в твоем сердце, и в сердце твоей родины было местечко для любящей вас Элис. Ура!...
Близость доставляла обоим предельное наслаждение. Элис каждый раз приводило в предэкстазное состояние его умение так тонко, так нежно, так своевременно провести ласку-прелюдию, так умело подвести к высшей точке блаженства. Умирая и возвращаясь из небытия, она всякий раз испытывала восторженное ощущение тотального просветления. "Я вся, вся до последней клеточки обновляюсь. Я чувствую очищение и духа моего, и тела. Из сознания изгоняются греховные мысли, я вновь становлюсь ребенком, чистым листом, на котором заново можно писать жизнь. И я хочу жить чисто, творить добро, и мне кажется, что у меня хватит сил сделать – под десницей Всевышнего – всех людей счастливыми. Господи, если могут быть счастливы двое, то почему не могут быть счастливы все? Даже те, кто никак этого не заслуживает. Прости, прости их, Господи!" Лежа рядом с Сергеем, ощущая рукой частое биение его сердца, она смотрела и не могла насмотреться на его строгий античный профиль. Поправила сбившиеся на лоб волосы, прикоснулась легким секундным поцелуем к его влажным полураскрытым губам, произнесла отстраненно-созерцательно:
– Если действительно были в детстве человечества, в Древней Греции герои, подобные Гераклу, то они были такие, как ты – прекрасные и телом, и душой, и помыслами, и делами. Ты самый совершенный, самый обворожительный, самый желанный мужчина на свете.
"Во все времена люди поклонялись силе, мужеству, благородству, – думал Сергей, начиная вновь трепетно и нежно ласкать обмиравшую от желания, едва заметно дрожавшую от истомы и неги Элис. – Люди искали и создавали в мечтах и сказках героев, наделенных лучшими человеческими качествами, создавали кумиров, достойных поклонения и подражания. Сегодня меня, обычного смертного, может быть, чуть сильнее, чуть умнее, чуть удачливее других, сделали героем. Радостно? Безмерно, я и не собираюсь разыгрывать из себя чрезмерного скромнягу. Но радость эта омрачена тоже безмерно – я не могу, не имею права рассказать об этом самой любимой, самой преданной, самой лучшей женщине моей жизни"....
– Серж, Сержик, любимый, где ты, приди, вернись ко мне, возьми меня. Всю! Сов-сееем...
Алеша в ту ночь никак не мог заснуть. Мечталось. В ночной мгле свистел дьяволом морской ветер, скрипели мачты. Он, лихой английский лазутчик, на бриге летел по свирепым волнам через Ла-Манш во Францию, чтобы проникнуть тайно в расположение войск под предводительством Людовика Святого и разведать его планы ведения кампании в Анжу. Или он на белом скакуне несся по знойной пустыне во главе летучего отряда арабских мятежников, выведывая расположение противных турецких войск. Наконец, сегодня в Берлине он хитроумно обходил все заслоны СС, СД, гестапо и метким выстрелом в сердце убивал это исчадие ада – Шикельгрубера, Гитлера, фюрера Третьего рейха и тем завершал мировую войну.
Разведка! Разве может быть занятие более увлекательное, более нужное и более действенно-результативное? Любая – локальная, тактическая и особенно стратегическая. Когда враг пребывает в состоянии блаженного неведения, что его самые главные, жизненно-важные тайны обретены секретными службами противника и уже детально изучаются и мастерски обращаются против него самого. Как жаль, что о наших разведчиках почти ничего не пишут. И фильмов нет. Об иностранцах, работающих против нас – сколько угодно. Но это же не разведчики. Это шпионы. Разница.
Хотелось пить. Алеша вышел в коридор и увидел, что из родительской спальни через неплотно прикрытую дверь сочится слабой струйкой свет. Издалека доносились голоса отца и дяди Сергея. Выходит, мама не спит? Алеша легонько толкнул дверь, которая бесшумно растворилась. Мама была на коленях. Перед ней на низеньком столике стояла икона, которую освещала настольная лампа. Почувствовав, что кто-то входит в комнату, Маша обернулась. Ночная рубашка была с глубоким вырезом и Алеша увидел свисавший на цепочке крестик.
– Мама, ты крест носишь? И молишься?! – потрясенный, Алеша задохнулся от негодования, возмущения, неприязни. – Ты, коммунистка, рядом с партбилетом носишь крест?! (Потом, спустя много лет, он будет бескомпромиссно казнить себя за этот юношеский комсомольский максимализм. Но это будет потом. Когда из жизни уйдут и Иван, и Маша. Многое дал бы он за то, чтобы вернуть этот момент, все изменить. Увы, слишком часто мы умны задним умом и мудры поздней мудростью. Зачастую – слишком поздней).
– Да, ношу, Алеша.
– И бьешь поклоны старцу на деревяшке?
– Да, молюсь Спасителю и Пресвятой Богородице.
– И тебе не стыдно? Тебе, члену партии, прошедшей фронт...
– Именно на фронте, сынок, я и обрела веру. В Сталинграде на Мамаевом кургане Пресвятая Дева Мария своей рукой заслонила меня от пуль и осколков.
– И ты видела ее руку?
– Видела, Алеша. Как вижу сейчас тебя.
– Мамочка, но это же чепуха несусветная!
– Если бы это было так, мы бы сейчас с тобой не разговаривали.
Алеша продолжал возмущенно твердить свое, а Маша смотрела на печальный лик Иисуса Христа и мысленно молилась: "Благодарю тебя, Господи, что сохранил мне жизнь. Знаю – не ради меня, ради детей моих. Алешеньку прости, он не ведает, что говорит. Несмышленыш еще. За Ивана молю, плохо, тяжко ему, помоги ему, Господи. Я знаю, он верует, истинно так. Только боится показать это, как многие кругом. Отрицание Бога – великий грех государства нашего. И то, что вновь восстановлен Патриарший престол и открыты тысячи церквей – это все во благо и спасение нашей многострадальной России. И прости, Господи, вольных и невольных гонителей Веры. Воистину не ведают, что творят". Даже мысленно, из боязни навлечь кару, она не назвала Никиту, хотя имела в виду именно его. Его слова, сказанные минувшим вечером во всеуслышание: "Одно благое дело немцы все же делают – церкви рушат...".
Хрущев в это время сидел в кремлевском кабинете Сталина между Берией и Маленковым. Обсуждался вопрос о восстановлении разрушенной немцами страны. Докладывал Вознесенский. Докладывал, как всегда, грамотно, толково, с элементами разумно обоснованного политэкономического риска. Сталину нравился молодой, энергичный, талантливый ленинградец со складом ума аналитически мыслящего ученого и цепкой хваткой всезнающего и опытного хозяйственника.
– Ну что же, товарищи, – раздумчиво заметил Сталин, когда закончил говорить докладчик, – Николай Алексеевич изложил общую картину.
Он подошел к большой карте европейской части Союза, на которую были нанесены условными знаками восстанавливаемые заводы, фабрики, шахты, плотины, железнодорожные депо. Рядом висела еще одна карта, где были обозначены отстраиваемые заново жилые массивы городов, поселки, наиболее крупные деревни. "Так бы он думал о вооружении армии перед войной, – зло подумал Хрущев. – Может, не пришлось бы тогда нынче ломать голову над тем, как вернуть к жизни все порушенное". Он знал в глубине души, что не прав. Что делалось все и даже более того. Но не мог ничего с собой поделать. Никита с опаской посмотрел на Берию – не читает ли тот его мысли. Нет, Берия внимательно следил за происходящим. Почувствовал взгляд Хрущева, глянул на него вполглаза, подмигнул, отвернулся.
– На фронте все время думаем о надежной технике и боевых резервах, продолжал Сталин. – В ходе восстановительных работ – о надежной технике и трудовых резервах. Два варианта одного гамлетовского вопроса – быть или не быть.
Говоря это, словно разговаривая сам с собой, он пошел вокруг конференц-стола. И вдруг остановился за спиной Хрущева. Тот встал, повернулся лицом к вождю.
– Товарищ Хрущев, покажите нам по карте конкретные работы, которые уже сегодня ведутся на Украине.
Никита взял указку, прокашлялся. Долго молча рассматривал обе карты, которые раньше не видел.
– Мы специально не просили вас подготовиться, – Сталин пытливо разглядывал лицо Хрущева, – мне непонятна ваша заминка, ведь это то, чем вы занимаетесь ежедневно.
– Да, товарищ Сталин. Но у меня нет с собой цифровых выкладок, Никита обернулся к Маленкову, как бы ища у него помощи. Маленков взглядом ответил: "Не тушуйся, говори!" Увидев, что Сталин смотрит в его сторону, тотчас опустил голову. "Раз так, приведу приблизительные данные. Кто их проверит!" – И Никита, овладев собой, заговорил привычным, уверенным голосом. Металлургия, машиностроение, местная промышленность – состояние дел в этих отраслях он обрисовал весьма общё. Понимая, однако, поверхностный характер своего сообщения, он обильно сдобрил его именами передовиков (в Киеве он недавно проводил их совещание) и наиболее выигрышными "трудовыми подвигами". Главный упор он решил сделать на уголь. Донбасс всегда был козырной картой Украины. Беспроигрышной оказалась она для Никиты и на сей раз.
– Главным стратегическим направлением, – уверенно обводя указкой многочисленные кружочки на картах, многозначительно сообщал он, – мы избрали строительство мелких шахт. При этом упор сделан на разработку верхних пластов. Шахтеры называют такие шахты "хвостами". Уголь в них выходит практически на поверхность. Правда, есть одна неприятная особенность таких мелких, неглубоких шахт. В них используется – в силу их небольшого размера – минимум крепежного материала и они довольно часто обрушиваются. Мы называли такие шахты мышеловками. Зато и отдача их сиюминутная. Было намечено побыстрее пройти несколько сотен таких шахт и за счет мелкой механизации, неглубоких разработок и наклонных стволов срочно получить нужное количество угля.
– В данном случае овчинка стоила выделки, товарищ Сталин, – подал с места голос Вознесенский. – Мы очень вовремя этот уголь получили и продолжаем получать.
Сталин набил трубку табаком, тщательно ее раскурил:
– Знаю. Молодец Микита. И главную улицу Всея Руси – Крещатик – начал отстраивать заново. Выходит, строитель Хрущев... – Сталин произнес эти слова, как явную похвалу. И все за столом заулыбались – и Берия, и Микоян, и даже Молотов. "Никита от радости покраснел, как буряк", – благодушно подумал Булганин.
Улыбнулся и Сталин, завершая начатую фразу – ... много лучше Хрущева-воина.
"Он и через сто лет Харьков не забудет! – украдкой вздохнул Никита, все еще продолжая улыбаться, – вечно будет ставить мне это лыко в стрoку".
– Уголь – это хорошо. Даже отлично. Уголь это хлеб промышленности. Человеку нужен ржаной, пшеничный хлеб. И еще многое другое, – Сталин подошел к своему месту в торце стола, взял со стола бумаги, быстро их пролистал. Задержался взглядом на последней странице. – Вот, тают стратегические запасы продовольствия. Такое спокойно созерцать мы не имеем права. Украина была и вновь должна стать житницей страны. Известно пристрастие Хрущева к решению вопросов индустрии. Сегодня исключительное значение приобретает решение вопроса аграрного. Наш народ, народ-победитель должен питаться вкусно и сытно. Я правильно говорю, товарищ Хрущев?
– Очень правильно, товарищ Сталин.
– В ваших словах я чувствую неуверенность. Если есть сомнения, выкладывайте.
– Не сомнения, просьбы. Нужна техника, семенные фонды, специалисты. Бабы и мальчишки в плуги впрягаются. В хранилищах шаром покати, ни зернышка. Кузнецы, трактористы, комбайнеры, агрономы – все в армии. Конечно, победа решит кадровые вопросы...
– Не только, – вмешался с места Вознесенский. – Из госрезервов выделим семена. Более того, уже готовы основы плана перевода экономики на мирные рельсы.
– Перекуем мечи на орала, – одобрительно отозвался Сталин.
– Этот ленинградец слишком прыткий, – прошептал Берия Хрущеву, когда тот сел в свое кресло. Никита с неприязнью посмотрел на Вознесенского. – И к Иосифу в любимчики втирается. Приезжай ко мне завтра. Нет, – Берия посмотрел на часы, – уже сегодня, после торжественного заседания на дачу. Георгий, – он кивнул на Маленкова, – тоже будет. Он этого Вознесенского только в прицел видит. Поговорить надо.
Никита кивнул: "Если Сам не позовет". Подумал: "Берия, Маленков компания очень подходящая. Нужная. Постой, кто это сказал: "В политике отношения людей определяются не сердцем, а умом. Господствуют не чувства, а трезвая целесообразность"? Убей – не помню. Это и не важно. Главное сказано правильно. С волками жить..." Остановился на полумысли, посмотрел опасливо на Берию – мысли его читает? Лаврентий хитро улыбался.
