Текст книги "Подари себе рай (Действо 1)"

Автор книги: Олесь Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Что бают про дилехтора?

Жена его Ксюшка достала из печки чугунок, налила мужу стопку водки по случаю начала Сыропустной недели. Кузьмич выпил, крякнул, макнул в щи ломоть черного хлеба. Закусил. Разжевал головку чеснока, стал хлебать щи, доставая из чугунка дымящуюся жижу расписной деревянной ложкой.

– Карахтерный. И горазд строгий, – ответила, наконец, она. – Глазища черные. Так ими и зыркает.

– Со мной вчерась за ручку поздоровкался, – сообщил Кузьмич и вопросительно посмотрел на Ксюшку – мол, что ты на это скажешь?

– Ему барску руку сунули, он и обзарился, – заверещала она. Вдругорядь поболе жалованья проси. Кажи: на харчи дитю и жинке никак нехватат. Тю их всех, начальников-нахлебников. Захребетники постылые!

Кузьмич выписал Ксюшку из своей деревни на Псковщине уже как три года. Поработала она с годок в прислугах у инженера, пригляделась к завидной жизни и теперь поедом ела своего мужика – и это ей не так, и это не эдак. "Хочу жить как инженерова жена: гулять в шелковой платье, туфлях-лодочках и шамать крем-брюлю". Родив дочку, чуток угомонилась. Но обиду на весь мир выплескивала на мужа денно и нощно. Кузьмич молчал. В Москву он попал случайно. Поехал в двадцать третьем году с обозом мороженой рыбы, да так и остался возчиком при магазине на Ильинке. Потом был водовозом на Зацепе, "золотниковых дел" мастером в Филях, сторожем в Петровском Пассаже. Пока, наконец, по протекции земляка-хлебопека, чья жинка служила гардеробщицей в педагогическом училище, ему подфартило получить там место дворника с квартирой. Квартирой была каморка под лестницей, но Кузьмич, проскитавшись годы по углам и ночлежкам, был не просто доволен – счастлив. Он при должности; есть крыша над головой тепло, светло и мухи не кусают; молодая жинка дочку Нинку принесла. Большего желать – только Бога гневить. В прошлом месяце цидулю из деревни свояк привез от крестного отца, церковного старосты. Сам-то Кузьмич в грамоте не силен, гардеробщицу Клаву просил прочитать. Голодуют селяне ужасть как. Всех жучек и кошек сожрали, корой да соломой пробавляются. Свояк тоже страсти добавил – в соседнем селе, бают, людоедство приключилося. Бяда...

Иван заканчивал обход здания училища. Сопровождали его два заместителя: по учебной части – высокий благообразный Валентин Георгиевич Маковлев (студенческая кличка – "Дон-Кихот"), и по хозяйственным вопросам толстенький Абрам Исакович Рахлин (студенческая кличка – "Санчо Панса"). Иван, разумеется, этих кличек не знал. Но когда впервые увидел стоявших рядом Маковлева и Рахлина, мгновенно подумал: "Какая колоритная и какая контрастная пара! Они явно кого-то напоминают. Кого?" Этот вопрос мучил его четверть часа. Потом, так и не решив его, он углубился в проблемы своего нового места работы. Их было много: критическая нехватка талантливых и, главное, опытных преподавателей; хронический дефицит по всем статьям бюджета – начиная с фондов зарплаты и кончая статьями канцелярских и командировочных расходов. Однако, во всем этом не было ничего необычного. Подобным недугом страдали все или почти все учебные заведения, провинциальные – особенно остро. Но многое и радовало – содержание классных аудиторий было безупречным, классы по численности были вполне умеренными, оборудование химического, физического и других специальных кабинетов было на редкость современным. И столовая обрадовала Ивана чрезвычайно, хотя свои эмоции – и негативные, и позитивные – сдерживать умел. Приятно поразил и обильный – по сравнению со многими другими точками общепита – ассортимент и редкостно низкие цены. Осматривая великолепный актовый зал и просторную сцену с достойными кулисами, артистическими уборными и костюмерной, он спросил:

– Надеюсь, самодеятельность радует обильным репертуаром?

Валентин Георгиевич сложился почти вдвое, что обычно означало крайнюю степень смущения, и сказал со сдержанным сожалением, глядя куда-то за кулисы:

– Увы, ваш предшественник был очень образованный человек, но он полагал, что увлечение, как он однажды выразился, "непотребными плясками и душещипательными аттракционами пагубно скажется на формировании будущих педагогов".

Иван с сомнением хмыкнул, посмотрел вопросительно на Рахлина.

– Да-да, точно-точно, – скороговоркой выпалил тот: – Старик ну очень не терпел, когда студенты отвлекаются от занятий чем угодно. Слова товарища Ленина о том, что надобно "учиться" и так далее понимал сам и втолковывал всем преподавателям как приказ на все двадцать четыре часа в сутки. Знаете, лично я не против, но...

И он вдруг умолк, словно испугался этого своего "но" – еще запишут в оппозиционеры. Кто его знает, что за фрукт этот новый директор. Ходит, вынюхивает, выискивает. Крамолу что ли выслеживает? Би китцер, Абрам, би китцер! У тебя уже трое внучат и Розочка сызнова в интересном положении. Би кит-цер.

Иван промолчал. С подобной однобокостью в прочтении заветов вождя он встречался – и не раз – в Киеве. К сожалению, это касалось самых разных сторон жизни, и с догматиками было не только трудно, но и небезопасно спорить.

Перед выходом во двор для того, чтобы пройти в общежитие, Иван заинтересовался неказистой дверью справа.

– Здесь дворницкая, – небрежно пояснил Маковлев, удивленный дотошностью нового директора. Иван постучал.

– Заходьте! – раздался недовольный женский голос. Толкнув дверь, Иван очутился в небольшой комнате. В нос ударил спертый воздух. "Метров двенадцать, – отметил он про себя. – Самодельный стол, две табуретки, допотопная продавленная кушетка. Супружеское ложе". Над невысокой печкой-лежанкой висела люлька, прикрепленная двойной веревкой к одной из потолочных балок. Её качала простоволосая босоногая женщина в толстой холщёвой рубахе до щиколоток. Увидев вошедших мужчин, сняла со стенного крюка старую кацавейку, набросила её на плечи, откинула за спину густые рыжие волосы.

– Вот, Ксюшка, это новый директор, – сказал, выступив вперед, Рахлин. Женщина сладко улыбнулась:

– Здрасьте, пожалуйста!

Иван протянул руку и она церемонно вложила в нее свою ладошку, сложив её лодочкой.

– А муж ваш работает? – спросил он, чтобы что-нибудь сказать.

– Работат, – протяжно вздохнула она. – И даве, и ноне – все работат, товарищ дилехтор.

– Тута я, – раздался голос, и в комнату боком вошел Кузьмич. Снял треух, кротко улыбнулся: – Мы уже с вами здоровкались.

– Вчера, – светло улыбнулся Иван, пожимая его мощную в окаменелых мозолях ладонь. Посмотрел на рыжую шевелюру Кузьмича, подумал: "Неужто у них в селе все такие? Или выбирал девку себе под стать?"

– Таково жилище санитара наших дворов и тротуаров, – удовлетворенно отметил Маковлев и выжидающе посмотрел на директора. Иван заглянул в люльку, провел рукой по теплой лежанке, скептически оглядел кушетку-развалюху. Уже проходя по двору, сказал:

– Абрам Исакович, у вас на складе мы только что видели и столы, и стулья, и кровати. Не новые, но и не такая рухлядь, как у Кузьмича. Давайте выделим ему минимум, который он заслуживает.

Рахлин выхватил из кармана блокнотик и карандаш, что-то в нем пометил:

– Всенепременно и с удовольствием.

И обменялся красноречивым взглядом с Маковлевым: "Ну что? Говорил я вам, что эти завистники из Гороно все врут. Вам посылают молодого ветрогона. Он всё училище заставит под себя грести. Нет, не похож на карьериста-хапугу. Со-всем не по-хож!" Маковлев ответил ухмылкою Фомы Неверующего: "Не торопитесь с выводами, коллега. Поживем – увидим".

На первом же педсовете Иван выступил с небольшой речью:

– Вчера я беседовал... (он хотел сказать: "С Надеждой Константиновной Крупской", но в последний момент передумал – сочтут еще, что хвастается, бряцает высокими именами, значит, сам на этой земле хлипко стоит, блатной выдвиженец) беседовал с авторитетными экспертами Наркомпроса. Они подтвердили мои первые наблюдения: училище на подъеме, коллектив наставников толковый и слаженный, материальная база завидная. Спасибо всем – от Кузьмича (одобрительлный гомон, возгласы "Трудяга!", "Мужик вкалывает на совесть!") до Валентина Георгиевича и Абрама Исаковича (возгласы: "Браво!", "Дон-Кихот и Санчо Панса по рыцарски лелеют Дульсинею-педагогику!"). Беззаветная учеба, постижение азов, а потом и вершин своей специальности – это, несомненно, задача номер один. Но есть и архизадача – сотворение всесторонне развитой личности. Постигать все виды искусства, все виды спорта – в соответствии с наклонностями и способностями каждого – вот эта архизадача. Тогда и жизнь становится всесторонне полной и духовный мир всего общества, нового социалистического общества, оплодотворяется вершинными достижениями сотен и тысяч талантов.

Цитируя слова Крупской, Иван радостно, возвышенно ощущал, воспринимал, сознавал их как свои собственные. Именно сегодня и именно мы лепим человека будущего. Для этого мы должны взять все лучшее из учения Декарта, Песталоцци, Ушинского, других великих умов, использовать достижения западных современных направлений в педагогике.

Сидевший справа от Ивана Маковлев быстро написал несколько слов в блокноте, вырвал листок, подвинул его к докладчику. "Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин!!!" – прочел Иван. Фамилия "Сталин" была подчеркнута дважды. Сделал паузу, кивнул Валентину Георгиевичу: "Разумеется". Сидевший справа Рахлин скосил глаза, прочитал, прошептал: "Мудро и своевременно!" "А эти Дон-Кихот и Санчо Панса не так уж и простодушны, как герои Сервантеса", – отметил про себя Иван. Прекрасно понимая, что тезис "Кадры решают всё" прост и гениален, он приступил к кропотливой работе по подбору достойных людей прямо в ходе второй беседы с Надеждой Константиновной.

– Я, пожалуй, предложу тебе парочку кандидатур, – она сняла очки, близоруко прищурилась, потерла глаза платком. – При условии, что ты, Ванюша, никогда не обмолвишься, что именно я их рекомендовала.

Она помолчала. Добавила: – Я ничего не боюсь. Боюсь, чтобы это не стукнуло бедой по ним и особенно – по тебе. Эти люди настоящие духовные пастыри. Но они могут быть неудобными кое для кого. Ты смелый, благородный мальчик. Тебе я верю, потому всё это и говорю.

"Значит верно шепчут по углам, что вдова Ильича в опале, – думал Иван, возвращаясь в училище. – Неужели правда – не может выступать, где и как хочет; не может выезжать, куда хочет? Получается что-то вроде домашнего ареста. Крупская под домашним арестом?!"

Гнетущие душу смятенные чувства и мысли развеяла работа. Директор постоянно находился в эпицентре событий, происходивших в училище. Посещая занятия всех трех курсов, он действенно контролировал учебный процесс. Особые претензии вызывало преподавание русского языка и литературы. Преподаватели старой школы (а их было подавляющее большинство) приняли реформу в штыки. И здесь Иван занял непримиримую позицию: "Получается, что вся страна руководствуется новым сводом правил правописания, а мы, кузница учительских кадров для начальной школы, будем плодить неучей?" Иное дело литература. По программе, утвержденной Наркомпросом, Пушкину отводилось три часа, Лермонтову – один, Блоку и Есенину – ноль, Маяковскому -шестнадцать и Демьяну Бедному – двадцать. Когда Иван пожаловался на подобную несуразицу Крупской, она показала ему свою записку в коллегию Наркомпроса с протестом именно по поводу этой программы.

– Мне было заявлено, что я пытаюсь потакать вкусам ушедших эксплуататорских классов, что нам не нужна дворянская культура, нужна культура пролетарская, – она развела руками. – Это ли не значит выплеснуть с водой и ребенка?

И вдруг тихо засмеялась, заговорщицки посоветовала:

– Володя не раз мне с удовольствием говорил, что в гимназии он особенно твердо усваивал материал о творчестве поэтов и писателей, когда они готовились к юбилейным вечерам наших классиков. А к юбилею можно подвести любую дату. Как ты считаешь, Ванюша?

И в педучилище на Ордынке стали проводить литературные вечера. Вначале робко, незаметно, только своими силами и только для себя. Потом с приглашением артистов Малого и МХАТа, популярных литераторов. Об этих вечерах заговорили в районе, "Вечерняя Москва" печатала краткие отчеты и даже интервью с участниками. Студенческий театр ставил Шекспира, Мольера, Островского. Иван бывал на всех генеральных репетициях и премьерах, придумал небольшие премии за лучшую мужскую и женскую роль. Днем актовый зал превращался в спортивный. Появились гимнастические снаряды, подаренные шефами с кондитерской фабрики "Рот-фронт". В стены вмонтировали кронштейны, на них крепилась волейбольная сетка. Неизменным капитаном мужской сборной команды был сам Иван. Создавая политехнический кружок, он мечтал вслух перед притихшими мальчишками и девчонками о том времени, когда страна станет могучей индустриальной державой, и они, эти мальчишки и девчонки, да-да, именно они будут править ею, делать её краше и сильнее, созидать и защищать общество свободных и счастливых людей. И он сам был счастлив – он читал в их глазах, по их лицам, позам, движениям жажду подвига, готовность самопожертвования во имя воплощения в жизнь прекрасных, чистых идеалов. "Пусть не все, но многие из них готовы как Данко отдать себя людям. Не себе, не своим – людям, – думал он. – Только бы нам по пути в будущее не растерять эти идеалы, не дать превратить их в фетиши, которые так фетишами и останутся, не позволить перевёртышам и духовным капитулянтам прикрыться ими как всеспасительным жупелом и под его прикрытием вернуть старые порядки, которые были так ненавистны абсолютному большинству граждан бывшей Российской империи. Глядя на этих ребят я верю – наша революция будет, должна быть исключением. Ведь все предыдущие социальные взрывы на Западе и на Востоке, в Старом Свете или в Новом неизбежно заканчивались в конце концов реставрацией".

Пятого ноября, в преддверии праздника, Иван подписал финансовые документы, и бухгалтер училища, многоопытная Жанна Григорьевна отправилась в банк за деньгами. Как всегда, её сопровождал преподаватель физкультуры Костя Альданов.

– Костя, может стоит взять парочку ребят покрепче? Сумма большая студенческая стипендия, зарплата всем штатным работникам, – посоветовал Рахлин.

– Зачем излишнее внимание привлекать? – ответил тот озабоченно. Улыбнулся, потрогал мощные бицепсы одной руки, другой. – Одним махом семерых убивахом.

– Да? – протянул Рахлин. – Ладно.

Оказавшийся рядом Маковлев потер руки, сказал:

– Дорогой Абрам Исакович. Получка сама по себе уже праздник.

Добавил свое обычное: – Это тот день, когда я работаю не за бесплатно.

Ксюшка уже трижды наведывалась к кассе – выдают, не выдают?

– Моя очередь за ней, – сварливо заявляла она каждый раз студенту-очка-рику, тыча пальцем в уборщицу Лиду.

– Знаю, – каждый раз кратко констатировал студент.

– То-то и оно, что знаешь, – удовлетворенно завершала их весомый диалог Ксюшка.

Для доставки денег районо выделяло старенький фордик. Ровно в половине третьего он остановился у подъезда училища, и Жанна Григорьевна, как всегда хмурая, сосредоточенная, внесла в здание банковский мешок, набитый ассигнациями. Открывавший ей двери Костя подмигнул гардеробщице Клаве – "мол, нормалёк, зряплата будет". И почувствовал, как кто-то сзади обхватил его горло рукой.

– Будя шутить-то, – прохрипел он, пытаясь высвободиться. – Ничуточки не смешно.

– Цыть, недоносок! – услышал Костя хриплый бас и на него пахнуло перегаром и табаком. Железный замок вокруг горла с хрустом сомкнулся и в следующее мгновение Альданов, потеряв сознание, рухнул на каменный пол. Четверо молодцов окружили бухгалтера. Пятый, стоявший в холле, одетый в дорогое модное пальто и кепи, спокойно приказал:

– Милейшая Жанна Григорьевна, освободите себя от не принадлежащих вам дензнаков. Быстро и тихо.

– Почему? – нервно вопросила она, обеими руками вцепившись в мешок. Я вас не знаю.

Лицо ее пошло бурыми полосами, она лихорадочно искала взглядом кого-нибудь, чтобы позвать на помощь. Как назло, обычно людные, гардеробные и холл теперь были пустынны. Клава, онемев от ужаса, еле держалась на ногах.

– Зато я вас знаю, – сказал пятый. – А я – Франт. Вот и познакомились.

И он подал знак рукой четверым. Те стали вырывать мешок, но женщина отчаянно сопротивлялась. Франт, имевший также кличку "Джентльмен", был главарем самой крупной шайки налетчиков в Замоскворечье.

– Караул! Грабят! – очнулась, наконец, от столбняка Клава.

– Франт! Бандиты! – неожиданно пронзительно закричала Жанна Григорьевна. Один из нападавших ударил ее рукоятью револьвера по голове.

– Уходим через двор! – резко бросил Франт. Он пропустил вперед того, кто тащил мешок с деньгами. И тут из своей каморки появился Кузьмич. В одном исподнем, с ломом наперевес, он преградил им путь.

– Ну, робяты, щас угроблю всех разом.

Выглянув из-за его плеча, Ксюшка завопила благим матом: "Суки! Суки!! Суки!!!" Франт неспешно достал из бокового кармана пальто браунинг и хладнокровно с трех шагов выстрелил в Кузьмича. Сделал он это с небрежным шиком, которым славился среди братвы по всей Москве. И пуля, скользнув по виску, ушла в стену.

– Ты стрылять?! – ошеломленный Кузьмич побагровел. – Да я ведмедя один валил. А ты...

И он прошил ломом грудь того, который был с мешком, насквозь.

Франт выстрелил еще дважды и дважды промахнулся. Схватив мешок, он бросился назад, надеясь уйти через главный вход. И на пороге холла встретился лицом к лицу с Иваном, который выбежал из преподавательской, услышав выстрелы.

– А, начальство! Прочь с дороги, сявка! – презрительная ухмылка, привычная маска Франта, взбесила обычно такого уравновешенного директора.

– Ах ты гад! – вскричал он. – Задавлю, как гниду!

Он бросился на Франта и тот от неожиданности выронил мешок с деньгами. Иван схватил бандита за грудки, но тот дал ему подножку и они покатились по полу. Появились Маковлев, Рахлин, преподаватели, студенты. Троих налетчиков скрутили. И тут раздался выстрел. Иван обмяк и остался лежать на полу. Франт, потерявший кепку, в измазанном пальто, все с той же презрительной ухмылкой, медленно двигался к двери. В руке его зловеще поблескивал браунинг. Тяжкую тишину разорвал отчаянный возглас Дон Кихота:

– Ату его!

Люди словно ждали этой команды. Секунда – и Франт оказался на полу, не успев больше сделать ни одного выстрела. Пистолет из его руки вырвал Дон Кихот. Санчо Панса и еще трое мужчин сидели на бандите. Тот хрипел, на губах выступила пена, знаменитая маска сползла с лица.

– Допрыгался, бандюга! – крикнула ему в спину пришедшая в себя Жанна Григорьевна, когда его выводил из здания милицейский конвой. Молча наблюдавший за этим Кузьмич с перевязанной головой сплюнул на пол, посмотрел застенчиво, словно извиняясь, на директора, и пошел за Ксюшкой домой.

Когда Ивана увозила "Скорая Помощь", на улицу высыпали все, кто был в училище.

– Директора жалко, – сквозь слезы проговорила Клава. – Человек уж больно хороший.

– Врачи сказали – выдюжит, – неуверенно успокоил ее Дон Кихот. Ранение сквозное, под ключицей.

– Молодой, осилит, – убежденно заявил Санчо Панса. – Он нам нужен. И он знает это.

Маша стояла у окна и смотрела на входивших и выходивших из проходной швейной фабрики людей, на трамваи, конные подводы и автомобили, катившие по Большой Полянке. Там, на углу с Якиманкой, на первом этаже маленького двухэтажного дома Иван получил временную квартиру из резерва районо крохотную, но отдельную – кухонька и гостиная-спаленка. Оконца были со спичечный коробок, потолка касался головой даже человек среднего роста, но это было у Ивана и Маши первое собственное гнездышко. Без телефона, конечно, зато с отдельным туалетом и общим на восемь семей душем. "Тот самый шалаш, в котором рай", – смеялся Сергей, впервые входя в их жилище и сгибаясь в три погибели. Устроившись на работу в Москворецкий универмаг, Маша в тот же день определила двухлетнего Алешку в ясли. Закончив Харьковский торговый техникум (отец ее был военным и они то и дело переезжали из округа в округ), Маша еще до замужества поработала и в Одессе, и в Хабаровске, и, учитывая опыт и добротные характеристики, ее назначили на должность заместителя директора. На ноябрьские праздники к ней должна была приехать из Самары, где она жила с бабушкой, младшая сестра Алина, и Маша договорилась с директором, что пятого она возьмет отгул, чтобы убраться дома и встретить сестру. Она вымыла полы, протерла мебель и двери и ровно без четверти час была на вокзале. Увы, дальневосточный экспресс в связи со снежными заносами в Сибири запаздывал на двенадцать часов.

– Точно? – переспросила она девушку в справочном бюро. Та одарила ее уничтожающим взглядом, строго приказала: "Гражданка, не задерживайте очередь". Вернувшись домой, она решила взять Алешку из ясель пораньше и теперь наблюдала, как он черным меховым клубочком возится в снегу. "Неровен час, простудится", – подумала она и крикнула ему в форточку, чтобы он шел домой.

– Ты что там делал, сынок? – спросила она, стаскивая с него мокрые от снега рейтузы.

– Чистил дорожку, – ответил он. – Чтобы всем дядям и тетям было легче ходить.

– Кто тебя этому научил? – скрывая восторг, ровным тоном произнесла Маша. Ребенок пытливо посмотрел на нее, сказал, садясь на горшок:

– Никто, я сам придумал. "Молодец! – подумала она и с трудом удержалась от того, чтобы сказать это вслух. – Хвалить за благородство безнравственно. А не хвалить, может быть, и непедагогично".

Пообедав с Алешкой, Маша помыла посуду и села к столу, чтобы читать сыну сказку про курочку Рябу. Раздался нервный стук в наружную дверь. Маша не успела ничего сказать – дверь распахнулась и в квартиру вбежала Ксюшка. Пальто полурасстегнуто, под ним пестрядинная рубаха, подшитые валенки на босу ногу. Глаза зареванные, посинелые губы дрожат:

– Марья Николаевна, дилехтора чуть не убили.

– Что, что ты такое говоришь, Ксюша? – Маша побледнела, встала, держась за спинку стула. – Скажи толком, что случилось?

– Ранетый ён. Бандюки прибежали, деньги отымать. Ой, матушки, мово Кузьмича тоже из леворверта шмальнули.

– Да что с Иваном, Ксюша? – взмолилась Маша. – Жив ли?

– Дохтура бают – жив.

– Где, где же он, господи?

– В больнице он, Марья Николаевна.

– Да в какой?

– Первоградьской. Да, тама.

Маша схватила Алешку, стала его целовать, приговаривая:

– С папой беда, сынок. Я сейчас, я должна быть с ним. Ты же у меня умница, ты посиди дома, поиграй. Я скоро, я скоро, Алешенька!

Она натянула одну кофту, зачем-то тут же сняла, надела другую, закутала голову шалью, надела пальто. Остановилась посредине комнаты, пытаясь вспомнить что-то. Всхлипнула, махнула рукой, говоря себе что-то вполголоса. Наткнулась взглядом на ревевшую беззвучно Ксюшку.

– Ты вот что, слезами не поможешь, – сама плача, обратилась она к ней уже с порога, – ты побудь тут с Алешей. А я в больницу должна ехать. Ладно?

И выскочила на улицу.

Ударил морозец, и пока она добралась до приемного покоя на Большой Калужской, она изрядно продрогла. В травматологическом отделении было жарко и Маша как-то вдруг обмякла, от больничных запахов с непривычки слегка тошнило. В ожидании дежурного врача она села на лавку в коридоре и напряженно смотрела на двери ординаторской. Боже, как тяжело, как бесконечно долго может тянуться время. Минута. Две. Три. "Пытка временем, подумала Маша. – И как это Святая Инквизиция не додумалась до такого!" Подошел доктор, маленький, щупленький, седенький. Устало потер совсем детскими пальчиками виски, так же устало сказал:

– Ранение не летальное, не задеты внутренние органы, не задета кость. Главная беда – он потерял очень много крови.

Помолчал. Вновь потер виски.

– Вы можете пройти к нему в палату. Правда, он пока еще без сознания. Но все необходимое и возможное сделано и я уверен – молодой, сильный организм выкарабкается.

Он провел ее вместе с сестрой к палате, открыл дверь. Заметил, обращаясь скорее к сестре: – Да, повезло. Один в четырехместной. Ненадолго. Седьмого и восьмого будет Содом и Гоморра. Койки рядами будут стоять во всех коридорах. Воистину, никто так красочно и душевно, как мы, не умеет справлять праздники.

Маша дождалась, пока доктор и сестра выйдут, и опустилась у изголовья койки, на которой лежал Иван, на колени. Она осторожно целовала его губы, глаза, лоб, щеки и поцелуи эти были легки, как слабое дуновение теплого ветерка. От лица пышело жаром и ей показалось, что оно удлинилось. Русые волосы, обычно зачесанные назад, были почему-то разделены пробором и от этого голова была словно чужая. Она провела по ним рукой, смешала их и тут же услышала его голос. Он тоже был поначалу незнакомый, надтреснутый и лишь мягкий южный выговор делал его узнаваемым:

– Зачем... жалеть... вражину... Кузьмич, не лезь... поперек батьки в... пекло... в пекло... в пекло...

Он открыл глаза, посмотрел на Машу невидящим взглядом, дернулся всем телом и, сомкнув веки, замолк. Она с ужасом прислушалась к его дыханию. Однако, оно было ровным, спокойным. И, поставив локти на краешек койки и опустив в ладони лицо, Маша смотрела на лицо своего Ивана и постепенно на нее сошло нежданное успокоение. Глядя на его сильный, острый подбородок, широкие, строго очерченные брови, мощные бугры высокого лба, она вдруг ощутила невесть откуда нахлынувшую на нее уверенность, что с ее любимым будет все хорошо. Это чувство было почти осязаемым – ей в какое-то мгновение показалось, что кто-то всезнающий и всесильный открыл ее грудь и вложил в нее эту уверенность. И она вздрогнула и оглянулась на затененные углы палаты. И улыбнулась внезапному приступу суеверия. Она, убежденная комсомолка, вдруг – пусть на мгновение – уверовала в сверхъестественное.

Отец Маши происходил из старинного дворянского рода. Первое упоминание о его предках имелось в летописи пятнадцатого века: Ивашка Муртазин был младшим воеводой великого князя московского. В сражениях с ворогом был удачлив, но однажды после битвы с татарами вернулся в свой стан на щите. И далее до самого октября семнадцатого года почти все мужчины рода служили под русскими знаменами. Все благополучно выходили в генералы – одни благодаря родословной, другие – воинскому таланту, усердию, отваге. Ипполит Федосиевич, друг и сподвижник Брусилова, принял революцию сразу и безоговорочно. Сначала, пока к нему присматривались, был советником, инспектором, потом стал занимать высшие командные должности. Частенько напоминали о себе старые раны – Мукден, Восточная Пруссия, Перекоп. Два последних раза Ипполита Федосиевича выхаживали в госпиталях Петербурга и Севастополя жена и дочь. Теперь, находясь у постели раненого мужа, Маша испытывала ту же боль, нежность, сострадание, которые захватывали все ее существо у ложа контуженного, пробитого пулями и осколками отца. Отец, под напускной суровостью скрывавший безумную любовь к старшей дочери, был для нее полубогом, прекрасным, обожаемым, беспорочным. Страх потерять его лишал ее способности думать о будущем. Сознавая, что в любом случае жизнь будет продолжаться, она знала одно наверняка – жизнь будет навсегда лишена светлого праздника общения со средоточием мудрости, справедливости, добра. Горькая, злая перспектива. Однако, возможная потеря Ивана представлялась ей крушением всех надежд, крушением самой жизни. Ведь тогда все было ни к чему: взрывная любовь с первого взгляда, захватывающий медовый месяц у моря, сладкие муки беременности и родов, бесподобные радости материнства. "Нет, я не хочу, я не буду жить на свете без того, кто был моим первым мужчиной, кто зачал моего ребенка", – беззвучно рыдала она, глядя на его ввалившиеся щеки, на почерневшие веки. И вдруг, всхлипнув, застыла. "Ребенок, Алешка, сыночек, он, он наш талисман. Ради него должен жить и Иван, и я. Ради преемника всего того, что нам так дорого". И она стала гладить его руку, и целовать ее страстно, горячо, говоря при этом:

– Ванечка, Ванюшенька, родненький, коханенький! Ненаглядный муж мой! Ты должен жить, жить – ради нас, ради себя, ради всего, что нам дорого и свято. Жить!

Так, стоя на коленях, она задремала, уронив голову на краешек постели. Дважды дежурная сестра на цыпочках заглядывала в палату и, убедившись, что все, слава тебе Господи, без перемен, так же неслышно удалялась. Очнулась Маша от тихого прикосновения чьих-то пальцев к щеке. Она открыла глаза и увидела, как Иван смотрит на нее непривычно взыскательно, строго. Смотрит – и видит ее!

– Как ты себя чувствуешь, Ванечка? – она старалась говорить спокойно, без надрыва.

– Хорошо, – безразлично ответил он.

– Ты смотрел на меня как-то... как-то не так.

Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла плачущей. "Какая я дура! промелькнуло у нее в сознании. – Ему не только говорить, улыбаться наверно бесконечно больно". Распахнулась дверь. В палату вошел дежурный врач, глазами и руками приказал Маше ретироваться. Обескураженная, она вышла в коридор и тут же мимо нее прошел высокий моложавый блондин в сопровождении толпы мужчин и женщин в белых халатах.

– Так-с, ну где наш герой, победивший банду самого Франта? – зычно спросил высокий. – Мне уже о нем весь телефон обзвонили, и дома и здесь. И в газетах пишут и по радио сообщают. Выглядите вы, батенька, молодцом. Нуте-с...

Дежурный врач стал докладывать о состоянии больного главному врачу Первой Градской. Доклад сводился к тому, что пик кризиса миновал. И Маша решила сбегать проведать Алешку и Алину, которая к этому времени наверняка должна уже быть дома...

Седьмого ноября после демонстрации нагрянули в Первую Градскую Никита и Сергей. Они вошли в палату к Ивану весело и размашисто, уже зная, что раненому лучше.

– Отважному лидеру юных педагогов Москвы, утеревшему нос всему МУРу! – с порога приветствовал Ивана Никита. И водрузил на тумбочку у изголовья кулек с конфетами. Поцеловал Машу, присел на койку.

– Ты, Ваня, молодчага! Разделался с паразитами, как повар с картошкой, – Сергей протянул Маше кулек с печеньем. И, увидев на тумбочке несколько яблок и апельсин, удивился: – Ого, откуда такие прелести? Особенно этот оранжевый красавец.

Маша улыбнулась – маленький белый халат сидел на Сергее, как конское седло на слоне. Ответила:

– Это подарок...

Иван натужно кашлянул и она, бросив на него быстрый понимающий взгляд, продолжила: – из Наркомпроса. От профкома. Курьер еще вчера привез. Санитарки, в основном деревенские девочки, устроили сюда тайное паломничество – дивились на невиданный заморский фрукт.

Сергей достал из заднего кармана брюк плоскую металлическую фляжку в изящном футляре. Откуда-то из-за спины жестом фокусника извлек четыре крошечные больничные мензурки зеленоватого стекла. Осторожно наполнил их коричневатой жидкостью, понюхал: