Текст книги "Подари себе рай (Действо 1)"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
– Буржуйские школы нам ни к чему! – выпалил Никита. – Мы наш, мы новый мир построим!
– Кто был ничем, тот станет всем! – искусно модулируя, вывел свои сочным, богатым баритоном Ардальон Игнатович. – Так-то батенька!
И, отвечая на удивленно-восторженный взор Никиты, добавил:
– Выучил главный гимн вашей коммунистической литургии, когда пел в Милане. "Ла Скала" не только сердце мирового оперного искусства, но и наряду с тамошним университетом – мощный очаг гарибальдийских постулатов.
– Вождь Рисорджименто, главарь похода "Тысячи", – добавила неспешно Антонина Герардовна. – Впрочем, это-то вы, конечно, знаете. Джузеппе Гарибальди и против пап воевал, и Парижскую коммуну восторженно приветил. Ваш герой!
Никита молчал. Имя итальянского революционера он слышал лишь однажды, когда перед их дивизией выступал Троцкий. Было это несколько месяцев назад в Орле, после разгрома деникинцев. Неистовый Лев ораторствовал пламенно, обожавшие его войска слушали, затаив дыхание, радостно ревели "ура". Уже в "теплушке", после отправки дальше на фронт, Никита спросил комполка: "Кто такой этот... ну, который итальянец... что ли?"
Семнадцатилетний студент-второкурсник Киевского университета, пригладив редкие белесые усики, ломающимся баском ответил:
– Великий стратег классовых битв. Не марксист, но за Первый Интернационал стоял горой.
Теперь Никита вспомнил и свой вопрос и ответ комполка (боевой был хлопец, здiбний, жаль – погиб в рукопашном под Ейском – память у него была найкращая). Но он молчал, понимая, что знаний, грамотешки у него дуже мало для такой вдумливой розмовы.
На крыльцо стремительно вышел моложавый, с наголо выбритой головой мужчина в новеньком офицерском френче, галифе, щегольских шевровых сапожках.
– Господа! – воскликнул он, будучи в явной ажитации, но завидев Никиту, без малейшей паузы добавил, однако уже с несколько деланной фамильярной интонацией: – И товарищи! Домна Ильинична такой волшебный кулеш сотворила! Просит всех к столу.
Ардальон Игнатович галантно предложил руку Антонине Герардовне и, ведя ее церемонно в столовую, заметил тихо, так что расслышала одна она:
– Наш Константин Ларионович, знаменитый на всю Россию адвокат, объявляет о плебейской похлебке из пшена и сала, состряпанной провинциальной кухаркой, словно это нежнейший каплун с трюфелями, провансалем – ну и всем прочим, гениально изображенный лучшим шефом Парижа. O tempora! O mores!
Из всех, проживавших в доме "недобитков" адвокат был Никите наиболее симпатичен. С ним можно было запросто, без чинов беседовать на любую тему, спорить, доказывать свою точку зрения. Он обладал редким качеством – умел слушать других. Более того, ему явно интересна была противная точка зрения. Как-то зашел разговор о будущем. Инженер-путеец Евгений Викентьевич, старый брюзга, вечно недовольный всем на свете, заявил, что он не видит будущего у разрушенной войнами и революциями страны.
– То, что творится с нашими железными дорогами, уму непостижимо. Чтобы кардинально выправить положение, понадобится по меньшей мере сто лет. А промышленность? Заводы стоят, станки изношены, сырья нет. Шахты или взорваны или затоплены. Торговля... – он махнул рукой и запыхтел своей роскошной английской трубкой. – Перспектива гибельная. Ее у России просто нет!
– Все это нiсенiтниця! – кричал Никита. – Закончим гражданку, все обустроим, заводы, шахты, дома – все!
– Да кто, кто это все сделает? – инженер презрительно, с прищуром смотрел на лупоглазого, лопоухого парня, одетого в обноски и лохмотья. Вы?!
– Мы, мы! – Никита вскочил на ноги, заходил по просторной гостиной. Кончим воевать, разгромим белых и сядем за учебники. Не забывайте – Михайло Ломоносов был из самых лапотных мужиков.
– Дай бог нашему теляти да волка задрати...
– Ну, хорошо, – примирительно произнесла Антонина Герардовна, наукам научиться можно. Прилежание и труд все перетрут. Но искусства... искусства... Тут ведь талант нужен. Талант, лелеямый многими поколениями. Литература, театр. Пушкин, Лермонтов, Толстой, Гоголь, Некрасов, Тургенев, Грибоедов.
– Именно, именно, молодой человек! – торжествующе воскликнул инженер. – Это же все голубая кровь!
– Скажите, – мягко, с каким-то даже состраданием, сочувствием заметила Антонина Герардовна, – что вы понимаете в балете? Ведь вы же простой шахтер...
– В чем? – настороженно удивился Никита.
– А вот в этом! – несмотря на свою внушительную стать, Ардальон Игнатович легко подпрыгнул со стула, сделал антраша и даже прошел два-три шага как бы на пуантах.
– В балете, – улыбнувшись, терпеливо повторила Антонина Герардовна.
– Ничего, – угрюмо ответствовал Никита.
– Господа, – вмешался Константин Ларионович, – ваш перекрестный допрос, я бы сказал, несколько некорректен. Ну а если сей вьюнош спросил бы, что вы знаете о малороссийских запевках, деревенских кадрилях и свадебных "двух притопах, трех прихлопах"?
Все молчали.
– Разумеется, речь пошла бы о высоком и низком штилях. Однако, вряд ли стоит забывать, что старт нашему великому балету дали крепостные. Как, впрочем, и всему рассейскому театру...
Однажды Никита лежал на своей койке (в малой гостевой спальне на втором этаже квартировали четыре бойца) днем после ночного дежурства. Было тихо, сослуживцы находились кто на строевой, кто в наряде. Однако сон никак не шел к нему. Помяв, как говорили в его роте туляки, уши битый час, он вышел в коридор, сделал несколько шагов, сладко потянулся и облокотился о перильца, за которыми на первом этаже разместился уютный холл. По вечерам здесь собирались все беженцы из Петербурга, Киева, Москвы – обитатели дома сердобольной Антонины Герардовны – поиграть в картишки, обменяться слухами, попечалиться о прошлом, потерянном, разоренном. Теперь же Никита увидел лишь адъюнкта Московского университета Климентия Сергеевича и Константина Ларионовича. Адвокат сидел на табуретке, прислонившись спиной к отменно протопленной голландке, а историк (Климентий Сергеевич был ярким представителем школы Сергея Михайловича Соловьева) полулежал в большом кожаном кресле, закутавшись в разноцветный шотландский плед. "Что тот, что другой – як змерзлий цуценя", – подумал Никита, глянув при этом на свое ветхое исподнее.
– Ваша сфера, – говорил меж тем адвокат, – новейшая история, ведь так?
– Точно так, милостивый государь, – подчеркнуто вежливо ответствовал историк. – Хотя, как и у моего выдающегося учителя, у меня есть, правда, весьма, весьма скромные изискания касаемо эпох Петра Великого и Александра I.
– Но не древнего Новгорода, – лукаво прищурился Константин Ларионович и Климентий Сергеевич был уже не первый раз внутренне неприятно поражен его неожиданной эрудицией.
– Нет, не древнего Новгорода, – сдерживая раздражение, кивнул он.
– Хотя это и смешно, – продолжал адвокат, – но всякий, даже самый дремучий обыватель имеет кто смелость, кто наглость, кто глупость – считать себя экспертом именно в новейшей истории.
– Увы, то, что происходит в сфере политики сегодня, касается каждого, – осторожно заметил Климентий Сергеевич, не зная, куда клонит его собеседний.
– Не в бровь, а в глаз, почтеннейший Климентий Сергеевич, – адвокат запрятал за спину обе руки, упершись ладонями в белый кафель. – Я хочу вернуть нас к вчерашнему спору.
– Значит, опять Григорий Ефимович Распутин, – устало произнес историк.
– Опять, опять! – весело подхватил адвокат. – Только уточним исходные позиции: для кого Григорий Ефимович, а для кого сукин сын Гришка.
– Pros and cons фаворитизма в Российской империи – впечатляюще грандиозная тема, – строго заметил историк. – Назову лишь два имени Александр Данилович Меньшиков и Григорий Александрович Потемкин. Благодаря их беспримерно доблестным стараниям империя расширялась и крепла.
– А благодаря беспримерно доблестным усилиям таких, как, с позволения сказать, Григорий Ефимович, она распалась! И они, – Константин Ларионович указал рукой на стоявшего у балюстрады второго этажа Никиту, – взяли в руки топоры и вилы.
– Они и раньше за них брались! – возвысил голос Климентий Сергеевич, злясь на свою несдержанность и на то, что он не в силах ее превозмочь. – И Ивашка, и Степашка, и Емелька.
– Да, но на сей раз бунт победоносен, вы же сами это видите и чувствуете на собственной... – адвокат чуть было не сказал "шкуре", но вовремя сдержался и тихо закончил: – Судьбе.
– Я не верю в устойчивость их победы! – прошептал Климентий Сергеевич и лицо его исказилось от ненависти. – Продержатся несколько месяцев, от силы год – и рухнут в хаосе и безверии.
Он посмотрел сквозь фальшивую извиняющуюся улыбку на Никиту – "Мол, извините, мы так, о пустяках судачим тут от нечего делать". Но Никита расслышал все до единого слова.
– Врешь! – закричал он и показал обеими руками великолепные кукиши. Вот тебе два шиша с маслом! Не на месяцы, не на годы, мы вашу власть похоронили навсегда! С царями, попами, заводчиками!
– Грехи все это тяжкие, – словно разговаривая сам с собой, задумчиво произнес Константин Ларионович. – Цареубийство, ересь и неверия, бесстыдный грабеж. Одним словом, Содом и гоморра.
– Революция отвергает старую мораль, – назидательным тоном возразил Никита, подсознательно повторяя слова заезжих армейских пропагандистов. Поповские бредни о божественности самодержца, сказки о загробном рае, Десять Заповедей – все это пойдет в помойную яму истории. На смену им придет мораль пролетарская.
– Девять с лишним веков народ русский гордо нес знамя веры православной. И вдруг от нее откажется?
– Религия – опиум для народа! – Никита торжественно поднял над головой правую руку с вытянутым указательным пальцем.
– Нет, что ни говорите, а за Веру, Царя и Отечество как минимум половина всех русских готова живот положить. Что же до, как вы изволили выразиться, "заводчиков", здесь и Святое писание на вашей стороне.
Константин Ларионович поднял лежавшую у него на коленях Библию, быстро нашел нужную страницу, стал читать:
"Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас.
Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью.
Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни.
Вот, плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа.
Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания".
– И этот день наступил. Мрачное пророчество, – Климентий Сергеевич нахохлился, голос его звучал глухо, в нем одновременно читались и протест и обреченность.
– Новый Завет Господа Нашего Иисуса Христа, Соборное послание святого апостола Иакова, глава 5, – адвокат закрыл Библию, смолк, задумался.
– Слова хорошие, – не удержался Никита, но тут же убежденно резюмировал: – Однако, книга эта вредная. Она твердит, что трудовой народ должен терпеть.
Хватит, натерпелись!...
И был день – 24 июня 1921 года, и по горной дороге из Аджамети в Кутаиси где шагом, где рысцой ехал на гнедой лошадке парторг полка Никита. Вез он в политотдел дивизии месячный отчет о политико-воспитательной работе и, поскольку он был уверен в положительной оценке проделанного, самочувствие у него было превосходное. День был жаркий и потому даже самый неприятный отрезок пути – переход Риони вброд – лишь на несколько критических минут пригасил приподнятое настроение. Перед самым въездом в город ему встретилась свадебная процессия. Жених и невеста в строгих национальных одеждах торжественно катили в празднично разукрашенной пролетке. Вокруг нее лихо гарцевали, то подъезжая вплотную, то удаляясь на тридцать-сорок аршин, молодые джигиты. Никита спешился, взял лошадь под уздцы, пошел следом за толпой мужчин, женщин, детей, сопровождавших молодых. К нему подошел седоусый крепыш в длинной белой черкеске и в белой, лихо заломленной папахе.
– Здравствуй, дорогой, – сказал он, опуская карабин дулом к земле и придерживая другой рукой кинжал, который висел на тонком ремне. – Я, троюродный дядя невесты, приглашаю тебя за наш стол. Дорогим гостем будешь!
– Я на службе... – протянул было Никита, но крепыш мягко взял у него узду: "Делу время, потехе час – есть такая пословица? Есть, дорогой, еще как есть. Хорошая пословица, ей богу, верная". Он коротко бросил что-то по-грузински и мгновенно два молодца подхватили Никиту под руки. Тем временем вся процессия остановилась на лужайке перед одноэтажным скромным домом. На ней квадратной буквой "О" были расставлены столы, на которых уже стояли бутыли с вином и тарелки и блюда со снедью. У тех мест, которые должны были занять старейшины и тамада, прямо на земле лежало несколько наполненных винных мехов. Никиту церемонно усадили меж двух столетних мужей. Они не говорили по-русски, но приветливо улыбались, показывая два ряда замечательно белых зубов, похлопывали красного солдата по плечу. Отец жениха подал ему с поклоном двухлитровый рог, оправленный червленым серебром. Поставить его так, чтобы не опрокинулось налитое в рог до краев вино, было никак нельзя, и Никита вынужден был все время держать его в руках. С очередным тостом он отхлебывал немножко из рога, стараясь не обращать внимания на увещевания тамады, сухонького юркого старца с лицом, похожим на печеное яблочко и острым ястребиным взглядом ярко-синих глаз. "Добрый дяденька, – думал про него Никита. – Нiби-то я котрий-небудь п'яниця, чтобы всю эту каюрину опрокинуть себе в рот. Хоть и не по нашему он лопочет, да я не дурень, разумею". Однако, когда поднялся во весь свой богатырский рост прибывший с небольшим опозданием молодой розовощекий батюшка, один из молодцов, усадивших Никиту за стол, вновь мгновенно наполнил его рог до самого серебряного ободка. Батюшка говорил долго, умело играя тембром своего мощного баса и вдохновенно жестикулируя, то смежая веки, то распахивая большие светло-серые глаза. Закончив свою речь, он разгладил степенно усы и одним духом опорожнил рог, который был самым большим за всем столом. Затем нашел взглядом Никиту и что-то весело проговорил. Никита сделал, как и после каждого тоста до того, два небольших глотка, но к нему тотчас повернулся его сосед слева и неожиданно заговорил по-русски: "Генацвале, этот тост священный, его надо пить до дна". "Почему?" – несмело поинтересовался Никита, интуитивно чувствуя, что на сей раз ему не отвертеться.
– Потому что батоно Афанасий сказал: "Браки совершаются на небесах".
Старик смотрел строго, поднял руку и весь стол затих в напряженном ожидании.
– Если хочешь счастья и долгих лет молодоженам – выпьешь.
Никита поднялся на ноги и, как ему казалось, убедительно, воскликнул:
– Религия – опиум для народа! При чем здесь небеса? Попы дурачили нас сотни лет. Советская держава принесла полную свободу. Хай живе дружба усих людин!
Он опять сделал два глотка, но все, кто был за столом, встали и хлопали в унисон, что-то при этом выкрикивая. "Так и у нас на свадьбе кричат – "Пей до дна!" – успел еще, словно оправдываясь, подумать Никита. И – эх, была-не была! – стал цедить вино сквозь зубы...
Нет, он не рухнул без памяти под стол, не стал безмерно веселым или, напротив, агрессивным. Но еще никогда за все свои двадцать семь лет он не был так безудержно пьян. Он и пел, и танцевал, и пил еще вино. И вместе с ним все вокруг пело, танцевало, пило. И мир казался таким светлым, проблемы такими ничтожными, люди такими добрыми и счастливыми. Ну до чего же хороша жизнь, хлопцы-генацвале...
Очнулся Никита поздним вечером. Он лежал в горнице на кровати под буркой. Свеча бросала скудный свет на стены, потолок, нехитрую мебель. Никита нащупал полевую сумку. Все было на месте – пакет, документы. Не на месте была лишь его голова. Она плавно и безостановочно кружилась, она была тяжела как чугунный котел, она не слушалась и вдруг то откидывалась с силой назад, то падала на бок или на грудь. Ему было смешно, он тряс ею из стороны в сторону, обхватив обеими руками. Наконец, встал и вышел во двор. Подошел к колодцу, снял гимнастерку, вылил на себя несколько ведер ледяной воды. Небо было усыпано звездами. Далекие горы словно надвинулись на предместья города и огоньки в окнах домов уютно подмигивали. На лужайке застолье было в разгаре. Несколько "летучих мышей" освещали лица пирующих. К Никите быстро подошел коренастый горец, весь заросший густыми черными волосами.
– Все хотят, чтобы ты остался, – хрипло сказал он и слова его звучали, как приказ.
– Вы что хотите – чтоб меня судили? – жестко парировал Никита.
– Обижаешь, генацвале, – прохрипел волосатый. – Зачем судить? Мы все покажем, что ты был нашим гостем.
– Вот за это и будут судить! – зло пояснил Никита. И, несколько успокоившись, пообещал: – Я до штаба доберусь, дело сделаю и вернусь.
– Слово джигита?
Никита кивнул и пошел к лошади, которая паслась на лужке за домом.
В штабе дивизии кроме дежурных был лишь начальник политотдела. Старого шахтера Андрея Мартьяновича Семиручко за глаза все звали "батя". Не раз и не два он поднимал в атаку роты и сам шел впереди; проверял кашеваров и интендантов и наказывал воров и просто нерадивых; отечески опекал молодых бойцов и вместе с тем не давал спуска нытикам, симулянтам и паникерам.
– Что-то поздновато ты нынче, Никита, – сказал он, принимая пакет и пристально вглядываясь в лицо полкового парторга.
– Когда переправлялся через речку, кобылу подхватило течение. И як понесло... – Никита махнул рукой в сторону и посмотрел куда-то вдаль, словно надеялся разглядеть там многострадальную лошадь.
– Ты вот что, хлопче, садись и рассказывай.
И Никита, то и дело запинаясь, покаянным тоном рассказал всю правду.
– Все из-за того бисового попа и получилося. Ну я им и прочитал лекцию на тэму: "Религия опиум для трудящих".
– За выпивку выношу тебе порицание, – молча докурив традиционную цигарку, сказал батя. – Устное. А поп тут ни при чем. И с лекцией о религии перед верующими выступать – для этого одного желания трохи маловато. Знания нужны.
"Из-за проклятого попа нагоняй получил, – злился Никита, возвращаясь в полк. – Придумают тоже – браки вершатся на небесах. Дурниця! Ну и здоровы эти жрецы брехать". Лошадь устало плелась по пыльной дороге и пошла легкой трусцой, почуяв близость родного стойла и лишь когда задремавший ездок отпустил поводья. Сонно шелестели ветви имеретинского дуба, едва слышно им ласково вторила своими зубчатыми листьями колхидская высоченная красавица дзельква...
И был день – 10 января 1929 года, и по древнему Крещатику в сторону Владимирской горки шел Никита, секретарь одного из Киевских райкомов партии. Его сопровождали Сергей, вожак коммунистов завода "Арсенал", атлетического сложения красавец, и Иван, душа городской комсы, создатель первых отрядов юных техников. Молчали. На состоявшемся час назад заседании горкома благословили Никиту на учебу в Промышленной академии в Москве.
– Молодец Лазарь Моисеевич, – сказал, наконец, Сергей. – Если бы не он, ни за что не отпустили бы.
Никита кивнул. Посмотрел на Ивана, добавил с улыбкой:
– Ему вот тоже подфартило. Его книжку "На шляхах до политехнизьму" заметила сама Надежда Константиновна Крупская. Вызывает на ответственную работу.
– Распадается наша троица, – вздохнул Иван. – Если бы не сама Крупская, я бы ни за что...
– Не горюй, – прервал его весело Сергей. – Чай, не в Сибирь ссылают в Москву-матушку отправляетесь. Вы теперь есть кто? Вы-дви-жен-цы! А мы, рабочий класс, вас завсегда поддержим.
– Дай срок – вытащим и тебя, – солидно пообещал Никита.
С Владимирской горки открывались гордые, подернутые седой дымкой времен заднепровские дали.
– Огромна и величественна наша земля, – раздумчиво произнес Никита. Но, куда ни глянь, повсюду и на все религия подсуетилась наложить свою печать.
Иван и Сергей смотрели на него выжидающе. И он долго глядел на заснеженные равнины. Потом, словно очнувшись от захвативших его видений, продолжал:
– Сюда мы шли по улице, вдоль которой князь Владимир гнал народ креститься. Оттуда и ее название. "Тогда здесь улицы не было, – вспомнил Иван строки летописи. – Был яр". – И горка эта, – продолжал Никита, названа в честь этого крестителя. Самые лучшие здания в "Матери городов русских" – или церкви или монастыри.
– Но так сложилось исторически! – возразил Сергей. – Кирилл и Мефодий тоже ведь были монахами, а без них у нас не было бы своей азбуки.
Никита пренебрежительно махнул рукой:
– Не знаю, что в этой легенде правда, а что сказка. Знаю другое – с поповщиной и с поповской брехней пора кончать. Я вошел с предложением в ЦК КП(б)У закрыть Киево-Печерскую Лавру.
– Лавру?! – вырвалось у Ивана громче, чем ему хотелось бы. Впрочем тут же он попытался объяснить свои эмоции: – Она же два года как стала музеем-заповед-ником.
– Музеями следует делать места революционной славы, – назидательно заявил Никита. – А вековые "курильни опиума" мы прихлопнем все до единой. Раз и навсегда...
НАЧАЛО НАЧАЛ
"Националь" сверкал роскошными люстрами, хрусталем бокалов и рюмок, бриллиантовыми колье дам и золотыми перстнями их партнеров. Заезжий джаз из Нового Орлеана вдохновенно и изящно импровизировал на мотивы популярных европейских шдягеров и новых американских хитов, блюзов и спиричуалз.
– Публика? – переспросил пожилой лощеный официант. – Теперь все больше закордонные господа. Слов нет, почтенные, степенные, учтивые. Однако, жадные до невозможности. И по заказам и по чаевым страсть какие жадные. То ли дело наши нэпманы – гуляй, не хочу. Заказ – вся меню, от корки до корки, чаевые – золотыми червонцами. Кончилось времечко.
Он вздохнул, привычно изысканным жестом водрузил на стол перед молодыми симпатичными клиентами знаменитый "бефстроганов от шефа Жзюстена" и виртуозно исчез.
– За твой перевод в Москву и назначение в органы, – Иван поднял рюмку, другой рукой плеснул в фужер крюшона. – Не успели мы с Никитой обосноваться в Белокаменной, как ты тут как тут. Здорово!
– Ты же знаешь, еще при Дзержинском я работал в ЧК в Одессе, чокнувшись и опрокинув в рот рюмку, сказал прослезившийся Сергей. Рассмеялся: – Никак не научусь пить окаянную. Хотя пить приходится теперь и много и часто.
– Да, Одесса, – с теплотой в голосе протянул Иван. – Райский город. Со своими легендарными Япончиками, как и Москва со своими Пантелеевыми. Выходит, в каждом раю водятся свои грешники.
– Положим, до рая в Одессе-маме и в Первопрестольной далеко очень, Сергей повертел в огромной пятерне хрупкую рюмку, поставил ее осторожно на стол, принялся за бефстроганов.
– То, что ни ты, ни я, ни Никита не научились пить – это похвально. Сколько толковых ребят спивается и пропадает ни за понюх табаку.
– Кстати, Никита опять не смог выбраться на наш мальчишник, – с укоризной заметил Сергей.
– Он теперь очень занят, – спокойно возразил Иван.
– Как же, как же! Секретарь парткома Промакадемии! Теперь ему в ресторане и показаться зазорно, – Сергей хмуро наблюдал за тем, как Иван разливал по второй рюмке. – А я хотел вам, своим самым близким друзьям, рассказать, что меня определили в загранкадры. Сам Менжинский настоял.
– Да? – Иван оторвался от еды, с нескрываемым любопытством воззрился на Сергея. – Поздравляю. Разные страны повидать, чужие обычаи, нравы познать – фортуна на твоей стороне. На мировую революцию работать будешь. Какой город ты выбрал – Париж, Лондон, Нью-Йорк?
– Какой ты, Ваня, шустрый, – засмеялся Сергей. – Сначала учиться надо, много и долго учиться. Языки, история, философия, литература, страноведение.
Он помолчал и многозначительно добавил: – И многое-многое другое. А для практики придется поездить дипкурьером. Как сказал один товарищ, Сергей оглянулся, понизил голос, – пообтесаться, нюхнуть чекистской загранки на самой низшей, черновой ступеньке. А ты – Лондон.
Джаз-банд весело, зажигательно зачарльстонил. К столику, за которым сидели Иван и Сергей, подошла молодая женщина. Щеки ее раскраснелись, глаза, огромные, синие-синие, искрились лукавством, сквозь легкую модную ткань соблазнительно просвечивала грациозная фигурка.
– Я есть американец, – грассируя, обратилась она к Сергею. – Моя зовут Элис и я хочет танец. Пошли.
– Я есть Сергей, – ответил он, вставая и с просящей улыбкой посмотрел на Ивана, словно говорил: "Извини, дружище, что выбрала не тебя". А Иван и не думал обижаться. Он с явным удовольствием наблюдал за танцующим Сергеем и в который уже раз досадовал, что до сих пор ("Двадцать пять лет!") не удосужился постичь даже простейшие па самых распространенных танцев. "Хорошо, что эта американка положила глаз не на меня. Приключился бы международный конфуз, – думал он. – А девица такая цыпочка, тот еще симпомпончик! И смелая, раскованная. Надо же: "Моя зовут Элис и я хочет танец. Пошли". Пошли – и все тут".
Иван вяло разжевал кусочек мяса, запил его крюшоном, задумался. Вспомнил, что с Сергеем и Никитой познакомился в приемной пламенного большевика Георгия Ивановича Петровского в Харькове, который был столицей Украины. Бывший депутат IV государственной думы от рабочей курии принял всех троих вместе. Поздоровался с каждым за руку, жестом предложил садиться, попросил секретаря: "Будь ласков, закажи нам чайку покрепче. И бутерброды не забудь". Подсел к ним поближе, внимательно разглядывая каждого. Задумался о чем-то. Наконец, сказал:
– Пригласил я вас, хлопчики, по архиважному делу. Приближается XV партконференция, она намечена на ноябрь, то есть через три месяца. И вот троцкисты и зиновьевцы вновь создают свой блок и хотят дать партии бой. Бой против единства и за создание фракций, против индустриализации и за иностранные концессии, против нашей аграрной политики. Сталин прав, говоря, что "создается нечто вроде единого фронта от Чемберлена до Троцкого". Вам поручается от имени ЦККП(б)У прибыть в Луганск и выступить там на собраниях против оппозиционеров. Список организаций имеется.
И он передал листок с машинописным текстом Никите. Тот пробежал его глазами, улыбнулся:
– Знаю, бывал на этих заводах и шахтах. И верных партийцев тамошних знаю.
– Превосходно! – Петровский подвинул чай и бутерброды гостям. – Я знаю – вы незнакомы, но теперь уже все перезнакомились. Объясню, почему ЦК решил создать из вас группу. Рекомендовал Косиор. Никита в партии с восемнадцатого года, Сергей с двадцать первого, Иван, как говорится, без году неделя. Сплав опыта и задора молодости.
Да, Косиора знали лично все трое. В разное время и по разным поводам испытали на себе и его отеческую доброту, и разумную строгость, и ненавязчивую мудрость. А их поездка в Луганск оказалась лихой, боевой, счастливой. Отщепенцам был дан жесткий, умелый отпор, а с двух собраний их просто изгнали рабочие. За день до отъезда в Киев обреченные на дружбу рекомендацией Косиора Иван, Сергей и Никита были приглашены на шахтерскую свадьбу. Свадьбу, которая едва не расстроилась в самый последний момент. Отец невесты, молодящийся, молодцеватый техник-штейгер, требовал, чтобы церковный обряд венчания был свершен непременно. Его поддерживали и его супруга, и мать жениха. Отец же его, партиец с девятьсот пятого года, стоял горой за гражданский брак.
– Какой поп, какая церква?! – кричал он. – Я в ей, поди, лет двадцать, как не был. И не пойду. Опозорить меня перед всей партячейкой, всей организацией задумали? Не бывать этому. Я и из дома все иконы велел выкинуть. Ничего, сынок, найдешь себе другую кралю, еще краще. Небось, не клином весь белый свет на этой Надьке сошелся. Такая ли уж сахарная цаца.
Сынок, могутный детина, косая сажень в плечах, стоял перед батькой, понурив голову. Чистое лицо его, еще не прокопченное шахтной пылью, было хмурым, карие очи затуманились, полные губы сжались в бритвенное лезвие. Для него-то Наденька была тем самым единственным светом в оконце, и кралей, и цацей, и царевной ненаглядной. Молчал Николай, не смел поперек ни слова, ни полслова родителю молвить.
– Скажи, что я не прав, Микита? – обратился старый шахтер к руководителю цековской бригады, которого знал – еще по работе в Донбассе не первый год.
– Прав, – отрезал Никита. – И девку найдет себе ровню, а не из бывших.
Спас и свадьбу и будущее счастье будущих молодых Сергей. Разговор этот происходил за завтраком в самый канун забуксовавшего вдруг бракосочетания. И ему удалось до обеда уединиться с будущей свекровью и с будущей тещей для сугубо приватного разговора, о содержании которого Никита не узнал никогда, а Иван – спустя полтора года. Почитавший любовь высшим проявлением человеческого гения (хотя сам был на редкость легкомысленным ловеласом), он уговорил их провести тайное венчание.
– С батюшкой, уверен, тесть сумеет договориться, – сказал он, поднимая указательный палец и грозя им кому-то невидимому. – И чтобы никакой огласки. – Авдотья Филипповна и Ульяна Романовна бросились лобызать столичного доброхота.
Свадьба получилась отменная. Шестьдесят пять гостей, три гармошки, четыре драки. Правда, уехали почетные гости до того, как началось самое веселое – их поезд уходил в девять вечера. И больше всех сокрушался Сергей.
– Ты говоришь, я влюбчивый, распущенный перерожденец, – смеясь, говорил он Никите, трясясь на верхней полке. И, подмигнув Ивану, продолжал: – А ты читал у Ильича про стакан воды? То-то и оно, что не читал. Эх, братцы, надо было отложить отъезд на завтра. Мне за столом глазки такая вдовушка строила! Глаза, как у нетельной буренки, бедра колесом...
– И полна пазуха цицок! – довершил портрет луганской Авроры Иван.
– И соседка у нее была нисколько не хлипче. И по повадкам видать бедовая, – Никита сладко потянулся – аж косточки хрустнули! – и зажмурился. "Впервые за всю поездку размечтался наш вожак!" – одобрительно подумал Иван. А Никита, раскрыв глаза и увидев, что к их разговору прислушиваются сторонние пассажиры, неожиданно строгим голосом сказал: "Пошутили – и будет. А то, неровен час, кто и впрямь подумает, что мы отпетые бабники".
– Ты... это... тово... сынок, грозным словом плоть свою не трави, наставительно заметил мужичек в опрятном зипуне и картузе. И в очередной раз пощупав крепкие мешки под лавкой, на которой сидел, завершил свою мысль: – Плоть – она сильнее любого слова...
Подошли изрядно запыхавшиеся танцоры. Сергей галантно предложил стул Элис и она, помахав кому-то в глубине зала рукой, села напротив Ивана.
– Что будем пить? – усаживаясь слева от нее, спросил Сергей.
– Водка! – задорно выкликнула американка. – В Россия пить толко водка.
Сергей подвинул ей фужер, наполнил его до краев, спросил: "За что будем пить?" Она достала из сумочки разговорник, полистала его, радостно произнесла по складам:
