Текст книги "Подари себе рай (Действо 1)"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
– За хозяйку Кремля!
Сталину тост понравился. Однако, осушив свой фужер до дна и перевернув его и показав, что ни одна капля в нем не осталась, он сказал:
– Очень скромная хозяйка. Чересчур. Я сам уважаю скромность, но... Ты знаешь, Клим, на трамвае в свою Промакадемию ездит. Лазарь – отец города, он-то знает, как они перегружены.
– Только вчера этот вопрос стоял на повестке дня МГК, товарищ Сталин! – Каганович, разволновавшись, вскочил на ноги, пустой фужер его опрокинулся на стол. Сталин неторопливо поставил его на место, заметил, успокаивающе:
– Чего суетишься, Лазарь? Садись. Речь не о тебе, речь о скромности.
– Иосиф, мы же об этом договорились, – Аллилуева говорила резко, смотрела мужу в глаза. – В Академии я Надежда Аллилуева, рядовой член партии, рядовая слушательница. А то, что я жена вождя – это мое и твое личное дело. Что, не так?
Воцарилось молчание. "Вот бы все кремлевские жены были такими", восхищенно подумал Яков.
– Аскет она, как и ты, Иосиф, – уважительно проговорил Ворошилов. И вдруг сам испугался того, что сказал.
– Верно, – улыбнулся хозяин. – Два сапога – пара.
– В Академии почти никто и не знает, что я жена Сталина, – Аллилуева села рядом с мужем, ласково провела рукой по его седеющим прядям. – И это не сковывает людей в их поведении, высказываниях. Вы знаете, на днях мы дали "правым" настоящий бой. И победили. И на райконференцию выбрали преданных товарищей, и секретарем организации стал боевой парень.
– Кто такой? – заинтересовался Сталин.
– Никита Хрущев.
– Хрущев... Хрущ... – задумчиво протянул он.
– Кто он по национальности?
– По рождению русский, – поспешил вмешаться Каганович. – По воспитанию и духу – хохол.
– Это его статья была недавно в "Правде"?
– Да, Иосиф Виссарионович, – кивнул Каганович и в очередной раз поразился редкостной памяти вождя. – Я его еще по работе на Украине знаю.
– Да? – Сталин понюхал пробку вновь открытой бутылки, медленно, сосредоточенно разлил вино по бокалам. Спросил, пытливо глядя на Кагановича:
– Я знаю твое чутье на людей. Какая, по-твоему, главная черта этого нового секретаря Промакадемии ... Хруща?
– Преданность, – не раздумывая, твердо сказал Каганович.
– Редкое качество. Редкое и потому ценное, – Сталин помолчал, тщательно разжевал крупную виноградину. И, посмотрев по очереди на Ворошилова, Якова, Надю, остановил тяжелый взгляд на Кагановиче: – А как у тебя с преданностью?
Тот вздрогнул, как-то съежился, подскочил к Сталину, стал на колено, схватил его руку и, глядя при этом ему в глаза, приник к ней губами. Помедлив, Сталин вырвал руку, легонько оттолкнул Кагановича, смущенно сказал:
– Верю. Только это ни к чему. Я не патриарх.
– Вы больше, чем патриарх! – возвратившись на свое место воскликнул Каганович. И, подняв бокал, провозгласил: – За вождя, учителя, отца, Иосифа Виссарионовича Сталина!
Надя, не сказав ни слова, выскочила на кухню. Яков, собрав грязные тарелки, последовал за ней. Ворошилов встал, прокашлялся:
– За великого стратега и полководца ленинской гвардии!
– Сталинской! – восторженно откорректировал Каганович. – Сталинской!
"Климу хорошо, спокойно. Он влез в душу Сталину еще во время царицынской кампании, – думал Каганович, возвращаясь той ночью домой. Новенький "паккард", просторный, комфортный, горделиво вез своего вельможного пассажира по пустынным улицам спавшей столицы. – Как сыр в масле катается. Посмеивается надо мной – "Беда, коль пироги печет сапожник". Нехай шутит, он по сути своей добрый человек. Не дюже умный, но добрый. А что до пирогов, то мы еще таких коврижек напечем – весь мир ахнет. Конечно, если блаженный Иосиф нам всем раньше ноги из задницы не повыдергает и башку не поотрывает. Крут нравом, ох крут. Но с нами иначе и нельзя. Клим точно отметил – он аскет. Две слабости – вино и бабы. А у какого мужика их нет. Но над этими слабостями он полный хозяин. Зато бессребреник щирый. И всех родственников за версту от теплых мест держит. Мои-то братья-зятья опоновали меня совсем, во все дырки прут. А он же все видит, все знает, и докладывают ему соответственно, "по-дружески". Терпит до поры до времени, пока я ему нужен. А потом... – Каганович поежился, посмотрел в заднее овальное окно, словно хотел за толщей мглы разглядеть выражение лица Сталина при этих его мыслях. – Главное – я сам честен перед ним. А у него на это звериный нюх".
"Ничего, Лазарь, – словно услышал он со стороны чей-то вкрадчивый голос, – Бог не выдаст, свинья не съест. Служи!"
И БРЫЗГИ СОЛНЦА И ДОЖДЯ
Попав однажды в партийную обойму – а секретарь организации Промакадемии, несомненно, становился заметной фигурой правящей номенклатуры Москвы, Никита приглашался на все важнейшие районные и городские встречи, совещания, митинги. Однажды в перерыве заседания столичного партактива, когда все участники веселой гурьбой хлынули в столовую (ласково называвшуюся "обжоркой" – время было голодное и каждая возможность полакомиться бутербродами с ветчиной, колбасой, сыром почиталась за благо), он столкнулся нос к носу с Сергеем. Уселись за столик, обжигаясь, дружно хлебали горячий, сладкий чаек, аппетитно уплетали скромный партрацион, наспех обменивались новостями, обсуждали основной доклад.
– Я не перестаю удивляться Виссарионычу, – восхищенно отмечал Никита. – Он заботится и о снабжении москвичей фруктами и овощами, и о завозе топлива к зиме, и о городских туалетах. Вождь – беспокоится о сортирах! Это и отличает его от всех других, претендующих на роль вождя. Думает о гигантах промышленности, моральных ценностях человека нового мира – и нужниках.
– Согласен, – Сергей сбегал к "титану", принес еще два стакана чая. Продолжил: – Слов нет, он на много голов выше всех, кто его окружает.
– Или вот Троцкий, ты возьми Троцкого, – возбужденно перебил его Никита. – Я уж не говорю о его неистовой жажде власти, его дикой "перманентной" революции, его ненависти к крестьянству. Да ему на нужды простого человека плевать с высокой колокольни. А Сталин...
– Как он верно в сегодняшнем докладе поставил вопрос о том, чтобы наладить контроль за карточками. Страна голодает, а сотни тысяч сворованных карточек кормят дармоедов, уркаганы и бандиты вырывают изо рта сирот, вдов, убогих последнюю корку. И фальшивых карточек в обороте уйма.
– Это счастье, что у нас есть такой вождь, такой Сталин, – Никита сказал эти слова просто, естественно, убежденно.
– Кстати, с тобой вместе учится Надя Аллилуева, – Сергей смотрел на Никиту с интересом, выжидательно.
– Есть такая, – подтвердил тот. – И что? Понравилась?
– Красивая женщина, – вздохнул Сергей. – Но дело совсем не в этом. Ты знаешь, кто она?
– Кто она? – переспросил Никита. – Слушательница, член партии, очень активна. К тому же скромная.
– Ты что, действительно не знаешь? – удивился Сергей. – Это же жена Сталина.
– Что-о-о? – Никита сделал большие глаза. Прозвенел звонок, возвестивший окончание перерыва и они заспешили в Свердловский зал. Никита шел нахмуренный, сосредоточенный, словно пытавшийся что-то припомнить. Сергей, поглядывая на него, думал: "Неужто он не знал? Или так умело придуривается? Он ведь у нас хитрован. Это он только с виду такой лопушок-простофиля. Конечно, знает. Идейный хитрован".
Разумеется, Никита знал. Знал в первый же день занятий в Академии. Равиль Зайнутдинов, который раньше работал в кадрах ЦК, оказался рядом с Никитой на вступительной лекции.
– Теперь Академии будет уделяться особое внимание, – шепнул он, глядя на какую-то женщину, сидевшую впереди несколько левее них. – От Политбюро.
– Но почему?
– Видишь вон ту смуглую красавицу?
Никита кивнул и вновь напряженно уставился на Равиля. И даже прошептал его любимое словечко: "якши", которое помнил со времени их знакомства, когда в 1926 году Зайнутдинов приезжал в Донбасс с комиссией ЦК.
– Это жена генсека. Только смотри – болтать ёк.
Молчать Никита умел. И мотать на ус полезные сведения – тоже. Однажды на собрании он выступил с яростной поддержкой какого-то второстепенного предложения, которое внесла Надежда Аллилуева, никогда ничем не выделявшаяся среди общей массы слушателей. Как-то после занятий оказался рядом с ней в трамвае и ловко продолжил словно бы прерванный разговор о безоговорочной верности генеральной линии сталинского ЦК и лютой ненависти к правым уклонистам. К моменту избрания Никиты секретарем парторганизации Промакадемии у него были дружески-доверительные отношения с Надей Аллилуевой и она уже не единожды в домашних беседах рассказывала мужу о стойком партийце, непримиримом с врагами и бесконечно верном идеалам Революции, и талантливом и энергичном практике социалистического строительства.
– Он один стоит целой роты попутчиков, которые как редиска – красные снаружи и белые в душе, – говорила она и Сталин внимательно слушал и запоминал. Запоминал накрепко – память у вождя была поистине феноменальной. И, после памятного разговора с Кагановичем о преданности, Никиту – по рекомендации ЦК – избрали секретарем Бауманского, а вскоре и престижного Краснопресненского райкома партии столицы.
Катилась по городам и весям мутная волна вредительств. Успехи Совдепии ожесточали классовую борьбу; Запад и эмиграция сознавали, что с каждым уходящим годом все призрачнее становится надежда на реставрацию, совсем еще недавно казавшуюся такой реальной, такой достижимой. Умирала мечта, крепла ненависть. Как-то в ночь под выходной Никиту разбудил телефонный звонок. Зевая, он тихонько, чтобы не разбудить Нину, вышел в прихожую, где на стенке висел аппарат.
– Товарищ Хрущев? Это НКВД, Бурый.
Никита протер рукой глаза, посмотрел на "ходики". Выскочила кукушка, прокуковала четыре раза.
– Что случилось?
– Горит спеццех металлического завода.
– Пожарные?
– Уже на месте. Я заеду на вами?
– Жду у подъезда.
Уже в "бьюике" Никита спросил:
– Причину пожара выяснили?
– Диверсия, – уверенно отрезал Бурый. – Небось, цех не кастрюльки пулеметы делал.
– Дааа, – протянул Никита. – Похоже, то, что произошло в Донбассе, я имею в виду Шахтинское дело, было сигналом для оппозиции переходить в наступление по всему Союзу. Ленинград, Минск, Баку, Хабаровск. Теперь у нас.
– Господа просчитаются, – зло процедил старый буденовец Бурый, рубанув невидимого врага невидимой шашкой: ррраз!
Никита невольно оценил движение кавалериста: "Умелый рубака. Такой от плеча до самого седла рассечет".
Территория завода была оцеплена милицией. Во дворе и административном здании молча, уверенно двигались люди в штатском. Огонь был локализован и брандмейстеры завершали свой тяжкий труд.
– Взрыв в спеццехе произошел в три часа, – устало докладывал Бурому начальник охраны. Лицо его было закопчено дымом, в глазах застыло выражение страха. – Пожарные были здесь через десять минут. Потом я позвонил вам.
– В цехе кто работал? – Бурый не спрашивал – допрашивал.
– Слава Богу, никого. Он двухсменный.
– Кроме охраны кто еще был на заводе?
– Директор, главный инженер и главбух. Всё.
– Хм... Это в три-то часа ночи? – Бурый с явным подозрением разглядывал вохровца. Тот поежился, пожал плечами: "Начальство. Им видней".
– Где они теперь?
– Были у цеха. Сейчас в главном кабинете.
Директор завода Арсентий Крюков разговаривал с кем-то по "кремлевке". Разговор, видимо, был нелегким. Директор, взъерошенный, в запачканном сажей сером костюме, отвечал в трубку отрывисто, коротко:
– Да... да... нет, конечно... выясняем... сделаем... есть, товарищ Серго.
Положил трубку, молча поздоровался с Никитой и Бурым. Сказал, кивнув на телефон: "Орджоникидзе". И, посмотрев исподлобья на начальника райотдела НКВД, добавил: "Твой тоже звонил".
– И правильно, что звонит, товарищ Крюков. Тому, что у вас на заводе этой ночью произошло, одно название – потеря бдительности.
– На заводе, по сообщению. начальника охраны, кроме тебя, Афанасий, и вас, – Никита бросил взгляд на главного инженера и главбуха, – никого не было. И произошел взрыв. Вы понимаете, что это значит?
– То и значит, что начальник Вохра дает неверную информацию, – с досадой отмахнулся от этого вопроса директор. – Была вся охрана.
В партии многие знали отважного Афанасия Крюкова (подпольная кличка "Меткий"), который в декабре 1905 года руководил одной из баррикад на Красной Пресне, был дважды тяжело ранен, помещен без суда в тюремный лазарет и, чудом выкарабкавшись из цепких объятий Костлявой, отправлен в Сибирь на вечное поселение. Он не понял, не мог понять намек, заключенный в вопросе Хрущева.
– Взрывы сами собой не происходят. И в привидения, которые проходят сквозь кирпичные стены, я не верю. – Бурый улыбнулся и улыбка эта получилась страшной. – Сейчас здесь будет следователь по особо важным делам.
– Мы готовы дать показания, – Крюков подошел к окну, выходившему во двор, стал смотреть на выезжавшие с территории завода пожарные машины.
– Показаниями дело не ограничится, – Бурый подошел к директору, глаза их встретились. – На заводе никого, кроме вас, не было. Охрана, говоришь? И ее проверим. Хотя... хотя вохровцы – мелочь пузатая. Выходит, вы трое и есть основные подозреваемые.
– Нас что – арестуют? – воскликнул главный инженер, высокий старик с седой шевелюрой и нафабренной бородкой.
– Мы готовили план реконструкции завода, – плачущим голосом произнес главбух, сухонький, тщедушный человек со смазанной физиономией, на которой выделялось лишь пенсне с прямоугольными стеклами. – Его завтра предоставлять на коллегии наркомата. И за это нас арестуют?!
Стояли друг против друга герой Красной Пресни, участник боев за Советскую власть в Москве в семнадцатом и отважный комэск Первой Конной, доблестный чекист и каждый думал о своем. Крюков: "Чепуха какая! Меня подозревать, меня – отдавшего все за рабочее дело!" Бурый: "Высокий пост приводит к перерождению. И не такие, как этот "Меткий", перебегали в стан врага".
– Перед законом все равны, – рассудительно заметил Хрущев, глядя на Крюкова. И добавил успокоительно: – Чекисты во всем разберутся. У них ошибок не бывает.
– Почему вы так уверены? – в голосе главбуха звучало неприкрытое горькое сомнение.
– Меч революции и карает, и защищает, – говоря эти слова тоном оракула, Хрущев направился к двери, в которую уже входили следователь и сопровождавшие его сотрудники.
Ну и денек выдался в то восьмое марта! Прямо с пожара Никита, не заезжая домой, направился в райком. Постовой, ничуть не выказав удивления в связи со столь ранним появлением начальства, лихо откозырял. Секретарши на ее обычном месте – за столиком с машинкой – не было. Никита бросил недовольный взгляд на настенные часы. И хотя было только начало восьмого, раздражение его не сгладилось. "Мне срочно нужна стенограмма вчерашнего пленума, а эту Алевтину где-то черти носят". Он позвонил по внутреннему в секретную часть, никто не отвечал. "Работнички! С такими только социализьм строить!" В дверь кто-то тихо постучал. Он оторвал взгляд от телефона. Стук повторился – тихий, нерешительный.
– Ну, чего стучите? Входите, – крикнул он. На пороге появилась девушка. Волосы растрепаны, глаза заплаканные, пальтишко на рыбьем меху распахнуто, под ним кофтенка полурасстегнута. "Кто такая? С утра пораньше расхристана вся".
– Вы ко мне?
– Я – дочь Маришевич, – она разрыдалась, ноги ее подкосились и она упала на пол. Никита подбежал к ней, поднял, усадил на диван. Елена Маришевич была видным членом ЦК, подругой Крупской. "Час от часу не легче. Что стряслось?"
– Что стряслось? – спросил он, поднося ей стакан воды.
– Пришли ночью трое из НКВД. Стали делать обыск.
Она взяла стакан в обе руки, стала пить. Ее била дрожь, зубы стучали о стекло. – Потом увезли отчима.
– Арестовали Гордеева?!
Девушка запахнула пальто, кивнула.
– За что?
– За связь с белополяками. Мама уже говорила с Ворошиловым и Егоровым. Просит и вас выступить в его защиту.
Никита знал Гордеева, воевал в его армии. Гордеев – партийный псевдоним. Настоящая его фамилия была Судзиловский. Лех гордился, что был хоть и в далеком, но все же родстве с незабвенным генералом Парижской Коммуны Ярославом Домбровским. Сам человек отчаянной храбрости, однажды лично повел полк, в котором служил Никита, в штыковую атаку. Беляки обратились в бегство, но тут, лязгая гусеницами, выполз английский танк. Полк залег. И вот на виду у сотен солдат с обеих сторон Лех один пошел на бронированное чудище и подорвал его связкой гранат. После того боя Лех собрал всех уцелевших бойцов-победителей, человек тридцать пять-сорок, и устроил пир. Наварили-нажарили трофейной свинины да говядины, бражничали-выпивали заморские коньяки да шнапсы, а на верхосытку хрумкали французские печенья да шоколады с мармеладами. Во время того пира и познакомился рядовой красноармеец Никита с легендарным командиром Лехом Гордеевым. И позднее встречался с ним на партийных съездах и конференциях, слетах и активах. А в Москве уже и к себе в гости приглашал, и у него в доме побывал. Поразила тогда и его и Нину огромная собака, лохматая, серо-белая, с умными глазами-каштанами. Никита привык к тому, что собака это нечто безродное, ничтожное. А там подошел к нему неспешной хозяйской походкой этакий гренадер и, положив свою голову с добрый кавунчик ему на колени, смотрит в глаза, словно говоря: "В гости пришел, да? А что ты за человек? Стоишь ли ты того радушия, которое мы все тебе здесь оказываем? Эх-хе... может, и стоишь". Вот падчерицу не встречал, а с женой, гордостью одесского подполья, Еленой Маришевич знаком был тоже давно, еще по Украине.
Он сел рядом с девушкой, взял ее руку в свою, сказал как можно мягче:
– Уверен, это какое-то недоразумение. Передай маме – я сделаю все, что могу, чтобы это недоразумение разрешить. Так и передай. Я позже вам позвоню. Обязательно.
Проводил ее до двери, постоял там немного один, вернулся к письменному столу. Достал записную книжку, отыскал в ней номер телефона Аарона Фельдмана. Вместе работали совсем еще недавно в одном райкоме в Донбассе. Теперь он здорово скакнул наверх – заместитель народного комиссара НКВД Союза. Ну и что из того – пусть не пуд, но полпуда-то соли они вместе съели. Не самые закадычные друзья, не такие, как с Сергеем и Иваном, но приятели – это точно.
– Фельдман, – послышался в трубке спокойный знакомый баритон. И почти тут же нетерпеливое: – Слушаю, слушаю. – И, наконец: – Да говорите же, черт возьми!
Затаив дыхание, Никита выслушал этот незатейливый монолог и осторожно положил трубку. Хрен его знает, что могло произойти на самом деле. Конечно, он ни на секунду не верит, что Гордеев – шпион. Но что он может сделать? Для вмешательства в это дело его силенок явно маловато. Елена – член ЦК, Лех – кандидат в члены. Наверняка его судьба решается где-то на самом верху. А он, Никита, своими действиями может скорее навредить, чем помочь...
Постепенно тяжкий осадок от встречи с падчерицей боевого командарма таял, и вот уже секретарь райкома в своем обычном энергичном темпе вел прием посетителей, руководил пятиминутками и иными совещаниями и изредка задумчиво поглядывал на бедра и бюст Алевтины, которая как верный и искусный лоцман вела деловую яхту первого секретаря Краснопресненского райкома по бурному морю Московской организации без сучка, без задоринки. Около шести часов вечера, улучив момент, когда Никита был один, она просунула голову за приоткрытую дверь и спросила:
– Ты не забыл, что приглашен в качестве партийного отца на комсомольскую свадьбу?
Он оторвался от какой-то директивной бумаги:
– Где? Когда?
– Рабфак строительного института, после торжественного собрания, в двадцать два ноль-ноль.
– Едем. Предупреди шофера, – и скользнув взглядом по ее бюсту, он вновь углубился в проект очередного решения.
Чуть не сорвался вечер райкома и райсовета. Докладчиком о роли женщины в революции и строительстве нового общества должна была выступать Елена Маришевич. Она и приехала, и появилась в президиуме, и вышла на трибуну. Долго смотрела в зал, напряженно ждавший пламенного слова испытанного бойца партии. И вдруг покачнулась и рухнула на сцену. Зал взволнованно загудел. Дежурные активисты унесли Маришевич в комнату президиума, появились врачи и вскоре увезли ее в Центральную больницу на Грановского. Спасая положение, к трибуне направился Никита. Поднял руку, призывая зал к тишине, откашлялся, заговорил скорбным голосом:
– Царские тюрьмы, ссылки, аресты бесследно не проходят. Но ленинская гвардия во главе с генеральным секретарем нашей партии, верным ленинцем Иосифом Виссарионовичем Сталиным ведет нас по единственно верному пути. Пожелаем нашему отважному товарищу Елене Маришевич скорейшего выздоровления и возвращения в строй.
Зал дружно аплодировал.
– Товарищи! В 1910 году незабвенная Клара Цеткин в Копенгагене...
Никита вдохновенно пересказывал тезисы ЦК, разосланные накануне Международного Женского Дня во все обкомы, горкомы и райкомы. Обильно насыщая их данными успехов предприятий района, фамилиями ударниц, незамысловатыми рассказами о рождении ростков нового в отношениях человека к труду, о зарождении движения соцсоревнования, он постоянно держал зал в напряжении.
– Удивительно, как этот недоучка захватывает толпу, заставляет этих мужиков и мужичек сопереживать его безыскусным пассажам, – прошептал сидевший в президиуме бывший эсер, бывший троцкист, а ныне соратник Бухарина Станислав Генрихович Андреев-Ларский бывшему бундовцу, бывшему меньшевику, а ныне сподвижнику Зиновьева Моисею Яковлевичу Гершензону.
– Я его уже однажды слышал на каком-то совещании в горкоме, – отвечал тот. – Деревенщина. Однако, по части экспромтов гениален.
– Ну как я выдал доклад? – спросил Никита Алевтину в машине, когда они ехали в Строительный.
– Невероятно! – она произнесла это слово горячо и он, облегченно вздохнув, улыбнулся. Ее похвалой, похвалой женщины, учившейся в Берлине и Лондоне, работавшей в Швейцарии с Лениным, он дорожил. – Полтора часа толковой речи – и без единой бумажки. Я-то знаю, что это было сделано без какой бы то ни было подготовки.
В студенческом общежитии Никиту ждали. Пока подымались шумной гурьбой на третий этаж, заведующий – человек средних лет, атлетического сложения, лобастый, вихрастый – говорил, словно читал лекцию:
– Понимаете – сейчас молодежь предпочитает просто сходиться и жить. Все основано на любви. Понимаете – где любовь, там и доверие. Насильно мил не будешь. Понимаете? Некоторые, конечно, расписываются. В ЗАГС'е. Но далеко не все. А уж свадьбы – их почти никто и не устраивает. Понимаете считается пережитком. Но ведь это же древний обряд. А мы – что же, Иваны, не помнящие родства? Вот я, к примеру, Иван, и что из того? Мы старый мир разрушили до основания. Строим новый. Вот мы и решили: хорошее старое переиначить на новый лад и возродить. Понимаете – вся комса "за".
Над входом в Ленинскую комнату висел транспарант "Даешь комсомольскую свадьбу!" В комнате чисто, постелены льняные дорожки. На стенах плакаты, спецвыпуск стенгазеты. Никита подошел к ней, прочитал передовицу "Женятся отличники. Ура!" Гармонист – брюки заправлены в сапожки гармошкой, косоворотка с широкой русской вышивкой, из под картуза торчит чуб – играл "Кудрявую". Вдоль стены стол, на нем горками бутерброды с колбасой. Бутылки с ситро. Заведующий захлопал в ладоши, подождал, пока собравшиеся успокоятся.
– Товарищи! Молодых поздравит посаженный...извините, партийный отец Никита Сергеевич Хрущев.
Гармонист исполнил туш, жених и невеста стали по обе стороны от Никиты, он обнял их за плечи и, широко улыбаясь, проникновенно заговорил:
– Ты, Валя, и ты, Георгий, собираетесь строить новую семью. Это великолепно! Страна строит себя заново, молодежь создает ячейки государства. Чем крепче каждая отдельная семья, тем крепче весь наш Союз Советских Социалистических Республик. Где же взять эту крепкость? Фундамент ее – любовь. Прочность всего здания – доверие и преданность. Да, все может разрушить ложь и обман. Им нет места в человеческих отношениях в обществе будущего. Давайте же пожелаем молодым любовь, доверие и преданность.
– Урра! – закричал заведующий. – Горько!
И пятьдесят молодых глоток грянули: "Горько!" И словно вздрогнул дом. И пустились в пляс стены, потолок, пол. И вся свадьба танцевала кадриль, польку, "Яблочко". И даже танго, фокстрот, вальс. Да-да, и танго, и фокстрот, и вальс. И первый секретарь Краснопресненского райкома партии смотрел на это сквозь пальцы. Настала пора ослабить кое-какие запреты, введенные неизвестно кем и когда. Как выясняется со временем, не очень обязательные, не очень разумные, иногда даже смешные запреты. Вот что некоторые парни исчезают куда-то, а потом возвращаются навеселе – это плохо. Комсомольская свадьба должна быть трезвой. Веселой, красивой – и трезвой. Обязательно трезвой!...
Квартира Алевтины была в одном из старинных особняков в Сивцевом Вражке, и верный Данилыч, не спрашивая ни ее, ни Никиту, направил "бьюик"от общежития Строительного прямо туда. "Ладная бабеха, – пробормотал он, провожая взглядом Алевтину, которую сопровождал хозяин. – Оно, конечно, у него самого баба ладная. С другой стороны, чужой квасок завсегда слаще. Эх ма, наше дело маленькое. Знай себе крути баранку и стой, когда надо, жди хозяина".
Домой Никита приехал к полуночи. Тихонько разделся в прихожей, не зажигая свет, прошел на цыпочках в спальню, Лег – и тут же услышал сонный голос Нины: "Ну как свадьба?" Он показал в темноте большой палец правой руки, бодро ответил:
– Хорошо, но трудно. Рождение новой традиции, сама понимаешь, просто не дается. Все решать приходится самому, на месте. И радость и мука. Ну ладно, спи.
Спал Никита обычно без снов. Положил голову на подушку и – рраз и провалился в черную бездну. В ту ночь было по иному. Он долго вертелся с боку на бок и вдруг в какой-то момент перед его внутренним взором, словно на экране, возникла деревенская улица и родной дом, который он так хорошо помнил, хотя и увез его отец из Калиновки в Донбасс, когда ему было всего шесть лет. И он бежал мимо дома с ватагой таких же как и он пацанчиков и пацаненок. Они хохотали, кричали, свистели, кувыркались через голову, прыгали друг через друга "чехардой".Они безудержно радовались жизни. И "Полкан", и "Цыган", визжа и лая, мчались вместе с ними. Какое золотое, жаркое солнце, какое голубое, огромное небо, какая зеленая, мягкая трава! У Никитки в руках разноцветная вертушка: два бумажных лепестка свернуты в трубочку, два распластаны прямо, все это нехитрое сооружение крепится на палочку. Ты бежишь, и вертушка, как живая, вращается и шуршит и шепчет: "Шиб-че, шиб-че!" Но вот вертушка растет, растет, превращается в большой пропеллер, и таких пропеллеров много. Они мерно гудят, они легко влекут вперед огромный дирижабль, и Никита – в его кабине. Он в шлеме, в летных очках, в шикарном кожаном костюме. Смотрит через иллюминатор на землю и чувствует себя Гулливером – все там внизу кажется таким крохотным, ничтожным. И дома, и коровы, и люди. И чем он выше, тем они ничтожнее. Сидящий рядом крупный мужчина, одетый так же, как Никита, смеется, тычет пальцем в стекло иллюминатора, кричит:
– Копошатся, букашки! Блудят, злодействуют! А вот мы их к ногтю! К ногтю! Согласен?
Он снимает очки и шлем, поворачивается – и Никита вскакивает, вытягивается в струнку:
– Согласен, Лазарь Моисеевич!
Из рулевого отсека выходит Пилот. Он окидывает зорким взглядом пассажиров и теперь вскакивает и вытягивается в струнку Каганович. Пилот смотрит на землю, говорит негромко, но все, вытянув шеи, стремятся поймать каждое его слово, передают их друг другу:
– Я не люблю летать на аппаратах, зависишь не от самого себя, а от машины. Есть, однако, уникальный плюс. В небе ощущаешь себя властелином мира. Властелином Вселенной.
И добавляет еле слышно, для себя одного:
– Подотчетен лишь Богу. Ибо в душе верую.
Никита силится, силится разобрать, разгадать эти слова. В них, именно в них самый главный смысл бытия. Вот сейчас, сейчас он их услышит, поймет, еще чуть-чуть, ну...
– Никита, что ты так стонешь? Или привиделось что? – разбудил его голос жены.
– Сон, мне приснился сон, – сказал он удивленно. – Ты же знаешь, что я всегда сплю без снов. А тут...
– Неужто кошмар какой? – зевнула Нина
– Нет, не кошмар, – возразил он. И рассказал ей все в мельчайших деталях. Закончил вопросом, который, видимо, мучил его даже во сне:
– Что же Он сказал в конце? Уверен, это было что-то очень важное. Что? Что?
– Зачтокал! – засмеялась она. – Подумаешь, сон! Раньше сам хохотал над всеми нашими снами. Над бабкой Федорой, помнишь? Ничего в нем, в твоем сне, вещего и нет.
Никита покачал головой:
– Последние слова... В них все дело.
И, смятенный, пошел в душ.
В середине дня, когда Никита подписывал срочную секретную докладную в ЦК "О состоянии политико-моральной воспитательной работы и настроениях в парторганизации Краснопресненского района г. Москвы", на его столе зазвонил городской телефон.
– Послушай, – кивнул он Алевтине, продолжая вычитывать текст.
– Райком партии, – сообщила она в трубку начальственным тоном. – Кто его спрашивает? Сейчас узнаю.
Прикрыв трубку рукой, тихо сказала: "Это падчерица Гордеева". Никита оторвался от докладной, пристально, зло смотрел какое-то время на Алевтину, словно говоря: "Ты во что меня втравить хочешь? Не вчера родилась, сама сообразить могла бы, как ответить". Сказал, вновь берясь за документ:
– Меня нет. На совещании.
– Вы слушаете? – холодно поинтересовалась Алевтина. – Он на совещании в горкоме. Нет, сегодня уже не будет. Когда приходит на работу? Рано приходит. Нет, завтра звонить не стоит. Он уезжает вечером в командировку на Алтай. На две недели. Понимаю, гражданка Гордеева, понимаю. Но что же я могу поделать? Я всего лишь технический секретарь...
Дворницкая находилась под парадной лестницей педагогического училища. Она находилась там и тогда, когда в этом здании – самом импозантном и внушительном (не считая двух-трех доходных домов) на всей Большой Ордынке, построенном в середине девятнадцатого столетия – располагалось реальное училище. Пройти в нее можно было и через парадный вестибюль с зеркалами во всю стену, элегантными, сверкающими вешалками, двумя гардеробами и двухметровыми статуями Афродиты и Афины-Паллады, встречавшими входящего с улицы в холл мимо преподавательской. Однако, Кузьмич делал это лишь когда предстояло работать перед фасадом накануне праздников. Обычно же он даже в пять утра выходил через двор, приводил в порядок свою часть улицы, мел, скреб, чистил тротуар и вдоль фасада, и вдоль фигурного металлического забора со стороны Маратовского переулка, и у всего фасада общежития, глядевшего на Малую Ордынку, и возвращался к себе часам к девяти вновь через двор. В то утро он пришел домой на час позднее – заболел истопник Николай, и Кузьмичу пришлось протопить четыре голландки в общежитии. Войдя в дворницкую, он скинул старый кожух, стряхнул снег с треуха, снял валенки и сел на табуретку, прислонился спиною к печке. Сделал "козью ножку", всыпал в нее моршанской махорки, закурил. Зажмурился. Не раскрывая глаз, спросил:
