Текст книги "Подари себе рай (Действо 1)"
Автор книги: Олесь Бенюх
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)
– Вы, вероятно, удивились, что это за шумная гульба идет в солидном респектабельном магазине? Да?
– Признаюсь, удивился.
– Я так и думал, – Богуславский подмигнул, пригладил аккуратные усики, французскую бородку. – Собрались друзья Крыси Вишневецкой... Простите, вы, я надеюсь, знаете, кто это такая?
– Нет, не знаю, – со вздохом признался Сергей, вспомнив слова Менжинского.
– Крыся – великая певица! – воскликнул с пафосом Богуславский. – Всю Европу объехала с триумфом. Везде аншлаг – в Лиссабоне и в Лондоне, Париже и Мадриде, Вене и Стокгольме. А Берлин! – он всплеснул руками и несколько раз цокнул языком. – В Берлине ее не отпускали со сцены тридцать четыре минуты!
– Выходит, бенефис её справляете? – засмеялся Сергей. Богуславский взмахнул рукой:
– Обмывается её бо-о-о-льшая покупка! Сегодня она приобрела у меня спальню самой пани Валевской.
– Той самой? Настоящую?
– Вы знаете, и у меня были сомнения. Но знатоки, но специалисты утверждают – да! Приезжал даже эксперт из Франции. И обнаружилась эта спальня в одном из имений Потоцких. А теперь пойдемте, я познакомлю вас с Крысей и её друзьями.
– Удобно ли? – замялся Сергей, лихорадочно прикидывая все "за" и "против" такого шага. – И как, кем вы меня представите? Сами же говорили про острие кинжала.
– На этот счет не извольте беспокоиться, представлю в лучшем виде.
И видя, что Сергей все еще колеблется, заверил:
– Моими гостями бывают главным образом друзья России. Не те, кто на каждом перекрестке кричит: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Таких в Польше моментально отправляют за решетку. Нет, те, кто носит Россию в сердце.
И вскоре Сергей и Богуславский вошли в правую комнату. Она была довольно большой, и немногочисленная легкая мебель со светлой обивкой усиливала ощущение простора, спокойствия, умиротворенности. На трех софах стиля рококо полулежали-полусидели три пары. На маленьких столиках стояли бутылки, блюда с закусками, вазы с фруктами и конфетами. Окинув взглядом дам и кавалеров, одетых изысканно, с иголочки, Сергей мгновенно узнал двоих: фото Крыси Вишневецкой и Юзефа Чарнецкого имелись в фототеке ОГПУ. "Веселенькая компания", – внутренне напрягся он и посмотрел на Богуславского.
– Пани и панове! – начал тот тоном щедрого хозяина, жаждущего предложить дорогим гостям редкостное блюдо, – в Варшаве проездом из Совдепии известный художник Серж Полянский. Прошу любить и жаловать.
– Поляк? – удивленно вскинул брови Вацек Юзич, колбасный король, депутат сейма.
– Русский, – довольно резко парировал Сергей.
– Панове, – вмешался Чарнецкий. – При чем тут национальность? Художник – гражданин мира.
Депутат хотел что-то возразить, но ему не дал этого сделать Збигнев Збышко, желчный редактор популярного еженедельника.
– Тебе, Вацек, следует всегда помнить одну вещь.
– Какую? – заинтересовался Богуславский.
– А вот какую, Зденек. Он – жест в сторону Юзича – тезка главы ОГПУ Менжинского. И уже по одному этому должен вечно испытывать чувство вины перед всеми поляками.
При этих словах певица осушила бокал вина и положила в рот маленький кубик ананаса.
– Збигнев как всегда прав, – Крыся подошла к Сергею, положила ему руку на плечо. – Жаловать его будете вы,панове. А мы, – она оглянулась на женщин, – мы будем его любить.
И, поднявшись на носки, она поцеловала Сергея в губы. "Красива, черт бы её побрал! – подумал он, следуя за тянувшей его за руку к софе Вишневецкой. – Однако, красота эта злая, хищная. Умный человек дал ей кличку "Рысь". Проницательный".
– А вы с вашими холопскими штучками вечно норовите удовольствие подпортить, – прохныкал Юзич. – Я же никогда не напоминаю вам, что вы, Збигнев, не шляхетского происхождения.
– Я сейчас вылью на вашу плешивую голову весь этот ликер! побагровел Збышко.
– Господа, господа, – заговорил по-русски Богуславский. – Мы хорошо знаем вашу взаимную симпатию. Лучше давайте послушаем нашего гостя. Нам же интересно услышать из первых уст о жизни людей искусства в Москве. Многие уехали, но многие и остались.
– И вернулись, – подсказала Вишневецкая. – К примеру, Алексей Толстой.
Большой и Малый, МХАТ, другие театры пополнились способной молодежью. Конечно, Репиных, Шаляпиных, Блоков за десять-пятнадцать лет не создашь, не спеша начал Сергей. – Но есть Маяковский, Серов, Станиславский, Горький, Мейерхольд, Прокофьев. Растут Фадеев, Асеев, Шостакович, Эйзенштейн, Булгаков. Слов нет – бывает и холодно, и голодно. Но есть главное востребованность художника обществом.
"А этот Полянский – штучка перченая. Как бы мои гаврики не прокололись на какой-нибудь ерунде. Хоть и репетировали нескольких вариантов, и народ они – что "Збышко", что "Юзич", что их "девицы" тертый, но этому русскому палец в рот не клади. Всю руку отхватит".
– А что вы, лично вы, как художник, думаете о черном квадрате? Юзич с явным любопытством ожидал ответа, хотя этот вопрос предварительным сценарием встречи предусмотрен не был. Чарнецкий одобрительно кивнул Вацеку. "Как здорово, что буквально на днях Иван, Никита и я спорили на эту тему, – подумал Сергей. – А то этот Богуславский со своим экспромтом об известном художнике из Москвы подвел бы меня под монастырь, пусть и католический".
– Если бы Малевич создал "Три богатыря", "Грачи прилетели", "Над вечным покоем", "В чем истина?", "Апофеоз войны", "Иван Грозный убивает своего сына", "Не ждали", я имею в виду – хоть одно из этих полотен – и "Черный квадрат", я подчеркиваю – "и" – тогда был бы предмет для диспута. Мы же говорим об искусстве, а не о выкидышах искусства. Не так ли, господа?
Наступило молчание, которое прервала Крыся.
– Серж нравится мне своей решительностью, – сказала она, обнимая его за шею. – Малевич, как и Кандинский и многие другие, решительно отвергает старое искусство. Серж и многие другие не менее решительно отвергают Малевича и то, что называется "новое искусство". Вообще Россия сегодня одержима решимостью во всем: в переделке мира, в искусстве, в политике. Не то, что усталая, дряхлая Европа!
– Будь она решительнее, большевиков бы ... – начал было захмелевший Юзич и вдруг осекся под свирепым взглядом Чарнецкого. А тот, мгновенно приняв улыбчатый вид, заявил:
– Предлагаю тост за пана Полянского и за его плодотворное творчество. Вы, насколько я понял, пейзажист?
– Нет, – ответил с веселым прищуром Сергей. – Я портретист.
Богуславский наполнил бокалы зубровкой, восемь рук сдвинули их в центре комнаты – дзинь!
Ах, этот звон наполненной живительною влагою посуды, будь она из самого дешевого стекла или из лучшего хрусталя; раздается ли он в бедняцкой хижине, расхожей столовой или таверне, скромной холостяцкой квартирке или роскошном особняке, фешенебельном ресторане, графском замке или королевском дворце; является ли влага простым виноградным вином или домашним самогоном, водкой, джином, виски, марочным коньяком или шампанским; пьют ли за здравие или за упокой, за новый чин или за старую дружбу, любовь и победу, горе или радость во всех их проявлениях, за ловкий обман или хитроумную махинацию, наконец – от невозможности не пить, или просто от абсолютной возможности пить все, что только заблагорассудится – человек ожидает радостного облегчения, возвышенного полета мысли или сладостного забвения, заглушения совести или притупления всяческой боли – чувств и ощущений, которые без этой влаги ему неподвластны – да здравствует во веки веков этот великий звон, господа – дзинь-дзинь-дзинь!
Улучив момент, Крыся прошептала Сергею: "Давайте сбежим! По-английски! Я знаю один истинно патрицианский ресторанчик, и не в центре, и высший класс. Неужели вам интересна эта публика?" Гримаса пренебрежения на ее прелестном личике была весьма убедительна.
– У меня и денег с собой нет, – решил он проверить, насколько императивным было ее желание.
– Фи, – она коснулась пальчиком его щеки. – Стоит ли задумываться о подобных пустяках.
Когда Сергей уже раскрыл дверь на улицу, их догнал Чарнецкий.
– Это как же получается, пани? – сердито проговорил он, схватив ее за локоть. – Вы исчезаете без объяснений, наконец, даже без следуемого по правилам приличия au revoir.
– Ах, простите! – Крыся вырвала руку, глаза источали откровенное презрение. – Вы мне не муж и не старший брат. Я ухожу, когда и с кем хочу. Au revoir? Получите – au revoir!
И, подхватив Сергея под руку, она покинула магазин пана Богуславского. Брошенное вдогонку "psiakrew!" неожиданно ее рассмешило.
– Злоба имеет свойство возвращаться бумерангом! – воскликнула она, усаживаясь в такси. – Вы такой сильный! Такой могучий! – она положила голову ему на плечо. – Шофер, гони в "Bristol".
Разумеется, Сергей не мог знать, что и последняя сцена с Чарнецким была тоже частью общего сценария, но его насторожила искусственность реплик и нарочитая бравада певицы. Похоже, правду говорят о вольных нравах гордых полячек. Вот только хотелось бы знать – одной конторе они служат или разным.
В "Bristolu" Лондоне" швейцар, бородатый, ливрейный, моложавый, склонился чуть не до пола. Метрдотель, сухопарый, с задорным хохолком на маленькой головке, с выправкой отставного полковника, был преисполнен чувства собственного достоинства и неподкупного благоволения.
– Пани Крыся, – произнес он торжественно и вместе с тем задушевно, ваш отдельный кабинет как всегда ждет вас, – и королевским жестом он предложил прибывшим гостям следовать за ним. В большом зале почти все столики были заняты, и когда они проходили через него по широкой ковровой дорожке, мужчины и женщины провожали их восторженно-завистливыми взглядами, и можно было расслышать тут и там произносимое сдержанно: "Это Крыся! Сама Крыся Вишневецкая!" Кабинет поразил Сергея. Просторный – метров сорок – он весь, кроме единственной двери, был обтянут темно-зеленым бархатом. В центре стоял огромный овальный стол, покрытый яркой темно-вишневой скатертью. Друг напротив друга разделенные десятиметровым столом, стояли два кресла искусной резной работы, исполненные в виде монарших тронов. Больше в комнате никакой мебели не было. Все четыре стены были увешаны крупными, метр на метр фотографиями певицы. Ни на одной из них она не выступала на сцене. Крыся на фоне римского Колизея. Крыся на фоне лондонского Биг Бена. Крыся на фоне Эйфелевой башни. Крыся на фоне венецианского Дворца Дожей. Крыся на фоне стокгольмского Королевского дворца... Откуда-то с потолка, который также был затянут зеленым бархатом, струился неяркий свет, направленный на лицо Крыси на всех фотографиях. Она улыбалась, смеялась, хмурилась, негодовала, плакала, кричала, говорила, молчала, сидела, лежала, пела, бежала – многоликая красавица на фоне многоликой планеты. Довольная произведенным впечатлением, она произнесла задумчиво:
– Когда я в Варшаве, я частенько провожу время здесь. Могу же я, в конце-то концов, позволить себе такой каприз? Дорогостоящий? Да. Но ведь я воскрешаю прошлое. Не ради аплодисментов и восторженных возгласов публики и критиков, ими я пресыщена на всю жизнь. Я вновь переживаю общение с нетленным, великим, прекрасным.
"Умная маскировка собственного тщеславия, – думал Сергей, рассматривая профессионально исполненные этюды. – По некоторым данным эта мудрая дива тянет чуть ли не на современную Мату Хари. Интересно, по каким соображениям она работает на разведку? Любовь? Деньги? Патриотическая идея – великая Польша до Урала?"
Крыся подошла к одному концу стола, указала Сергею на другой: "Прошу занять ваш трон, мой принц". "Здесь столько всяких и не всяких было", мысленно процитировал он Есенина, расправляя салфетку. Стол был безукоризненно сервирован, Крыся тряхнула серебряным колокольчиком, тотчас появился пожилой седовласый официант и, попеременно с молодым, однако менее умелым и опытным напарником, стал виртуозно подавать закуски, супы, вторые блюда, третьи, десерт, кофе, церемонно разливать напитки – слабые, крепкие, светлые, темные, каждый в свою особую рюмку, лафитник, бокал. Он пару раз едва слышно сделал замечание молодому, все остальное время официанты молчали, безошибочно и беззвучно обслуживая очень важных персон. Несмотря на то, что Сергей внимательно наблюдал за Крысей, определяя вилку, ложку, рюмку, которые следовало взять в тот или иной момент, он допустил несколько промахов, за которые корил себя нещадно всякий раз. "Все занятия, проводившиеся в отделе по этикету, сам пропустил, ссылаясь на чрезмерную загруженность оперативными делами. Теперь красней, дурень, перед надменной пани, которая хохочет про себя над мужланом из варварской Московии". Он также напряженно следил, чтобы ему не подсыпали снотворного или – еще того страшнее – яда. Но все напитки наливались и Крысе и ему из одних и тех же бутылок, и, в конце концов, он убедил себя, что цель этой встречи в чем-то другом. В чем?
Неожиданно посреди милой болтовни о стремлении варшавянок не отстать от парижских мод и извечной жажде польских дон-жуанов испытать любовь всех красавиц планеты, Крыся спросила:
– Скажите правду, Серж, вы действительно художник?
Она задала этот вопрос с такой обворожительной непосредственной улыбкой, что он едва не поперхнулся тем, что в этот момент хотел проглотить. "Неподражаемая детская любознательность, – затягивая ответ, он тщательно вытирал губы салфеткой. – Интонация наивной девочки в ее устах может означать лишь одно – она знает верный ответ. Откуда?"
– Допустим, я не художник. Допустим, я мореплаватель. Что это меняет? – он сказал это без надрыва, как бы между прочим, с небрежной усмешкой.
– Если вы действительно мореплаватель – ничего. Но если вы такой же мореплаватель, как и художник, то... – она стала изучать высокую ножку рюмки для токая.
– Истина заключается в том, что я и мореплаватель и художник, переняв ее детски наивную интонацию, Сергей произнес эти слова с обезоруживающей улыбкой. Крыся оторвала взгляд от рюмки и смотрела на него с явным недоверием.
– Могу дать слово чести.
Говоря это, Сергей был искренним. До того, как его взяли в одесский губчека, он оттрубил три года на Черноморском флоте. Ходил во Францию, Италию, Грецию, побывал в Румынии и Болгарии. Когда пришел директором на завод "Арсенал", организовал там изостудию, куда в качестве преподавателей были приглашены видные киевские художники. Сам Сергей рисовал с детства, а в студии приобрел навыки профессиональные. Только вот закавыка – когда рисовать?
– Хотите, я ваш портрет сделаю? – предложил он.
– Хочу!
– Но мне нужны хотя бы бумага и карандаш.
Крыся взялась за серебряный колокольчик: "Voila". Однако же передумала, хотя в кабинете уже бесшумно появился седовласый официант, готовый исполнить любой приказ пани Вишневецкой.
– Художник должен работать вдохновенно и сосредоточенно, по себе знаю. А кабак, даже такой отменный как этот, вряд ли пригоден для духовного полета и средоточия мысли. Посему предлагаю отправиться в мою скромную обитель. Там будет и тишина, и спокойствие. И даже мольберт.
И отвечая на вопросительный взгляд Сергея, потупив свои волшебные васильковые очи, скромно сказала:
– Я иногда и сама балуюсь кистью. Знаю – способностей нет, да душа требует. Разумеется, для себя. Даже лучшие друзья не посвящены в эту мою маленькую тайну.
Скромная обитель оказалась роскошно обставленной пятикомнатной квартирой в старинном доме недалеко от дворца Тышкевичей. Крыся крикнула горничную, дважды повторила распоряжения на завтрашний день и тут же её отпустила.
– Эта Марыська вечно что-нибудь да перепутает, – смеясь, сказала она, присоединяясь к Сергею, который рассматривал акварельки, развешанные на одной из стен "студии" (как назвала ее хозяйка) – самой дальней и самой большой комнаты. Мольберт, стул, тахта, стопки холстов на полу, на этажерке кисточки, краски.
– Вот здесь я отдыхаю, – Крыся подошла к Сергею, любовно оглядела свои пейзажи.
– Пишу только Польшу и только в Польше. Эти и все пять – Варшава, эти три – Краков, эти десять – Гданьск.
– Выставлялись? – Сергей был явно заинтересован работами художницы Вишневецкой.
– Я не тщеславна, – отрицательно покачала она головой. – Для себя, это только для себя. Итак, вы готовы? Я сейчас.
Она исчезла в маленьком темном чуланчике, вполголоса напевая один из своих романсов, и вскоре появилась оттуда в черном кимоно, расшитом цветами сдержанных тонов и с тоненькой пахитоской в зубах. "Красива, черт бы ее побрал! – второй раз воскликнул он про себя. И вдруг остолбенел неуловимым движением руки Крыся отпустила скрытый от глаз поясок, и кимоно соскользнуло с неё на пол. Она стояла перед ним в позе только что родившейся из пены Афродиты, а он видел не её, знаменитую и прекрасную пани Вишневецкую, а безвестную и столь же прекрасную чикагскую корреспондентку Элис. "Элис, сейчас с этой модели я нарисую Элис", – подумал он.
– Серж, куда вы от меня убежали? Вернитесь же ко мне сию же минуту! услышал он приказ. И увидел прямо перед собой огромные васильковые глаза. Они улыбались, они плакали и смеялись, они требовали и молили, они отдавались с трепетом и восторгом. "А... может, она и вправду влюбилась, с тревогой подумал он, – если так, то надо сейчас же придумать, как уйти естественно и красиво. Чтобы не обидеть честь женщины такое не прощают. Как, ну как же?" Её руки сплелись вокруг его шеи, её глаза опрокинулись в его глаза, её губы утонули в его губах. "Элис, прости меня, Элис, спаси меня!" И вдруг сквозь ликующий грохот сверкающих волн, сквозь гром рушащихся и рождающихся миров, Сергей расслышал тихое жужжание зуммера и резкий щелчок. Слегка отстранив её от себя, он обернулся на эти звуки и увидел над дверью в чулан круглое отверстие величиною с пятак. Через минуту в его руке был фотоаппарат с автоспуском. "Немецкий! – мелькнуло в его сознании. – Точно такие же поступили недавно в наш отдел". Когда он вышел из чулана, она сидела на тахте, запахнувшись в кимоно, поджав под себя ноги.
– "Рысь"! Как же тебя правильно окрестили!
Её щеки покрылись лиловыми пятнами, пальцы, сжатые в кулаки, побелели.
– Ненавижу! – воскликнула она. И от этого крика у Сергея, сильного, бесстрашного, несгибаемого, по телу побежали мурашки. – Ненавижу всех вас и все ваше!
И уже на выходе он услышал второй раз за день приглушенное расстоянием "psiakrew!"
1 "Еще не пели третьи петухи..." (укр. – Тарас Шевченко)
* Название ледокола.
