Текст книги "«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2"

Автор книги: Олег Лазарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Снопы искр от рикошетировавших о броню пуль летели, как с наждачного точила. Но стоило появиться длинным шлейфам огня, лившимся на землю из самолетов Сеничкина и Ершова в виде горящих шаров размером с хоккейный мяч, за которыми тянулись белые хвосты дыма, сразу же превращавшиеся в сплошное плотное облако, как огонь с земли сразу, точно по команде, прекратился. Летчики последующих пар, шедшие за ними на удалении 300–350 метров, хорошо видели бежавших от дороги фашистов. Но, остановленные огнем, они ложились головой вниз и терялись в дыму.

Фосфор при горении размягчается, тянется и прилипает ко всему, как смола. Погасить его, даже умеючи, не каждый сможет, да и то только один или несколько шариков, а когда их много, сделать это практически невозможно. Огнем и дымом он уничтожает все живое. Гибнет от огня и техника. Там, где стояли танки, автомашины и, конечно же, фашисты, скопившиеся у разрушенной переправы возле Жуковки, образовалось большое белое облако. Поставленную задачу эскадрилья выполнила.

Во время атаки у Жени Медведева в ВАПе не полностью открылась заслонка. Вода из баллона вылилась, и фосфор в нем сразу же воспламенился. Горящая жидкая масса, выдавливаемая из баллона набегающим потоком, разлеталась в разные стороны. Часть ее попала на стабилизатор и хвостовую часть фюзеляжа. Они начали гореть, загорелся и центроплан у сопла ВАПа. Женя это увидел и решил покинуть самолет. Открыл фонарь, сделал горку и стал вылезать из кабины. Я тут же передал ему по радио: «Не прыгай, у тебя горит ВАП, сбрось его».

К счастью, колодка радиошнура еще не разъединилась. Он услышал меня, вернулся на сиденье и сбросил прибор. Я хорошо видел, как объятый пламенем ВАП, точно по заказу, угодил в стоянку немецких машин на опушке леса, где находилось более десятка фашистских солдат. При ударе о землю он разрушился, и оставшийся в нем фосфор огненными брызгами разлетелся во все стороны, поражая людей и технику. Медведев же благополучно дотянул до аэродрома и нормально сел. И лишь когда самолет уже рулил к стоянке, обгоревшая часть фюзеляжа напомнила о себе. Наехав на кочку, попавшуюся на пути, самолет подпрыгнул, ударился дутиком о землю, и фюзеляж переломился.

Насколько эффективным был наш вылет, мы не знали. Могли только предполагать. Но, видимо, урон врагу нанесли немалый. Иначе немецкое командование в ультимативной форме не потребовало бы прекратить применение фосфора. Они заявили, что в противном случае будут использовать химическое оружие. Не уверен в достоверности этих слухов, но вылетов с ВАПами полк больше не делал. После нашего вылета весь полк два дня простоял в полной боевой готовности со снаряженными ВАПами. На третий их сняли, фосфор от самолетов убрали, и до конца войны мы его больше не видели. После вылета Медведев сказал мне: «Если бы ты не подсказал мне сбросить ВАПы, я бы обязательно выпрыгнул. И как мне это самому не пришло в голову? Опоздай ты на долю секунды подсказать или рассоединись колодка радиошнура – не стоять бы мне здесь сейчас». При разговоре со мной он как-то неестественно улыбался. Видимо, эмоции давали о себе знать.

Потеря самолета произошла явно по вине оружейников, плохо подготовивших ВАП к работе. Чем для летчика может обернуться их халатность, они не подумали. В результате из-за простой копеечной заслонки был потерян не шедший с ней ни в какое сравнение боевой самолет, так нужный на фронте. В неменьшей степени чувствовал за собой вину сорокавосьмилетний начхим полка капитан Шапиро – степенный солидный человек, имевший степень кандидата наук. ВАПы были для него первой и, как оказалось, последней практической работой, связанной с выполнением боевой задачи за все время пребывания в полку. По поводу злополучного ВАПа Давиду Григорьевичу пришлось выслушать немало колкостей, носивших, правда, шуточный характер.

В один из дней все машины полка находились на стоянках в полной боевой готовности со снаряженными ВАПами. В положенное время летчики пошли на обед. В столовой они увидели Шапиро, который, не обращая ни на кого внимания, усердно работал ложкой и поглощал наваристый борщ. Желая прервать приятное для него удовольствие и зная, как чувствительно начхим реагирует на все, что касается его служебных обязанностей, летчик 2-й эскадрильи Шутенко решил над ним подшутить.

Тихонько, но так, чтобы слышал Шапиро, подмигивая другим летчикам, сказал своему напарнику Стельмакову: «Ты не заметил, когда проходил мимо машины Остропико, что из одного ВАПа шла струйка дыма?» Услышав эти слова, Шапиро сразу прекратил работу ложкой, с побледневшим лицом поднялся из-за стола и побежал на стоянку 2-й эскадрильи. Убедившись, что никакого дыма нет, и поняв, что это очередная шутка летчиков, мокрый от пота и очень сердитый вернулся в столовую.

Увидев шутника, сказал ему: «Шутенко, уж если вы решили разыграть меня, то это можно было бы сделать как-то по-другому. Ведь я по возрасту гожусь вам в отцы. Отсюда до стоянки не менее полукилометра. Пробежка в такую жару могла для меня закончиться сердечным приступом. А я вас считал более серьезным человеком». Шутенко в свое оправдание выпалил ему: «Давид Григорьевич, что вы злитесь на меня? Я ведь вам ничего не говорил. Мало ли о чем мы меж собой можем говорить, не надо прислушиваться к чужим разговорам».

После того как мы расстались с Федей, я все время думал о нем. Где он сейчас? Прошло уже больше месяца, как видел его лежащим в кузове «полуторки». Да и Валя Лалетина все время спрашивает, нет ли от него вестей. Наконец из Кирова пришло письмо. Сообщил, что лечение подходит к концу. Скоро выпишут. Рассчитывает попасть в родной полк. В тот же день получила от него письмо и Валя. От радости прослезилась. Благодарила меня, что не бросил товарища. Я ответил, что благодарить надо не меня, а тех артиллеристов, которые доставили раненого в полевой лазарет. Не сделай они этого своевременно, неизвестно, как бы на нем отразилось отсутствие медицинской помощи. Но, как говорится, слава богу, все обошлось.

После почти двухмесячного пребывания в Тульском госпитале в эскадрилью вернулся замкомэск Марченко. Лица его было не узнать. Обгоревшие нос, губы, щеки, подбородок, отсутствие бровей и ресниц настолько обезобразили его приятную внешность, что не могли не вызвать к нему чувства сострадания. Обгорел бы он еще больше, если не сгорел бы совсем, не будь на нем кожаного реглана и не прикрой он вовремя глаза очками. Об этом он не раз говорил нам. Ничего общего от того, прежнего, Марченко не осталось. Изменился даже голос – стал каким-то пискливо-хрипловатым.

Вечером он пришел в палатку летчиков эскадрильи. На груди его гимнастерки мы увидели орден Красного Знамени и третью звездочку на погонах. С интересом слушали рассказ о его последнем вылете, как у него загорелся самолет и о том, что было потом. Горение в самолете оставило след не только на его лице и руках – изменилось и нервно-психологическое состояние. Он стал менее разговорчив, более осторожен, проявлял излишнюю нервозность. На задания стал летать намного реже. Чувствовалась боязнь. Перед каждым вылетом он стал производить отстрел пушек и пулеметов, чего раньше ни он, ни кто-либо другой в полку не делал.

На аэродроме Жудри наш технический состав впервые прочувствовал, насколько важно соблюдать дисциплину и порядок и к чему ведет их нарушение. Когда интенсивность полетов в полку на какое-то время снижалась, у технического состава появлялось немного свободного времени. Пользуясь этим, некоторые из них имели обычай бродить по лесу в районе стоянок самолетов, где находили оставшиеся после боев разные вещи, в том числе и оружие. Забавы ради палили из него без разбора, куда и сколько хотели. И, как часто бывает, ни к чему хорошему это не приводит. Так и случилось в двух эскадрильях. Во 2-й АЭ техник самолета Полторакин вместе со своим механиком Французовым стрелял из пистолетов по веткам, консервным банкам. Насытившись пальбой, они пошли на стоянку.

В дороге Полторакин задержался по нужде. Облюбовав кустик, присел за ним. Французов, отойдя немного, решил еще пострелять. Через листву небольшого кустика увидел какой-то белый предмет и выстрелил. В ответ раздался истошный вопль Полторакина. Тут до стрелка дошло, что это за предмет. За раненый зад Полторакина Францу, как его обычно называли ребята, пришлось держать ответ. От трибунала его спасла хорошая характеристика. Он был специалистом высокого класса, и за него заступились старший техник эскадрильи Собакин и старший инженер полка Перепелица. Если бы не их заступничество, пришлось бы ему отбывать наказание в другом месте. А так оно свелось к понижению в должности до моториста и в звании до рядового.

К сожалению, имел место в полку и трагический инцидент. В нашей эскадрилье механик самолета командира АЭ Сеничкина сержант Алексеев, отличный скромный специалист, тоже не удержался от соблазна подержать в руках оружие, в конструкции которого не разбирался. Находясь на стоянке самолетов, он вместе с товарищами соображал, как взорвать трофейную гранату, у которой отсутствовал взрыватель. Решили вставить в нее взрыватель от нашей, но он не подходил по размерам. С опасным предметом Алексеев обращался, словно ребенок с игрушкой, нисколько не думая о возможных последствиях. Молотком стал вбивать взрыватель в гнездо, как гвоздь в дерево.

В этот момент те, кто стоял рядом, услышали шипение, но никому из них не пришло в голову, что надо немедленно бросить гранату куда-нибудь подальше, а самим залечь. Произошел взрыв. Алексеев погиб, остальные, в том числе и моя новая мотористка Оксана Лахно, были ранены. Этот случай потряс всех нас и явился наглядным примером, что надо быть внимательным и осторожным при обращении с оружием. О ЧП узнала вся дивизия. Гибель людей и выход из строя на длительное время классных авиаспециалистов отрицательно сказались на сроках подготовки техники к полетам. Командование дивизии строго предупредило командира и замполита полка об ослаблении дисциплины и потребовало принятия решительных мер по наведению порядка. После принятия соответствующих мер состояние дисциплины улучшилось, а стрельба прекратилась.

В нашей эскадрилье любителем подобрать что-либо из множества валявшихся на аэродроме предметов был пожилой, лет около пятидесяти, солдат, рядовой Филиппов. Авиаспециальности он не имел – занимался хозяйственными работами и нес караульную службу. Как-то рядом со стоянкой он увидел подметку, торчавшую из песка. Она его чем-то заинтересовала. Попытался вытащить, но она не поддавалась. Тогда он разрыхлил песок, рванул и наконец вытащил сапог вместе с оторванной ногой. Кто был тем несчастным, уже не узнаешь, но по всем признакам – наш.

Филиппов отнес ногу в лес и захоронил ее. Я был очевидцем и вдруг подумал: сколько же еще здесь покоится людей? Видно, слишком торопились наши аэродромные команды в подготовке летной полосы, не захоронив, как следовало бы, погибших. По всей вероятности, командование отвело ограниченное время на подготовку аэродрома. Наверняка его не хватило на захоронение и погибших танкистов, лежавших в подорвавшихся на минах танках. От всего этого на душе остался неприятный осадок. Испортилось настроение и у остальных ребят.

На фронте хорошее настроение появлялось, когда человек мог немного отдохнуть, получить нервную разгрузку. Это бывало, например, когда удавалось посмотреть хороший фильм или выступление хороших артистов, но это бывало крайне редко. Как-то один из политработников сообщил: «Сегодня вечером приедут московские артисты, среди которых будет Рина Зеленая, та самая, которая хорошо известна по многим кинофильмам». К концерту мы стали готовиться заранее. Пораньше поужинали, привели себя в порядок.

Вынашивали планы, как бы поближе пристроиться к сцене. Незадолго до наступления сумерек поставили задом друг к другу две «полуторки», накрыли чехлами кузова, и сцена готова. Открытый театр мгновенно заполнился зрителями. Появились артисты, в числе которых находилась и Рина Зеленая. Не помню, в каком она была платье, но очень хорошо запомнил ее белые туфли на английском каблуке. Появился конферансье, начал что-то говорить, и в этот момент послышался гул самолетов. Наступила пауза. Из-за леса над северной границей аэродрома показалось несколько немецких бомбардировщиков, летевших в восточном направлении.

Появление непрошеных гостей вызвало панический страх у артистов. Они стали прыгать с машин и прятаться в близлежащие щели. Самолеты пролетели мимо, не делая попыток отбомбиться. Мы, зрители, остались на местах, так как видели, что бомбить они будут не нас, а какой-то объект в глубоком тылу, и терпеливо ждали возвращения на сцену артистов. Наступила ночь, а их все нет. Так мы их и не дождались. Утром на месте, где стояли машины, нашли белый каблучок, потерянный Риной Зеленой. То, что он был именно ее, сомнений не вызывало – только она была в таких туфельках. Наши надежды, что артисты выступят на следующий день, не оправдались. После неудавшегося концерта они поужинали и уехали. И когда мы потом вспоминали об их приезде, то всегда кто-нибудь пускал остроту по поводу каблучка.

В начале сентября после нескольких ненастных дней погода разгулялась, наступило «бабье лето». Сразу же началась активная боевая работа. В те дни мы чаще всего летали на уничтожение танков. Вылеты выполнялась по просьбам наземных войск, поступавшим в полк через штаб дивизии. Как-то во второй половине дня оттуда пришло распоряжение быть немедленно готовыми к нанесению всем полком удара по железнодорожному мосту через речку Навля около станции Синезерки, что южнее Брянска. Вылет производить по команде из дивизии. Командир полка сообщил, что немедленно полк вылететь не может. Необходимо не менее двух часов для смены боекомплекта. Самолеты снаряжены ПТАБами – бомбами для удара по танкам. По мосту же надо бить фугасными.

Вначале из дивизии пришло неуверенное «добро», но не прошло и пяти минут, как вновь поступило прежнее распоряжение, в котором в категорической форме не допускалось никаких отсрочек. Помимо письменного распоряжения из дивизии сообщили по телефону, что это распоряжение поступило из штаба ВА. Надо лететь с теми бомбами, какие подвешены. В налете участвуют несколько полков, и нарушать спланированный порядок недопустимо. Первая группа эшелона уже начала взлет. Ваш полк идет последним и замыкает колонну. Кроме удара, нам необходимо сфотографировать результат работы. Коль такое распоряжение поступило, то обсуждать, есть ли смысл бомбить мост ПТАБми, Громов, естественно, не стал. Приказ есть приказ.

Полк повел командир. Заместителем шел Сухих. Я у него был ведомым. При подлете к месту встречи в ясном солнечном небе отлично просматривались впереди идущие группы в окружении истребителей сопровождения. Это напомнило мне тот вылет, когда я еле оторвался от земли и рубил сосны на взлете. Большего количества штурмовиков, одновременно находившихся в воздухе, мне не довелось видеть до конца войны. В районе цели по нам открыли сильный огонь с земли, однако специально выделенные группы штурмовиков быстро подавили его. Отчасти он стих из-за появления истребителей противника. Наши сразу же ввязались в бой с «фоккерами». Мост через речку оказался небольшим, и я подумал: и стоило посылать такое количество самолетов на какой-то мостик?

При подлете к цели было хорошо видно, как в районе моста сериями рвутся фугаски, сброшенные впереди идущими полками. В сплошных разрывах бомб среди султанов поднятой воды ферма моста продолжает стоять как ни в чем не бывало. Ни одного прямого попадания. Подошла и наша очередь ударить по упрямцу. Но что мы можем сделать своими малютками, коль не смогли фугасными? Группами по четыре-шесть самолетов пикируем на цель и обрушиваем на нее град ПТАБов. На выходе из атаки в развороте смотрю на мост. Чуда не произошло. Его ферма как стояла до нашего подхода, так и стоит. Это видела и вся наша группа. Понятно, с каким чувством мы возвращались назад.

О том, что разбить железнодорожный мост не так-то просто, мы знали и убедились в этом на собственном опыте. А тут еще Хромов возмутился, что результат удара всех групп не был сфотографирован летчиком второй эскадрильи А. Смоленцевым. Он сделал для съемки все необходимое, за исключением одного – забыл открыть крышку лючка фотоаппарата. Это стало видно после проявки пленки. Когда об этом доложили командиру, он приказал Смоленцеву одному в сопровождении истребителей лететь на мост и сфотографировать его. В повторном вылете летчик задание выполнил. Снимок показал, что мост не разрушен – стоит в окружении многочисленных воронок.

Вечером из штаба воздушной армии через штаб дивизии поступило предварительное боевое распоряжение: с утра следующего дня быть в готовности к нанесению повторного удара по мосту. Наступило утро: все готово к вылету, ждем команду на взлет. Дивизия молчит. Чтобы подстраховать себя от возможных неожиданностей, Хромов просит подтвердить штаб дивизии об отданном накануне распоряжении и хотя бы ориентировочно указать время вылета. После продолжительного молчания дивизия дала отбой. Вскоре по телефону открытым текстом передали следующее: партизаны сообщили, что мост хоть и стоит, но пропускать поезда по нему немцы не решаются. Он сильно поврежден ПТАБами, поэтому бомбить его еще раз смысла нет. Стало понятно, что мост из строя вывели именно мы.

В конце сентября зачастили дожди, появилась густая дымка, ухудшившая видимость, особенно в прифронтовой зоне, где было много пожаров. Хороших летных дней становилось все меньше и меньше. Войска вели бои за овладение Брянском. Там стояла особенно плотная дымка, затруднявшая ведущим групп выход на цель. Не всем удавалось сделать это сразу. Иным приходилось делать повторные круги для отыскания объекта атаки. В один из таких дней нашей эскадрилье предстояло нанести бомбоштурмовой удар по живой силе и технике противника, двигавшейся по дороге Брянск – Почеп. На задание пошло пять самолетов. Шестой, Портненко, по какой-то причине вернулся назад. Группу повел сам комэск – капитан Сеничкин. Я шел у него левым ведомым. До перелета линии фронта, проходившей по Десне, полет выполнялся строго по маршруту. Брянск находился севернее нас. Вследствие плохой видимости отступавший противник огня по нам почти не вел. С нашей высоты местность просматривалась до полутора километров.

После обхода Брянска Сеничкин начал нервничать. Это было видно по тому, как он начал вертеть головой из стороны в сторону, стал заглядывать в полетную карту и непонятно зачем менять курс. Мы дважды пересекли в разных направлениях дорогу Брянск – Почеп, на которой находилось немало подходящих объектов, и ни по одному из них не отработали. Выскакиваем на дорогу Мглин – Брянск. Движение на ней менее интенсивное, чем на почепской. Проскакиваем Мглин. На одной из дорог, идущих из него, встречаем небольшую колонну автомашин и повозок. Не подавая команды, Сеничкин с горизонтального полета сбрасывает на них бомбы, за ним и мы. После этого мы в следующих заходах обычно вели огонь из пушек и пулеметов. На этот раз Сеничкин штурмовать не стал из-за нехватки топлива, которого осталось только до дома.

На обратном пути дымка усилилась, видимость упала до 500 метров. Правее нас вижу окраину Брянска, проскакиваем Десну. Сеничкин, всматриваясь в карту, по всей вероятности, не заметил, как проскочили Брянск и Десну. Пролетев некоторое время в восточном направлении, пересекли небольшую речушку. Он принял ее за Десну и повел эскадрилью над ней в северо-восточном направлении. Как только мы пошли над этой «десной», я понял, что он потерял ориентировку. Видимо, комэск решил, что находится южнее Брянска и, если идти по Десне, можно выйти на город. Уходя от Брянска в северо-восточном направлении, я засек время, чтобы определить, на какое расстояние мы уйдем от Брянска. Минут через восемь речка, вдоль которой мы летели, превратилась в ручей, а затем и вовсе исчезла. Сеничкин понял, что это не Десна, стал в круг и опять уткнулся в карту.

Летая рядовым, я никогда не пренебрегал советом старых и опытных летчиков: на дядю надейся, а сам не плошай. Поэтому всегда вел не только общую ориентировку, но и детальную. Хорошо зная район полетов, я примерно представлял, где мы сейчас находимся. До своего аэродрома горючего не хватит, особенно у ведомых, так как при полете в строю расход топлива у них всегда больше. Если мы потеряем еще 5–8 минут, то наверняка с сухими баками попадем в Брянский лес. Ближайшим к нам местом, где имелся аэродром, были Сухиничи. Как на него выйти, я знал.

Надо было идти северо-восточным курсом до железной дороги Брянск – Сухиничи и по ней выйти на этот аэродром. После двух кругов Сеничкин решил лететь вдоль речки в обратном направлении. Не желая падать в лес и видя, что остальные пилоты не помогают командиру в восстановлении ориентировки, передаю по радио: «Кто хочет сесть на свой аэродром, пошли со мной». Покачав машину с крыла на крыло, отворачиваю в сторону и наблюдаю за Сеничкиным. Он что-то неразборчиво передает и одновременно грозно машет мне кулаком в форточку. Я на это не реагирую, иду один – за мной никого. Остальные решили не бросать командира и пошли вместе с ним.

Горизонтальная видимость в том районе была не менее трех километров. Пролетев не более минуты, слышу, как стрелок Ипанов передает: «Командир, сбавь скорость, нас нагоняет группа». О том, что мы «блудим», я стрелку не говорил. Но по характеру полета он это понял сам, о чем мне позднее сказал. Я уменьшил скорость, и группа догнала нас. Сеничкин быстро пристроился справа и стал моим ведомым. Через несколько минут полета показалась сожженная дотла Жиздра. Увидев восточнее города небольшую площадку, от группы отвернул Женя Медведев и, не передав ничего по радио, сел на ней на фюзеляж.

Вскоре показались Сухиничи. Вижу на аэродроме пустые капониры и ни одного самолета. Резко отворачиваю и с небольшим попутным ветерком произвожу посадку на колеса. Пока группа делала круг над аэродромом, быстро подрулил к одному из капониров, снял гимнастерку, подбежал к тому месту, где должно быть посадочное «Т», и лег в белой рубашке на землю, обозначая место приземления. Первым у этого знака сел Сеничкин, за ним остальные. Самому комэску немного не повезло: при заруливании он колесом угодил в небольшую щель. Машина при этом не пострадала. Через час с помощью работников авиационной комендатуры, которая еще не покинула аэродром, самолет был вытащен.

Вскоре мы дозаправились и подготовились к перелету. Однако вследствие резкого ухудшения погоды в районе своего аэродрома штаб воздушной армии лететь запретил. Таким образом, все самолеты, за исключением Медведева, у которого, как он после сам признался, не выдержали нервы, оказались спасенными. Посадка Медведева была неудачной. На земле оказались большие пни. Самолет полностью разрушился и ремонту не подлежал. По поводу такой посадки ребята вспомнили сочиненный кем-то язвительный стишок: «Сообщаю – не беспокойтесь, все в порядке! Сел вынужденно на живот, жив, здоров и невредим. Прошу выслать запчастя – фюзеляж и плоскостя!» Комендатура отнеслась к нам хорошо. Нас накормили и даже выдали положенные 100 граммов. На ночлег нас разместили в частных домах. До нашего прилета здесь базировались истребители, которые только что улетели.

Вследствие ухудшения погоды мы просидели в Сухиничах несколько дней. Вернувшись к себе в Жудри, своего полка там уже не застали. На аэродроме осталась лишь небольшая группа техсостава с неисправными самолетами. Сразу же после посадки начался сильный дождь, давший понять, что лететь в такую погоду уже вряд ли придется. Кто-то из ребят достал водки, и мы на радостях, что добрались домой, пропустили по маленькой, в том числе и я. И тут, как назло, пришел приказ: всей группе немедленно перелететь на новое место базирования. Аэродром Выгоничи, или Лопуш, как иногда его называли, находился километрах в двадцати южнее Брянска. Что он собой представлял, никто не знал. Правда, один техник был там, но ничего путного сказать о нем не мог. При этом он все же заметил: «Аэродромчик маленький, с плохим подходом – рядом река и небольшая возвышенность».

Обычно при перелете на новый незнакомый аэродром до нас доводилась информация о нем: место расположения, размеры полосы, посадочный курс, подходы, различные ориентиры и т. д. У нас же не было ни схемы аэродрома, ни хотя бы его кроков. Для летчиков посадка на новый фронтовой аэродром в средней полосе России, особенно в лесистых районах со взлетно-посадочными полосами ограниченных размеров и всевозможными препятствиями на подходах к ним, всегда требовала повышенного внимания и максимума осторожности. Нередко такие посадки из-за незнания особенностей нового аэродрома заканчивались поломками самолетов.

Приземлившись без проблем на незнакомом аэродроме Сухиничи с большой полосой и открытыми подходами и будучи в возбужденном состоянии от принятого, сообщение о перелете на новую точку было нами воспринято как обычное задание, не представляющее особых трудностей. Но уже после взлета пришлось убедиться в обратном – он не был простым. В полете у меня разболелась голова, и это мешало нормально соображать. А все потому, что поддался уговору ребят и выпил. Не сделай я этого, чувствовал бы себя нормально. После этого я дал себе зарок – никогда перед полетами не пить. Забегая вперед, скажу, что слово свое сдержал, за исключением одного случая, происшедшего спустя восемь лет.

Ливневый дождь, заливавший фонарь кабины, резко ограничил обзор передней полусферы, крайне необходимый при заходе на посадку. Делая круг над аэродромом, вспомнил слова техника, сказавшего, что поле маленькое и подходы к полосе плохие. Посадочное «Т» лежало в нескольких десятках метров от берега Десны. Значит, расчет захода на посадку необходимо делать безукоризненно и садиться строго у знака. Но как это сделать, если через переднее стекло абсолютно ничего не видно, а ливень продолжается? Но, как известно, народная мудрость гласит: «Глаза боятся, а руки делают». Так получилось и у нас: несмотря на сложные метеоусловия, садиться надо. Посадку мы, по свидетельству очевидцев, наблюдавших за ней, произвели отлично, не в пример другим, прилетевшим до нас и при гораздо лучшей погоде, а главное, хорошей горизонтальной видимости. В конце полосы мы увидели шесть «илов», лежавших на фюзеляжах. Все они были из другого полка.

Помимо нас, на этот аэродром село большинство полков штурмового корпуса. Осматривая границы летного поля, я сразу обратил внимание, что главной особенностью аэродрома были не столько плохие подходы, требовавшие от летчиков максимума внимания при заходе на посадку, сколько ловушка, в которую угодили самолеты, севшие с перелетом. Сразу же за посадочной полосой поперек летного поля проходила широкая оросительная канава, на дне которой была вода. Невольно вспомнил того техника, который предупредил нас только об опасных подходах к полосе, но о главной опасности он, скорее всего, не знал. Осуждать его за это мы не могли – он не специалист в летных вопросах. Его можно поблагодарить хотя бы за то, что он предупредил о плохих подходах. Тем более что все сели нормально и самолеты остались целыми. Летчики поломанных машин, видимо, были слабыми пилотами.

Грамотный летчик всегда садится строго у посадочных знаков. А эти, боясь сесть с недолетом и угодить в Десну, решили сесть с небольшим перелетом и на этом попались. Не сумев своевременно остановить машину тормозами, попали в канаву, о которой, возможно, и не знали. Одна машина села с очень большим перелетом, поэтому она на большой скорости перескочила через нее и абсолютно не пострадала. За канавой простиралось ровное поле длиной не менее полукилометра, которое летчик, скорее всего, принял за продолжение летного поля. Его самолет с большим трудом перетащили на другую сторону злополучной канавы.

Под вечер мне передали приказ командира полка прибыть к командиру корпуса генералу Горлаченко. В данный момент он находился на стоянке или у поломанных самолетов. С такими начальниками мне еще не приходилось общаться. Несмотря на это, особой робости я не испытывал. Знал, что ругать меня не за что. Тем не менее генерал есть генерал, и хотелось скорее узнать, для чего я ему понадобился. Горлаченко находился на стоянке самолетов нашего полка в окружении офицеров инженерно-технической службы. Из присутствовавших я никого не знал. Наша стоянка находилась рядом с побитыми самолетами, откуда, как я понял, они и пришли.

После моего представления генерал попросил меня отойти с ним в сторонку и сразу же спросил: «Лазарев, вы были в группе Сеничкина, когда он блудил?» – «Так точно», – ответил я. «Тогда расскажите об этом полете по порядку от начала и до конца». Заметив у меня некоторую скованность, он попросил не волноваться. Ему хотелось знать, почему я решил самовольно вмешаться в управление группой, как сумел выйти на Сухиничи и каковы при этом были действия Сеничкина и остальных летчиков.

Стараясь ничего не упустить, я рассказал со всеми подробностями, как посадил всю группу, как снял гимнастерку и в белой рубашке лег на землю, обозначая посадочное «Т». Говорил я уже без всякого волнения. Слушая мой рассказ, Горлаченко иногда задавал вопросы, характер которых говорил о том, что он уже беседовал с Сеничкиным. В конце разговора он похвалил меня за решительные действия и рекомендовал всегда быть таким, если твердо уверен в правоте своего дела. Отпуская меня, улыбнулся и пожал руку. Как только я остался один, ребята стали меня расспрашивать. Они, конечно, поняли, о чем шел разговор.

Разыгрывая, говорили: «В люди выбился, за руку с генералом держался. С нами теперь запросто говорить не будешь». Больше всех нашей беседой интересовался Сеничкин. Его интересовало, что я сказал генералу про «блудежку». Для Сеничкина после Тулы она была уже третьей, и он наверняка думал, чем это для него может кончиться. На его счастье, он остался комэском и то только потому, что эскадрилья осталась боеспособной.

Полет этот не остался без внимания и у командования полка. Хромов стал ко мне относиться как-то иначе. Началось это уже в Жудри после моего аварийного взлета, а после спасения группы он вообще стал более доброжелательно относиться ко мне. Вскоре после этого я стал старшим летчиком и был представлен к ордену Красного Знамени. Тот полет для меня был последним на Брянском фронте. С освобождением Брянска, Почепа, Мглина, Пропойска и других городов полк на этом фронте боевых действий больше не вел. От кого-то из дивизионных начальников стало известно, что на этом фронте дивизия в боях участвовать больше не будет. Всех интересовало, куда нас перебросят. Долго ждать не пришлось. Все прояснилось после нескольких дней.