Текст книги "«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2"

Автор книги: Олег Лазарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Одним из них оказался я. Группы водить мне пришлось неожиданно для себя – сразу, будто занимался этим и раньше. Произошло это так: вызывает меня Пстыго к себе на КП и ставит задачу на вылет звеном. В конце постановки предупреждает: «Смотри, на рожон не лезь. То, что задание выполнишь, я уверен, но имей в виду – летишь не один, поведешь группу. Будь внимателен, береги людей, не растеряй их. Опыт для выполнения задания у тебя есть. Считаю, задача посильная. Вопросы есть? Если все понятно, иди, готовь группу, состав подберешь сам. Вылет по готовности. Надеюсь на тебя, желаю успеха. На этом все».

В принципе задание было несложным. Надо было нанести удар по минометным батареям, но при этом требовалась большая точность. Дело в том, что цель находилась в нескольких сотнях метров от переднего края. Неточность могла привести к удару по своим. А что это значит, понятно без объяснений, как и то, что меня потом могло ожидать. Для определения точных координат от меня требовалось отличное ориентирование на местности и умение найти цель. Это не так просто, если учесть нервное напряжение, в котором находишься, выполняя первый вылет в качестве ведущего. Сосредоточившись, взял себя в руки и начал готовиться к полету. Ограниченное время не позволяло провести ее должным образом, но во время войны так бывало частенько. За какие-то минуты необходимо многое сделать. Этот вылет для меня не первый, но группу я поведу впервые. Помимо себя надо подготовить и остальных.

Прежде всего я обдумал план полета, прикинул, как и что надо делать от взлета до посадки. Учитывая, что в районе цели будет сильный зенитный огонь, решил запомнить расположение объекта. Над целью под огнем противника ни картой, ни топографическим планом, выданными мне на полет начопером майором Юстратовым и начальником разведки полка капитаном Галушкиным, воспользоваться не придется, в чем я неоднократно убеждался ранее. Большим подспорьем в запоминании расположения объекта удара было отличное знание района боевых действий. Эту местность я хорошо знал, чуть ли не до отдельного дерева или кустика. После доклада командиру полка о готовности группы получил «добро». По погодным условиям полет выполнялся без истребителей сопровождения. Стояла сплошная облачность с высотой нижней кромки 400 метров при небольшой дымке с горизонтальной видимостью не более 2,5 километра. Сейчас такие метеоусловия считаются сложными и определены минимумом, при котором летчика, не имеющего соответствующей подготовки, к полету не допустят. А в те времена не существовало никаких минимумов – шла война, и летали все.

Я тоже не имел никакой специальной подготовки. Хорошо понимая, насколько сложен полет в облаках и чем он может кончиться без достаточной тренировки, далеко в них не заходил. К полетам при плохой видимости и низкой облачности мы привыкли. Нередки были случаи, когда она доходила до земли, переходя в туман. Попадая в сложные метеоусловия, я старался сохранять спокойствие, не паниковал, каким-то чудом находил аэродром, и полет заканчивался нормально. При ограниченно годной погоде обычно летали парой и реже звеном. Но когда обстановка требовала нашей помощи, мы шли на явный риск и летали большим количеством самолетов, вплоть до полка. Поэтому метеоусловия в нашем полете меня, как ведущего группы, нисколько не волновали. В какой-то мере погода даже способствовала обеспечению сохранности группы от атак истребителей противника. Над полем боя их не было, хотя немцы летали при такой погоде чаще наших. Конечно, этот упрек я отношу не ко всем нашим истребителям, а только к тем, которые тогда с нами работали.

Как и ожидал, на подходе к цели в нашу сторону понеслись разноцветные эрликоновские трассы. Мы тут же ударили по ним. Подавив огонь, произвели несколько заходов на цель, пока не израсходовали весь боекомплект. С пункта наведения авиации нас поблагодарили за отличную работу. Домой возвратились без потерь. Пстыго, выслушав мой доклад, тут же поставил новую задачу. Лететь надо было шестеркой. По выражению лица командира я так и не понял, доволен он нами или нет. Но раз дает новое задание – значит, доволен и верит мне. Новая цель находилась гораздо дальше от переднего края. В своей эскадрилье наскрести шестерку мы не смогли. Кое-кого Пстыго добавил из 1-й. Одним из летчиков, пополнивших группу, был лейтенант Жучков – любимец Пстыго, в будущем начальник ВСС полка. А тогда он ходил в рядовых и считался, как у нас Портненко, слабым летчиком. Из-за неумения нормально ходить в строю их редко брали в свои группы ведущие.

Второй вылет также прошел удачно. Назад вернулись в полном составе. Группа пришла на аэродром в плотном боевом строю. После этого стало обычаем возвращаться с задания в плотном строю, а не тянуться размазней, как бывало раньше. Хорошая слетанность заметно подняла настроение полка. Инженерно-технический состав, видя, как возвращаются с задания их летчики, стал с большим старанием готовить машины к полетам. Молодые летчики приводили на аэродром плотные компактные группы, как на параде. Старых ведущих остались единицы.

Об их недостатках я уже говорил: почти все они раньше не летали или почти не летали ведомыми. Поэтому не понимали, каково нам на тяжелой машине нагонять своих ведущих, несущихся домой на максимальной скорости. После штурмовки они старались как можно быстрее выскочить на свою территорию, меньше всего беспокоясь за сохранность группы. Такое случалось частенько. На разборах полетов летчики прямо говорили им об этом. И хотя отдельные командиры обещали впредь не допускать подобных ошибок, это были лишь слова. На деле же все было по-прежнему. Иной раз бывало и так: пользуясь своим служебным положением, они реагировали на критику грубым одергиванием.

Когда я стал ведущим, то всегда старался мысленно представить себя на месте ведомых, помня, как самому приходилось потеть. Стремясь не повторять ошибок своих предшественников, делал все от себя зависящее, чтобы облегчить жизнь ведомым. На «иле» от истребителей не уйдешь, поэтому я делал все возможное, чтобы после атаки цели с круга быстро собрать ее в плотный кулак. После выхода из пикирования я уходил не на максимальной скорости, как это делали прежние ведущие, а уменьшал ее до минимально возможной. Для еще не слетавшихся со мной летчиков такой маневр оказался неожиданным, и они в первых полетах, не рассчитав скорость, иногда проскакивали мимо меня. Идя плотной группой, нам было значительно легче отражать атаки истребителей. В результате наши потери резко снизились. В тех группах, где я был ведущим, от истребителей в конце войны был потерян всего один самолет, да и тот под вопросом. Никто из летчиков не видел, куда делся самолет, на котором летел молодой летчик. Это было под городом Ратибор в Германии.

Группа, которую я вел, входила в состав сводной колонны под общим командованием Фукалова из 621-го полка. При атаке цели с круга мы были атакованы «фоккерами». Перед тем как ввести самолет в пикирование, я увидел на встречном курсе истребитель, по которому успел дать очередь из пушек и пулеметов. Чем это кончилось для противника, не знаю, так как мы быстро проскочили друг друга. «Фоккеров» было немного, не больше пары. Не исключено, что они сумели смертельно ужалить одну из наших машин. Истребители прикрытия их проворонили и тоже не видели, куда делся один штурмовик. Летая ведомым, я всесторонне анализировал каждый вылет, критически оценивал свои действия, а когда начал водить группы, старался не допускать ошибок прежних ведущих. Каким должен быть ведущий, я понял, наблюдая за действиями своих наставников. Понимал, что за мной внимательно наблюдают идущие со мной летчики.

Для ведущего важны такие качества, как умение водить группу, управлять ею, хорошо ориентироваться в полете, проявлять инициативу, смелость, энергичность. Надо хорошо разбираться в сложившейся обстановке в условиях зенитного и истребительного противодействия с сопутствующими элементами маневра группы. Необходимо находиться в непрерывном контакте с наземными пунктами управления и наведения в условиях радиопомех и ложного перенацеливания со стороны противника, проявлять настойчивость в достижении цели.

С назначением меня ведущим отношение ко мне летчиков продолжало оставаться прежним. Создалось своеобразное положение: если в воздухе они повиновались мне беспрекословно, то на земле – не всегда. Причиной такой ненормальности было то, что я двигался по должностным ступенькам в одной и той же эскадрилье, и поэтому требовать от своих друзей соблюдения строгих уставных отношений было не так просто. Взять себя в руки и поставить их на место я, конечно, мог. Однако хорошо понимал, с чем могу столкнуться. Отношение ко мне стало меняться по мере пополнения эскадрильи новичками, для которых я не был хорошо знаком, и они уже называли меня на «вы».

После эксперимента со мной Пстыго то же самое сделал и в других эскадрильях. Самостоятельно в те дни сводили группы: в первой – Лобанов, во второй – Шутенко и Остропико. Эксперимент прошел удачно. Через несколько дней мы уже водили группы как бывалые ведущие. То, на что не мог решиться, считая нас молодыми неподготовленными летчиками, Хромов, Иван Иванович сделал разом. Дела у нас пошли намного лучше. Заметно снизились потери техники и летного состава. Мне приятно, что из рядовых летчиков, на которых начальство раньше не обращало внимания, я был первым, кому доверили водить группы.

В результате тяжелых зимних боев, порой с переменным успехом, наши войска все же продвигались вперед. Немцы стремились вернуть утерянные позиции южнее и юго-западнее железнодорожной станции Бычиха в районе города Невель. Войска фронта стойко держались. Для успешного выполнения задач командование должно было располагать точными сведениями о противнике. Необходима была достоверная информация обо всем, что делалось в тылу противника. Поэтому по требованию командования фронта мы начали вести непрерывную воздушную разведку. Другим видам авиации из-за крайне низкой облачности вести такую разведку не представлялось возможным. В феврале 1944 года погода нас не баловала. Стояла сплошная облачность с высотой нижней кромки от 50 до 250 метров и видимостью 0,5–1,5 километра. В один из таких дней, 16 февраля, полку была поставлена задача: в течение дня вести непрерывную разведку дорог на участке Бешенковичи – Островно – Старое Село. При такой погоде летать можно было только парами. Разведку вели опытные летчики.

Я в тот день летал дважды. Во втором вылете я шел ведомым у исполняющего обязанности командира эскадрильи старшего лейтенанта Марченко. Для него он стал последним. К поворотному пункту маршрута мы подошли на малой высоте без каких-либо отклонений. И тут непонятно зачем Марченко нырнул в длинный овраг, встретившийся нам на пути. Я, не отставая, шел за ним, перейдя с правой стороны на левую. Получилось так, что мы оказались на высоте или даже ниже верхних склонов оврага. Такая высота стесняла маневрирование по курсу и создавала удобные условия для ведения огня противнику.

Из деревни, расположенной вдоль оврага, по нам открыли сильный огонь танки и счетверенные «эрликоны». Буквально тут же почувствовал сильнейший удар. Он был настолько сильным, что зашкалили стрелки приборов, а часы вылетели из гнезда и ударили мне в грудь. Чувствую, что в кабине чего-то недостает, но в горячке не могу понять, чего именно, а рассматривать ее нет времени. Вижу, как трассы «эрликонов» прошивают самолет Марченко. В задней кабине у него появился язык пламени. Воздушный стрелок Васо Рехвиашвили машет руками, пытаясь сбить пламя, но оно разрастается, охватывая всю кабину.

Проскакиваем небольшой перелесок. По полю, что за ним, в боевых порядках движутся немецкие танки. Сколько их? Считать нет времени. С первого взгляда показалось, что не менее трех десятков. Все внимание самолету Марченко. Огонь, быстро увеличиваясь, охватывает весь самолет. Пламя, раздуваемое набегающим потоком, тянется за машиной на 30–40 метров, переходя в густой черный дым. Переваливаясь с крыла на крыло, самолет резко теряет скорость. Быстро нагоняю машину командира и, стремясь не выскочить вперед, почти полностью убираю газ.

Горящий самолет в это время ударился плашмя о землю. С загнутыми от удара лопастями он подскочил на 10–12 метров. Продержавшись в воздухе еще какие-то мгновения, он снова ударился о землю, рассыпаясь на огненные обломки. Основной своей массой самолет ударил по одному из танков и взорвался. Я тут же выполнил горку и на высоте 200 метров сделал круг над местом гибели товарищей. Вижу, как самолет горит вместе с танком. Мстя за гибель товарищей, делаю по танкам несколько заходов, израсходовав весь боекомплект.

На обратном пути обнаруживаю пропажу радиоприемника РСИУ-3. На месте, где он стоял, остались лишь оборванные ремешки, крепившие его. Начинаю искать его в кабине, но не нахожу. После посадки ко мне подходит механик самолета Шипицын и говорит: «Ну и дырищу тебе сделали в кабине!» Я тут же стал внимательно осматривать ее. Мне помогает Шипицын. Поиски оказались безрезультатными, словно его вынули из кабины. В конце концов мы все же поняли, куда он делся.

Танковая болванка под углом 15–20 градусов прошила кабину навылет, войдя в нее с левой задней стороны. Снаряд прошел между ногами и ручкой управления, полностью разнес радиоприемник, оборвал часть крышки наклонного газораспределительного валика правого блока мотора и полетел дальше. Для танкового снаряда бронезащита самолета не представляла преграды. Он проткнул ее, как нож консервную банку из мягкой жести. Диаметр пробоины был таким, что через нее, как сказал кто-то из ребят, можно было свободно просунуть оглобли. Шипицын стал с другой стороны, и мы через отверстия свободно рассматривали друг друга.

Снаряд оставил метку и на унтах, слегка опалив мех. Это попадание не было единственным. Эрликоновские пробоины имелись в крыльях и хвостовой части фюзеляжа. На такую «мелочь» уже никто не обращал внимания. Это было обычным явлением. Если мы возвращались без пробоин или осколков зениток, то вроде бы и не летали воевать. За несколько дней до гибели Марченко чудом спасся заместитель командира полка Сухих. Малокалиберный снаряд, пробив с правой стороны заднюю броню кабины, попал в пистолет ТТ. Тот рассыпался на части и, оторвавшись вместе с кобурой, упал на пол кабины. Другой снаряд из этой же трассы угодил в фонарь и заклинил полоз, по которому тот сдвигался назад. Зарулив на стоянку, майор свыше двух часов просидел в кабине, пока автогеном не вырезали часть фонаря. Если бы пришлось покидать самолет в воздухе, он был бы обречен на гибель. Да и на земле при вынужденной посадке где-нибудь в поле или в лесу трудно представить, как бы он сумел самостоятельно выбраться из кабины.

Случаев заклинивания фонаря в годы воины было немало. Об одном из них мне рассказал уже после войны летчик 5-й гвардейской шад Герой Советского Союза Дегтярь. Из горящей машины он сумел выбраться через маленькую форточку фонаря. Спасло его большое желание выжить и то, что у него была не такая грузная комплекция, как у Сухих, да и одет он был не в теплое зимнее обмундирование. Потом на аэродроме в присутствии летчиков полка Дегтярь пытался показать, как ему удалось это сделать, но ничего не вышло. Видимо, только страх сгореть заживо в самолете заставил его сделать невозможное. После случая с Сухих некоторые летчики полка, боясь оказаться в подобном положении, стали летать с открытым фонарем. Иногда и я летал так, но делал это с целью улучшения обзора задней полусферы при атаках истребителей. Но когда их не было, фонарь держал закрытым.

После гибели Марченко наша эскадрилья как бы осиротела. Видимо, такой была его судьба: после пожара на Брянском фронте он уцелел, а здесь – нет. Из ветеранов с довоенным опытом уже никого не осталось, а из молодых с боевым опытом трое: исполняющий обязанности командира звена Привезенцев, старший летчик Лазарев и летчик Медведев. Был еще и четвертый – Боря Портненко. Но он летал очень мало, считался молодым, неопытным, и ему не очень доверяли. Зная о своем неумении летать строем, Боря тем не менее не особо переживал. Всегда балагурил среди однополчан, напевал разные песенки, больше о любви в манере одесских уркаганов. Сам он был одессит, очень любил этот красивый черноморский город и мечтал как можно быстрее попасть домой.

Я никогда не видел у него особого рвения летать. Но когда его включали в боевой расчет, он никогда не отлынивал. Любопытно, что, тянувшись всегда в хвосте на большой дистанции от ведущих и группы в целом, его ни разу не сбивали, как часто случалось с такими. Женя дожил до конца войны, стал командиром звена, был награжден тремя орденами. Но должность получил, пожалуй, не столько за деловые качества и летное мастерство, сколько за стаж. В полку он находился с самого начала фронтовой работы, и таких, как он, в полку остались единицы.

Несмотря на то что Привезенцев был выше меня по должности, Пстыго решил командиром АЭ временно назначить меня, словно заранее знал, что Толя через несколько дней погибнет. Случилось это в необычной обстановке. Во второй половине дня к нам в эскадрилью пришел командир с замполитом полка Лагутиным и парторгом Секачом. Невесело глядя на нас, он громко сказал: «Что приуныли, работяги? Остались без командира? Носы не вешать – война есть война! Без командира не останетесь. До прибытия нового обязанности комэска возлагаю на вас, Лазарев. Всем беспрекословно выполнять его распоряжения и приказы. Все слышали?» – громким и твердым голосом произнес он. Как только они ушли, Портненко первым спросил меня: «Как вас, позвольте спросить, теперь величать, товарищ командир, называть на «ты» или на «вы»?» Но его тут же одернул Привезенцев: «Ладно тебе, соображать надо, что говоришь. Все тебе смешки, язык почесать захотелось?» Зная характер Портненко, я на него нисколько не обиделся. Это было в его характере. Не будучи близкими друзьями, мы были с ним в неплохих отношениях и понимали друг друга.

За несколько дней до моего назначения имел место примечательный эпизод. В тот день была сплошная десятибалльная облачность с высотой нижней кромки 450–500 метров, позволявшая летать большими группами, чем пара или звено. Полку в составе двух эскадрилий предстояло нанести бомбоштурмовой удар по артиллерийско-минометным батареям на огневых позициях в районе железнодорожной станции Старое Село. Согласно моей фронтовой летной книжке, этот полет выполнялся 12 февраля 1944 года. Продолжительность его – 1 час 25 минут.

Задачу на полет ставил командир полка. Он подробно объяснил порядок действия групп. При постановке задачи детально объяснил порядок выполнения, вплоть до самых мелочей. По тому, как командир проводил подготовку к полету, они решили, что группу поведет он сам. Когда же он закончил, вдруг неожиданно для всех и особенно для меня сказал, что группу поведет младший лейтенант Лазарев, заместителем – капитан Святковский. Этого не ожидал не только я, но и весь летный состав полка. Заметив мое смущение и недоуменные взоры присутствующих, Пстыго, чеканя для убедительности каждое слово, повторил свой приказ.

При этих словах я бросил взгляд на сидевшего впереди меня Святковского. Лицо его побагровело. Такими же красными стали и уши. Это бросилось в глаза всем. Командир полка не доверил ему вести сводную группу полка. Командиру эскадрильи, капитану, почти вдвое старше меня, стало крайне неудобно перед летчиками. Тогда я не знал, что Пстыго, желая сыграть на самолюбии Святковского, решил таким путем проучить его за трусость. В последнее время этот комэск под любым предлогом увиливал от боевых вылетов, о чем я уже упоминал.

«Товарищ Лазарев, – обратился ко мне Пстыго, – согласуйте все, что считаете нужным по полету, со Святковским». После уточнения отдельных вопросов и доклада командиру полка о готовности группы получил команду на вылет. По пути на стоянку думал, как лучше выполнить задание. Не покидали мысли о Святковском. Не думал, что так бывает. Этот человек выглядел среди нас настоящим летчиком. Серьезный вид, кожаный довоенный реглан. В Обшаровке и Чапаевске он ходил в отличных хромовых сапогах – не то что мы, пришедшие из школ. Нас только в ЗАПе сумели обуть в ботинки с обмотками.

За неказистый вид нас принимали не за летчиков, а за простых солдат. С нескрываемой завистью мы смотрели тогда на таких, как он. Вспомнились и другие командиры, в частности Сухих. Когда мы, молодые летчики, без знаков отличия на погонах, спросили у него, скоро ли нам присвоят воинское звание, он в грубой форме ответил: «Как себя покажете в бою, такое и звание получите». Не прошло и года, как простой пилот-красноармеец, а теперь младший лейтенант поведет на боевое задание чуть ли не целый полк. До меня такие больше группы водил только командир полка и его заместитель. Для меня это был своего рода экзамен на готовность летать в качестве ведущего. Экзамен этот я выдержал. Задание выполнили успешно, группа вернулась без потерь. Полет выполнялся без истребителей прикрытия. При нападении «стервятников» пользовались маневром «ножницы».

После посадки, как и положено, командиры звеньев и Святковский доложили о выполнении задания и спросили, какие будут замечания. Принимая доклад от Святковского, я почувствовал, как от смущения у меня краснеют щеки. Получилось так, что я как бы поменялся с ним ролями. Не я, младший по званию и должности, докладываю старшему, а он мне. Такое же чувство, вероятно, испытывал и сам Святковский, ибо у него покраснело лицо. Но, как говорится, начальство не обсуждают – ему лучше знать, что и как делать. Принимая такое решение, Пстыго, видимо, считал, что лучше пусть будет немного ущемлен авторитет Святковского, который и так уже начал падать, зато будет выполнено задание и в полку станет одним подготовленным ведущим больше.

После полета с группой Святковского я стал к нему присматриваться как к летчику и командиру эскадрильи и обратил внимание, что Пстыго относится к нему с неприязнью, видимо, из-за его трусости. Это подтвердилось после одного случая. У нас в АЭ все еще продолжал летать самолет, на котором манометр масла показывал давление не более двух атмосфер. Что только с ним не делали инженер полка Перепелица и технический состав эскадрильи, но даже после нескольких замен манометра, чистки и проверки всей системы найти причину не смогли. Самолет этот одиноко стоял в конце стоянки. Летать на нем инженер полка запретил. Однако за неимением постоянно закрепленной за мной машины я продолжал на ней подлетывать. Перепелица об этом хорошо знал. Когда я возвращался на нем с задания, он обычно делал удивленный вид, подходил ко мне и начинал для проформы отчитывать. Потом обычно спрашивал: «Ну как, сегодня опять две атмосферы?» И, услышав, что все по-прежнему, досадно кивал, и уходил.

Так продолжалось довольно долго. О том, что я летаю на ней, знал и командир. Самолет продолжал жить. С заданий возвращался без особых повреждений, которые могли бы стать основанием для его списания как боевой потери. Сижу я как-то в кабине в ожидании команды на запуск двигателя. В это время появляется Иван Иванович и говорит: «Опять собрался лететь на этом драндулете? Вылезай и бери самолет Святковского». Выполняю его команду. Принимаю доклад механика самолета Струнина о готовности машины к полету. Вижу невдалеке Святковского. Судя по выражению лица, он чем-то недоволен. Но я не обращаю на это внимания. Сажусь в кабину, взлетаю. И сразу испытываю удовольствие: какая же приятная и отличная машина! Мотор сильный, управление легкое. Давно на таких не летал. Вот бы мне такую. Да, начальство на плохих не летает, подумал я. После посадки заруливаю на стоянку. Как обычно, механик интересуется: «Какие замечания по работе матчасти?» Их нет. Струнин уточняет: «А мотор нормально работал?» – «Отлично работал, и отличная у вас машина. Никаких замечаний по самолету нет».

Подходят Пстыго, Перепелица, Святковский. Докладываю командиру о выполнении задания. Чувствую, что Пстыго хочет еще о чем-то спросить, но пока молчит, укоризненно бросая взгляд на Святковского. «Вот, Андрей Григорьевич, бывает и так: один летчик говорит, что лететь на машине нельзя, а другой на ней летит и нормально возвращается назад», – бросая взгляд на инженера, произносит Пстыго. Перепелица, помолчав, делает характерную для него гримасу, которую трудно передать словами, разводит в стороны руки и поддакивает ему: «Да, товарищ командир, бывает». С красным от переживания лицом подходит Святковский: «А на взлете, Лазарев, у вас мотор нормально работал? У меня была небольшая тряска». – «Да нет, – отвечаю, – все было нормально. Может, вы его не прогрели как следует, поэтому и трясло». – «Я не новичок, чтобы не понимать этого», – сердито отрезал Святковский и отошел. Ушли со стоянки и Пстыго с Перепелицей.

Поняв, чем был вызван мой полет на самолете Святковского, решил его немного разыграть. Подхожу к нему и предлагаю поменяться машинами, зная заранее, что он на это не пойдет. «Я вас понял, не вам со мной шутить», – резко отрезал Святковский, давая понять, что больше не желает со мной говорить. Этот разговор у меня с ним был первым и последним. На следующий день он из полка убыл. Куда его перевели – не знаю. Встретившись с Иваном Ивановичем после войны, я вспомнил в разговоре о Святковском. «Я его выпроводил из полка за трусость. Сказал ему об этом прямо в глаза. Далось мне это нелегко. Большим защитником у него был начальник штаба дивизии Камынин. Он никак не хотел его отстранения под предлогом, что я еще недостаточно изучил личный состав полка. До моего прихода в полк Святковский был на хорошем счету среди командиров эскадрилий. И только после того, как я доказал Камынину, что Святковский боится летать на боевые задания, он согласился со мной».

За несколько дней до того полета мне пришлось вынужденно сесть на аэродроме истребителей Березки. Коротая время у самолета в ожидании прибытия ко мне техников из нашего полка, я обратил внимание на шедшего необычной походкой человека в летной форме с тросточкой в руке. Или у него ноги болят, или просто форсит. Скорее всего, это не летчик, а инженер полка или старший техник эскадрильи, подумал я. Один из техников заметил, что я периодически посматриваю на него. Подойдя ко мне, он сказал: «Это Маресьев, наш комэск. Не на своих ногах ходит. Ему их отрезали. Летает с протезами, да еще и фрицев сбивает». В то время я еще не знал о нем. Не думал, что в нашей стране есть такие люди. Подумал: «Маресьев и Святковский – оба летчики, но какая большая разница между ними. Насколько они противоположны по духу, мышлению, сознанию! Маресьев без обеих ног, инвалид в полном смысле этого слова. Но он проявляет героизм, на который способен не каждый. Он не может отсиживаться в тылу и ждать конца войны. А другой – Святковский. Может, после ухода из полка он и изменился, но в памяти остался тем, кем был до ухода».

Затянувшаяся ненастная погода вынудила командование полка включать в боевой расчет летчиков, имевших наибольший боевой опыт, поэтому среди них возросли потери. Естественно, это не могло не сказаться на их настроении. Многие из нас были суеверными и не скрывали этого. Кто во что только не верил. Я же летал, рассчитывая не на счастливую фортуну, а с мыслью: чему быть – того не миновать. Убьют так убьют, что поделаешь. В любом полете чувствовал себя спокойно. Как только взлетал, знал, что успешное выполнение полета зависит только от меня. Моя боевая работа не осталась незамеченной. Нередко меня отмечали на полковых разборах полетов. На партийных собраниях часто выбирали в президиум, хотя я был еще кандидатом.

На стоянках самолетов, у столовой, на КП полка появились фанерные щиты со служебной и агитационно-пропагандистской информацией. Обычно я на них не обращал внимания и никогда не читал текстов, считая, что все они примерно одинаковы на всех аэродромах. Но вот однажды выхожу с КП полка и вижу красиво оформленный щит. Машинально прочитал текст, написанный рукой мастера на все руки техника по фото Щербины. Там было написано: «Летчики! Летайте бить врага так, как это делает Лазарев!» Вот это да! Меня ставят в пример. Вот уж не думал об этом. Чувствую, как горят щеки. Осматриваюсь вокруг – не видит ли кто. А то ведь подумают, что любуюсь собой. Волнение улеглось после того, как увидел подобные листки с именами других летчиков и работников инженерно-авиационной службы, среди которых были фамилии Лобанова, Остропико, Лобастова, Струнина, Ющенко, Соболевского, Панкова, Тарновского, Огородниковой, Тырышкиной, Червяковой и других.

Перед нашим армейским праздником – Днем Красной Армии – опять лечу на разведку. На этот раз с Женей Медведевым. Нам предстояло выяснить, что делается на дороге Полоцк – Улла. Летели без прикрытия при десятибалльной облачности с высотой нижней кромки 250 метров. На подходе к Улле выскочили на аэродром истребителей, где базировались ФВ-190. При нашем появлении дежурная пара, поднимая винтами снежные вихри, пошла на взлет. Как только Медведев это увидел, тут же отвернул в сторону и нырнул в облака. Я в это время атаковал еще не успевших оторваться от земли «фоккеров». Выпустил по ним РСы и дал несколько очередей из пушек и пулеметов. Проскакиваю невзлетевшую пару. Выхожу на Уллу и иду дальше по маршруту, просматривая дорогу и прилегающую к ней местность. Жду Медведева. В облаках он летать не умеет, и если сразу из них не выскочил, то мог потерять пространственную ориентировку, сорваться в штопор и погибнуть. Думая об этом, я все-таки не терял надежды встретиться с ним, но чем дальше уходил от Уллы, тем меньше оставалось надежд. Так все и получилось. Женю я не встретил, и домой он не возвратился. Не было известий и о его пленении. Наиболее вероятно, что он погиб вместе со своим воздушным стрелком Чернышевым.

Летчик Медведев отличался своеобразным характером. Он был медлительным флегматичным человеком, державшимся особнячком. Уроженец Пензенской области. До армии успел обзавестись семьей, имел ребенка. На гражданке работал диспетчером на железной дороге. До прихода в полк он окончил Ульяновское танковое училище. Воевать на танке не захотел. Имея летную книжку, в которой были аэроклубовские записи о полетах на самолете У-2, он каким-то образом сумел попасть в 12-й зап, где научился летать на Ил-2. Оттуда пришел к нам. Находясь у нас в эскадрилье, ничем себя не проявил. Ему не доверяли водить даже пару. Любил выпить. При усложнении обстановки во время полета терялся, принимал неверные решения. Когда мы базировались в Туле, он при отработке маневра «ножницы» столкнулся с Вороновым. Во время «блудежки» Сеничкина под Брянском бросил группу и, запаниковав, при посадке в районе Жиздры полностью разбил целый самолет. Машину пришлось списать как боевую потерю.