Текст книги "Хроника времён 'царя Бориса'"

Автор книги: Олег Попцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)

Я не смог ничего ему возразить. С Травкиным у меня действительно добрые отношения.

– Ты считаешь, что он не прав?

Я почему-то засмеялся:

– Кто знает, когда Николай Ильич настроится начать свою президентскую кампанию?

Его политическая страсть непредсказуема. Он может вспыхнуть неожиданно: кто-то не ответил на его депутатский запрос, вице-президент отказался посадить его в свой самолет или что-нибудь еще. Потом, много позже он вырулит на истину, но до того с непримиримой, мгновенно созревающей злостью он расправится и с Бурбулисом, кстати, поддержавшим его затею с поездкой в Шаховской район. Я случайно оказался свидетелем того разговора: мечущийся Травкин, не знающий, где приложить свои силы, разрывающийся между депутатством и партией, которую создал, именем своим вдохновил, но сладить с которой не смог (партия-то раскалывалась, поначалу в самом зачатье), решил вернуться в родные пенаты (он родом из Шаховского) и там построить новый мир в отдельно взятом районе. В 1990 году Травкин стоял в единой когорте с "Дем. Россией", но срочно рассорился, откололся. А может быть, лидеры "Дем. России": Пономарев, Салье – откололись и увели с собой часть партии? Так или иначе, демократическую партию стали называть "Партией Травкина". Потом он снова с кем-то объединялся. В одиночку создать политическую силу, партию продуцирующую, имеющую структуру, многочисленность – не получалось. По натуре он был чужд этой кропотливой и очень непростой, в атмосфере развала и отрицания коммунистических стереотипов, работе. Он мог бросить идею, зажечь, мотаться по стране, выступать, обвинять, срывать аплодисменты или уходить с трибуны под свист зала, но не тщательно и продуманно заниматься текущей работой, без которой нет партии. Все говорили о создании партии парламентского типа, но за отсутствием отечественного опыта создавалось нечто отдаленно (или не отдаленно) напоминающее партию коммунистическую. И по построению, а если говорить о Травкине, то и по дисциплинарным основам. Партия тотчас стала терять прелесть новаторства, и её численность стала уменьшаться. Травкин по натуре человек тоталитарный, не терпящий конкуренции. И, чтобы скрыть свой тщеславный порыв, а нацелен он был всегда на лидерство значительное, и одновременно сознавая, что одной Высшей партийной школы, которую он некогда окончил как выдвиженец КПСС, из категории "такие самородки нам нужны, им верит народ, пусть знают, что партия ценит талант", – так вот, к чести своей, Травкин всегда понимал и ощущал в себе недостаток знаний и культуры. Не "знания жизни" – здесь было все в порядке, здесь он троих за пояс заткнет, – он первым заговорил об идее экономической самостоятельности, по сути рыночных отношений, в строительстве, а вот культуры, которая и делает интеллигенцию интеллигенцией, ему недоставало. Именно в силу этого Травкин всю жизнь мечтал встать вровень с лидерами, излучающими интеллигентность, но в равной степени их и недолюбливал, если сказать жестче, по-своему скрыто ненавидел. Оценивая его самого, эти люди отмечали его нестандартность, колорит, но всерьез, как фигуру главенствующую, политического масштаба, не принимали. Однако людям ярким, типа А. Яковлева, Гавриила Попова, Святослава Федорова, Травкин эти их качества готов был простить, но людям в его понимании сверхсредним, которые пытались вытеснить его с политического Олимпа и которые, как он сам говорил, "буквально облепили Президента, как тля", он прощать ничего не собирался.

Момент растерянности наступил в 1991 году, когда Травкин, благополучно провалив свое председательство в комитете Верховного Совета по местным советам, поверив в серьезность закона, запрещающего совмещение партийного лидерства с должностью в парламенте, решает оторваться от того и другого и выбирает Шаховской район Московской области, с тем чтобы там, в глухом районе, начать реформировать жизнь. И Бурбулис, может быть, лучше других знавший неуемную натуру Травкина и уже достаточно натерпевшийся от его непоследовательности, поддерживает замысел Травкина и из своего кремлевского кабинета (а Бурбулис занимал кабинет Лукьянова) обеспечивает на первых порах содействие и прикрытие Травкина. Они так и расстались со словами:

– Давай, Коля, начинай. Будем помогать. Нам надо знать свои возможности в масштабах района.

И в ответ слова Травкина:

– Позвони Тяжлову, Гена (Тяжлов был главой администрации Московской области), чтоб не "ставил палки в колеса". А в остальном я с ним договорюсь.

Такие вот были отношения зимой 1991 года: "Привет, Коля! Здравствуй, Гена!"

Прогноз Травкина о сокрушительном поражении Ельцина на референдуме не оправдался. Более того, хотя и в целом по России четвертый вопрос о доверии к депутатам не собрал необходимых 50 процентов плюс 1 голос, дающий право на досрочные выборы депутатов, но в Московской области, Москве, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге и ещё ряде регионов этот процент был выше 50 процентов. Он был выше и в округе, где избирался Травкин. Импульсивный Николай Ильич немедленно делает вызывающий политический ход: он слагает с себя депутатские полномочия, предлагая то же самое сделать всем демократическим депутатам. Сам поступок Травкина – бесспорно поступок не случайный. Он в духе Травкина, в его стиле. Но вот призыв к тем, кто должен поддержать этот поступок, заставляет задуматься об истинных побуждениях этого человека.

Призывом ответить на четвертый вопрос референдума положительно демократы, успокоенные единодушием своих политических оппонентов, считали вопрос о досрочных осенних выборах депутатского корпуса решенным. Смысловым эффектом должны были оказаться значительная разница между голосами тех, кто требовал досрочных выборов Президента, и теми, кто этого же самого требовал для депутатов всех уровней. Разумеется, по расчетам демократов эта разница должна была быть впечатляющей. И все организаторские и пропагандистские силы были брошены на участок фронта под кодовым названием – третий вопрос. Ответ на вопрос о досрочных выборах Президента как бы материализовал соотношение симпатий между Президентом и съездом. В этот момент никто ни о каких политических ловушках не думал. В итоге голосования разница, разумеется была, и, как предполагалось, в пользу Президента. Однако впечатляющей её назвать нельзя: 11-15 процентов. Но самым удручающим оказался даже не этот, отнюдь не крошечный разрыв, а неисполнение главной тактической задачи – переизбрание депутатского корпуса, появление нового закона о выборах в новый парламент, но уже без съезда. В решении и без того сложной задачи надо было программировать ещё одно действие, делающее перевыборы неизбежными. По мнению ближайшего окружения Президента (Гавриил Попов, Сергей Шахрай, Сергей Филатов, Владимир Шумейко, Сергей Алексеев и ещё несколько человек), таким действием должна стать новая Конституция и вся процедура её принятия.

Так родилась идея Конституционного совещания. Это был и хитрый, и мудрый шаг. Говоря военным языком, в тылу у противника высаживался десант. Съезд Конституцию, которая должна упразднить съезд как власть, не пропустит, а Конституция нужна. Все измучены противостоянием властей. Новая Конституция, принятая... В этом месте следует поставить отточие. Если не съездом, то кем?

Таким образом, упирающиеся консервативные съезд и Верховный Совет теперь вынуждены были озираться на некое правовое образование (Конституционное совещание), которое могло выполнить их работу. Положение съезда в глазах общества сразу становилось менее устойчивым. Съезд так настаивал на трансляции своих неуемных заседаний, что выработал у зрителей устойчивое неприятие своей сущности. Все было перед глазами: и как он препятствовал принятию новой Конституции, усложнял работу над ней, и как маниакально инициировал столкновения в самой конституционной комиссии, ссорил исполнительную власть с местными советами, упирал на неблагополучную ситуацию в экономике, что непременно помешает принять Конституцию. А рядом, в Кремле, собираются люди, общественно многоцветный народ: партии, движения, фронты, нацеленные проделать эту крайне необходимую предконституционную работу, но уже в сжатые сроки.

После референдума – а его итоги оказались достаточной неожиданностью практически для всех сил – Президент, его окружение продумывали собственные действия в ответ на контрнаступление оппозиции, связанное с возможным неодобрением экономической политики Президента. То, что это наступление начнется уже на следующий день, сомнений не было. Похожий вариант действий разработала непримиримая оппозиция, но уже из расчета собственных интересов. Она готова была примириться с положительным ответом на вопрос о доверии Президенту, ибо главным и ключевым для атаки был, конечно, момент несогласия с экономическими реформами. Непримиримые считали дело сделанным. Они понимали, что массовое неприятие экономического курса Президента дает им достаточную фору на внеочередных выборах. Вопрос о доверии экономической политике Президента, его включение в опросные листы, оппозиция считала своей громадной победой, одержанной на IX съезде. И здесь оппозиция была права. Голосование избирателей по этому вопросу ничего утешительного для Ельцина не предвещало. Именно появление этого опроса сделало непримиримых в одночасье сторонниками досрочных выборов депутатского корпуса и Президента. Надо отдать должное оппозиции, она неплохо провела весь 92-й год. Постепенно наращивалось давление на Президента на всем пространстве, которое удерживала исполнительная власть. По нарастающей – VII-VIII, а затем IX съезд (с пусть не удавшимся импичментом, не хватило 50 голосов) практически завершил эволюцию съезда в сторону агрессивного консерватизма. Съезд перестал существовать как среда, воспринимающая Президента. Демократы сначала потеряли парламент (Хасбулатов, используя механизм ротации, оттеснил демократов), а затем, уже как следствие, мы никуда не уйдем от своего прошлого, и съезд, избранный на 85 процентов из членов КПСС. Успех 1990 года мог остаться в демократическом поле, естественно, не в стопроцентном исчислении, а хотя бы в заявленном первоначально – 35 процентов демократически настроенных депутатов. Это постоянство могло быть сохранено при пусть малых, но осязаемых удачах реформы. И второе, не менее важное, – максимальная устроенность этих 35-40 процентов в структурах власти. На том, первом этапе, сразу после августа 1991 года, бесспорным кадровым ресурсом могли оказаться и депутаты союзного парламента, избранные от России. Здесь предстояла кропотливая селекционная работа. Увы, все это осталось благими пожеланиями. К апрелю 1993 года демократическое съездовское ядро едва насчитывало 20 процентов. Столь необходимая треть была потеряна безвозвратно. Оппозиция имела обнадеживающие перспективы. К сказанному следует добавить перманентный раскол, характерный для демократов первого и второго призыва. Демократические суждения, декларации существовали как некая настроенческая субстанция, поветрие, не завязанные в чисто государственных структурах. Демократия в России всегда существовала на общественных началах, как некая пикантная приправа, дань модности. И вот, когда им суждено было стать властью, демократы перенесли этот навык оппозиционной необязательности в плоть управления и очень скоро парализовали его.

СКОЛЬКО СТОИТ СТРАХ

Россия – непредсказуемая страна, измученная недостижимостью светлого завтра, а 75 лет жизни общества – это нескончаемая погоня за будущим, способным осчастливить нас, она пустилась в новое плавание, погрузив на корабль скарб, но при этом забыв лоцию. Для коммунистов страшна утрата постов, но неизмеримо более страшен факт безболезненного, в масштабах общества, отказа от мировоззрения, мироощущения, характера поведения, именуемых в повседневности социалистическим образом жизни. Странности референдума в том и заключаются: реформы не дали ощутимых результатов, но даже в их уродливом воплощении большинство активного общества почувствовало некую, пусть непознанную, реальность другой жизни. И здесь ответы на очень многие вопросы. Разумеется, принизить в случившемся роль средств массовой информации было бы неразумным, но и утверждать, что Президент узурпировал телевидение, радио и газеты, по меньшей мере – жить в мире иллюзий. Все средства массовой информации призывали к переизбранию депутатского корпуса: левые, правые, центристы, либералы – все. Казалось, в этой связи уточнение: от списочного состава или от состава участвующих в голосовании – не остановит избирателей. Однако итог голосования оказался другим. Именно в силу этой, казалось бы, нелогичности поведения общества демократы угодили в ловушку. Не дав согласия на перевыборы ни президента, ни депутатов, сограждане проявили осторожность.

Итак, на референдуме демократы отстояли президента, но, не просчитав нежелательного результата, напоролись на собственный энтузиазм. В городах, где они были более весомы, население проголосовало за переизбрание парламента. Оппозиция тотчас подала голос – вот и пусть переизберут демократов, которые и депутатствовали в этих городах. Еще дышали, ещё переживали, ещё самовосхищались несбыточными итогами референдума и, как положено демократам, поспешно воздвигали обелиск собственным победам. А в это время в коридорах власти уже сверлили воздух холодные сквозняки.

P.S. ИЗ МОЕГО РАЗГОВОРА ПО СПЕЦСВЯЗИ

С ВИЦЕ-ПРЕМЬЕРОМ ШАХРАЕМ

26 июня, 10.40 утра (суббота)

– Как ты оцениваешь разоблачения, сделанные в парламенте Макаровым заместителем Генерального прокурора?

Шахрай:

– Они допустили ошибку и дали нам шанс.

– Ты хочешь сказать: они поторопились? Но их можно понять – переходят в наступление при нехватке сил не когда нужно, а когда возможно.

Шахрай:

– Дело не в том, раньше или позже. Можно ли вообще переходить в наступление на участке, именуемом коррупцией и преступностью, таким вот громогласным образом?!

– Это их стиль. Руцкой и его одиннадцать чемоданов, заполненных документами.

Шахрай:

– Наверное, ошибку они совершили именно тогда. Это шаг был обусловлен интересами политической борьбы, преподнесен как товар, как некий компромат, должный разрушить авторитет Президента, его команды в пользу вице-президента и его окружения. Поставлен знак равенства. Истерика Руцкого лишила всех, и правых, и левых, каких-либо надежд в борьбе с коррупцией. Отныне любые шаги в этом направлении всей этой коррумпированной сволочью неминуемо будут преподноситься как происки политиков, которые рвутся к власти либо хотят удержать власть! А речь будет идти об очевидных обнаглевших ворах и жуликах. Пока этим занимался вице-президент, а шаг его был чисто политическим, мы могли его осуждать, но и понять могли. Политик ведет себя как политик. Не очень умный, непрофессиональный – тут уж ничего не поделаешь, какой есть. Решил коррупцию использовать себе во благо, дурак. Однако втянули его в этот процесс структуры сугубо профессионально-правовые. А прокуратура, вместо того чтобы немедленно отсечь притязания политиков на свой корыстный интерес, "заглатывает приманку" и выборочно начинает дискредитировать ключевые фигуры, противостоящие оппозиции. И таким образом принимает сторону не права, а политики.

– Ты считаешь, что есть основания обвинить прокуратуру в умышленном стремлении дезавуировать ситуацию, сделать борьбу с коррупцией невозможной? А если учесть, что на должность главного антикоррупционера выдвинута достаточно специфическая фигура Андрея Макарова, – я уже не помню, как это называется – управление или комиссия по борьбе с преступностью, – то это ещё и дискредитация нового лица заблаговременно.

Шахрай:

– Похоже, что тот, другой, Макаров, действует осознанно. Он не может недопонимать сущности игры, которая затеяна с его участием. Как и того, что после подобных сверхполитических шагов на борьбе с коррупцией будет поставлен крест. Куда ушли партократы, партийные функционеры? Они ушли в сферу коммерции и бизнеса. Начавшие эту атаку не исключают, что обвинения в адрес Шумейко, Полторанина, Гайдара не более чем шумовой эффект, осуждение неугодной им власти, при существовании которой воровали и обогащались не их сторонники, а их противники. Что же касается названных персоналий – я сомневаюсь в их причастности. Слишком много крика. Это, как правило, первое свидетельство об отсутствии значимых улик. Скандал создает возможность тем, кто подкупает и перекупает, сыграть в борьбе за чистоту идеи, а если ситуация изменится и прозвучат ответные обвинения, они так и скажут: "Обвинения в наш адрес сфабрикованы. Обычная политическая месть тех, кого мы обвинили в мздоимстве и коррупции". Вот что внушается обществу.

Такой вот внезапный разговор состоялся у меня с вице-премьером Сергеем Шахраем. Его настроение было несколько подавленным. На вопрос, как складывается ситуация на Конституционном совещании, Шахрай, уже в какой раз, сказал, что его отодвинули, с его мнением не считаются.

Его уязвленность не лишена основания. Он был инициатором проекта президентской Конституции. Ему даже приписывают её авторство. Так ли это, трудно сказать. Но то, что он являлся её ведущим соавтором – вне всякого сомнения. Шахрай был отчасти идеологом Конституционного совещания. И теперь вот привычный рефрен – я отстранен, оттеснен, отодвинут. Я ничего не отвечаю ему, отделываюсь сочувственным недоумением: "Как, тебя?!" Мне не хочется затевать этот разговор. О его даровитости, работоспособности я уже писал. О его обидчивости тоже. Что это, непомерно высокие самооценки, когда уступка даже сотой балла немыслима и воспринимается как нарочитое неуважение, преднамеренное принижение твоей роли или боязнь конкуренции со стороны тех, кто претендует, кто стоит рядом с Самим?!! "Все или ничего" принцип, рискованный для политика, но Шахрай, устремленный в своих притязаниях на высшую ступень власти, – сторонник этих принципов. Его капризность стала "притчей во языцех". Сам он отрицает это. Если не способен перебороть, отжать противника, хотя и уверен в своем превосходстве, уходит, без особого скандала, но зримо, сообщив ещё раз журналистам, что горе от ума есть основное горе, значимое на Руси. Он много раз подавал в отставку, после чего я слышал похожие фразы из его уст: "Меня блокируют. Я не вхож к Президенту. Я неудобен, я мешаю". Что ж, в этом весь Сергей Шахрай – либо поступайте, как считаю я, либо... Его заявление о создании "Партии российского единства и согласия" явилось полной неожиданностью для ближайшего окружения Президента. Разумеется, это был сигнал: я начинаю свою игру. Движение "Выбор России", новая коалиция, призванная объединить силы вокруг Президента, заявленная буквально накануне, не устраивала Шахрая, она лишала его лидерства. С этим он смириться не мог. Время, когда Шахрай был готов идти в упряжке, прошло. Советовались с Шахраем перед тем, как заявить новую коалицию? Скорее всего, нет – или слишком необязательно советовались. Немыслимо, но реплика Президента на пресс-конференции 12 июня о будущем Президенте России, когда он ещё раз подтвердил свое нежелание баллотироваться на повторный срок, а затем, лукаво усмехнувшись, вдруг стал рассуждать как бы о своем преемнике, какого Президента желала бы видеть Россия. Возможно, получая обильную почту, он вычитал это именно там, в одном из писем, возможно, даже не в одном, а в нескольких. Так или иначе, Ельцин решил опробовать шутку на журналистах, из неё следовало, что народу нравится облик нынешнего Президента. И тот, следующий, должен быть чем-то на него похож.

"У него, – сказал Ельцин, – должен быть рост такой, как у меня". Мелочь, которая должна потонуть в одобрительном гуле и забыться. Однако недобрые операторы в этот момент показали помрачневшее лицо Гайдара. И этот крупный план гайдаровского лица тоже мог стать фрагментом шутки, но не стал. Президент уже не в первый раз шутит преждевременно. Эту его реплику журналисты немедленно расшифровали на свой лад. Своим преемником Президент видит статного, обаятельного внешне Владимира Шумейко. Незначительный, скорее всего, необоснованный домысел испортил настроение многим из присутствовавших на пресс-конференции и ещё большим из неприсутствовавших. Возможно, к этой шутке подтолкнул Президента и сам Шахрай, успевший к тому времени принародно заявить, что намерен в недалеком будущем выдвинуть свою кандидатуру на высший должностной пост России. Ничего не поделаешь, человек раним по натуре. И все стоящие рядом с Президентом мгновенно привстали на цыпочки у стены, придирчиво отмеряя свой рост.

Референдум, его результаты – некий итог. И недолгое рассуждение о Конституционном совещании необходимо как подтверждение, что демократические силы что-то поняли, что-то учли и август 91-го не прошел напрасно. Президент перехватил конституционную инициативу и материализовал, отчасти материализовал положительную энергию референдума, но... Это извечное "но", подглядывающее за нами, подстерегающее нас. Мы и бодрствуем, и спим, сдерживая в сознании это угрожающее, настораживающее нас, никогда не проясненное до конца "но".

Итак, в чем же суть этого "НО"?! Осознание, что Конституция является камнем преткновения и что эта задача первоочередная, пришло не сразу. Конечно же, полем наивысшего напряжения оставалась экономика. И опыт гайдаровского правительства, сама история его создания, непривычность состава, возраст, возросшая внешнеэкономическая масштабность, продуцирующая кредитные заведения Запада, держали эту проблему в центре внимания, что в конечном итоге и привело к отставке Гайдара на VII съезде. Избрание и назначение Черномырдина несколько успокоило оппозицию и давало временную передышку Президенту для осмысления ответных действий. Два последующих съезда, VIII и IX, подвели окончательную черту – съезд перестал быть зоной какого-либо влияния Президента. История с импичментом и референдумом практически предрешила ситуацию. Представительная власть в нынешнем виде, конституционная необузданность съезда, его всевластие, якобы противостоящее возможному всевластию Президента, превратилось в явление перманентного взрыва. И если диктатура Президента была предполагаемой, то претензия на некий монархизм представительной власти существовала наяву. А значит, человек, руководящий съездом, обретал те самые права, в которых съезд желал отказать Президенту. Небезынтересен разговор, случившийся у меня 12 июля, после заключительного пленарного заседания Конституционного совещания. А заседание было коротким, и я тотчас же вернулся в Белый дом, предполагая успеть на заседание Президиума Верховного Совета. Но Президиум вместо 15 часов, как обычно, собрался на два часа раньше. Хасбулатов улетал на сессию Европарламента. В пустом просторном холле я заметил нескольких скучающих журналистов, которые, как и я, видимо, не зная об изменении, тоже приехали к трем часам. Мы перебросились несколькими ничего не значащими фразами, когда к нам подошла некая Озерова – член парламента, горячая поклонница Михаила Астафьева – лидера мифической партии кадетов. Сама же Озерова – в прошлом партийный функционер, но меняются времена, меняются взгляды. Она поинтересовалась, был ли я на заключительном заседании в Кремле. Я ответил утвердительно и тут же был атакован полуразоблачением, как якобы сторонник Ельцина, допустивший на телевизионном экране уважительное отношение к Конституционному совещанию, которого, по мнению этой политизированной дамы, быть не должно.

– Вы умный человек, – сказала она с осуждением, – к тому же депутат, поддерживаете Конституцию, по которой Президент может распустить парламент.

– Я ничего не поддерживал, – ответил я, – просто я обязан рассказать обществу о происходящем, не скрывая от него, что есть проект, где Президент обладает определенными правами и является гарантом стабильности и порядка. А есть проект, где Президент является не более чем символом. И вся судьба России будет зависеть от настроения парламента. Под видом антидиктатуры во все времена рождалась диктатура.

– Разве вы не читали ельцинский проект? Президент может распустить парламент!

– Разумеется, читал, но там есть предложение и назначить новые выборы. Следовательно, право выбора остается за народом. А почему вас не возмущает, что в Японии этим правом обладает премьер-министр, кстати, как и в Англии? А во Франции это делает Президент.

– Но ведь речь идет не о заоблачном мире, а о нашем Президенте. У него есть имя и фамилия, и все знают, на что он способен.

– Пока Президент только гремит латами, а поступки совершают парламент и спикер.

Этот разговор случился 12 июля. Парламент был напуган идеей постоянно действующего Конституционного совещания. Эту мысль высказал Президент. Непримиримая оппозиция, уже в какой раз, отреагировала на подобные действия Президента, выдержанные в раздумчивой и достаточно неопределенной манере ("может быть, стоит подумать"), воплем о государственном перевороте.

– Никого не интересует право! – взвинченно наступала дама.

– А разве справедливо, что судьбу парламента, в случае кризиса, должен решать сам парламент? Хочу – объявлю досрочные выборы, хочу – не объявлю. И ссылки на Конституцию, где должны быть оговорены обстоятельства, при которых досрочные выборы неминуемы, ничего не значат. Выражаясь вашим языком, речь идет не о заоблачном, предположительном государстве, а о государстве реальном, где мы с вами живем. А значит, о реальном парламенте, для которого Конституция не указ и закон – не указ. "Соберемся, – говорят депутаты, не ведая смущения, – и изменим закон, а если понадобится, и Конституцию". Такой парламент, лишенный сдерживающих начал, и есть монополия на абсолютную власть.

Она слушала мои рассуждения с выражением капризной неприязни на лице.

– Что же дальше?! – с вызовом спросила дама.

– Ничего. Проект Конституции рассылают на места. Слово за субъектами Федерации.

Разговор так же внезапно прервался. Внизу послышался настойчивый шум возбужденной толпы. Я был почти уверен, что подъехали депутаты из тех, кто участвовал в работе Конституционного совещания. Моя собеседница оживилась, перегнувшись через перила, и победоносно заявила:

– Депутаты приехали.

Хотя мы по-прежнему стояли рядом, но я чувствовал, что мое присутствие её уже тяготит. Я решил ей помочь.

– Что ж, идите, встречайте ваших депутатов.

– Пойду, – согласилась она. – Должна же я узнать правду о происходящем.

Чисто по-женски – последнее слово останется за ней. Она свела со мной счеты.

Итак, Президент провел Конституционное совещание. Все средства массовой информации: кто-то в тоне усталого безразличия, кто-то с восторженным оптимизмом, кто-то с ненавистью, однако все признали Президент перехватил инициативу. Разумеется, не вообще, а в конституционном процессе. В этом случае понятия "вообще" и "в частности" достаточно противоречивы. Наступил момент, когда понятия "вообще" не существует. Хаос – или, ближе к российской сути, время смуты – прежде всего характеризуется нестабильностью, неустойчивостью власти, её неуверенностью. Если власть не уверена, это значит, у неё не хватает сил. Значит, общего наступления быть не может. Есть частности, направления, на которых, перегруппировав недостающие силы, делается прорыв и продвижение вперед.

Три болевые точки, неравнозначные в понимании обществом, но равнозначные по последствиям: Конституция, борьба с коррупцией и преступностью, экономический спад и судьба реформ. Все совершалось по классической схеме. Парламент, упустив инициативу на конституционном поле, нанес ответный удар Президенту на наиболее уязвимых участках.

Сначала публичные обвинения вице-президента, заявленные им документы. Правительство коррумпировано, продажно, недеятельно. Столь откровенной, самоуверенной атаки со стороны своего недавнего соратника Президент, конечно же, не ожидал. Руцкой по серьезному счету ничего нового не добавил. Об этом уже писала пресса: и о Западной группе войск, и о нашей собственности в Германии, и о кредитах, непонятно куда и кем использованных; несколько возбуждали воображение сгущенность фактов и пофамильные жертвы политической расправы: Шумейко, Полторанин, Бурбулис, Чубайс. Демократические силы недооценили этого шага, посчитав, что ответной пресс-конференцией они дезавуируют атаку вице-президента. Они не учли, что вице-президент выступил не на страницах печати или телевидении, а выступил в парламенте, апеллируя к нему, коленопреклоненно отдавая себя в распоряжение парламента и под его знамена. Парламент, переживший внутренний переворот, после которого правые обеспечили себе контроль в обеих палатах, услышал вице-президента и назначил прокурорское расследование, отрядив на выполнение этой задачи первого заместителя Генерального прокурора Николая Макарова, который спустя месяц выступил с первыми итогами скоропалительного расследования. Парламент торопил. Обвинения должны быть материализованы в некое профессиональное действие.

Страх – это тоже капитал, и непримиримая оппозиция воспользовалась им. Кривая преступности взметнулась вверх. Люди обезумели от страха, необратимо меняется нравственный фон общества: вы не откроете дверь просящему ночлега или стакана воды, вы не остановите машину, увидев взывающего о помощи, – вы запуганы, травмированы повседневной информацией, слухами о грабежах, избиениях, насилиях, угонах машин. Преступный мир совершает свои деяния днем, на людных улицах. Страх, оставленный без присмотра, был подобран непримиримыми. Они выплеснули его на транспаранты. Они размахивали им, как жупелом: "Дайте нам власть, и мы наведем порядок в течение трех месяцев!"

23 июля мне позвонил вице-президент. "Собрав 11 чемоданов документов" – выражение самого Руцкого – и начав кампанию с трибуны парламента, он должен был приготовиться к ответным действиям. Были грехи у вице-президента, не были – не станем гадать. Много раз бывая в Кремле, в его необъятном кабинете, трогая эти пухлые папки с документами, в такие минуты Руцкой был похож на Гобсека, проживающего свою вторую жизнь, разглядывая и поглаживая этот свой, как ему казалось, бесценный капитал: оригиналы, ксерокопии, уведомления или, точнее, – доносы... Наверное, в этих тугих папках было "неуютно" Чубайсу, Шумейко, Полторанину, Гайдару, Шохину. Команда, судя по всему, работала нацеленно – все-таки генерал заканчивал штабную Академию, какой-никакой, а навык анализа присутствовал. Когда Руцкой "зажигался", а говорил он смачно, темпераментно, матерщинничал с изыском и даже удовольствием, в минуты такого обличительного подъема поруганное достоинство вице-президента буквально бурлило. Уменьшенная до взвода личная охрана, к тому же обновленная без его ведома, а новые, как ему кажется, все наперечет осведомители; протекающая крыша на государственной даче, не первой новизны "мерседес", закрепленный за вице-президентом, – в прошлые времена персональный "мерседес" Л. И. Брежнева...