Текст книги "Хроника времён 'царя Бориса'"

Автор книги: Олег Попцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц)

Как уже было сказано, разговор этот можно счесть гипотетическим, но все случившееся после съезда лишь подтвердило, что Президент материализовал свое недовольство работой Бурбулиса. Без откровенного разговора не обошлось, слишком многое связывало Президента с Бурбулисом. Он единственный, кто, кроме Илюшина, имел право входа к Президенту без предварительного доклада. Бурбулис слишком хорошо знал "президентскую кухню", недоучитывать этого Ельцин не мог. Своей близостью к Президенту Бурбулис уже был защищен от максимальной опалы. Его нельзя было снять. Его можно было отодвинуть, переместить, но при этом оставить в кругу если не ближайших, то, по крайней мере, близких людей. Одолевая собственную впечатлительность, я должен признать очевидное. За эти два года Бурбулис решил главную для себя задачу, он стал Президенту необходим. Его можно не любить, раздражаться, но не признать цепкий ум, способность не терять самообладания в сложнейших условиях, умение работать по двадцать часов в сутки нельзя. Он хорошо держался в этой, замеченной всеми, опальной обстановке. Он настоял на том, чтобы все атрибуты прежнего Бурбулиса были сохранены: два кабинета (в Кремле и на Старой площади), место на заседании правительства – первый справа от Президента. Не являясь членом Совета безопасности, он регулярно присутствовал на его заседаниях. Он встречал Президента после его зарубежных поездок и на глазах у всех, преодолевая слабое сопротивление уставшего Президента, садился в его машину, при этом повторяя загадочную фразу: "Есть информация. Надо поговорить". На подписании всех официальных протоколов он не просто присутствовал на снимках, сопутствующих этим процедурам, в телекадрах, он оказывался рядом с Президентом. И если даже предположить ворчание Президента по этому поводу, а оно, конечно же, было, нельзя недооценивать и силы, которые боролись против Бурбулиса, в том числе среди ближайших соратников Ельцина. Если даже все это предположить, надо признать умение проникать в среду феноменального. У Геннадия Эдуардовича был готовый ответ: "Я не могу эффективно представлять интересы Президента, если те, в переговорах с которыми я должен их защищать, не будут уверены, что я близок к Президенту и пользуюсь его полным доверием. Я рядом с ним". Ельцину мало желать замены неугодных. Вопрос – кем заменить? Реформам ещё суждено спотыкаться, а значит, круг добровольцев будет сужаться. Впрочем, в поведении президентского ядра будут просматриваться поступки, ориентированные на последующие пять лет, в которых не будет Президента Ельцина. Не исключено, что, делая свое сенсационное признание о нежелании продлить свое президентство ещё на пять лет, Ельцин сыграл от противного. Если не будет общепризнанного лидера, а его, судя по всему, не будет, они придут и попросят его перерешить, забыть о своем отказе. Такой шаг оставляет ему свободу выбора – я не хотел, они упросили меня. Никто не посмеет обвинить его в несерьезности – сказал, взял свои слова обратно. Впрочем, расчет на то, что позовут, – рискованный расчет. Ельцина часто сравнивали с де Голлем, фигурой из числа непредсказуемых политиков. Де Голль же рассчитывал, что Франция позовет его, как это она делала дважды, но чуда не произошло. Французам надоел их уже не молодой и капризный генерал, вернувший величие Франции. Они его не позвали. Разумеется, здесь дело не в Ельцине, а в том, как будет вести себя, в силу заявленной временности, по мере убывания срока, его команда. Кстати, судьба Бурбулиса вне Ельцина просматривается смутно. Активное поле внешней необаятельности не позволит уже в разбуженной России стать ему первым. Так, видимая победа Бурбулиса обернулась для него уходом с главной позиции, он был переведен в ранг фигур меньшей политической весомости. Внешне все происходящее: уход Бурбулиса, изменения в правительстве, заявленная, с достаточной долей коррекции, программа реформ, – выглядят как уступки Президента непослушному парламенту. Если это так, то следует здраво оценить возможности Президента, он не готов идти на риск, он не готов бросить вызов. Но можно эту же ситуацию расценить иначе. Президент не желает связывать себя накрепко с командой Гайдара, ему необходимо пространство для маневра. При наших личных встречах мы не раз касались проблемы: Кравчук – парламент. Несговорчивый якобы украинский парламент всегда дает возможность Кравчуку выговаривать какие-либо условия, ссылаясь на эту несговорчивость, на непростоту своих отношений с парламентом, при этом представляя себя как гаранта устойчивых отношений с Россией. Я полагаю, что эта частность большой политики воспроизводилась во всевозможных беседах с Президентом и не осталась Ельциным незамеченной. Поведение парламента давало Ельцину достаточный повод материализовать свое собственное недовольство и политикой правительства, и поведением Бурбулиса, и пригрозить демократам, чтобы они придержали языки, не болтали направо и налево о своем безмерном влиянии на Президента. Не случайно в одном из своих обстоятельных интервью Ельцин мгновенно среагировал на мой вопрос: "Испытывает ли Президент давление со стороны тех или иных сил?" При этом я добавил, что практика давления на Президента – опробированный прием, как в цивилизованном, так и нецивилизованном обществе. К подобным действиям в равной степени прибегают и оппозиция, и окружение всех президентов мира. Как бы не услышав рассудочную часть вопроса, Ельцин выделил факт давления на него. Хитро сощурившись в мою сторону, он сделал исключающий жест рукой.

– Пора бы всем понять, – сказал Президент, – что на меня бесполезно давить. Я не поддаюсь давлению.

Та быстрота, с которой Ельцин отреагировал на вопрос, категоричность ответа не оставляли сомнения – не только давят, но ещё и распространяют слухи, что добиваются результатов в этом давлении.

КАРФАГЕН ДОЛЖЕН БЫТЬ РАЗРУШЕН

Что держит авторитет демократических преобразований в России на плаву? Казалось, безрадостнее экономическая ситуация, чем она есть на самом деле, быть не может. Предчувствие грандиозного социального взрыва не оставляет общество, навязчивые идеи голода, переворота стали общим местом в размышлениях политологов, амбициозных журналистов, разнохарактерных симпозиумов и дискуссий. Термин "гражданская война" стал настолько привычен, что полностью притупилась реакция на сообщения о человеческих жертвах в межнациональных столкновениях. Великое помрачение охватило людей. И при всем этом с нами ведут переговоры, не без опаски, разумеется, но верят, что империя рухнула и демократия возьмет верх в России. На чем держится эта вера? Практически на единственном Законе и, как все мы сейчас понимаем, Законе опорном и главенствующем в обществе, избравшем демократический путь развития. Речь идет о Законе о печати и средствах массовой информации. Режим, разрешивший свободу слова, а затем спохватившийся и пытающийся отыграть ситуацию назад, своими последующими шагами в любой сфере экономики, производства, банковском деле, даже в изменении характера собственности, решении социальных проблем, образования, пенсионного обеспечения, сколь бы прогрессивными они ни были, неважно, свою демократическую принадлежность могли засвидетельствовать только по одному паспорту – Свободы слова. Все остальные преобразования доступны любому тоталитарному режиму, с разной степенью допуска – полусвободной и свободной на четверть. Так вот, с нами ведут разговор прежде всего в силу этой свободы, которая действует. Не потому, что эта свобода лучше других свобод. Просто у этой свободы свои гонцы – средства массовой информации. Они не дают обществу об этой дарованной законом свободе забыть...

Закон не предполагал никаких новых структур, и это крайне важно. На создание новых структур потребовалось бы время, и сами эти структуры стали бы продолжением дискуссий и бюрократических манипуляций. Закон сделал главное – установил нормы поведения, нормы отношений между средствами массовой информации и обществом. И ещё одна особенность. У этого Закона существовал аналог, принятый Верховным Советом Союза. Россия не могла принять закон менее прогрессивный, нежели принятый союзным парламентом, хотя бы уже потому, что сам российский парламент постоянно подчеркивал свое разительное отличие от Верховного Совета Союза, естественно, оставляя за собой большую демократичность и активную предрасположенность к прогрессивным воззрениям. Впрочем, это не помешало парламентариям возвращаться к Закону о печати дважды. Под угрозой президентского вето прозорливый и хитрый Хасбулатов взял на себя инициативу. При повторном рассмотрении уже принятого Закона он настоял на исключении нескольких реакционных поправок, которые были проголосованы в запальчивости.

Отношения власти с прессой в период демократических реформ – даже не тема, не предмет дискуссий между политиками. Это состояние общества, среда его обитания. Если телевидение, газеты властвуют над сознанием общества и предопределяют его настроения, то ключевой вопрос, первый и главный: есть ли у них ещё одна власть – власть над теми, кто властвует над умами? Скажем проще – реален ли контроль над теми, кто властвует над умами?

19 июля 1992 г.

После длительного маневрирования воплотилось, состоялось, выплеснулось обостренное желание правых расправиться, поставить на место, свести счеты, пригвоздить к столбу позора, а в понимании депутатов правого толка – столбу справедливости, демократическую прессу, Всероссийскую телерадиокомпанию, компанию "Останкино", газету "Известия"... Да свершится суд праведный, суд справедливый!

Три слушания, прошедших до того, выхолостили душу. Для нас, а это самое досадное, наступило некое безразличие. Абсурдность происходящего была столь очевидной, что на неё не хотелось тратить нервных сил. Непростота ситуации была налицо. Парламент, в своей затянувшейся непросвещенности, плох, и это очевидно. Но яйцеголовое правительство, в экстазе политической ревности, не уступает парламенту. Характерен один из разговоров, который у меня случился с премьером правительства Егором Гайдаром. Разговор, при всей частной актуальности – речь шла о постановлении правительства, принятом не более месяца назад и касающемся, от первой до последней буквы, нужд Российского телевидения и радио, – был удивительно беспредметен, в силу манеры, избранной премьером-реформатором для общения с людьми своего или почти своего круга. Я убеждал премьера в необходимости выполнить решение правительства, которое он подписал лично. Егор Тимурович благосклонно сочувствовал мне, как бы даже удивляясь моей непонятливости: дескать, неглупый человек, а принимает всерьез столь естественные вещи. Правительство принимает соответствующие решения не для того, чтобы их выполнять. Задача совсем в другом – уступить настойчивым требованиям истца, обнадежить его документом. Ну а выполнение или невыполнение – это уже совсем другой вопрос. Схема рассуждений проста: вы желаете иметь решение правительства? Вы его получили. Вы же не интересовались, есть ли у правительства возможности по его выполнению или их нет. Если бы даже правительство сказало, что выполнение нереально, вы бы не согласились. Настояв на решении, вы должны сами позаботиться о его реализации. Сами! Убедить, склонить в свою пользу, вырвать ресурсы у тех, кто их распределяет. Получится – ваша удача. Не получится – значит, удачливее ваш оппонент. Ничего этого, разумеется, сказано не было, подразумевалось, угадывалось. Премьер же говорил о другом, ему более близком и понятном. Он ещё подумал бы, надо ли выделять средства на развитие Российского телевидения, которое... Далее я услышал обиды, разочарования, недоумение. Зачем вообще Российское телевидение преисполнено желания внушить людям, как плохо кругом? С хлебом – плохо, с металлом – плохо, с наличностью – плохо. Премьер намекнул, что понятие "социальный оптимизм" не перестало существовать с приходом к власти команды Гайдара. Но премьер посчитал сказанное недостаточным и предложил мне однажды посмотреть Российское телевидение с утра до вечера и спросить себя – способствует ли оно, формирует ли чувство уверенности в успешности реформ, в продуманном курсе правительства?! И когда я возразил и сказал, что чувство уверенности рождает результат реформ, а не рассказы о том, что могло бы быть, если бы не мешали, если бы плодоносило, если бы не воровали, если бы не преступали. Народ заинтересован не в вопросах, а в ответах. Не в объяснении – почему нет, а в рассказе, как иметь больше. Если не воплощается малое, опасно призывать к воплощению большего. А насчет посмотреть с утра до вечера... "Мне десять лет назад, – ответил я премьеру, – это же самое советовал Михаил Андреевич Суслов, предлагая прочесть журнал, который я редактировал, с первой до последней страницы и получить ответ на вопрос: способствует ли его содержание утверждению идей развитого социализма?" Интерес к разговору угас.

Я часто ловлю себя на мысли, что, оказываясь в кругу жизни, я вижу совсем другую жизнь и мое желание винить кого-либо за невоплощенные надежды возрастает. Конечно, у власти – мироощущение власти. Власть сопричастна к желанию сделать, изменить, реформировать, навести порядок. И, затрачивая на это немалые усилия, что естественно, в сознании власти всегда превалируют масштабы этих усилий. Власть недоверчива к свидетельствам, подтверждающим тщетность затраченных сил. В условиях кризиса, политической нестабильности меняется приоритетная шкала. Век информации. Конец двадцатого и тот, следующий, двадцать первый. Уже убедились, поняли: центры информации сфера главных притязаний политиков, ключ к власти и сама власть.

Столкновения вокруг средств массовой информации обрели перманентный характер. У съезда, парламента сложилась своя философия поведения: все, что поддерживает Президент, – надо сокрушать. Телевидение и радио, сохраняющие лояльность к Президенту, нетерпимы в силу этой самой лояльности. А дальше как по накату: захватить, подавить, подчинить – все глаголы из категории энергичных.

В основе столкновения – коллекция личных обид: не так показывают, не то говорят; что они (газеты, телевидение, радио) себе позволяют?! Партии как режима, как меры всевластия давно нет, а мышление большевистское: "журналисты – подручные партии, подручные власти".

Спикер расплачивается за свою недоброту, нерасположенность к журналистам.

Сначала ревнивое – почему вся любовь Президенту? И отчаянный всплеск, повторенный не однажды: "Неужели я меньше сделал для демократии, чем Ельцин?!" Затем мстительное желание подавить, доказать всем – все эти пишущие, транслирующие, снимающие из разряда получерни, холопов – их можно купить, можно продать. Есть одна власть, единственная и первая. И никакой четвертой, третьей, пятой нет и быть не может. Этот термин – "четвертая власть", адресованный печати и произнесенный в присутствии Хасбулатова, почти всегда вызывал у него ярость. Хотя он и произносился без претензий, как образ века информации и никак не более. С решительностью, похожей на бешенство, обрушивался Хасбулатов на это посягательство на власть – "Я, Президент, парламент – мы избраны народом, правительство назначено нами. А кто такие вы? Самозванцы!" Слово "самозванцы" он произносил на свой манер, ставя ударение на самом последнем слоге. Во всем этом была причина и личной уязвленности, недоумения. Хасбулатов сам писал много и часто. В девяностом году, на заре создания еженедельника "Россия" – одного из первых изданий, сотворенных новой суверенной российской властью, – он определил себя его главным редактором. Он, доктор наук, а чуть позже уже и академик, автор монографий и книг, можно сказать, профессиональный журналист и плюс к тому почти заглавная власть, должен состязаться, отвоевывать любовь и уважение у журналистов. И почитание положено лично ему, а не какому-то партократу, бывшему секретарю обкома, не написавшему ни единой строчки самостоятельно "Подумаешь – Президент. А кто его сделал Президентом? Я! Я!" Это было выше его понимания.

Хасбулатов упрямо повторял, встречаясь с журналистами: "Мы, парламент – оплот свободы, а не Президент. Неужели вы этого не понимаете? Не может единоличная власть быть гарантом свободы. Я такой же журналист, как вы". И уже не говорилось, а подразумевалось: "Я – ваш человек, а не Президент". Хасбулатов искренне не мог понять этой нелюбви к себе, этой отчужденности средств массовой информации. Все происходящее, как ни странно, ни в коей мере не относилось к умышленному субъективизму, замалчиванию, якобы организованным Президентом и его командой. Воспаленное воображение воспаленных политикой людей. Парламент и его спикера попросту по-людски недолюбливали, как можно не любить сварливого, злого, мстительного человека. Странно, но именно это чувство было первичным. И что бы ни делали журналисты, соблюдая все нормы равноправного, объективного освещения событий, парламент, сам породивший это отторжение, все равно выискивал, ставил под сомнение, досочинял эту нелюбовь к себе. И круг замыкался. Журналистам присуще эмоциональное начало. Они уже не могли совершить самонасилие над собой и свидетельствовать свои якобы пропарламентские, прохасбулатовские настроения.

Однажды я сказал Хасбулатову: "Депутатам недостаточно объективности, они требуют влюбленности в свое поведение. Но, увы, насильно мил не будешь". Ответом были оскорбительные слова в адрес телевидения и прессы, которые продались Президенту.

Извечная истина – тот, кто платит, тот заказывает музыку, – обретает трагическое звучание в процессе экономического кризиса, когда банкротом оказывается государство, отказываясь от субсидирования печати, которая вывела на политический Олимп новую генерацию власти, только за то, что она не так же легко подвержена политической переменчивости, как сама власть, в череде бесконечных реорганизаций своих структур. Я с трудом представляю положение газеты "Известия" или Российского телевидения, которые, при всей своей неоднозначности, порой неглубине суждений, если говорить о телевидении, конечно же, опора и реформаторских действий Президента, и рыночных маневров правительства, и демократической платформы парламента. Если курс правительства, в силу пополнения его рядов активными представителями ВПК, развернется на 180 градусов, ситуация станет непредсказуемой. Средства массовой информации уже утратили условный рефлекс подчинительства. И Президент, меняя правительство, проводя коррекцию курса, но опять же коррекцию, а не смену вектора движения, должен думать об информационном поле, не о замене редакторов, что совершить несложно, а практически о создании континента послушной прессы, которая мгновенно перестроится и начнет вытаптывать новую тропу в общественном сознании. Возможно, предчувствуя это, целый ряд персоналий из окружения Президента, на первых порах Бурбулис, чуть позже Полторанин, нетонущий Петров, так или иначе возвращаются к идее президентского канала на телевидении и радио. Можно придумать зеркало с обратным эффектом, но тогда оно перестанет быть зеркалом. Но проблема даже не в этом.

Мы заложники своего прошлого. И даже одержимость в его разрушении не может изжить в нас эту приговоренность. Привычка иметь средства массовой информации, беспрекословно подтверждающие правильность твоих действий, сформирована партией. И мы, вышедшие из её чрева, даже те, кто вирус непослушания взращивал в себе ранее и был гоним, – даже они чувствуют себя потерянными на полях разгулявшегося плюрализма. Все устают от отрицательных эмоций. Но первой устает власть. Это в адрес прессы: "Вы очерняете действительность, вы сеете национальный раздор, вы подрываете доверие к реформам".

В этот момент власть забывает, что в информационном зеркале не фиксируется желаемое, а отражается только действительное. Болезнь реформаторов всех времен: если результатов нет – их надо придумать. Во благо самих реформ. Отсюда желание иметь новое, президентское телевидение. А у парламента – парламентское. У правительства – правительственное. Тогда мы сами будем говорить о себе, что и следует с этого дня считать правдой. Не надо за нас домысливать, дописывать. И никто не задается вопросом: "Где взять такого зрителя, слушателя, читателя, который станет верить тебе президентскому, парламентскому, правительственному?"

Пока Бурбулис возглавлял правительство, он был одержим подобными замыслами. Теперь вот Петров роет свою нору. И только сам Президент противится, чувствуя интуитивно и в замысле Петрова, и в замысле Бурбулиса, и в замысле Полторанина непроясненную опасность. Опасность для себя Президента, как гаранта демократического развития государства. Идея Полторанина, конечно же, не столь примитивна, как ласковая идея Петрова. Упразднить министерство печати, создать на его месте Федеральную службу информации при Президенте. Расширить, как считает Полторанин, зону свободной, независимой информации. Единомоментно уйти из-под контроля парламента и правительства, но при этом остаться влиятельной фигурой в правительстве, в ранге вице-премьера. И этим рангом как бы укрепить вторую линию обороны.

Я уже говорил, что любая идея, возникающая в коридорах власти, ориентирована на личность, предложившую эту идею. В данном случае именно Полторанин становился руководителем Федерального информационного центра. При этом он ни в коей мере не ослаблял себя, а, наоборот, усиливал. Именно это вызывало сопротивление на всех властных этажах.

Уязвимость отечественных реформ в том, что они, как правило, инициировались высшей властью, что не следует считать изъяном, однако власть при этом всегда сообщала – импульс реформ идет снизу. О чем низы даже не подозревали. В любой реформе власть боролась с самой властью. Когда реформатор использовал механизм реформ, расширял свое собственное пространство за счет либо сокращения, а чаще и упразднения пространства своих оппонентов. На бюрократическом языке это называлось "реорганизация управления". Иначе говоря, реформы делались не под идеи: движение капитала, технический прогресс, политическое обновление, а под себя, своих сторонников, свою послереформенную власть. Отсюда драматизм нынешних реформ и реформаторов, попытавшихся отчасти отойти от этого стереотипа. И, как результат, бескомпромиссное сопротивление тех, кто не разглядел себя в послереформенный период у кормила власти. Партийное сопротивление реформам имело две тональности: оголтелую, или социалистическую, и неизбежную (иначе говоря, уловить направление течения реформ, сначала подстроиться под него, а затем скрыться в нем). Их девиз – нельзя выступить против реформ – не поймут. Цель должна быть иной – найти в этих реформах свои властные этажи. Если их нет, придумать и пристроить. Первый банковский капитал и первая банковская элита – это бывшие партийные функционеры. Трудно сказать, какая часть капитала партии ушла за рубеж, но то, что её капитал лег в сейфы отечественных коммерческих банков, в этом нет сомнения. В этом смысле реформа государственных структур, введение российского президентства, у истоков которого стояли Геннадий Бурбулис и Сергей Шахрай, выстраивалась не по новым, а по извечным законам власти. Увидеть в этих структурах себя. Отсюда идеи Госсовета, государственного секретаря, Консультативного совета. Нужны были структуры, при которых власть второго человека была бы неопровержимой. Во-первых, он стоит у дверей первым и все, включая залетающий ветер, может осязать лично. Во-вторых, если в связке Президент вице-президент его нет, надо изменить структуру власти таким образом, чтобы третий стал вторым, не меняя порядковых номеров. Я говорю это не в укор авторам идеи. Просто такова специфика Отечества. А ещё надо учесть, что будь то Чубайс, Явлинский, Бурбулис, Шохин, Гайдар или Хасбулатов, они новое поколение политиков, в возрасте от 35 до 45 лет, до того стоявшие на привязи или в услуге номенклатурной старости. При помощи этих реформ, другой возможности у них нет, они могут совершить восхождение на "политический Эверест". Для них реформы экономического механизма – не только решение социальных, этнических, территориальных вопросов, но ещё и их личная лестница, где только они, как им кажется, знают очередность ступеней и по которым, поднимаясь с закрытыми глазами, могут подняться только они. Правила игры написаны в расчете на их возраст, их язык, их привычки. Для них реформы не ответ на общественную потребность, а, скорее, их личный замысел, воплощение диссертационных амбиций – мою модель положили в основу, мой экономический механизм, мою политическую концепцию. Реформы это я. Их можно назвать клубом президентов. Каждый из названных, оставаясь наедине с собой, скажет непременно: "А почему нет?"

Глава VII

СИНДРОМ ГОРБАЧЕВА, ИЛИ НАКАНУНЕ

ЛОС-АНДЖЕЛЕС

17 сентября 1991 г.

Однажды обнаружив удачную формулу, мы повторяем её с одержимой настойчивостью. После недолгой, но драматической изоляции Горбачев вернулся в другую страну. Три дня, потрясшие мир, похоже, лишили Президента его навязчивого недуга – политической слепоты. Демократы устало вздохнули кажется, наш Президент определился. Потерпевшая поражение реакция в отчаянном озлоблении прокляла Горбачева ещё раз. Вряд ли они имели основания сказать – он нас предал. Если что и было общее у правых и левых, то это недоверие к Президенту – не наш. Изолируя Президента, они готовили ему неутешительный итог.

Касательно президентства, конечно же, было несколько вариантов: если получится в полном объеме, то...; если постигнет частичная неудача, то... О поражении не думали – страшно. Я не прав, и о поражении думали. Не случайно заболел Павлов. При аресте он скажет: "А что, собственно, произошло? Разве мы не говорили о чрезвычайном положении? Разве не призывали к созданию правительства общественного спасения? Разве нас не страшил хаос, разгул преступности, митинговая вакханалия? Если этого ничего не было, то зачем Президент потребовал чрезвычайные полномочия? Вот войска ввели напрасно, я предупреждал".

Все это в той или иной форме прозвучит на суде. Таким образом бывший премьер как бы напутствовал защиту. Нет смысла говорить о том, на что они рассчитывали и в чем просчитались. Анализ всегда был застарелым недугом политической номенклатуры. Путч лишь подтвердил: кто был ничем – всем стать не может.

Пожалуй, самой зловещей в групповом портрете заговора является фигура Болдина. И не потому, что человек, ближе всех стоящий к Президенту, облеченный всей полнотой доверия, предал. Нет. Во все времена предавали ближайшие. Потому как поступки стоящих в отдалении и не считались предательством. Стоящие в отдалении совершали ошибки, не справлялись с работой. Они всегда имели возможность сказать: нам приказали, мы не были информированы. Для окружения, на расстоянии человеческого дыхания, эти оценки неприемлемы. Окружение, вознесенное самим самолично, предает изысканно.

В 1985 году, ещё не Президент, а просто Генеральный секретарь, оказавшись у кормила страны, Горбачев восстал против всесилья помощников, окружавших предшественника. Одряхлевший лидер достиг той стадии политической неполноценности, что превратился в плохо двигающийся, плохо соображающий объект. Помощники правили страной. Помощники продуцировали коррупцию. Помощники вознеслись над Политбюро, Советом Министров. Не случайно первым шагом Горбачева было упразднение этого надинститута власти. Помощники покидали Олимп под злорадное сочувствие партийного и государственного аппарата, измученного долголетней завистью. Рабы не прощают возвышения себе подобных. Кто их сейчас помнит, Прибытковых, Агентовых... – "барвихинских глухарей", нашептывателей высшей власти?

Еще раз повторим, трагедия реформаторов всех времен – они всегда приходили в стаю прежнего окружения. Аппарат – среда обволакивающая, проникающая в поры власти, принимающая форму каприза власти. Вот на чем держится доверие власти к аппарату.

Итак, изгнав и предав анафеме институт прежнего кормчего, Горбачев практически повторил его ошибки. Он чуть медленнее, чем его предшественник, вползал в трясину власти и ложного почитания. Брежнев купил аппарат. В дальнейшем его покупали помощники. Однако начало паноптикуму положил Леонид Ильич сам, раздавая награды, привилегии и прочие дарственности разносортным политическим пролазам. Ничто не изменилось в психологии власти со времен Древнего Египта, Рима, Ивана Грозного, Гитлера, Сталина.

Власть, в своем самовыражении, одинакова при всех режимах, она живет не по законам социального строя, демократии или антидемократии, монархии или республики, власть живет по закону власти. И в этом смысле существуют вечные истины. Вознесенные не по заслугам не могут не знать об их отсутствии, а потому придумывали их, создавали шлейф побед и успешностей, не существующих в реалиях. Только человек, для которого власть есть смена профессиональных занятий, независим в своих суждениях. Жаден до власти, как правило, малоумеющий. Он использует власть в привычном социалистическом толковании – руководить в целом, вообще. В этом случае власть способна скрыть профессиональную посредственность, когда знания подменяются организаторским марафетом: собрать, обеспечить, принять меры, повысить, сосредоточиться, обратить внимание.

В среднестатистическом измерении Болдин – руководитель аппарата Горбачева – человек достаточно ограниченный. О таких говорят: толковый оргработник, полагая, что для человека, обладающего этим навыком, совсем не обязательно наличие общей эрудиции. При исполнении воли начальства она как бы помеха. Но именно Болдин стал пружиной заговора. Можно сказать проще первым был куплен Болдин. Мне не хочется повторять: мы предупреждали Президента. А кого не предупреждали?!. Тут я не прав, Горбачева предупреждали соратники-либералы, все те, от кого отвернулся Президент. Горбачева предупреждали шестидесятники, политологи.

Что парализует лидера? Отсутствие власти? Ни в коем случае – её видимость сохраняется. Неуважение? Вряд ли. Почитание – это ещё и лицедейство. Шестидесятники грешны перед Горбачевым, они задержались в своей влюбленности в него. И когда их критика в адрес Президента достигла апогея, ожесточившийся Президент, подвластный собственной обиде, маниакально клял судьбу, обвиняя всех в неверности. Именно Горбачев называл демократов, водрузивших на свое знамя имя Ельцина, политической шпаной, и именно с его легкой руки покатилось по стране – "так называемые демократы". Так все-таки что парализует лидера? Информационная блокада, оплодотворенная обилием дезинформации. Наш Президент должен знать все.