Текст книги "Хроника времён 'царя Бориса'"

Автор книги: Олег Попцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)

Попцов Олег
Хроника времён 'царя Бориса'

Олег Попцов

Хроника времён "царя Бориса"

У ПОДНОЖИЯ НАДЕЖД

Год 1987-й

Еще не остыл съездовский микрофон, и гул съездовских баталий катился по московским улицам, набухал и остаточно взрывался на митингах. Еще не успели разъехаться депутаты, а уже шла встречная волна оценок, несогласия, осуждения: не так; не то, что хотелось. Где практические шаги? Где результаты? И съезд, тот самый съезд, которого так ждали и который в чем-то превзошел все ожидания, оказывался в положении человека, которому предписано объясниться, оправдаться, смыть досаду недоумения.

Ситуация не то чтобы странная, скорее неординарная. Тем более что речь идет не о каком-то прошлом съезде, где бурные продолжительные аплодисменты чередуются с производственной гимнастикой делегатов – все встают, а совсем об ином, первом съезде народных, да-да, народных, наших с вами депутатов, выбранных альтернативно. Не всех, но в подавляющем большинстве своем. Вот почему первым оценочным фактом съезда должен быть его состав – лицо съезда. Мы выстрадали другой съезд. Выстрадали. И не надо пускать его с молотка, не надо. Но съезд – продукт обновления, иное качество воплощения не самой власти, это шаг следующий, но её окружения, рядом расположенной среды.

Неудовлетворенность съездом, на которой так трогательно настаивают в средствах массовой информации народные депутаты, естественна, она логически была предопределена ходом предвыборной кампании. Почему? Проще говорить, что демократические преобразования – наши завоевания, сложнее понять и оценить их. Предвыборная кампания была оригинальным демократическим экспериментом, позволенным в условиях однопартийной системы. И озабоченность партии, что коммунисты не ссылаются в своем предвыборном марафоне на её программу, нельзя считать правомерной. Многопрограммность кандидатов должна была создать ощущение многопартийности при её отсутствии. И это случилось в истории.

Уникальный случай, когда результат съезда мы имели прежде, чем собрали съезд. Когда существует многопартийная система, программа кандидатов удерживается в магнитном поле программы той партии, которую представляет кандидат на выборах. Мы имели другую ситуацию. Программы будущих депутатов были ориентированы не на возможности общества, таковые оставались непроясненными, а на неудовлетворенность общества жизнью как таковой. Кандидат в борении за мандат вел игру на бирже надежд, горизонты которой всегда более беспредельны, чем видимая реальность. Можно ли в полной мере упрекнуть в этом нынешних депутатов? Нет. Потому что грани видимой реальности от имени общества многолетно определил бюрократический исполнительный аппарат, присвоив себе право на разработку модели чаяний народных.

Когда демократия, при её долголетнем отсутствии, становится для общества реальностью, ещё долго поведение людей в условиях незнакомой политической среды являет собой образ поведения нереального для этой новой среды. И это естественно и объяснимо: человек – существо традиционное. Такова данность. На том, предсъездовском, этапе вложение в банк перемен было необходимо как воздух. Экономика буксовала, как она буксует и сейчас. Растерянность стала образом мышления. Нужна была концепция. И лидеры перемен, политическое руководство партии зачли предвыборную кампанию (сделав оговорки на её передержки, эмоциональную неуравновешенность) в актив перестройки, не углубляясь в детальный анализ. Удерживала естественная боязнь осложнить ситуацию на выборах. Я думаю, этот шаг был обусловлен ситуацией, хотя нас, как всегда, подвела извечная страсть исчислять сиюминутный успех. И как результат, как факт вещей прозорливости руководства, правильности генеральной линии – надежды в неприкосновенном виде прибыли на съезд. И каждый избиратель, удобно устроившись у телевизора, стал ждать исполнения своих желаний. Это не упрощение, не романтизм. Депутаты обещали: если меня изберете – я смогу. И груз мифического оптимизма – решу, потребую, изменю – давил на депутата тысячами телефонных звонков, писем, и плюс к тому собственная самовосторженность: "от имени избирателей", "перед лицом моих избирателей", как если бы избиратели превратились в легионеров. И, чувствуя их дыхание за спиной, депутат готов броситься в атаку на неприступный редут. Это не образ, а реальная тактика депутата в столкновении с диктатом политической власти. Впрочем, неудовлетворенность имеет ещё и другие причины. Нынешний процесс мы с необыкновенной легкостью называем революцией – опять же слабость к политическому пафосу. Да, он революционен в том смысле, что затрагивает два сущностных момента общественного бытия: вопрос о власти и собственности. Затрагивает, но не опрокидывает, не взрывает. Речь идет не о передаче власти, что привело в шоковое состояние партию, а о её перераспределении. Мы не создаем новую социально-экономическую систему, не строим заново, в чем мы, кстати, преуспели – строить много и плохо, а вступаем на неведомый нам путь радикальной социально-экономической реконструкции. Тот самый, который, начиная с середины 60-х годов, прошли все развитые страны. Да, да, перестройка прошла всюду. В Японии, Америке, странах Европы, чуть позже в Латинской Америке. Просто в своем пропагандистском сумасшествии мы её называли иначе – кризисом загнивающего капитализма. В результате все эти страны вышли на иной качественный виток социально-экономической спирали. Причем занимались они не научно-технической реконструкцией, как мы упрощенно трактуем и по сей день, а социально-экономической реформой, не игнорируя элементы социализма, а активно внедряя их. Так что поговорка о новом вине и старых мехах не очень точна. Не очень. Ну а мы, как и полагается, "революцьонный держали шаг". Не могли же мы заниматься, скажем, научно-технической реорганизацией. Державе такой масштаб не предписан. У нас обязательно должна быть научно-техническая революция. Такие мы все из себя революционные.

Конечно, социально-экономическая реконструкция должна быть по сути своей радикальной, нужен рывок. И тем не менее процесс этот мы представляли эволюционным, с обязательным наличием промежуточной модели.

Кстати, о нэпе. Мы часто нынче вспоминаем нэп. Но отчего-то никогда не говорим, что нэп, по замыслу Ленина, был переходной, промежуточной моделью. В этом смысле временные прогнозы экономистов и сроки выхода из кризиса через 3-5-7 лет вряд ли точны. Расчет идет по нормам экономической реформы, проводимой в цивилизованной стране, где массив частной собственности является если не преобладающим, то бесспорно значимым, и никто не учитывает, что одновременно мы проводим ещё и реформу политическую. Подобного опыта наше общество не имело, разумеется, кроме как в 1917 году. Но это уже другая история. А потому недоумение избирателей естественно. Они все ждали: когда же власть из одного состава начнут перегружать в другой? Ведь сказано – вся власть Советам! Когда объявят о роспуске колхозов? И Маяковский кстати – "Кто тут временные?.. Слазь! Кончилось ваше время!" Как же необходим был на съезде анализ депутатских программ с точки зрения их реальности, социально-экономического и политического диапазона. Это был бы великий урок и для парламента, и для исполнительной власти, и для избирателей. И не надо думать, что это позволило бы управленческим структурам упрекнуть депутатский корпус в дилетантстве, в безответственности, в непрофессионализме, чего так бы хотелось, толкуя профессионализм как узость собственных суждений, неподъемность именуя стабильностью, закоснелость мышления преемственностью. Не случилось ни того, ни другого, а жаль. Что же произошло потом? Депутаты вернулись к своим избирателям и стали вместе с ними критиковать прошедший съезд, оставляя право на его защиту партийным лидерам всех рангов, которым-де положено это делать. Это тоже рецидив привычного – ещё не поняли, не переключились – съезд-то другой! Не очередной "исторический", необъятно партийный, а другой! Такой вот расклад получился. Иначе говоря, хоронили съезд многие из тех, кто больше всего недоволен даже не самим съездом, сколько фактом его появления в том составе, в котором он состоялся. Не заявленная гласно мысль "Мы предупреждали!!!" не перестает существовать. Политические реформы, демократизация опережают готовность народа к этим процессам. А затем – залп по неформалам, ещё один – по кооперативам, по национальным беспорядкам, и как итог фраза: "Что требовалось доказать? – Народ не готов!" А депутаты им ничего не остается, как отозваться на недовольство народа, – поднимаются на трибуны перед своими избирателями и во благо своей неоторванности от народа начинают поругивать съезд, как если бы они были гостями на том пиру, а не хозяевами. Неминуемо возникает вопрос: "Кому все-таки нужен съезд народных депутатов?" Тем, кто сдерживает демократию, или тем, кто в результате её торжественно стал депутатом съезда?! Надо ли защищать съезд? Думаю, нет. Но надо пожить, ощутить, понять, что он для нас такое. Общество ждет Закона о печати, Закона о гласности. Съезд, при всех сопутствующих несовершенствах, процедурной неорганизованности, заявил такие параметры мысленной свободы, которые вывели в иную степень общественное сознание, как таковое. И всякий закон, и уж тем более Закон о печати, будет отныне соизмеряться с этим съездовским пределом. Меньшего уже быть не может. Как не может быть в одном обществе двух пределов свободы, гласности и открытости. Ибо это мы уже проходили. Съезд сделал не просто шаг вперед это иное качество общества. На съезде было меньшинство и большинство. Мы ещё не привыкли к этому понятию. И уж тем более мы страшимся теории оппозиции. Так вот, на съезде была оппозиция. Расхождения практически не затрагивали целей – необходимость радикальных перемен признали все. А вот пути достижения, темп перемен, их масштабы – здесь обозначились разные подходы. Поэтому понятие "оппозиция" нуждается в уточнении. На съезде была конструктивная оппозиция, взгляды которой бесспорно обогатили съезд. Впервые в нашей общественной жизни взгляды меньшинства были не просто выслушаны и учтены, как это принято говорить; они обрели характер экономической и социальной альтернативы. И дело не в результатах голосования. Съезд признал значимость альтернативы. Возможно, он не проникся к ней доверием. Для этого нужно время. Но уже вычеркнуть из сознания общества факт существования экономической концепции прибалтийских республик, московской группы невозможно. И всякая неуспешность наших экономических шагов, антирадикализм, половинчатость, неукротимая верность идеологическому догматизму в сфере экономики побудит, заставит общество свершить альтернативную данность. А это – завоевание съезда, его интеллектуальный прорыв. Конечно, у нас нет времени.

Догматизм социальный, экономический, духовный исчерпан. Терпение общества истощено. История с кооперативами лучшее тому подтверждение. Экономической альтернативе не прощается ошибка. В этом, если угодно, драматизм ситуации. Но мы будем оступаться. Такова диалектика жизни. Каменистую тропу строевым шагом не одолеть. Говорят, что наличие меньшинства не позволило сделать съезду большего. Это не так. Конструктивность меньшинства не в его чрезмерной прогрессивности. Все относительно. Оно не позволило съезду сделать меньшего. В этом разум и мудрость съезда.

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ

Страна остывает, приходит в себя. Придумали развлечение – съезд народных депутатов СССР. Смотрим в качестве ночного сеанса.

Удивительно, как скоро мы одолели путь от упоения нашей раскрепощенностью, демократией ("Ай да депутаты! Ай да молодцы! Говорят, что хотят") до отвращения к ней ("Зверинец! Сумасшедший дом! Откуда они взялись? Кто их выбирал?"). Одно из призваний демократии – сделать власть открытой, а дом власти – прозрачным. Не надо падать в обморок. Это наша власть.

Москва. Кремль. 1989 год.

У премьера ныне забот сверх головы. Каждый день я видел его усталое лицо – крупным планом на телеэкране. Это хорошо, когда некто обретает политический опыт, тренируется. Но трудно, когда на твою долю выпадает роль спортивного снаряда, на котором и при помощи которого нарабатывается этот самый политический навык. Итак, эмоциональный парламентский марафон подошел к концу. Непросто провести правительственный корабль среди депутатских рифов, не потеряв ни одного человека команды. Премьер переживает, хмурится, сердится, улыбается через силу. Тут уж ничего не поделаешь – такова ситуация, такая работа.

Однако все позади. Смотрел я это действо, и одна мысль не давала мне покоя. А что такое индивидуальность руководителя? Поднимаются на трибуну претенденты. Высокие, среднего роста, потертые временем и при седине, иные средних лет, так сказать, в расцвете сил. "Если вы мне доверите; если вы мне поручите..." Все, по существу, стартуют с одной позиции – плохо или очень плохо. И вот, то ли эта одинаковость развала по всем позициям сказывается, то ли удивительная одинаковость, невыразительность языка. Не знаю, но мимо глаз идет череда удивительно похожих друг на друга людей. Никакого внешнего сходства, а все одинаковые. Ну, может быть, пять-шесть кандидатур выпадают из общего ранжира, а в остальном...

Нет-нет, я не собираюсь никого критиковать. Да и зачем? Министры уже натерпелись, как, впрочем, натерпелись и подчиненные. Их судьба тоже решалась. Если останется прежний, значит... А если придет новый, где окажусь я? Конечно, проще всего сказать, что затянувшаяся процедура формирования кабинета есть плод нашей неопытности, мы учимся. Но депутатам следует учесть немаловажное обстоятельство – процесс обучения обусловлен, с одной стороны, временем, с другой – уровнем знаний и способностей постигающих курс наук; пользуясь школьной лексикой, есть второгодники, а есть и отличники. Несформированный департамент всегда работает хуже. А это значит, что почти два месяца страна имела некачественное управление; не заключенные сделки, не выделенные средства, не утвержденные планы. Ожидание, как правило, продукт убыточный. Говорим: спрос определяет предложение. В данном случае несовершенный спрос уравновешивается несовершенным предложением. И если одни (будущие министры) знали точно, чего они не хотят – покинуть заседание парламента, лишившись должности, то положение других (депутатов) было более противоречивым: говоря актерским языком – это их первый выход. На поведение депутатов чрезвычайно влияет зритель. Мы ещё не готовы сказать, плохо это или хорошо. Такова данность, и тут уж ничего не поделаешь.

Но чего мы желаем? Вот неотступный вопрос. Как должен работать новый кабинет министров? Наверное, лучше, чем прежний, но как? И вообще, что такое советский министр в условиях обновления? Тут есть о чем подумать. А в условиях кризиса? Или в этих условиях нет разницы?

Дебаты по составу кабинета министров, что называется, получились красочные. Достаточно заметить, что за время этих дебатов телевидение не показало ни одного остросюжетного фильма, не без основания полагая, что вечерний показ парламентских прений, которые заканчивались порой в третьем часу ночи, по части драматического и зрелищного накала окажется вне конкуренции. Но вот один мой знакомый, отсмотрев очередной парламентский день, резюмировал свои впечатления жесткой фразой: "Неинтересно, игра идет в одни ворота. Они все равно "протащат" своих". Меня не удивил демократический радикализм моего коллеги. Задело слух другое. Осевшее, въевшееся в душу расчленение общества на "мы" и "они". Я часто задаю себе вопрос: кто здесь виноват? Они – потому что мы стали такими, или мы, позволившие им стать кастовым сословием. И хотя они уже совсем не они, но тень их предшественников ещё стоит на черте горизонта.

Депутатский корпус, и это, на мой взгляд, естественно, был отсечен от министерской кухни. Обсуждались предложения, заявленные одной стороной. Правильно ли это? Я бы ответил сдержанно – правомерно. Разговоры о том, что депутаты должны иметь альтернативные варианты, мне представляются, скорее, данью моде, проявлением формального радикализма. Нельзя требовать полной самостоятельности для себя, урезая при этом самостоятельность других.

Премьер обязан иметь право заявить свою команду, иначе он не премьер, ему вручается мандат на формирование кабинета. Если мы настаиваем на разделении власти исполнительной и законодательной, то это разделение предполагает высокую ответственность обеих сторон. Мы тебе доверяем, но если ты обманул наше доверие, тебе нет прощения – ты уходишь. В этой формуле все по максимуму – и доверие, и ответственность.

На встрече в Союзе кинематографистов народный депутат Ю. Щербак, отвечая на вопрос: "Имеет ли Комитет по экологии свою кандидатуру на пост председателя Госкомприроды?", ответил: "Да, имеем, но нас постигла неудача. На пленуме в Ленинграде наш кандидат тов. Гидаспов избран первым секретарем обкома КПСС". Собственно, ответ как ответ. Толковых людей не так много. Принять к сведению и двинуться дальше. Но есть в этом ответе одна тонкость. Задача Верховного Совета – распорядиться той властью, которая ему предназначена, но никак не более. Он может принять и отклонить закон, утвердить и не утвердить, скажем, пятилетний план, согласиться и не согласиться с предложенной кандидатурой, но подбирать кандидатов – это прерогатива исполнительной власти. Каждый должен заниматься своим делом.

Принцип разделения власти – по сути ключевой момент политической реформы. Вообще утверждение "вся полнота власти" – утверждение обязывающее, бескомпромиссное. И то, что депутаты с такой легкостью и необременительностью его повторяют, полагая, что владение этой самой полнотой и есть их обязанность, мне представляется симптоматичным. Как избиратель, я бы не хотел оказаться в положении человека, которому спустя некоторое время придется делать выбор: какой монополизм лучше – тот, что был до того, или тот, что наступил после.

Перед началом прений по составу правительства Н. И. Рыжков, аттестуя будущий кабинет, сделал ударение на профессионализме правительства. Мы узнали, сколько в его составе академиков, докторов наук, кандидатов. На остальную массу министров был распространен термин "высококлассные специалисты и организаторы производства". Все, конечно, члены КПСС, прошли путь от рабочего до министра или от аспиранта до академика. При этом подразумевается, что дураки и бездельники министрами не становятся, заказан путь дуракам и в академики.

С этим трудно не согласиться, хотя в стране, где высшее образование и образованность понятия отнюдь не равнозначные, где количество специалистов на единицу площади и времени превышает эти показатели в любой другой стране мира, где специалист уже давно стал валовым, а не штучным продуктом, в такой стране карьера специалиста имеет свою специфику. Не признать этого значит продолжать жить с завязанными глазами. Диктат политики, классового чутья над профессиональным навыком предопределил в качестве приоритетного начала в формировании специалистов верность идеологической концепции: "Нам нужны не всякие командные и инженерно-технические силы. Нам нужны такие командные и инженерно-технические силы, которые способны понять политику рабочего класса нашей страны, способные усвоить эту политику..." При этом предполагалось, что носителем политики рабочего класса является аппарат партии в его административном, волевом варианте. Отсюда лозунг – кадры решают все! Сделаем уточнение – максимально идеологизированные кадры.

Практически все шестьдесят лет после того управленческая модель общества развивалась по этой схеме.

Непременный стаж партийной работы стал ещё одним догматом управленческой пирамиды. Так рождались тенденции кастовости в партии. Комсомольская работа, партийный аппарат, освобожденная партийная работа, руководящая должность на этажах власти. Практически другой путь восхождения на вершину управления был исключен. Подобная модель жизненных продвижений явилась своего рода наставлением по карьеризму, и неудивительно, что именно карьеризм, кастовая ограниченность стали главными недугами, разрушающими организм партии.

По логике вещей, согласуясь с законами здравости, общество заинтересовано, чтобы сфера управления его жизнью была в руках наиболее талантливых, ярких и деятельных людей. И если с этим согласиться, то факт партийной принадлежности руководителей всех рангов есть подтверждение основополагающей мысли – все самые талантливые, яркие и деятельные люди сосредоточены в партии, потому как им доверено управление жизнью общества на всех этажах и во всех коридорах власти. По идее, правящая партия должна к этому стремиться. Но мы прекрасно понимаем, что это лишь заманчивая цель, реальность никогда не может быть таковой. Даже в повседневности эта цель имеет громкое идеологическое сопровождение: "Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи". Простое сопоставление величин – 20 миллионов членов КПСС и 170 миллионов беспартийных – ставит под вопрос правомерность подобного утверждения. Но дело не только в этом. Непременная партийность человека, находящегося на вершине пирамиды управления страной, республикой, областью, районом, колхозом, предприятием, превратило партию в иную среду обитания, предполагающую некие социальные привилегии. Бескорыстность партии дала трещину. В конечном итоге это лишило партию искренности внутри самой партии. Ибо всякий получивший власть из рук партии был повязан этим благодеянием и уже оберегал не идею, не высокие принципы, которые, увы, безденежны, а собственную привилегию, ради этого ловчил, уступал, раболепствовал.

Вот, как мне кажется, в чем суть кризисных явлений в партии. Формирование партии после совершения революции происходило неоднозначно, а после смерти Ленина с удивительной точностью согласовывалось с политическими деформациями общества. Очень часто именно партия выполняла роль идейного тоталитарного авангарда общества. Партия, в которой был физически уничтожен интеллектуальный слой, партия, в которой подавлялся принцип несогласия, не могла не видоизмениться, не утратить первоначальных приоритетов. И чтобы это скрыть, был оставлен в неприкосновенности идеологический антураж, политическая атрибутика: "С именем Ленина!", "Да здравствует ленинизм!" и т. д.

Мне думается, многие неудачи, которые нас постигли в период первых реформаций, объяснялись тем, что Хрущев не смог достаточно точно проанализировать состояние партии в тот момент, когда он её возглавлял, живучесть в ней авторитарных тенденций. Лозунги типа "Да здравствует ленинизм!" очень часто завораживают и тех, кто их произносит. Сталин поставил задачу иначе – создать управляемую и послушную партию. Отсюда и соответствующая терминология: "Кто не с нами, тот против нас", "Незаменимых людей нет", "Нет таких крепостей, которые бы не могли взять большевики". Мы винтики. Всякая ориентация на совершение невозможного есть игнорирование пределов возможного, подрыв его сил в иных территориях, в иных общественных слоях. Сделав невозможное в индустриализации, мы уничтожили деревню. Энергия всегда суммарна, она лишь перемещается в сообщающихся горизонтах общества.

И все-таки вирус хрущевских перемен сделал свое дело. Именно в этот период в партию пришли силы, не приемлющие авторитарность, это было поколение, политическое сознание которого формировалось в период развенчания идолов. Потом начался длительный откат назад, но вирус сопротивления уже был занесен в среду партии. И не случайно. Именно поколение шестидесятников является сегодня опорой перемен. Им есть с чем сравнивать. А это не так мало. Подобный исторический экскурс необходим. Хрущевским реформам не хватило не только последовательности, им не хватило интеллектуальной среды. Вспышка оттепели была слишком кратковременной, ибо не было десятилетия Хрущева, как принято говорить, было два раза по пять лет. Было два разных Хрущева. И именно тогда, когда реформаторский порыв шел к своей кульминации, антиинтеллигентские тенденции в политическом аппарате взяли верх. Интеллигенция как движущая сила обновления была отсечена от процесса.

Начался затяжной конфликт между властью и интеллигенцией. Достаточно было убрать топор (вот в чем непреходящая заслуга Хрущева, вот в чем его мужество), чтобы обнаружились творческие силы, неведомые и малопонятные для, увы, ограниченно образованной власти. Сейчас трудно сказать, была ли тому причиной малокультурность самого Хрущева или он оказался под влиянием политического окружения, столь же малокультурного, но более поднаторевшего в политических интригах, однако губительный шаг был сделан. Хрущев остался один на один с бюрократическим аппаратом, который в конечном итоге и предрешил его судьбу. Это тот удивительный случай, когда лидер не стыдился, а даже гордился своей малообразованностью. Холуйское окружение поддакивало, выдавало малообразованность лидера за колорит и его близость к народу.

Странно, но именно эти мысли возникли у меня, когда я был свидетелем парламентских дебатов. Кстати, аналоги не так уж отдалены. Хрущев тоже был премьером. Он разыгрывал другой вариант (реформаторы в чем-то похожи друг на друга), объединил политическую и исполнительную власть. Как практик, он был преисполнен верой в конкретные действия. Тогда мы не задумывались, какие у нас законы. Культ личности – долой, а все остальное – нормально. Партия – наш рулевой! Понятие "надо" шло впереди нас. В смысле политической подкованности Хрущев был продуктом Краткого курса ВКП(б).

Вообще наши оценочные критерии исторического прошлого страдают синдромом усеченной вины, пропитаны духом радикального догматизма. Анализируя провалы прошлых лет, мы замыкаем их рамками личности: И. Сталин, Н. Хрущев, Л. Брежнев. Иногда сквозь зубы добавляем: "...и их окружение". Когда же мы говорим об успехах, мы их приписываем системе в целом. Это в какой-то мере естественно. Успех всегда сумма сил. Но и провал – сумма. И независимо от нас, вне риторических модуляций о просчетах, несовершенствах, извращениях системы, общество в своем воззрении сделало следующий, возможно и малоотрадный шаг. От рассуждений о несовершенствах системы – к рассуждению о её ошибочности. Если правомерны марксистские толкования о роли личности в истории, то признание влияния личности на систему не требует дополнительного подтверждения, тем более когда режим авторитарен, и неважно, какую окраску имеет эта авторитарность: культа личности, волюнтаризма или коллективного руководства, живущего по тем же самым законам. Модель извращенного социализма – вот плод влияния личности Сталина и его окружения на систему. Система, впитавшая пороки личности, становится порочной. Казалось бы, несопоставимы понятия "громадная, многоэтажная система" и "один человек". Увы, но система всегда механизм тиражирующий, в данном случае тиражирующий личность, стоявшую во главе системы, в десятках, тысячах копий политического и хозяйственного аппарата. Все одевались, как Сталин. Все прерывали ораторов, как это делал Хрущев. Все копировали, как первым, с некоторым отдалением от остальных, занимал свое место в президиуме Брежнев. Кстати, на Всесоюзном совещании в Орле в прошлом году девять ораторов повторили слово "подвижки", введенное в лексику М. С. Горбачевым. Возвращаясь мысленно к десятилетию Хрущева, следует заметить это была попытка экономических реформ, исключающих какие-либо сомнения насчет функциональных возможностей политической системы. Эта попытка оказалась неудачной. Будем надеяться, что мы учли этот урок.

Общеизвестно, что первое советское правительство было самым образованным и интеллигентным правительством. Не по сравнению с тем, что имело место до того, а по сравнению с тем, что было после. Это уточнение принципиально. Почему ленинское правительство было именно таковым? Во-первых, потому что таковым было окружение Ленина. Таковым было ядро партии. Во-вторых, Ленин отдавал себе отчет, что революция неминуемо отторгнет массы интеллигенции, специалистов, не принимающих идей социалистической революции, ибо она, интеллигенция, была в большинстве носителем идей буржуазного парламентаризма. В-третьих, не столько сама революция требует интеллекта, сколько развитие её идей, утверждение новой социальной системы.

Революция – всегда борьба и единство противоположностей. Созидание на основе разрушения... до основания, а затем... Разрушение возможно, минуя интеллект, созидание – никогда. В этих условиях интеллект, интеллигентность революционного правительства обретали сверхзначимую роль.

Но вернемся к нашим дням. Дебаты по составу правительства закончены. Несколько вакантных мест все-таки осталось. Непонятые кандидаты, так им казалось, сделали ещё одну попытку штурма депутатской несговорчивости. Ведомствам, оказавшимся на острие общественного конфликта: Минводхозу, Лесбумпрому, Министерству культуры, – ещё предстоят нервные перегрузки. Как говорится, личный состав построен, равнение направо, а на троне никого ждут. Но в основном кабинет сформирован. Поэтому разговор по столь значительному поводу уместен.

Он и прежде был бы уместен, однако упреков не избежать: "Оказывают нажим, восстанавливают общественное мнение". Сейчас ни в чем подобном обвинить невозможно, вот если только парламентарии не сочтут за оскорбление несогласие с их суждениями. Тогда новая полоса неприятностей – лишат аккредитации, оштрафуют. Правда, когда те же самые депутаты отклоняли статью 111 по причине неразличимости границ дискредитации, они вроде как считали это нормальным, а теперь вот свои правила. Обидел депутата – плати. Как в иных, называемых цивилизованными, странах. Если уж неприкосновенность, то полная.

Впрочем, поживем – увидим. Просто мне кажется, что наступает такой момент, когда пресса будет обязана занять свою позицию не только по отношению к политическим функционерам, исполнительной власти, но и к парламенту, депутатскому корпусу страны. Но не станем опережать события. Пока пресса видит в парламентариях своих союзников, те тоже – горой за гласность, значит, разночтений нет. Пока нет...

Нынче привычно в дискуссии вносить игровой момент. Если бы я был директором? Если бы я был министром? Говорить и предполагать можно все что угодно, зная определенно, что тебе не грозит эта должностная значительность. Я не рискую делать столь нелепого предположения: если бы я был премьером? Оставаясь в пределах своей профессии, гражданских и общественных возможностей, я спросил себя: "Каким ты видишь наше правительство как гражданин, как избиратель?" – и ответил себе: "Прежде всего это должно быть правительство интеллектуальное". Я думаю, что неудачные или просто несуразные решения министров, которым даже за последние четыре года несть числа, обычно не есть их злой умысел, желание блокировать процесс обновления. Это чаще всего недостаток интеллекта, способности оценить последствия высоких решений, и то, что после этих решений, раскрепощающих инициативу, самостоятельность, следовала череда ограничительных и запретительных мер, сводящих на нет конструктивность решений, – это лишь желание министров вернуть мир в ограниченные пределы, доступные их пониманию.