Текст книги "Суд над победителем"

Автор книги: Олег Курылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Алекс сорвал с себя галстук и принялся расстегивать верхние пуговицы рубашки.

– Подождите, а он разве не летчик? – спросил Шеллен голосом простуженного покойника.

– Он был летчиком, но сразу после войны…

За окном скрипнули тормоза, хлопнула автомобильная дверца, и через несколько секунд дверной колокол возвестил о приходе слегка расстроенного рослого молодого человека в светлом расстегнутом плаще, несшего в одной руке фетровую шляпу, а в другой – папку с бумагами. Увидав стоявшего с открытым ртом Алекса, он бросил на находившееся поблизости кресло шляпу, преспокойно положил на конторку папку и широко улыбнулся:

– Шеллен! Жив, чертяка германская!

После чего принялся его шумно обнимать.

– А говорили, что ты заделался бомбарем, свалился к джери [23]23
  Прозвище, которым англо-американцы называли немцев.


[Закрыть]и куда-то пропал.

– Все так, все так. А ты? Сбил свой пятый?

– А, – махнул рукой Сотириус, отстраняясь и стаскивая с себя плащ, – потом расскажу. Он оглянулся на полицейских и мидовца: – Это с тобой? Тогда прошу.

Сотириус распахнул дверь кабинета, пропуская всех четверых вперед.

– Итак, я – весь внимание, джентльмены, – английский Сотириуса за годы войны стал намного лучше.

– Нам сказали, что ты только что из порта? Видал, что там творится? – спросил Алекс.

– Кошмар! Кошмар! У меня там «София» под погрузкой, но все остановлено из-за русского теплохода. Немцы могли бы и подождать, а вот слабомороженая свинина в такую теплую погоду ждать не станет. Они передают их там по одному в час по чайной ложке, как будто нельзя было все эти чертовы бумажки проштамповать еще в лагере и теперь грузить всех скопом колонной по три.

– А ты знаешь, Сотириус, что меня тоже хотят загрузить на этот теплоход и отправить в Россию?

– Тебя? – удивился грек. – Тебя-то за что?

– За то, что я немец, я думаю.

– Постой, какой же ты немец?

– Такой же, по-видимому, какой ты – грек.

Алекс коротко поведал Сканцикасу свою историю о том, как ранним утром он случайно оказался в зоне оцепления на пристани и его приняли за интернированного. А поскольку за несколько часов до этого у него пропали все документы, с него теперь требуют какую-то поганую карту, и он ищет хоть кого-нибудь, кто смог бы подтвердить, что Алекс Шеллен никогда не воевал за Гитлера.

Сотириус укоризненно посмотрел на мидовского чиновника:

– Как же так, господа? Это же заслуженный британский летчик, мой старый товарищ. Если у человека пропали документы, так что, давайте отправим его к русским? Они там заодно разберутся? Я вот тоже, кажется, потерял свой паспорт, – Сотириус демонстративно похлопал себя по карманам, – давайте и меня туда же. На что же тогда вам полиция? Отправляйте всех к русским. Украл кошелек – к русским; набил морду какому-нибудь козлу – к русским. Места у них много, всем хватит. У меня вон завтра по вине ваших мероприятий прокиснет ваша же свинина. Кого же мы на этот раз отправим к русским?

Сотириус еще долго обсасывал эту тему, а Шеллен, развалившись на стуле и полуприкрыв глаза, удовлетворенно кивал головой в знак согласия. Он готов был слушать этот монолог хоть до вечера. Кончилось тем, что вконец раздосадованный Мартин прямо из конторы дозвонился до порта, с кем-то там переговорил, после чего был составлен протокол «опознания», заверенный подписью Сотириуса, трех свидетелей и проштампованный печатью пароходной компании «Сканцикас». На всякий случай Сотириус снял на гектографе несколько копий. Мидовский чиновник извинился за недоразумение, поинтересовался, не нужна ли его личная помощь в связи с потерей документов – на что Алекс только махнул рукой, – и удалился вместе с обоими, ничего так и не понявшими, полицейскими.

Сидевший за столом Шеллен уронил голову на руки.

– Сотириус, есть здесь недорогой кабак, где можно купить бочку виски или, на худой конец, цистерну шведской водки? – спросил он, не поднимая головы.

– Зачем виски? Зачем ресторан? У меня дома найдется и «Хеннесси», и «Метакса», и анисовая водка. Ты пил узо?

Через час, закупив продуктов, они сидели в просторном номере отеля, кстати, как раз того самого «Эксельсиора», что на Рювигсгатан, и пили упомянутую узо, разбавляя ее водой, от чего она становилась молочно-белой. Не слишком вдаваясь в подробности, Алекс рассказал Сканцикасу свою подлинную историю, совершенно обойдя стороной Хемниц и встречу с братом.

– Так ты просидел здесь целых полгода? – удивился грек. – Но зачем?

– Ну, во-первых, никто из нас не знал, что это затянется так надолго. Во-вторых, я не мог оставить своего друга, с которым рос на одной улице и который не знал, что все его родственники погибли. И потом, мне платили шестьдесят крон в месяц, и при этом ничего не требовалось делать. У меня ведь, в отличии от некоторых, нет папаши с судовой компанией, да и сразу после окончания войны я, как немец, предвидел неминуемое увольнение из армии. Что?… Компания перешла к твоему старшему брату? Тем более, потому что у меня и брата-то никогда не было. Спрашивается: куда податься? А тут – грейся на солнышке, смотри как коровки щиплют травку, изучай шведский – одним словом, отдыхай. Разве плохо? А домой я писал… Ну а потом, когда отпуск слишком затянулся, доказать что-либо стало очень непросто. Наши эскадрильи расформированы, все, кого знал, поразъехались, даже маршал Харрис, я слышал, подал в отставку. Кто поверит, кого призвать в свидетели? А если не поверят и оставят в лагере, как на тебя станут смотреть остальные? Еще и подушкой придушат, как иуду. А-а!… Вот то-то. Давай-ка наливай, да расскажи теперь о себе. Сбил ты все-таки своего пятого? Я так и не понял.

Сотириус откупорил бутылку «Метаксы» и поведал товарищу грустную историю о преследовавших его неудачах в последние месяцы войны.

– Начиная с октября, мне все время в чем-нибудь не везло, Алекс. То вместо самолета подсунут трясущуюся свинорылоподобную обезьяну, на которой не то что сбивать джери, просто летать противно. – Он явно захмелел. – Один раз я чуть не убился при посадке. Думал, спишут эту хрень к чертовой бабушке, а они ее отрихтовали и снова мне, мол, нате, пожалуйста, доламывайте дальше. Потом меня два раза подбили: первый раз – на обезьяне, так что мне было совсем и не жалко, а второй – на другом, но там, когда джери был у меня на кресте, заклинило пушку. Эти английские пушки!… От злости я готов был идти на таран, но меня подстрелили раньше. Хорошо, что оба раза попал к своим. А они, гады, знали, что я охочусь за пятым, что он нужен мне позарез, пока война не кончилась, так нарочно посылали только на штурмовку или вспомогательное сопровождение. А когда я снова неудачно сел и погнул стойку на мягком грунте, мне намекнули, что от меня убытков больше, чем от немцев, и что мне пора на преподавательскую работу. – Сотириус икнул. – Помнишь Кейна? Ну как же! Его тоже отправили на преподавательскую работу. Это еще в сороковом. А накануне он увидел, как чехи из «Лафайета» крутят бочки на «Хоках». Так вот, вечером ему устроили торжественные проводы всей эскадрильей с танцами и девочками, а утром дали самый старый «Харрикейн», который только нашли – все равно ведь лететь в Англию, в глубокий тыл, где этот хлам можно и выбросить. Помнишь, такой… с двухлопастным винтом постоянного шага… Ну да, ну да… Вот… хлопнули бутылочку шампанского, помахали ручкой, и он, полетав над аэродромом, решил на прощание сделать эту чертову бочку. Это на «Харри» с двумя веслами вместо лопастей! Ну и сделал – на наших глазах точнехонько в холм. Прямиком в зубы к Сатане вместе со всеми своими шестнадцатью победами. – Сотириус снова икнул и потянулся за бутылкой. – А сразу после войны я сам подал рапорт. Шансов остаться у меня не было, да и что такое истребитель, когда некого истреблять. Что?… Какая конфронтация? Ты о русских, что ли?… Нет уж, увольте, это без меня. Я – православный…

На следующий день Алекс вместе с Сотириусом, на которого вчерашняя смесь анисовой с коньяком произвела разрушительное воздействие, приехали в порт.

– Наша «София» уходит в Ленинград с заходом во Фленсбург, – беспрестанно щупая лоб, простонал Сканцикас. – Раз документов у тебя нет, сразу, как сойдешь по трапу, сдавайся оккупационным властям и рассказывай им свою историю. Да смотри, не перепутай Фленсбург с Ленинградом. Впрочем, я наказал капитану ссадить тебя в Германии. А теперь давай по маленькой на прощание.

Он отвинтил колпачок фляги, и они приняли по чуть-чуть.

– Да! Ты не забыл ту бумажку с моим опознанием? Хе-хе, твой единственный документ выдан Сотириусом Сканцикасом. Цени! Если что, пусть звонят – номера конторы и отеля я там записал, а как вернусь, проинструктирую фру Вильсон.

Выпив еще три раза по чуть-чуть, они распрощались. Добравшись с помощью матроса до своей каюты, Алекс, не раздеваясь, рухнул на койку.

* * *

– У вас что, совершенно нет никаких документов, кроме этой бумажки? – по-немецки спросили Шеллена на посту таможенного контроля, когда утром следующего дня он ступил на пристань города Фленсбурга.

Сама дорога заняла около семнадцати часов, но с учетом того, что «София» – небольшое судно водоизмещением что-то около пяти тысяч тонн – простояла почти семь часов в Треллеборге, прошли ровно сутки. За это время Алекс прекрасно выспался и выглядел теперь вполне свежо и бодро.

– А чем она вас не устраивает? – искренне удивился он. – Здесь есть даже подпись сотрудника шведского МИДа.

– А что вы делали в Швеции? – Вопрос был задан уже по-английски человеком в форме майора британских территориальных войск.

– Отдыхал в лагерях для интернированных, – также по-английски ответил Шеллен.

– Но всех интернированных англичан репатриировали еще в мае.

– Я сидел в лагерях для немцев.

– Как так?

Алекс коротко пояснил, что бежал из немецкого плена в форме немецкого летчика на немецком истребителе, чем поверг майора в крайнюю степень удивления.

– И вы столько времени просидели там, выдавая себя за немецкого летчика?

– У меня были на то некоторые причины.

Этот разговор продолжался еще несколько минут. Потом Алекса усадили в крытый джип и, попетляв по узким улочкам приграничного Фленсбурга, с колоколен которого была хорошо видна Дания, отвезли в городскую комендатуру. Здесь его со стопкой чистых листов бумаги и письменными принадлежностями заперли в крохотном кабинетике, предложив подробнейшим образом описать все, что с ним приключилось. Он изложил свою историю на трех листах. Другой майор – на этот раз регулярной армии – молча прочел их и, ни слова не говоря, вышел, заперев за собой дверь. Часов через пять, уже в сумерках позднего вечера этот же майор в сопровождении солдата морской пехоты перевез Алекса в другое место. Его провели в комнату с решеткой на окне, кроватью, столом, стулом и небольшим шкафом. На столе на небольшом подносе стояла какая-то снедь, накрытая белой салфеткой, рядом – графин с водой.

– Сожалею, – сказал майор, – но до полного выяснения всех обстоятельств вам придется побыть здесь.

– Сколько времени займет ваше выяснение? – раздраженно спросил Алекс.

– Не могу сказать. Дня два, а может, десять. Ничего страшного – вы почти семь месяцев, выдавая себя за нациста, можно сказать добровольно просидели за проволокой. Уж несколько-то дней еще подождете. Кстати, заодно снова изложите на бумаге все, что с вами произошло с момента пленения 15 февраля, и особенно подробно с того дня, как вы совершили побег из отряда Макса Гловера. Все необходимое для этого найдете в шкафу.

– Подождите, сэр, но вы хоть что-нибудь уже выяснили?

– Разумеется. Мы не сидим без дела и знаем уже достаточно много о жизни флаинг-офицера Алекса Шеллена до 13 февраля сего года. Остается восполнить пробел от этой даты до сегодняшнего дня. Сегодня у нас, – майор взглянул на наручные часы, – уже третье декабря.

Он встал и медленно прошел к двери.

– Скажите, Шеллен, а вам известно о смерти вашего отца?

Сердце Алекса сжалось. Он застыл, не в силах спросить «Когда?».

– 20 февраля от сердечного приступа, – сказал майор. – Мне искренне жаль.

Он ушел. Алекс долго сидел без движения, первое время даже не пытаясь осмыслить услышанное. Просто в его памяти один за другим всплывали образы отца, и Алекс понимал, что они, эти образы, – все, что осталось от Николаса Шеллена. Бесплотные воспоминания, фантомы памяти, которым не задашь вопрос и у которых не попросишь прощения. Потом он долго ходил по камере, беспрестанно массируя лицо ладонью правой руки. Его переживания в плену о том, как отец отнесется к тем или иным известиям о сыне, его идиотские письма из Швеции в никуда – все это разом стало таким пустым и бессмысленным. Что может быть противоестественнее писем человеку, которого нет?

20 февраля. Вероятно, в тот день отец услышал очередной выпуск радиопередачи «Вызывает Германия». Он регулярно слушал эту волну и не перестал этого делать даже тогда, когда, по мнению окружающих, сообщения Би-би-си стали намного правдивее. Возможно, в тот день Уильям Джойс поведал британцам об очередном преступлении «мясника» Харриса, в красках описав гибель Дрездена. Это и убило Николаса Шеллена, у которого после смерти жены в Германии остались две надежды и одновременно два страха – старший сын и родной город. И неизвестно, какая из этих надежд была желаннее и какой из этих страхов угнетал его больше.

Наутро Алекс снова исписал несколько листов бумаги, стараясь ничем не противоречить своим предыдущим показаниям. Он по-прежнему старательно обходил все связанное с братом Эйтелем, сочинив, что в Хемнице его старый товарищ по имени Ульрих помог ему достать документы некоего лейтенанта Эрвина Кёне – летчика-истребителя. Лейтенант люфтваффе Эрвин Кёне действительно существовал и сидел в лагере Ринкабю, а 29 ноября шведские полицейские нашли его мертвым в веревочной петле, свободный конец которой был привязан к спинке его собственной койки. Алекс сам видел, как несли завернутое в одеяло тело и как кто-то из шведов на вопрос «Кто это?» ответил: «Лейтенант Эрвин Кёне». Он знал этого худосочного парня, молчуна, мало с кем общавшегося (что тоже на руку), у которого, как говорили, в Кёльне погибли все родственники. Таким образом, в настоящее время этого человека не существовало в списках живых и можно было надеяться, что его имя послужит надежным прикрытием Шеллену взамен ненавистного имени Генриха фон Плауена. Но он недооценил охочих до всякой мелочи ищеек из МИ-5.

– Надеюсь, сэр, что на этот раз моя писанина вас устроит? – спросил Алекс майора на очередном собеседовании. – Подробнее уже некуда. Знал бы заранее, вел бы дневник.

– Нет-нет, мистер Шеллен, если все, что вы пишете, правда, через пару дней вам выдадут временное удостоверение личности, с которым вы сможете ехать в Англию. Там получите паспорт, восстановитесь в рядах РАФ, сможете получить соответствующую компенсацию. Только прежде нам необходимо уточнить несколько деталей. Готовы?… Отлично! Итак, 10 апреля вы под именем лейтенанта Эрвина Кёне в составе 4-й эскадрильи 51-й эскадры стартуете с острова Узедом, а уже 11-го оказываетесь в лагере Линген на острове Готланд.

Алекс кивнул. В интонации майора он уловил некое предвкушение, словно тот знал нечто, чего не знал Шеллен, и это нечто сейчас разрушит всю его легенду. Ему стало немного не по себе.

– А как вы объясните, что в лагерных списках Лингена имя Эрвина Кёне не значится? Оно появляется только в списках лагеря Ринкабю. Вас что, забыли зарегистрировать? Но тогда каким образом вы получали денежные выплаты, о которых сами же упоминаете?

Ах вот оно что! Примелькавшийся ему за три проведенных в Ринкабю месяца малохольный Кёне, оказывается, прибыл туда из другого места. Как он мог этого не учесть?

– Возможно, какая-то путаница, – промямлил Алекс. – Столько народу…

– Путаница, говорите, – майор недобро прищурился, и Алекс почувствовал себя уличенным в постыдном списывании школяром под взглядом сурового штудиенрата. – Это в денежной-то ведомости, в которой вы должны были расписаться не менее девяти раз? Впрочем, возможно. Все бывает. Но в Ринкабю вы разве не заметили, что у вас есть двойник?

– Какой двойник?

– Ну как же, буквально вслед за вами туда был этапирован второй лейтенант Эрвин Кёне. Его привезли из маленького лагеря Рамселе, о котором вы, верно, и не слыхали. Расписываясь в денежных ведомостях там, вы не могли не заметить, что рядом с вашей графой находится ваш полный тезка. Вас – офицеров – наверняка не раз собирал старший офицер или генерал Мюллер. Уж там-то вы должны были столкнуться с ним нос к носу.

– Ничего такого не было, – пробормотал Алекс.

– Допустим и это, – майор был покладист, значит, в его загашнике имелось еще что-то. – Предположим, что шведы опять напутали и вы – лейтенант Кёне – были в лагере Ринкабю один в своем роде. – Майор сделал паузу. – Ну что, примем это за аксиому?… Тогда скажите, кого 29 ноября шведы вытащили из петли и на следующий день предъявили инспекторам Международного Комитета в виде трупа? Опять скажете ошибка, недосмотр? Нет, мистер Шеллен, вот тут я уже категорически не соглашусь. Подобные случаи расследуются очень тщательно. Пальцы трупа наверняка сверили с отпечатками в его регистрационной карте, и, я уверен, – они полностью совпали. Впрочем, мы послали запрос и скоро получим копию протокола.

Алекс молчал. Он понимал, что столь серьезный подход к установлению его личности ничего хорошего не сулит. Подозревая лишь априори, то есть еще не имея против него никакого компромата, МИ-5 за одни сутки уличила его во лжи. Теперь уж они вцепятся мертвой хваткой.

– Я ставлю перед вами прямой вопрос, – выдержав паузу и без тени суровости в голосе, снова заговорил майор, – под каким именем вы попали к шведам, и почему пытались его скрыть?

– Под именем Генриха XXVI Реусс фон Плауена, лейтенанта ВВС, – тихо сказал Шеллен.

Майор явно не ожидал такого ответа.

– Положим, что так. Но вы ответили лишь на первую половину вопроса.

Алекс молчал.

– Вы совершили убийство? – стал допытываться майор. – Ну же, признайтесь! Если, добывая документы, вы убили немецкого офицера, то, безусловно, стали преступником. Но у вас наверняка были смягчающие обстоятельства, не так ли? Ну же, Шеллен! Война давно окончена, и ситуация кардинально изменилась. Вам нечего бояться.

Майор явно лукавил. Он понимал, что сидевший перед ним Алекс Шеллен не стал бы скрывать убийство немца, подпадавшее согласно Конвенции под категорию военного преступления. Как не скрывают подобных деяний сейчас члены французского Сопротивления, греческие партизаны и вообще все, для кого Конвенция о правилах ведения войны могла бы стать обвинительным кодексом, но никогда им не станет. Нет, майор просто хотел дать своему подследственному надежду, расслабить его, вывести из состояния ступора, в которое он впал после неожиданного разоблачения, а потом снова заняться ловлей, которую любил в своей, часто рутинной, работе более всего остального.

– Нет, я не убивал этого человека. Я вообще его никогда не видел.

«Интересно, скольких людей я убил на этой войне? – вдруг подумалось Алексу. – Лично я, своими руками?» Вот так, глаза в глаза, он не убил никого. Он ни в кого не выстрелил из пистолета или винтовки, никого не проткнул штыком. В обоих случаях, когда падали сбитые им самолеты, он видел раскрывшиеся купола парашютов, и только два самолета, сбитые им в паре и в тройке, по всей видимости, взорвались и сгорели вместе со своими пилотами.

– Тогда что вы скрываете? – продолжил свои увещевания майор. – Может быть, вы совершили уголовное преступление в Швеции? Это, конечно, другое дело, но все равно вам лучше признаться. Мы ведь и так узнаем. Что бы там ни было, но вы наш офицер, проливавший кровь за короля и народ Британии, и это будет обязательно учтено.

– В Швеции?… В Швеции я однажды убил несколько ос, сэр, – продолжая думать о своем, медленно произнес Алекс. – Отправьте меня обратно в камеру, я готов написать правду.

И он написал. На двадцати двух листах он написал все, и даже про ту газету со своей фотографией. Он понимал, что каждая новая строка в его признаниях – это еще один камень на весах британской богини правосудия, причем на той их чаше, которая, опускаясь, поднимает руку с ее карающим мечом. Кто и что сможет положить в противовес на другую чашу? Пожалуй, что никто и ничего. И все же он продолжал писать, сбивчиво и не всегда последовательно, но предельно откровенно. Его рука дрожала, из его глаз готовы были политься слезы, но не раскаяния, а обиды и отчаяния. Почему судьба поставила его в такое положение, когда столь естественный поступок во спасение изначально и неотвратимо облечен в форму позорного предательства и измены? За что именно ему выпал этот жребий? Почему он не погиб в бою или не умер от болезни, почему в детстве он не утонул в реке или не сорвался с высокой покатой крыши их дома? Действительно, почему?

Алекс отложил перо и долго сидел, опустив голову. Как легче ему было бы теперь, будь он фаталистом, верившим в предначертанное судьбой. Глупо раскаиваться и корить себя за ошибку, когда ты всего лишь деревянная марионетка и некто, постигший искусство невропастии [24]24
  Умение управлять куклой с помощью нитей.


[Закрыть], управляет всеми твоими поступками. Но он верил в свободу поступков, и это была его неколебимая вера. Только так можно чувствовать себя человеком, а иначе все бессмысленно.

Он снова взял перо и, дописав несколько строк, поставил последнюю точку. Что-то толкало его на это признание. Он мог бы еще лгать и изворачиваться, покуда не был окончательно приперт к стенке, но подспудно он осознавал, что, как бы ни развивались события, этим признанием должно было кончиться. Неминуемо и неотвратимо. В этом заключался какой-то неведомый ему смысл. Но как же, не будучи фаталистом, принять неотвратимость признания? Получается, что он был волен в самом действии, но обречен на признание в содеянном. Над этим стоило задуматься, и он, закрыв глаза, попытался сосредоточиться на одной-единственной мысли – что есть его признание. Только ли осуждение и кара, которые постигнут его как изменника? Неужели больше ничего?

Алекс знал, что ровно через семь дней после той ночи Хемниц был разрушен, и, значит, все оказалось напрасным. В мире ничего существенным образом не изменилось. И это было бы верно, если бы его поступок… нет, не поступок, а бунт, восстание против несправедливости, так и остался бы никому не известным. Так, может, в этом все дело? Разорвав цепи долга, присяги, боевого братства, государственной морали, общественных мнений – все эти сковывающие путы, заставляющие человека воспринимать им же сотворенное мировое зло как нечто неизбежное, данное свыше силою обстоятельств, чему не только нельзя противостоять, но против чего невозможно и помыслить, – он, Алекс Шеллен, своими действиями явил пример истинной свободы, назвав преступление преступлением, даже когда оно, это преступление, совершается его собственной страной во имя высших целей. Он не достиг желаемого результата, так пусть же хотя бы узнают, что он сделал такую попытку. В самом этом факте заключен огромный смысл. И пусть говорят, что он встал на сторону Сатаны и повернул меч против Бога. Но, ради всего святого, вдумайтесь почему!

Он хотел перечесть написанное, чтобы что-то подправить, но не смог. У него была еще возможность уничтожить свои признания – в шкафу он нашел потертый коробок с единственной спичкой, но он не сделал и этого. Было далеко за полночь, когда он постучал в дверь, призывая кого-нибудь из охраны.

– Прочтите это, – сказал майор, положив перед Алексом стопку листов с его показаниями, перепечатанными на пишущей машинке. – Все ли верно? Не хотите ли вы что-то исправить? – Он встал и отошел к окну. – Читайте, читайте, я не тороплю вас.

Алекс просмотрел листы – теперь их было только четырнадцать.

– Все верно, сэр. Немного коряво, но по существу мне нечего исправить.

– В таком случае подпишите каждый лист и поставьте дату – сегодня 4 декабря.

Майор собрал листы и спрятал их в папку.

– Сегодня вас передадут другому следователю, – сказал он. – Не думаю, что его затруднит поиск доказательств, подтверждающих ваши показания, тем более что мы уже разыскали газету, о которой вы здесь пишете. Все сходится. И все же один вопрос напоследок: вы сожалеете о том, что сделали?

– Нет, теперь я не сожалею даже о том, что обстоятельства вынудили сделать это именно меня, – ответил Алекс.

* * *

В рабочем кабинете в квартире премьер-министра на старинной и тихой Даунинг-стрит, в доме номер 10, сложенном когда-то из желтого кирпича, но ставшим от лондонской сажи и времени черным, в креслах напротив камина расположились два джентльмена. Сам Клемент Ричард Эттли в отличие от своего тучного предшественника был напрочь лишен каких-либо признаков внешнего (да, пожалуй, и внутреннего тоже) аристократизма. В свои шестьдесят два года он походил на тертого лидера шахтерского профсоюза или на крепкого фермера-конезаводчика, но менее всего на первого министра Короны. Его собеседник, шестидесятилетний Уильям Аллен Джоуит, назначенный Георгом VI на пост лорда-канцлера на следующий день после утверждения Эттли премьером, напротив, являл собой представителя высшего общества. Худощавый, с тонкими запястьями и пальцами пианиста, он сидел, артистично закинув ногу на ногу, обхватив колено сомкнутыми в замок руками и смотрел на огонь. Они обсуждали недавнее назначение нового министра юстиции сэра Хартлея Шоукросса на пост Главного обвинителя Нюрнбергского трибунала от Великобритании.

– Ну что ж, Аллен, нам осталось еще завершить процессы против наших доморощенных изменников, – сказал премьер-министр, подводя черту под их неспешной беседой. – Желательно разделаться с ними еще в этом году. Насколько я знаю, все следственные действия, проводимые МИ-5 по двум делам, уже закончены.

– Вы имеете в виду Джона Амери и… этого гнусавого Джойса, прозванного Лордом Гав-Гавом? Они оба сейчас в Уондсвордской тюрьме. Но предупреждаю – с Уильямом Джойсом будут некоторые проблемы, связанные с его гражданством.

– Я знаю. Но есть ведь еще один.

– Теодор Шурч? – припомнил Джоуит. – Трибунал, заседавший в Челси, в штаб-квартире герцога Йоркского, еще в сентябре признал этого выродка виновным по десяти пунктам обвинений: девять – предательство и один – дезертирство. Сейчас он, если не ошибаюсь, в Пентонвилле. Итого – трое. Обвинение двух первых я думаю поручить заботам барона Шоукросса. Это не займет много времени, так что он справится в перерывах нюрнбергских заседаний. Процессы проведем в окружном суде на Боу-стрит, который не пострадал при бомбардировках. Что до Шурча, то его, как солдата-дезертира, можно повесить с гораздо меньшими хлопотами по приговору Генерального военного трибунала.

– Согласен, – сказал Эттли, – но, говоря еще об одном, я подразумевал вовсе не подонка Шурча.

Джоуит оторвал взгляд от пламени и повернул голову:

– Ах да! Есть же еще некий летчик. Буквально вчера я получил копию его показаний от маршала Дугласа.

– Вот-вот. Как раз о нем я и хотел поговорить с вами. Это немец Алекс Шеллен, получивший вместе со своим отцом вид на жительство и статус эмигранта в тридцать четвертом году. – Премьер-министр встал и, слегка прихрамывая – последствия ранения при Эль-Ханахе во время Месопотамской кампании, – прошелся по мягкому ковру кабинета. – Это особый случай, Аллен. В отличие от той троицы, с летчиком возможны нежелательные резонансы. Вы ведь знаете настрой наших духовников и части прессы. Откровенно говоря, я даже в некоторой растерянности: публичный процесс над Шелленом нам сейчас очень некстати.

– Понимаю, – согласился Джоуит.

– Самое паршивое в том, что следователи из МИ-5 пока не выявили за ним никаких иных преступных действий, кроме помощи немецкой ПВО во время нашего воздушного налета на Хемниц в конце марта. По большому счету, мы можем предъявить ему только это, и я уже вижу, как защита, вдохновленная святыми отцами, примется делать из него спасителя безвинных женщин и детей.

– Однако обвинение в измене королю им не опровергнуть при всем желании, – заметил лорд-канцлер.

– В том-то и казус, Аллен. Все, включая доктора Белла и архиепископа Кентерберийского, навряд ли усомнятся в том, что этого немца все равно вздернут. Процесс будет использован духовниками и их союзниками вовсе не во имя его спасения, а для обвинения действий кабинета сэра Черчилля и командования наших ВВС в терроризме против мирного населения рейха. В этом главное. Шеллен – лишь удобный предлог возобновить пакостную кампанию против нашей армии и руководства, и они его не упустят. А что до личной судьбы предателя, то я больше чем уверен – сама по себе она малоинтересна его будущим защитникам.

Возникла пауза, вызванная обдумыванием обрисованной проблемы. Эттли, как и Джоуит, оба активно работали в предыдущем правительстве и не могли просто так откреститься от принятых им в годы войны решений. Ричард Эттли, как лорд-хранитель печати, до сорок второго года был членом коалиционного кабинета Черчилля, а после – вице-премьером. Уильям Джоуит – бывший генеральный поверенный того же коалиционного кабинета. Оба прекрасно понимали, что штаб бомбардировочного командования Королевских ВВС не имел возможности принять доктрину воздушной войны, основанную на ковровых бомбардировках вражеских городов, без самого детального согласования ее с кабинетом. Слова сэра Харриса о его намерении «выбомбить Германию из войны» целиком и полностью отражали тогдашнее мнение премьер-министра (как бы ни хотел он теперь от этого мнения отречься). Истинный же смысл этих слов стал более или менее понятен рядовым англичанам только весной сорок пятого. И Эттли, и Джоуит хорошо помнили речь Ричарда Стоукса [25]25
  Член палаты общин от лейбористской партии.


[Закрыть], произнесенную им в палате общин, в которой он назвал Дрезден «вечным пятном позора британского правительства». А его слова: «Британцы – народ, который не ведал, что творится от его имени», – неприятно задели тогда очень многих.

– Самое парадоксальное, Аллен, – снова заговорил Эттли, – что урон, который нанес Британии предатель Шеллен своими действиями во время войны, может оказаться несравнимо меньшим в сравнении с тем вредом, который причинит нам его судебное преследование. Нет, лучше бы его не было, этого Шеллена! На процессе всплывет столько дерьма. Нам и так со всех сторон тычут в глаза Дрезденом и Берлином. Особенно эти чертовы нейтралы, не знавшие ни сирен, ни бомбежек и не выключавшие на ночь фонари на своих улицах. – Премьер-министр, очевидно, имел в виду Швецию и Швейцарию. – Сначала они откупились от Гитлера, выполнив все его требования, – эти слова Эттли можно было с полным правом адресовать Швеции, – а теперь корчат из себя святош. Статьи из их газет перепечатывают у нас в «Манчестер гардиан» и «Санди таймс». Они смакуют все новые и новые подробности. Вот, взгляните, – он взял со стола листок бумаги, – это снова прислали из Рима, и я не уверен, что какой-нибудь пакостный газетчик не попытается на этом заработать.