Текст книги "Суд над победителем"

Автор книги: Олег Курылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– А вы давно были в Германии? – спросил он «мажордома».

– Перед самой войной, в тридцать девятом, – охотно отвечал тот. – Его величество с принцем Густавом Адольфом посещали фюрера, рейхсмаршала и банкиров, ну а мы с Луизой, соответственно, по женской части – встречались с Гертрудой Клинк, Магдой Геббельс. Побывали в материнских домах в Штарнберге и Розенхайме… Живописные уголки! Посетили с экскурсией Дом Невест в Тюбингене…

«Называет старуху Луизой. Может, родственник? Как он сам-то представился? Черт, надо быть повнимательней… Интересно – а я бывал в Швеции? Стоп! Судя по записям в моем зольдбухе, в июне сорок третьего у меня был длительный отпуск с поездкой на родину. Мог я заезжать к родственникам в Швецию?… Мм… нет, вряд ли. После фронта хочется домой к маме с папой, к невесте… Опять же – шведы в сорок третьем стали поворачиваться к немцам задом, и фюрер на них страшно обиделся».

– Вы знаете, Генрих, несмотря на вашу бородку и прошедшие годы, вы вполне узнаваемы. Как раз таким я вас себе и представлял. Меня вы, конечно, не помните. Мы встречались, когда вам было лет шестнадцать… на Олимпиаде… даже сидели рядом на футбольном матче. Вы о чем-то много спорили тогда с французскими болельщиками…

Алекс, видевший Берлинскую Олимпиаду в кинохронике Би-би-си, представил себя на громадном Олимпийском стадионе в окружении разряженной публики. Французы… На каком языке он там с ними спорил? Уж не на французском ли? Увы, скорее всего, так. И это очень плохо, потому что французский Шеллен изучал общаясь с французскими пилотами и механиками весной сорокового, залетая изредка на их аэродромы.

– …это было наше свадебное путешествие, – продолжал «мажордом», – Луиза была так рада…

«Так ты – муж этой бабки с подагрой и глаукомой! – подивился Алекс. – Судя по тебе, герцогиня должна быть не так уж и стара…»

– …к сожалению, супруга вскоре умерла при родах…

«Что? Как это? А к кому же мы едем?»

– …потеряв младшую сестру, Луиза была в отчаянии…

«Ах вот оно что! Выходит, та, которая умерла, была ее сестрой, – Алекс на всякий случай сделал печальное лицо и закивал головой, давая понять, что и он что-то помнит об этой трагедии. – Стало быть, "мажордом" приходится старой графине бывшим зятем. Та-ак, туман потихоньку рассеивается. Остается неясным главное – я-то им всем кто?»

Алекс решил действовать более инициативно:

– Вы, наверное, хорошо знакомы со многими членами нашей семьи? – спросил он.

– Конечно, – оживился «зять», – ведь ваш отец, Генрих, – я имею в виду Генриха XII – приходился мне сводным двоюродным братом…

«Приходился?… То есть получается, папа уже умер?» – мгновенно зафиксировал Алекс.

– …а ваша тетя Элеонора – сестра вашей матушки – замужем за внучатым племянником Луизы Фредерики…

«Черт с ней, с тетей! Сейчас не до мелочей. Надо его направить в нужную сторону».

– Выходит, моя мама, – начал вроде как рассуждать Алекс, – приходится графине…

– Ваша мама… Вы имеете в виду родную или мачеху?

– Родную, само собой, – быстро среагировал Шеллен, мысленно отмечая еще один печальный для себя факт, – коли упомянута мачеха, значит, его мамы тоже нет в живых. Сирота! Может, они с отцом погибли одновременно, скажем, в автомобильной катастрофе? Хотя нет, какая чушь! Откуда тогда взялась бы мачеха? Нельзя также исключать и развод…

– Но, Генрих, ваша мама – родная племянница Луизы Лаухтенбергской! Разве вы этого не знали?

Алекс несколько секунд помолчал, затем махнул рукой, словно все вспомнил:

– Да знал, разумеется, знал. Но после контузии, когда я вернулся в часть, я путал имя звеньевого с командиром воздушного корпуса. А совсем недавно, на вашем Готланде, мы чинили сарай на подворье фру Блум, так меня там так двинуло доской по голове, что я вообще позабыл где нахожусь. Конечно же, моя мама – племянница графини. Она сама мне об этом много раз рассказывала.

– Рассказывала? Вам?! – еще больше изумился шведский родственник фон Плауена.

– Ну… да, – неуверенно подтвердил Алекс.

– Но как же? Она ведь тоже умерла при родах. Когда рожала вас. Это наше семейное проклятие – высокий процент смертности женщин во время родов.

«Влип», – решил Алекс. Тем не менее он не сдавался:

– Да я же неправильно выразился. Мачеха, конечно же, рассказывала. О моей маме. Это же понятно. Мачеху я ведь тоже называл мамой. Ну!

Шведский родственник облегченно вздохнул:

– Знаете, Генрих, что мы сделаем первым делом, когда уладим все вопросы?

– Что? – насторожился Лжегенрих.

– Мы покажем вас врачам. Лучшему нейрологу королевства. Война, слава богу, закончилась, теперь есть время всерьез заняться здоровьем.

Все время разговора Алекс ни минуты не сомневался, что при встрече со старой родственницей, которой он (вернее, настоящий Генрих XXVI), как теперь выяснилось, приходился внучатым племянником, его тут же уличат в обмане. Будет скандал, вызовут полицию… Ну и отлично! Как раз то, что нужно. Шведы начнут расследование, он объявит себя британским пилотом, они пригласят представителя британского консула, а, еще лучше, какого-нибудь летчика, и он без труда докажет, что является подданным его величества короля Георга VI.

Машина тем временем, проехав пригородами, миновала арку старинных крепостных ворот, сложенную из тяжелых гранитных блоков. Алекс успел разглядеть на фронтоне барельеф с двумя геральдическими львами и круглым щитом с тремя коронами. Они въехали в город, прокатились по застроенным в основном двух-, реже трехэтажными домами брусчатым улицам и остановилась перед барочным фасадом двухэтажного особняка. Шеллена провели в одну из просторных комнат наверху и попросили обождать. В комнате, обставленной вдоль стен небольшими диванами и креслами, на одном из журнальных столиков лежала стопка газет. Алекс взял верхнюю и, усевшись в кресло, развернул. Это оказалась немецкая «Дер Ангриф» за март месяц. С большой фотографии на первой полосе на Алекса Шеллена смотрел… Алекс Шеллен.

Они стояли рядом с братом в окружении улыбающихся офицеров, членов партаппарата крайса Хемниц, журналистов и прочей публики на фоне интерьера большого готического зала. На складке нагрудного кармана новенького кителя Алекса висел только что прикрепленный Железный крест. Грудь Эйтеля украшал крест Военных заслуг первого класса с мечами. Подпись ниже говорила о том, что это 21 марта и что на снимке – отважные солдаты Германии, сумевшие разгадать замыслы врага и спасти город, отбив атаку тысячи бомбардировщиков обезумевшего от пролитой им крови маршала Харриса. В числе имен значилось: «лейтенант дер флигер Генрих Реусс фон Плауен».

Одна из боковых дверей отворилась, вошли двое в штатских костюмах. Алекс встал и повернулся к вошедшим, продолжая держать газету в опущенной руке.

– Ага, вот и вы! Генрих XXVI фон Плауен! – густым баритоном по-немецки произнес высокий человек чрезвычайно плотного телосложения, в крашеных бакенбардах, но с почти голой головой. – Я не ошибся? Тогда позвольте представиться – Симон Олонберг, глава адвокатской конторы «Олонберг», Стокгольм, улкца Королевы, 14. Мой помощник – Юрген Аппельман, – легким поворотом головы указал он на второго. – Узнаете себя, господин лейтенант? – Он имел в виду, конечно же, снимок в газете. – Позвольте?

Из вялой руки Алекса газета перекочевала в мясистые пальцы адвоката, который тут же принялся сличать живого Шеллена с его изображением на фото.

– Похож! Несмотря на бородку, определенно похож. И даже мундир тот же самый, – последнее он нарочито приватно сказал помощнику. – Вы раньше видели это? – обратился Олонберг к Алексу, ткнув пальцем в фотографию.

– Нет.

– Понимаете в чем дело, – заложив руки с газетой за спину, адвокат принялся ходить взад-вперед по комнате, не глядя на Алекса, – Генрих XXVI младшей линии Реусс с января этого года считался пропавшим без вести. Были все основания полагать, что он погиб во время воздушного налета на Лейпциг в ночь на двадцать восьмое февраля. Однако тело никто не видел, и очевидцев гибели Генриха также не оказалось. А уже летом после войны на глаза одному из членов княжеского дома попадается эта газета, из которой выходит, что Генрих XXVI в марте еще был жив и, судя по снимку, вполне здоров. Странно только, что, находясь совсем неподалеку от родового гнезда, он не заехал и даже не написал родным.

Алекс почтительно кашлянул в кулак.

– Вы сейчас с кем беседовали, господин… адвокат? – спросил он, полагая, что прервать комедию сможет в любой момент, однако разговаривать с собой этаким надменным тоном не позволит.

– С вами, – смешался Олонберг.

– У вас такая манера говорить с человеком, обращаясь к нему в третьем лице?

– Простите, но я как бы размышляю…

– Слушайте… как вас там… Олонберг… перед вами не пойманный с поличным любовник жены вашего клиента и не шведский карманник. Задавайте свои вопросы прямо и максимально коротко, пока я вообще не передумал на них отвечать и не послал вас к черту. Вы – частная штатская контора и допрашивать офицера, пусть даже побежденной армии, не имеете права. Если меня подозревают в уголовном преступлении, пускай этим занимается полиция или военная прокуратура.

Адвокат от смущения побагровел и принялся обмахиваться газетой, главным редактором которой был приснопамятный доктор Геббельс.

– Вы зря так кипятитесь, – пробурчал Олонберг, – я всего лишь прошу ответить на несколько вопросов.

– Прежде ответьте вы: кто вас нанял?

– Видите ли, со мной по телефону созвонился нынешний глава вашего дома Генрих IV фон Реусс-Кёстрицкий, – пояснил адвокат как можно более учтивым голосом. – Как вы знаете, после недавней гибели на войне Генриха XV, княжеская корона, пускай она и гипотетическая, перешла от младшей линии к средней и…

– Понятно, – перебил адвоката Алекс, – оставим подробности. Я действительно был ранен в Лейпциге в конце января и несколько дней провалялся без сознания в госпитале. Потом в санитарном вагоне меня перевезли в Хемниц, где я встретил старого товарища и потихоньку пришел в себя. Далее я участвовал в событиях, о которых с кучей лишних подробностей написано в этой газете. Вас удивило, что, получив из рук гауляйтера вот этот крест, – Алекс показал пальцем на свой левый нагрудный карман, – я не заехал домой? Но уже на следующий день, то есть 22 марта, я вместе с полковником Нордманом в «Хенкеле 111» вылетел на север Германии. Через две недели меня переправили на остров Узедом, а еще через два дня мой истребитель был поврежден в воздушном бою над Балтикой в сорока милях западнее Эланда. Мне ничего не оставалось, как только сесть на какой-то остров, который оказался шведским. Так когда, скажите, мне было навестить родных? А что до моей частной переписки, то обсуждать ее с вами я не намерен.

– Но речь идет только о вашей идентификации…

– Ах вот как! – Теперь уже Алекс нервно заходил по комнате. – Значит, как раз для этого меня сюда и привезли? По дороге мне сказали, что я должен повидаться с графиней Лаухтенбергской. Где же она? Я горю нетерпением обнять свою бабушку.

Адвокат нервно извлек из жилетного кармана золотые часы и открыл крышку.

– Дело в том, что графиня сразу по приезде в Кристианстад слегла, – он щелкнул крышкой часов, так и не посмотрев на циферблат. – С ней сейчас врачи и граф Адельсвард. Я только что разговаривал с доктором Гилленскьёльдом – у вашей бабушки острейший гипертонический криз. Есть серьезная опасность инсульта. Да что там, если говорить совсем откровенно – она очень плоха.

«Как он сказал? Граф Адельсвард? – Алекс, словно губка, продолжал впитывать капельки информации. – Это наверняка тот, который ехал со мной в машине. Ну да, бывший зять! Надо запомнить».

– Это идея князя – тащить сюда, за сотни километров еле живую старуху? Или ваша инициатива? – жестко спросил он Олонберга.

– Что вы такое говорите? Графиня сама изъявила желание…

– Но я ее увижу?

– Не знаю, – Олонберг развел руками. – Возможно…

– Ладно. У вас есть еще вопросы?

– Да… собственно, это все, – проворчал адвокат. – В мою задачу входило разыскать вас, что я и сделал. Князь ждет встречи с вами в Копенгагене. Что ему передать?

– Передайте, что я обязательно заеду, как только освобожусь. Но сегодня я обязан вернуться в Ринкабю. У меня увольнительная до 18-00, и мне не хочется сидеть в карцере за опоздание. Вы знаете, какие у нас там порядки? О-о! Вы ничего не знаете! – Вошедший в роль Шеллен уже готов был нести что попало, лишь бы отвязаться.

– Но позвольте, какая увольнительная, господин фон Плауен? – Окончательно растерявшийся Олонберг принялся вытирать носовым платком влагу на мощном загривке. – Сегодня же мы договоримся, и вас передадут английским властям. Уже через несколько дней вы сможете поехать в Германию. Правда, ваши поместья вместе со всей Саксонией оказались в Советской зоне, так что туда вам лучше не возвращаться…

– Ну, с этим я как-нибудь разберусь без вашей помощи.

Отворилась дверь, и вошел крайне расстроенный «мажордом». Он был без плаща и фуражки, в расшитом серебряными позументами черном сюртуке и брюках с узкими серебряными лампасами. «Одно из двух: придворный или дипломат», – решил Алекс.

– Что с вами, граф? – рискуя попасть впросак, первым озабоченно спросил он. – На вас лица нет.

– Горе, господа! Несчастье! Луиза очень плоха. Генрих, пойдемте скорее. Она хочет вас видеть.

Они вышли в коридор. Алексом овладело смятение: что, если его появление убьет несчастную женщину? Судя по всему, она одинока и потому так участлива к судьбам своих сестер и племянниц. Имеет ли он моральное право заходить в своем маскараде так далеко? Не лучше ли прямо здесь, в коридоре, остановиться и сказать: «Господа, я не Генрих фон Плауен. Зовите полицию – я хочу во всем признаться». Но он этого не сделал. Проклятая газета с фотографией спутала все его планы.

Они вошли в большую залу, где тихо перешептывались не менее десяти человек. Все обернулись, воззрившись на немецкого офицера, словно на пришельца из прошлого. Граф Адельсвард взял Алекса за локоть и повел вглубь залы к раскрытой двустворчатой двери, за которой, по всей видимости, располагались спальные покои. Там было еще несколько человек, вероятно сиделки и доктора, которые при появлении графа и немецкого летчика отступили от большой кровати. Среди белых наволочек, пододеяльников и простыней Алекс сразу увидал худое, морщинистое, будто вырезанное из слоновой кости лицо, над которым торчало несколько нелепых пучков седых волос. На подушках, чуть в стороне лежал скомканный рыжеватый парик. Шеллен вздрогнул – на него были устремлены два глаза: один полуприкрыт, другой смотрел пристально, не мигая.

– Луиза, это сын Паулины, посмотри на него, – дрожащим голосом произнес граф. – Ты помнишь мальчика, что в тридцать шестом, в Берлине, в отеле «Кайзерхоф» пролил кофе на скатерть?… Это он. – Адельсвард наклонил голову к плечу Алекса и прошептал: – Подойдите ближе.

Шеллен одернул полы мундира и сделал несколько шагов к кровати. На самом ее краю его взгляд остановился на синевато-белой морщинистой обнаженной руке, лежавшей на одеяле с вывернутой вверх ладонью. Клочок окровавленной ватки возле сгиба локтя, подрагивающий большой палец и едва слышимое учащенное дыхание. «Да она и впрямь умирает», – подумал он и мельком оглядел присутствующих. В свою очередь все они смотрели на него и чего-то ждали.

– Простите, – прошептал Алекс и, опустившись на колени, взял в свои ладони эту неестественно вывернутую и совершенно уже окоченевшую кисть руки с подрагивающим большим пальцем.

Рука едва заметно дрогнула. Он склонил голову и стал поглаживать ее, думая о чем-то своем. Он вспомнил мать и представил, как умирала она, одна в своей спальне, задыхаясь и сжимая окровавленными пальцами простыни. В этот момент рядом не оказалось даже Эйтеля, ее любимого Принца. Он был вызван для прохождения медицинской комиссии и отсутствовал всего одну ночь, не зная, что она будет последней ее ночью. Воспоминания о матери сдавило Алексу горло. Могла ли она, театральная королева, не раз так красиво умиравшая на сцене, представить, что ее собственная смерть станет столь мучительно одинокой. Трое любимых мужчин, два сына и муж, находятся в этот последний ее час где угодно, только не с ней. Как, должно быть, молила она в свою последнюю минуту Пресвятую Деву Марию, чтобы дверь ее спальни отворилась и кто-нибудь из них вошел и бросился к ней. Как легче было бы ей тогда.

Он снова взглянул на женщину. Алекс не был слабохарактерным слюнтяем и не раз видел смерть в самых страшных ее проявлениях. Но если при виде заваленных изуродованными трупами улиц Дрездена его сердце каменело, то сейчас оно готово было остановиться, только бы у постели этой женщины стоял сейчас на коленях настоящий, живой и плачущий Генрих с дурацким номером 26.

Он вдруг ощутил какое-то движение. Кто-то резко дотронулся до его плеча. Алекс поднял лицо – откинув голову вправо, она смотрела на него и улыбалась, а по ее щекам из мертвых уже глаз текли слезы.

– Она тебя узнала, мой мальчик, – всхлипывая, говорил граф Адельсвард, когда они медленно шли через залу. – Она умерла с мыслью, что ты жив. Слава Всевышнему, мы успели.

Потом они сидели в диванной гостиной. Граф Адельсвард, адвокат Олонберг со своим помощником, сам Шеллен и еще три человека в стороне, обсуждавших отправку тела и предстоящее погребение. Осунувшийся Адельсвард, несмотря на только что сделанный звонок королю, вызвал фельдкурьера и отправил с ним депешу с описанием печального известия. После этого, промокнув платком влажные глаза, он повернулся к Алексу:

– Почему вы не хотите поехать в Копенгаген? Там вас ждет Генрих IV. Я не знаю, какие между вами отношения, но ведь это он инициировал ваши розыски и лично встречался с графом Бернадотом.

Алекс не хотел ехать на встречу с новым главой дома (к которому не принадлежал) по одной причине: уж там-то его мгновенно выведут на чистую воду. Чудесных стечений обстоятельств, подобных сегодняшним, больше не будет. Но, если раньше он этого не только не опасался, но даже желал – да, он не Генрих, он Алекс Шеллен, пленный британский пилот, – то появление на свет проклятой геббельсовской газеты с описанием его подвига (да, да, именно подвига, о котором, тем не менее, никто не должен знать) меняло все дело. Теперь разоблачение будет уже двойным – он и не Генрих фон Плауен, и не пленный британский пилот. Он, Алекс Шеллен, предатель и перебежчик. Такое разоблачение не оставляло надежды. А ему, не чувствовавшему за собой личной вины, не хотелось умирать в позорной петле, расплачиваясь за чужие преступления. Нет, он не фанатик, готовый безропотно взойти на костер. Он хотел жить, цепляться за жизнь, выкручиваться до самой последней возможности. В результате его предательства спасены тысячи, быть может десятки тысяч, людей. Неужели это не дает ему права на ложь во имя собственного спасения!

Отныне у него был один выход: вернуться в Ринкабю, достать другие документы и, улучив подходящий момент, уже с ними или, на худой конец, вовсе без ничего заявить о себе как о британском военнопленном. Никаких Генрихов! Имя Алекса Шеллена не должно ассоциироваться со ставшим ему почти ненавистным именем фон Плауена. Только тогда есть надежда, что газета с его фотографией останется никем не замеченной.

– Скажите, граф, вы имеете отношение к здешней политике? – игнорируя вопрос Адельсварда, спросил Алекс. – Скажем, к шведской дипломатии?

Тот покачал головой:

– Я всего лишь камердинер его величества.

«Все-таки – мажордом», – мысленно подтвердил свою первую догадку Алекс.

– Но связи или хотя бы знакомства в правительстве у вас имеются? – спросил он.

– В нынешнем?… Я, конечно, знаком с некоторыми социалистами, но…

– А в парламенте?

– В риксдаге? Генрих, что вас конкретно интересует?

– Меня интересует, кто и почему хочет выдать всех интернированных в Швеции немцев русским? Как ваш некоронованный король [13]13
  Став королем в 1907 году, Густав V отказался от церемонии коронации.


[Закрыть]пошел на это и почему о принятом уже полгода назад решении мы, да и ваш народ, ничего не знаем?

– Ну, во-первых, – вмешался в разговор Олонберг, – нашему народу нет до вашей выдачи никакого дела. Все озабочены судьбой прибалтийских добровольцев. А во-вторых, от вас это скрывают по вполне понятным причинам.

– По каким?

– Да хотя бы по экономическим – чтобы не ставить вокруг лагерей вышки с пулеметами.

После этих слов Олонберг развернул газету и нарочито уставился в нее. Алекс встал и надел пилотку.

– Меня отвезут обратно или добираться своим ходом? – спросил он решительно.

– Боже мой, Генрих, ну зачем вам возвращаться? – тоже вставая, воскликнул Адельсвард.

– Затем, что у меня там друг, господин граф. Я не могу его бросить вот так, втихаря, сбежав, словно крыса с тонущего корабля. Тем более что он не вполне здоров.

– Только-то? – поднял глаза от газеты адвокат. – То есть вы хотите вызволить своего друга?

Олонберг щелкнул пальцами, и его помощник мгновенно извлек из бокового кармана пиджака блокнот.

– Имя, фамилия и воинское звание вашего друга.

Алекс снова сел в кресло:

– Так просто?… Вильгельм Гроппнер, курьер полевой почты, лагерь Ринкабю.

– Курьер полевой почты? – переспросил адвокат.

– Мы друзья с детства.

– Хорошо, я свяжусь с кем надо, и дней через пять вас и вашего друга заберут для передачи англичанам.

– Да, да, – подтвердил Адельсвард.

Алекс встал, поблагодарил и направился к двери. Жестом руки он остановил Адельсварда:

– Примите мои соболезнования, граф, и обо мне не беспокойтесь. У вас теперь много хлопот и без этого. Деньги у меня есть, доберусь на такси.

– Подождите! – кряхтя поднялся Олонберг. – Вы собрались идти по городу в таком виде? Вы, верно, забыли, что на дворе осень сорок пятого, господин немецкий лейтенант. Мой помощник вас проводит. И вот еще, возьмите.

Олонберг извлек из внутреннего кармана массивное портмоне, из которого достал и протянул Алексу что-то вроде красиво оформленной визитной карточки с вензелями.

– Этот жетон знает в Стокгольме каждый полицейский, – важно произнес адвокат. – Он означает, что его владелец в данный момент является клиентом Симона Олонберга и может рассчитывать на соответствующее обращение правоохранительных органов.

– Благодарю вас, – сказал Алекс, пряча карточку в карман. – Так я могу быть уверен относительно моего друга? Тогда передайте князю Генриху IV, что я его помню и люблю, – сказал он уже из дверей.

Не доехав до главных ворот лагеря метров двести, Алекс остановил машину и расплатился с таксистом. Издали он увидал большую группу возвращавшихся с футбольного матча немцев, дождался их и незаметно пристроился рядом. Многие были еще разгорячены игрой и несли свои шинели в руках. Сославшись на поднявшийся ветер, Алекс попросил у одного из солдат его куртку, которую тут же надел, застегнув на все пуговицы. На КПП документы предъявлять не потребовалось, и он, сняв пилотку и беспрестанно массируя ладонью лицо, прошел мимо знакомого дежурного, не привлекая его внимания. Его расчет был прост: утром дежурный сам вывел интернированного фон Плауена за ворота и сдал королевскому камердинеру под его ответственность. Наверняка об этом была сделана соответствующая запись в журнале. А поскольку обратно лейтенант фон Плауен не вернулся, то, стало быть, в лагере Ринкабю его больше нет. Таким образом, в любой момент Алекс мог аналогичным образом, пристроившись к выходящей уже колонне и проявив некоторую сноровку, уйти без всяких последствий, что он и собирался сделать буквально на следующий же день.

Придя к себе, Алекс сменил мундир на штормовку, парусиновые штаны и приобретенную совсем недавно синюю вязанную шапку. Проинструктировать Гроппнера он решил непосредственно перед своим исчезновением, то есть завтра. Но на следующий день оказалось, что покидать лагерь запрещено. Около сотни интернированных сгрудились возле ворот КПП, представлявших собой две деревянные рамы, обтянутые колючей проволокой. Им объяснили, что ожидается какая-то комиссия, и что до ее прибытия все до единого должны оставаться на территории. Последним, кого выпустили за ворота, был генерал Мюллер, уехавший не то в Бакамо, не то в Груннебо по делам своей миссии.

Глядя на толпящихся сотоварищей, Шеллен осознавал, что «шведские» немцы сами заслужили свою участь. Чем они лучше четырех миллионов таких же солдат, которые уже много месяцев разбросаны по просторам гигантской страны, на которую сами же и напали? И все же ему больно было смотреть на ничего не подозревающих соотечественников, многих из которых он успел достаточно близко узнать. Сидя вечером в бараке, он наблюдал за игрой в скат трех человек из своей роты. При этом шло бурное обсуждение последнего футбольного матча между командами Ринкабю и Зодерманландского стрелкового полка. Они хохотали. Они еще не знали, что война для них закончится вовсе не так безнаказанно, как им всем казалось.

В полдень 15 ноября во всех шведских лагерях объявили общее построение. Когда сотни предвкушавших долгожданную весть бывших солдат, эсэсовцев, полицейских и военных чиновников успокоились и в их не очень стройных шеренгах прекратилось движение, им зачитали решение шведского правительства о выдаче всех интернированных на территории Шведского королевства немцев советским властям. Было сказано что-то о законном праве Советского Союза в соответствии с международными договоренностями потребовать этой выдачи. Их также заверили, что передача советским властям есть акт в достаточной мере формальный и что все те, за кем в России не будет выявлено серьезных преступлений, через два-три месяца вернутся в Германию.

Известие это, озвученное бесстрастным голосом по лагерным репродукторам, оказалось настолько неожиданным и ошеломляющим, что первое время никто не мог связно выразить к нему своего отношения. Только редкие возгласы удивления и единичные выкрики протеста, в то время как большинство, словно пораженное электротоком, безмолвствовало. Немцы вполголоса переспрашивали друг друга, правильно ли они поняли услышанное. Не шутка ли это? Сотни пар глаз снова смотрели вверх на репродукторы в надежде, что последуют какие-то разъяснения и на деле все окажется вовсе не таким чудовищно неправдоподобным и нереальным. Но репродукторы молчали. Придя немного в себя, толпы людей хлынули к ограждениям из колючей проволоки, по другую сторону которой стояло удвоенное количество солдат, с примкнутыми к карабинам штыками. Стараясь перекричать друг друга, интернированные, которые с этого момента переходили в разряд военнопленных, задавали солдатам вопросы, на которые те ничего не могли ответить. Все произошедшее и для них стало полной неожиданностью. Они стояли молча, хмуро поглядывая на тех, кому сами не раз обещали скорое освобождение.

Шок сменило отчаяние. Одни легли на землю, закрыв лица руками, другие слонялись, словно сомнамбулы, стараясь как-то переосмыслить услышанное, третьи собирались в молчаливые группы, только бы не оставаться наедине с обрушившейся на них злой вестью. К вечеру в Ринкабю из наиболее активных было сформировано некое подобие штаба противодействия или комитета самообороны. Собрали митинг. Возвратившийся из поездки генерал Мюллер объявил, что написал королю письмо, в котором указал Густаву V на все те пункты Международной конвенции, которые тот нарушает. Затем было решено объявить всеобщую голодовку, а также потребовать от властей доступ к газетам и радиоприемникам. Все требования, изложенные письменно, были переданы коменданту лагеря.

После митинга люди расходились несколько ободренными. Примерно то же самое происходило в других лагерях. Но газет и радиоприемников они не полумили, и выход за территорию был уже официально полностью прекращен. Правда, значительная часть прибалтийцев, работавших в лесных хозяйствах и по недосмотру лагерных администраций находившихся 15 ноября за пределами лагерей, тут же разбежалась. Многим помогли укрыться местные жители.

Постепенно к требованию пересмотра решения правительства о выдаче интернированных подключились и сами шведы. Комендант лагеря Груннебо, капитан резерва Королевского Бохусленского полка Олоф Карлссон, в знак несогласия телеграммой испросил у монарха отставку, которую тут же и получил. Другие офицеры, выражая с Карлссоном свою солидарность, обмотали пряжки поясных ремней белыми носовыми платками, но и эта мера не возымела действия. В газетах появились статьи о том, что честь Швеции поставлена на карту. На стол короля легло коллективное письмо, подписанное офицерами и унтер-офицерами сразу двух армейских полков, чьи части были задействованы в охране лагерей. В письме говорилось о незыблемой верности королю и одновременно о чувстве стыда за действия его правительства. Результатом стал устный выговор, полученный командующим сухопутными войсками генералом Юнгом от премьер-министра Ханссона, и последовавшая вслед за этим замена солдат, охранявших лагеря, на полицейских. Густав V, правда, попытался обратиться к своему правительству с предложением о пересмотре скандального решения, но социалисты проявили твердость, назначив в качестве ответа точную дату отправки интернированных немцев – 27 ноября. Прибалтийских легионеров решено было передать отдельно – в декабре-январе.

Узнав об этом, многие немцы окончательно потеряли надежду. Тем не менее массовая голодовка была продолжена. Некоторые, посчитав, что калек выдавать не станут, занялись членовредительством. В ход пошли камни и топоры, которыми, в основном, калечились нижние конечности. В серьезных случаях увечных отправляли в городской госпиталь, и, когда их уносили на носилках к санитарному автобусу, многие считали, что им удалось-таки обмануть судьбу. Отдельная группа в Ринкабю приступила к рытью подземного тоннеля, смутно представляя себе, что будет делать, выбравшись за колючую проволоку. Все их надежды основывались на сочувственном отношении к ним местного населения. От охранников-полицейских не ускользнули косвенные признаки такой деятельности. Они бродили по лагерю в сопровождении немецких овчарок, но те часто натыкались на рассыпанный табак или перец, фыркали и отказывались брать след.

– Генрих, что лучше: разрубить себе ступню топором или записаться в группу добровольной децимации? – тихо спросил как-то вечером Гроппнер, сидя на своей койке. – В первом случае, спасая только себя, на всю жизнь станешь хромоногим, во втором – ты борешься за всех и, если повезет, сохранишь здоровье.

– Что за группа? – Алекс свесил голову сверху.

– Там уже около ста человек. Нужно еще хотя бы столько же. Потом будут тянуть жребий; кому выпадет – должен покончить с собой. Каждый десятый. Как в обесчестившем себя римском легионе.