Текст книги "Суд над победителем"

Автор книги: Олег Курылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Барристер Скеррит, если не ошибаюсь?

– Лорд-канцлер.

– Хорошо, что вы попались мне, – я уже собирался просить вас о встрече.

– Аналогично, милорд!

– Давайте без «милордов» и протоколов, просто пройдемся по набережной.

Джоуит попросил секретаря обождать в машине, взял Скеррита под руку, и они прошли несколько шагов в сторону реки.

– Послушайте, Джон, вы вообще понимаете, что вы делаете? – начал лорд-канцлер. – В Нюрнберге в самом разгаре Международный трибунал, в котором задействованы полтора десятка самых ушлых немецких адвокатов. Да что адвокаты – один Геринг чего стоит! Он грозится устроить нам второй «Дюнкерк» и еще, уверяю вас, доставит массу хлопот. За этим процессом наблюдает весь мир, и в это самое время в главном уголовном суде Англии и Уэльса инспирируется дискуссия о нарушениях правил ведения войны одной из стран-победительниц. Мы судим нацистских убийц, а нас самих в открытом процессе начинает судить Джон Скеррит! Вы просматривали заголовки наших вчерашних газет? Вы в курсе, что там понаписали некоторые так называемые правозащитники? Вы хотя бы отдаленно представляете, что начнется в Германии, если уже завтра эти газеты попадут в зал суда в Нюрнберге? – Джоуит, прищурившись, посмотрел в сторону циферблата Биг-Бена. – Мы, конечно, сделаем все возможное, чтобы этого не случилось, но премьер-министру уже звонили из Вашингтона и почти одновременно из Москвы с одним и тем же вопросом: все ли у членов нашего кабинета в порядке со здоровьем, нет ли повышенной температуры? Джон, – Джоуит остановился и озабоченно посмотрел в глаза своего собеседника, – вы патриот?… Вы простите меня за этот вопрос – он, конечно же, риторический, но складывается впечатление, что ваш клиент дороже для вас престижа собственной страны.

– Сэр, но при всем моем патриотизме я не могу, да и по роду профессии не имею права затыкать рот моему клиенту, который не только отстаивает свои взгляды, но и защищает свою жизнь, – возразил Скеррит. – Вы наверняка читали отчет первого дня заседания, когда велся допрос Шеллена и когда он недвусмысленно и весьма четко объяснил свои мотивы. Какая же роль, по-вашему, отводилась мне, как его адвокату? Не замечать главного, разыгрывать фарс присутствия? Сегодня вы наложили вето на единственно возможный способ защиты. Это равнозначно тому, что обвиняемого в превышении необходимых пределов самообороны оправдывать не тем, что на него напал бандит с топором в руке, а тем, что у него было плохое настроение из-за проигрыша любимой команды, мигрени и несварения желудка, и потому он застрелил человека, который случайно замахнулся на него топором.

– Да вам просто не нужно было устраивать этот спектакль с оценкой наших военных действий, – с раздражением возразил Джоуит. – Одно дело, когда обвинение в несоблюдении треклятых пунктов Гаагской конвенции исходит от человека, привлеченного за измену, и совсем другое, когда тем же самым начинает заниматься государственный законник, да еще в открытом процессе. А что вы сделали с несчастным маршалом Боттомли? У меня, да и у многих сложилось впечатление, что ваша задача-максимум не столько защитить клиента, сколько, ощущая поддержку таких слюнтяев, как доктор Белл, мистер Стоукс и иже с ними, раздуть международный скандал. Но если духовникам простительна их поповская демагогия, хотя бы потому, что они, будучи служителями церкви, должны придерживаться заповедей (или делать вид), то вам как юристу и человеку светскому следовало бы смотреть на вещи реально, без небесных иллюзий. Вы прекрасно знаете, что среди всех человеческих законов есть хорошие и плохие, писаные и неписаные, умные и глуповатые, жестокие и справедливые. А еще есть такие, которые должно и нужно выполнять, и такие, которые должно принимать, но исполнить невозможно. Вы понимаете, НЕВОЗМОЖНО! К последним как раз и относятся те несколько злосчастных статей Гаагской конвенции, которые вы подняли, словно флаги, на вчерашнем заседании и стали ими неистово размахивать. Они, эти знамена, красиво обшиты золотой бахромой и покрыты письменами, призывающими к благородству и воинской чести, но лишены всякого смысла, поскольку созданы не для войны, а для благодушного мира. Это парадные знамена мирной Европы, не более того…

Послышался бой башенных часов, и Скеррит воспользовался паузой в монологе лорда-канцлера:

– Сэр, позвольте задать вам один чисто теоретический вопрос, – спросил он, – вопрос из тех, что схожи с математическим методом доказательства от противного? – Только прошу вас не уходить от ответа, ведь наш разговор все равно останется между нами. – Джоуит с готовностью кивнул. – Скажите, если бы не немцы, а мы проиграли войну, скажем в конце сорок четвертого года в результате, предположим, их пресловутого «чудо-оружия», как вы считаете, они устроили бы международный процесс над нашими маршалами авиации, премьер-министром и некоторыми членами кабинета, обвинив их в военных преступлениях? Процесс, аналогичный Нюрнбергскому, только где-нибудь здесь, в Лондоне, в королевских судах на Флит-стрит или в том же Олд Бейли, где также натянули бы большой белый экран и с утра до вечера проецировали на него кинофотоматериалы бесконечных руин, горы полусожженных трупов и потоки беженцев.

Уильям Аллен Джоуит остановился и некоторое время задумчиво молчал, глядя на серую гладь Темзы, на которую вместе с легким снежком уже опускались предвечерние сумерки. Впрочем, молчал он недолго:

– Безусловно. Все в точности так и было бы.

Джон Скеррит, не расчитывавший на такую прямоту, от неожиданности отступил на шаг.

– Да-да, – повернулся Джоуит. – Только, учитывая таланты Геббельса, а также вкусы самого Гитлера, они обставили бы все это гораздо более эффектно. Обвиняемым, в число которых, вероятно, попал бы и я, выдали бы суконные безразмерные штаны без поясных ремней и каждое утро нас везли бы в железных клетках к зданию суда через весь город, где мы должны были стоять, вцепившись одной рукой в железные прутья, а другой поддерживать свои штаны, чтобы те не свалились. – Джоуит снова взял Скеррита под локоть и повлек вдоль набережной. – Нет-нет, не подумайте, что я иронизирую над вашим вопросом. Вы абсолютно верно его ставите, ведь право вершить суд над проигравшим отныне становится одной из привилегий победы. Такое судилище хотели организовать над немцами еще после первой войны. В список претендентов, если не ошибаюсь, попало тогда около двух тысяч кайзеровских генералов, ученых и политиков, включая самого императора. Потом, правда, идею эту похерили, решив, что хватит с них и одного «Версаля» с контрибуциями и репарациями.

Слушая Джоуита, Скеррит прекрасно понимал, почему «похерили» идею о международном суде над немецкими военными преступниками той войны, которую в Германии назвали «Великой», в Советской России «империалистической», а в остальной Европе – «последней». Просто-напросто, идею эту выдвинули те, кто не догадывался еще, что при расследовании немецких преступлений неминуемо откроются факты чудовищной лжи, брошенной в мир их противниками. Узнав о том, что из трупов своих и вражеских солдат немцы изготавливают корм для свиней, а также перерабатывают добытое из них сало для получения стеарина и жиров, мир содрогнулся и сжал кулаки. Десятки тысяч американских добровольцев ринулись на вербовочные пункты, чтобы принять участие в священной войне против изуверов. Даже далекий от европейской свалки Китай, ошеломленный таким известием, объявил Германии войну.

Скеррит помнил страницу «Таймс», где подробно описывался процесс переработки человеческих тел на крупной немецкой фабрике, куда они прибывали подвешенными на крюках в спецэшелонах. Газета приводила тщательное описание всей дальнейшей технологии: дезинфицирующие растворы, сушильные камеры, громадные котлы с восьмичасовым циклом варки, паровая обработка и т. д. и т. п. Давалась даже информация о химической рецептуре – всяких там Sodium Carbonate, режимах перегонки и очищения стеарина, размерах и цвете железных бочек, в которые разливался окончательный продукт «желтоватого цвета». И только в 1925 году в американской «Таймс диспэтч» эта ложь была полностью разоблачена, после чего и палата общин признала историю с трупами выдумкой одного из офицеров английской контрразведки. А история с тысячами детских рук и ног, отсеченных немецкими оккупантами, дабы из детей вырастали инвалиды! Она попала на страницы школьных учебников, вызвала возмущение тысяч людей, Ватикана и дожила до проходящего сейчас Нюрнбергского трибунала, хотя за двадцать прошедших лет так и не было найдено ни единого факта в ее подтверждение. И это далеко не все, что мог бы припомнить бывший солдат Джон Скеррит, захвативший последний год той войны восемнадцатилетним добровольцем.

Лорд-канцлер Аллен Джоуит, наделенный помимо прочего высшей судебной властью в королевстве, тем временем продолжал:

– Но отныне, поверьте, все крупные будущие войны будут заканчиваться судами и казнями. И знаете почему? Потому, что побежденный всегда будет уличен в военных преступлениях, ведь войны просто не бывает без преступлений.

– А победитель?

– А победитель – нет. Иначе что же это за победа? Вчера вы сказали Файфу, что победа не выписывает индульгенций, и были неправы. Заявляю вам совершенно ответственно – Великобритания никогда не признает тактику своих военных действий преступной хотя бы в малейшей степени. Ошибочной?… в какие-то моменты возможно, но преступной – никогда. Ни в этой войне и ни в какой другой из тех, что она еще выиграет!

– Извините, сэр, но на каких тогда принципах мне строить свою защитительную речь? – сухо спросил Скеррит. – Упирать на военные заслуги подсудимого, роковую национальную принадлежность, стресс от вида останков родного города и его жителей, наконец?…

– Вот видите, вы прекрасно знаете, как действовать. Адвокат с вашим-то опытом, да не найдет слов? Да и судья Баксфилд вовсе не такой кровожадный, как может показаться по его фотографиям в «Тайме». Это не барон Шоукросс. – Джоуит, прищурившись, посмотрел на едва различимые в снежном тумане стрелки Биг-Бена. – А теперь извините, меня ждет премьер-министр.

Глядя в спину удаляющегося лорда-канцлера, Скерриту невольно вспомнились слова из «Смерти героя» Ричарда Олдингтона, которые могли бы стать антиэпиграфом его завтрашней речи: «Все, что делается во имя Британской империи, правильно. Нет Истины, нет Справедливости – есть только британская истина и британская справедливость».

* * *

Наступил четвертый день процесса. Интрига состояла в том, будет ли он решающим или от него ничего не зависит и в головах двенадцати присяжных выработались неколебимые мнения, сумма которых уже решила судьбу обвиняемого. Ясно было одно – этот день последний, если не считать, конечно, дня оглашения вердикта.

В адвокатской комнате Алекс отметил совершенно измотанный вид своего защитника. Скеррит пил крепчайший кофе и был немногословен. Лишь несколько стандартных ободряющих фраз да невеселая напутственная улыбка, когда ашер с констеблями уводил Алекса в зал заседания.

Лорд Баксфилд, осведомившись у сторон процесса, нет ли у тех каких-то новых заявлений, предложил адвокату произнести свою заключительную речь [39]39
  В английском уголовном процессе первым заключительную речь произносит адвокат защиты.


[Закрыть].

– Высокий суд! Господа присяжные заседатели! – начал Джон Скеррит, выйдя на середину зала. – Вы все помните о недавнем решении суда лорда-канцлера, суда, который еще лет семьдесят или сто тому назад имел бы весьма двусмысленное и странное название «суд справедливости». И, стало быть, вы знаете, о чем сегодня мне – адвокату Алекса Шеллена – говорить нельзя.

А о чем можно? – задав этот вопрос, Скеррит выдержал паузу, оглядев присяжных. – Да о чем угодно, только не об этом! О котировках акций на Лондонской бирже, например, или о зимних бегах на Кемптон-парке [40]40
  Kempton Park – один из лондонских ипподромов.


[Закрыть]. Однако поможет ли это моему подзащитному, обвиненному Большим жюри в измене королю, разглашении военной тайны и дезертирстве? Насчет лошадиных бегов?… врать не буду, не знаю, а вот котировки акций – уж точно не помогут (в зале и среди присяжных раздались смешки). Придется для разговора подыскать другую тему. – Скеррит, обхватив правой ладонью подбородок, стал в раздумье прохаживаться вдоль барьера присяжных. – Разве что поговорить о мотивах, по которым вообще совершаются предательства? Разумеется, в рамках дозволенного. Итак, мотив первый – страх за собственную жизнь. Нет – это не наш случай: офицер Шеллен был, да и сейчас остается парнем не робкого десятка, к тому же тогда ему в принципе ничто не угрожало. Наоборот – его участие в известных вам действиях как раз грозило разоблачением. Представьте себе, что в момент перестановки орудий и создания ложной цели, то есть еще на подготовительной стадии, кто-то узнал бы в нем беглого британского военнопленного. Все его действия незамедлительно были бы сочтены как диверсия, и их вместе с братом тут же бы расстреляли. – Скеррит в задумчивости сделал несколько шагов. – Мотив второй – корысть, подкуп. И снова – нет. Кроме Железного креста, который он, как только оказался в Швеции, даже и не носил (а потом и вовсе выбросил вместе с мундиром), ему, как говорится, ничего не обломилось и ничего не обещалось. Мотив третий – месть. – Скеррит остановился и нахмурил брови. – Месть за родной город? Но как можно приравнивать юридическое понятие «акта мести» к действиям, суть которых защита или самооборона? Вот вам ситуация: один человек подло обокрал другого; тот спустя время подкараулил вора в темном переулке и отдубасил поленом. Это – месть вне всякого сомнения. Вторая ситуация: один человек напал на другого и избил его. Потом он снова напал на него, но тот дал достойный отпор, к примеру, с помощью того же полена. Понятно, что ни один здравомыслящий человек такие действия местью уже не назовет.

У флаинг-офицера Шеллена не имелось никаких причин мстить королю Георгу VI или его государству в целом. Добавлю также (на всякий случай), что никто из погибших 20 марта под Хемницем английских летчиков даже не был знаком с мистером Шелленом, и мы можем смело отбросить даже такую, совершенно нелепую версию мести. Или кто-то хочет мне возразить? Нет?… Тогда идем дальше: мотив четвертый – политические убеждения. Но это – полный абсурд! Поменять в самом конце войны свое отношение к нацизму с минуса на плюс, когда даже в самой Германии происходит обратный процесс переоценки ценностей? С чего бы вдруг?

Мне могут возразить, мол, мистер Шеллен никакой не мистер, он – герр Шеллен, то есть этнический немец и совершил свою измену по зову крови, из чувства братства с. соотечественниками-нацистами, осознав вдруг свою принадлежность к этой стране, к этому «государству-чудовищу». Но откуда вдруг такие перемены? Воевал несколько лет против «своих», а потом, перед самой победой решил искупить вину за это перед фюрером? Уж не после того ли, как немцы подло убили его друга Каспера Уолберга? Уж не лагерный ли надсмотрщик Гвоздодер внушил братскую любовь «Перебежчику», как он сам его называл? Конечно, нет! Да и у обвинения на сей счет нет ни малейшего обоснования, так что я не стану более заострять на этом ваше внимание. Мотив пятый – умственная неполноценность, – Скеррит повернулся к подзащитному. – Но взгляните на этого молодого человека и вспомните, как он отвечал на все заданные ему здесь вопросы. Вычеркиваем?… И я того же мнения. Что же остается? – Джон Скеррит снова задумался, поглядев зачем-то на потолок. – Ах да! Ошибка! Предательство совершено по ошибке. Офицер Шеллен решил, что британская армада летит, чтобы разрушить город Хемниц, что, как нам известно, было чудовищной неправдой. Нет, 20 марта 650 четырехмоторных бомбардировщиков были нацелены всего лишь на фабрику по производству швейных машин, а также на железнодорожную станцию. Так что горожанам можно было и не вылезать из своих кроватей и не бежать сломя голову в бомбоубежища. Но, не зная этого, офицер Шеллен по ошибке сорвал атаку родных ВВС на эти два стратегические объекта, которые, кстати, почему-то почти не пострадали и 27 марта, когда флаинг-офицер Шеллен налету уже совершенно не мешал и когда взамен фабрики и станции, вероятно по недосмотру, был сметен весь остальной город. – Скеррит повернулся в сторону судейского подиума. – Прошу заметить, ваша честь, что я не касаюсь никаких международных правил и совершенно не осуждаю никакие действия наших летчиков. Смели так смели, с кем не бывает. – Он снова повернулся к присяжным. – Кажется, я перечислил все мотивы, способные толкнуть человека на предательство. Что же тогда подвигло Алекса Шеллена на столь опасное как в момент исполнения, так и в плане грядущего разоблачения деяние? Что, я вас спрашиваю? – Скеррит простер руки в сторону жюри присяжных. – А толкнули его на это черные столбы дыма от погребальных костров, один из которых он лично зажег на той самой площади, на которой провел свое детство. Неважно, понес ли его родной город незаслуженное наказание или стал жертвой военной необходимости. Важно другое – Шеллен совершил тот род предательства, которому, что бы ни провозглашали все законы Англии, есть оправдание! Хотя бы с позиций божественной справедливости.

Бог, которому мы здесь без конца приносим клятву правдивости, не стоял все годы этой страшной войны ни на чьей стороне. Как бы и кому бы этого ни хотелось. Создатель с горечью наблюдал за тем, что творили Его дети на сотворенной для них же планете – лучшей из миров. И если Он видел, как некий Алекс Шеллен старался защитить детей, женщин, стариков, храмы и кладбища своей первой родины, то вряд ли осудил его за то, что он нарушает при этом присягу, предает короля, поднимает оружие против своих. Оттуда, сверху, его измена и дезертирство наверняка оценивались не с оглядкой на статуты средневековой Англии, а по иным критериям – критериям, которые, к сожалению, лежат вне пространства не только нашей юрисдикции, но и нашей заскорузлой морали, не отличающей войны праведной от войны, превратившейся в добивание и расправу над народом, загнанным в угол собственным диктатором. Господа присяжные, я взываю не к милосердию, а только к справедливости. Абсолютизация внешней формы тех статутов о государственной измене, по которым милорды Высокого суда будут выносить приговор, неодолимо предопределяет его исход. Поэтому только от вас зависит: дадите вы им возможность сохранить жизнь этому человеку или такой возможности вы им не дадите. У меня все.

Некоторое время стояла тишина. Затем раздались отдельные хлопки, слившиеся через несколько секунд в общий негромкий шум, более заметный со стороны балконов. Все понимали, в какие сложные условия был поставлен адвокат Скеррит неожиданным решением канцлерского суда. Все помнили, с какой страстью эти четыре дня защищал он своего клиента, выкладываясь так, словно речь шла о его собственной жизни. Защищал против негативно настроенного зала, выслушав немало незаслуженных оскорблений на улицах или прочитав их в газетах. Темные круги под его глазами и заметно осунувшееся лицо свидетельствовали, что и ночи он посвятил своей работе, собирая материалы, набрасывая тексты выступлений. Поэтому многие хлопали ему, если не в знак одобрения его позиции, то из уважения к его профессионализму.

– Если когда-нибудь попаду в Олд Бейли на скамью подсудимых, найму Скеррита, – сказал кто-то негромко своему соседу.

Лорд Баксфилд прокашлялся и обратился к Алексу:

– Подсудимый Шеллен, прежде чем генеральный атторней мистер Файф произнесет заключительную речь, вы имеете право на последнее слово.

Алекс встал. Накануне он долго ходил из угла в угол своей камеры, обдумывая это свое последнее слово. Он прекрасно понимал, что только раскаяние и мольба о снисхождении, высказанные в последнем слове, могут оказать воздействие на суд и присяжных. Все остальные разглагольствования, сколь бы логичны и отточены они ни были, ничего не добавят к тысячам произнесенных уже слов и пройдут, если не мимо ушей, то не затронув сердец.

– Высокий суд, господа присяжные заседатели. 20 марта 1945 года я выступил не против короля Георга VI и не против народа Англии. Я выступил против стихийного бедствия бессмысленной жестокости, и я боролся с нею, как борются с пожаром или с наводнением. Я ни о чем не сожалею. Скажу вам больше: я рад, что однажды мне не хватило бензина, чтобы улететь из пылающей Германии и что судьба поставила меня перед выбором: бездействовать, предав самого себя, или поступить по внутренним убеждениям, пойти против тех, для кого война из дела праведного превратилась в расправу. Моей семьи больше нет. Похоже – у меня нет и родины. Я признаю себя виновным перед английским законом, но мне было бы намного проще, если бы я осознал свою вину и перед неписаным законом человечности. Тогда я мог бы покаяться и попросить прощения. Но я не стану обманывать вас – я не вижу за собой вины, и вы вправе судить меня как нераскаявшегося.

Он сел. Адвокат Скеррит поставил локти на стол и уткнулся лбом в сомкнутые ладони. Зал безмолвствовал, только скрип перьев и чье-то нервическое покашливание, еще более подчеркивающие тишину.

– Что ж, – лорд Баксфилд ткнул молотком в сторону генерального атторнея, – теперь ваша очередь, мистер Файф.

В отличие от несколько ироничного и весьма краткого выступления своего коллеги барристера, речь обвинителя была более эмоциональной и долгой. Помимо этого она была стройна и последовательна и лишена как элементов надуманного абсурда, так и обращений за помощью к Всевышнему. Он оперировал формулировками древних – еще королевских – и более поздних – парламентских – статутов, искусно, словно фокусник, извлекая из багажа своей многолетней обвинительской практики вполне подходящие для данного случая судебные прецеденты, сплетая таким образом из двух ветвей английского права некий венок консолидированного закона. При этом его нельзя было обвинить в беззастенчивом вторжении в сферу судебного законотворчества, монопольные права на которое имел только суд, поскольку свои манипуляции со статутами и прецедентами он, по его собственным словам, осуществлял лишь с целью квалификации того или иного факта с точки зрения закона, что как раз и требовалось знать присяжным для выработки ими вердикта. Дэвид Максвелл Файф сыпал высказываниями известных мыслителей и правоведов, не всегда утруждая себя упоминанием имен их авторов.

– Думать о человечестве и хорошо и приятно во время мира, джентльмены, но, когда твоя страна ведет войну, любое действие и даже слово в защиту человечества преступно по отношению к родине. Для настоящего же солдата и в мирное время, и на войне понятие «человечество» есть абстрактная философская категория, не более того. Верность отечеству, вере, королю, долгу и присяге – вот те принципы, которые должны определять все его поступки в любой ситуации, чтобы ни происходило вокруг. Сохранять верность, хотя бы небо рушилось на землю, – вот мое твердое убеждение!

Аплодисменты.

Несомненно, Файф находился в гораздо более выгодном положении, по сравнению со Скерритом. Ему не нужно было доказывать, что белое – это черное. Белое он называл белым и, имея в своем распоряжении множество аргументов в подтверждение этого столь легко доказуемого факта, приводил их все, стремясь разложить по полочкам и ящичкам в головах присяжных, так, чтобы в них не осталось уже места для чего-либо другого.

– Имеем ли мы право узаконить прецедент, именуемый «измена Алекса Шеллена»? – вопрошал он. – Простив его действия, расценив их как вызванные стечением особых обстоятельств, проявив жалость к человеку, к его молодости в ущерб таким понятиям, как верность солдата и подданного? Нет, нет и нет! Глубокоуважаемый мною мистер Скеррит, перечисляя здесь известные ему мотивы, побуждающие человека к измене, не осознавал, что страх, например, в определенных обстоятельствах может быть как раз смягчающим фактором преступления. Запуганного, сломленного физически и униженного нравственно пленного солдата всегда можно понять и простить, учитывая, что не все в этот мир приходят героями. И окажись Шеллен в таком положении, неужели же мы не приняли бы во внимание отчаяние или сломленную психику этого двадцатипятилетнего парня. Но предать хладнокровно, под воздействием только собственных умозаключений и субъективных выводов! Добровольно предложить свои услуги врагу! Этому нет прощения! – Аплодисменты. – Этому нет прощения еще и потому, что иначе нас ждет хаос анархии, развал армии и угроза самому существованию Великобритании. Ведь представьте себе на минуту, что не пленный флаинг-офицер, а гораздо более крупный командир вдруг повернет свое соединение (или целую армию!) против собственного государства, вспомнив о человечестве и о том, что в некоторых случаях такое допустимо.

Завершая свою речь, Файф обратился к присяжным:

– Измена офицера Шеллена не имеет аналога в современной истории нашей страны. Это и наглый акт попрания закона, и одновременно оскорбление чести и достоинства Королевской армии. И ваш вердикт, господа, не должен лишить Высокий суд лордов возможности достойно покарать изменника. Я закончил, ваша честь.

Нельзя сказать, что речь обвинителя была отмечена более громкими аплодисментами, по сравнению с теми, что прозвучали после речи защиты. Но они были гораздо настойчивее. При этом часть публики в зале встала и продолжала хлопать даже после того, когда лорд-председатель принялся колотить своим молотком, призывая к тишине. Подействовала только угроза лорда-распорядителя очистить зал.

Еще раз стукнув молотком, лорд Баксфилд, на которого, казалось, ни та ни другая речь не произвели ровным счетом никакого впечатления, обратился к присяжным:

– Господа присяжные, теперь вам предстоит выработать общий вердикт по каждому из трех пунктов обвинительного акта. При этом вы отвечаете только на вопрос: «Виновен или не виновен?» и только словами «виновен» или «не виновен», и никак иначе. Кроме этого вам предстоит выработать специальный вердикт по каждому из трех пунктов обвинительного акта. В этом случае вы отвечаете на вопрос: «Заслуживает или не заслуживает снисхождения?» Прежде чем вы отправитесь в совещательную комнату, должен напомнить вам одну из основополагающих формул английского права, выведенную в конце XVI века лордом Коком: «Sicut ad quaestionem facti non respondent judicos, ita ad quaestionem juris non respondent juratores» – юристы не должны разрешать вопросы факта, равно как и присяжные не должны разрешать вопросы права. Другими словами – устанавливайте факт, не давая ему правовой оценки. Однако считаю своим долгом еще раз напомнить вам, что санкция по каждому из пунктов обвинительного акта, предъявленного подсудимому Алексу Шеллену, предусматривает смертную казнь, что налагает на вас особую ответственность. Настоятельно рекомендую вам еще раз перечесть стенограммы речей адвоката и обвинителя, а если потребуется, то и всего судебного процесса, которые будут переданы вам в течение часа. При этом помните о милосердии и не забывайте о справедливости, а также имейте в виду, что они не всегда согласуются друг с другом. Итак, желаю удачи, и да поможет вам Бог!

Когда присяжные поднялись со своих мест, лорд Баксфилд объявил о перерыве заседания до следующего утра, в последний раз стукнув судейским молотком.

– Как вы думаете, какой будет вердикт? – спросил Алекс Джона Скеррита, когда они в тюремном автобусе возвращались в Уондсворд.

– Обвинят по всем трем пунктам единогласно. Это вне всякого сомнения. Но ваша жизнь зависит от суммарного значения специальных вердиктов. Я почти уверен, что также по всем трем пунктам вас признают заслуживающим снисхождения, вот только… – Скеррит сжал губы, задумчиво покачав головой. – Ладно, не будем гадать.

В ту ночь Алекс не смог уснуть вообще. Он перечитал в принесенных ему газетах все, что хоть как-то касалось его самого, затем политические новости и все прочее, вплоть до частных объявлений. Он еще раз прочитал комментарии о том, что 1 числа Сиам подписал мирные договоры с Англией и Индией; узнал об очередном недомогании короля, которому врачи не первый уже раз настоятельно рекомендовали бросить курить; о том, что 6 января была одержана самая крупная победа в истории профессиональной футбольной лиги Англии, когда команда «Стокпорт Каунти» разгромила на своем поле «Галифакс» со счетом 13:0…

* * *

– Мистер Катчер, – обратился лорд Баксфилд к старшине жюри присяжных.

– Да, ваша честь, – отставной полковник поднялся, замерев по стойке «смирно».

– Выработало ли жюри присяжных общие и специальные вердикты по всем пунктам обвинительно акта?

– Да, ваша честь.

– Читайте.

Катчер раскрыл выданную ему в совещательной комнате папку:

– Общий вердикт по первому пункту обвинения – виновен. Решение принято единогласно. Специальный вердикт по первому пункту обвинения – заслуживает снисхождения. Решение принято большинством голосов восемь против четырех. Общий вердикт по второму пункту обвинения – виновен. Решение принято единогласно. Специальный вердикт по второму пункту обвинения – заслуживает снисхождения. Решение принято большинством голосов девять против трех. Общий вердикт по третьему пункту обвинения – виновен. Решение принято единогласно. Специальный вердикт по третьему пункту обвинения – заслуживает снисхождения. Решение принято большинством голосов семь против пяти.

Зал отреагировал продолжительным шумом. Общая концепция вердикта была верно предсказана многими обозревателями еще накануне, но интрига состояла в том, что суммарное соотношение голосов в специальных вердиктах составило 24 к 12! Таким образом в сумме набралось ровно двенадцать голосов, высказавшихся за то, что обвиняемый не заслуживает снисхождения, а поскольку санкция по всем пунктам обвинения была одинаковой – смертная казнь, то получалось, что голосов присяжных хватило как раз на один смертный приговор.

– Вердикт подписан всеми членами жюри? – спросил лорд Баксфилд.

– Всеми без исключения, ваша честь.

– Благодарю вас, мистер Катчер. Передайте вердикт присяжных секретарю.

Лорд-председатель взял в руки молоток:

– Итак, господа, приговор обвиняемому Алексу Шеллену будет объявлен в палате лордов 20 января. Судебное заседание объявляю закрытым.

* * *

Из тысячи с лишним английских лордов, каждый из которых имел право заседать в верхней палате парламента, в ее роскошном зале в Вестминстере собралось не более пятидесяти человек. Впрочем, количество собравшихся не имело ровно никакого значения, так как кворум палаты по большинству решаемых ею вопросов составлял лишь четыре (!) человека. Но если обтянутые красной кожей скамьи справа, слева и кросс-бенчеры были почти пусты, то верхние галереи для публики ломились от журналистов и любопытствующих.