Текст книги "Руна смерти"

Автор книги: Олег Курылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Уже 22 января бывший круизный теплоход «Вильгельм Густлов» был подготовлен к приему пассажиров. К тому времени только в районе гавани Готенхафена, где наряду с другими судами находился и «Густлов», скопилось до 60 тысяч беженцев,

Погрузка началась 25 января и продолжалась несколько суток. Каждый день сотни человек, невзирая на холодный ветер, приходили на пристань и простаивали на ней часами. Люди приезжали из Данцига, куда теплоход должен был за ними зайти. Но никто не хотел ждать, мечтая только об одном – скорее попасть туда, в чрево этого спасительного ковчега, в которое вел один выставленный трап. Этот узкий мостик казался дорогой к жизни, и никому в тот момент даже не приходила в голову мысль, что он мог быть и дорогой к смерти. И чем больше людей проходило по этому мосту, тем более безопасным и желанным для оставшихся он становился.

Десятки тысяч человек в Готенхафене и Данциге грузились в те дни и на другие корабли всех размеров и назначения. Со дня на день готовились уйти в снег и туман «Дойчланд» и «Кап Аркон», чтобы увезти на своих переполненных палубах 25 тысяч женщин, детей, раненых и тех служащих всевозможных имперских ведомств и организаций, кому было предписано эвакуироваться. Но «Вильгельм Густлов» внушал особое доверие. Изначально это был партийный лайнер, которому наверняка дадут мощное сопровождение и не допустят, чтобы с ним что-нибудь случилось. Недаром билеты на корабль начали выдавать через местные отделения НСДАП. Многие тогда бросились доставать заветные пропуска для себя и своих семей. Эти пропуска, вернее, их искусные подделки тут же стали товаром в руках спекулянтов черного рынка.

Сначала грузились военные моряки и курсанты. Их было около тысячи. Потом женский вспомогательный персонал ВМФ, скопившийся здесь в количестве трех с половиной сотен. Всех их по приказу гросс-адмирала необходимо было доставить в Киль. К началу погрузки на корабле находилось несколько десятков тяжело раненных солдат и офицеров, общее число которых увеличилось в конечном счете до 166 человек. В отдельных каютах к тому времени уже обосновалось несколько семей важных персон оккупационного режима. Когда наконец началась погрузка гражданского населения, на борт устремился поток пораженных страхом людей. Они бежали от кровавых беспощадных орд, шедших с востока. Официальная пропаганда явно перегнула палку, запугав до смерти мирное население. Рассказы о зверствах, чинимых солдатами Красной Армии, веяли таким ужасом, что многие согласились бы лучше принять смерть в море, чем попасть в их руки.

Был приказ пропускать только женщин с двумя и более детьми, который, впрочем, соблюдался не слишком строго. К пяти часам вечера 29 января причал заметно опустел. Доктор Террес, занимавшийся в качестве санитарного оберфенриха подсчетом пассажиров, записал в своем блокноте окончательную цифру – 7956 человек с учетом команды.

Однако распоряжения отдать швартовы не последовало. Спускались сумерки, и теплоход остался у причала до следующего дня. Тем временем на пристань приходили всё новые люди, и их снова пускали на борт, уже никак не регистрируя. Моряки-подводники, стоявшие в качестве контролеров у трапа, не слишком придирались к документам измотанных и перепуганных людей. Те, кому не нашлось места во внутренних помещениях, располагались на открытых палубах. К рассвету все закоулки корабля, включая пустой бассейн, где разместили девушек из ВМФ, были забиты людьми и поклажей, и прием беженцев наконец прекратили. Служащие порта увещевали оставшихся на причале разойтись, обещая скорое возвращение лайнера и приход других судов за новой партией эвакуируемых. От передовых позиций русских войск до Данцига в тот день оставалось уже не более 50 километров, и мало кто поверил бы тогда, что эти километры будут окончательно преодолены противником еще только через два месяца.

В одной из госпитальных палат, расположенных на четвертой палубе по правому борту, на койке возле боковой стены лежал гаупштурмфюрер СС Вильгельм Юлинг. Его голова была забинтована. Приподнятая над грудью правая рука находилась в гипсе, левая свешивалась с кровати, и он напоминал окаменевшего марширующего солдата, положенного на спину. Уже три дня Юлинг был здесь, из которых два дня находился в полном сознании. Сегодня он даже пытался вставать. Полученные ранения его жизни не угрожали. Но он знал, что если даже получил заражение крови, то всё равно не успеет от него умереть. Его настоящая смерть находилась где-то под водой. Она неотвратимо приближалась и, возможно, была уже совсем близко. Вот только точное время их встречи ему было неизвестно.

Несколько дней назад (дату ему никак не удавалось вспомнить) он с группой офицеров батальона управления 2-й армии ехал в их штабном фургоне куда-то в сторону Нейштетина. В теплой будке фургона, оборудованной печкой, их было человек восемь. В центре стоял складной стол. Под ним и под лавками – ящики с инструментами, консервами, патронами и еще с чем-то. В выдвижных ящиках специального шкафа, расположенного у передней стенки фургона, лежали топографические карты, наградные бланки, таблицы стрельбы и всевозможные инструкции к разным типам штатного дивизионного вооружения.

По кругу прошла фляга с коньяком, после чего все закурили и стали обсуждать последние назначения и перестановки в командовании их группы армий. Машина ехала медленно, сдерживаемая двумя идущими впереди тягачами на полугусеничном ходу. Каждый из них тащил по дальнобойной зенитной пушке. Позади фургона дорога была пуста.

Внезапно все замолчали и прислушались. Чуть слышный нарастающий гул шел откуда-то сзади. Машина тут же заелозила по дороге, подавая отрывистые сигналы. Водитель, вероятно, пытался объехать тягачи с орудиями или свернуть в сторону. Гул быстро приближался. Все находящиеся внутри оцепенели. Судя по накрывшему их звуку, делать что-либо было уже поздно. Оставалось только уповать на судьбу.

В следующий миг раздался треск, и крышу их фургона вспороли десятки пуль. В лицо Юлинга ударила щепа от пластиковой столешницы, а правое плечо разорвала резкая боль. Внутренний свет погас. В свете проникающих через пробитую крышу дымящихся лучей пасмурного морозного утра Юлинг видел, как несколько человек повалились в разные стороны, и никто не пытался ничего предпринимать. Машина начала тормозить и сразу вслед за этим сильно ударилась в какое-то препятствие. Стало тихо. Кто-то из находящихся в фургоне зашевелился на полу, кто-то застонал. Юлинг, сидевший недалеко от выхода, бросился к нему и попытался открыть дверь. Правая рука его полностью бездействовала, и он дергал ручку левой, упав на колени и наваливаясь на дверь левым плечом.

– Ее что, заперли на ключ? – крикнул он сдавленным голосом, обернувшись к груде лежащих на полу тел.

Кто-то пытался встать, были слышны стоны и хрипы, но никто не ответил. Юлинг снова услышал приближающийся гули из последних сил навалился на дверь. Она распахнулась, и он вывалился наружу на снежный наст.

Машина стояла боком посреди дороги. Откуда-то спереди он слышал крики и шум мотора. Он поднялся на ноги и повернулся туда, откуда они приехали. Прямо на него несся белый шквал. Сотни пуль, взрывая утрамбованный снег на высоту двух или более метров, должны были вот-вот разорвать его в клочья. Юлинг рванулся вправо и лишь на долю секунды опередил вторично ударивший по их фургону стальной град. Внутри что-то взорвалось – не то канистра с бензином, не то гранаты в одном из ящиков. Дверь, которую Юлинг пытался открыть еще пять секунд назад, отлетела на несколько метров в сторону. Через мгновение последовал еще один, более мощный взрыв. Стенки фургона разлетелись. Ветер понес по дороге обрывки горящих карт, наградные бланки и инструкции. Юлинга отбросило вбок. Ударившись головой о ствол придорожной березы, он потерял ощущение боли, звука и света.

Когда он пришел в себя, то понял, что его везут в санитарной машине, где находилось еще несколько раненых. Было холодно. Болела голова, и сильно хотелось пить. «Лучше бы я еще был без сознания несколько часов, – думал Юлинг, – пока не кончится эта чертова дорога». Автобус трясло и раскачивало. Он часто буксовал, завывая мотором, и тяжело преодолевал небольшие подъемы. И никого рядом, кроме раненых. Ни санитара, ни сиделки.

Он вспомнил Эдду – свою горничную, дочь фленсбургского рыбака, с которой попрощался всего несколько дней назад. Она была сильно расстроена, узнав, что ее хозяин уезжает. В ее больших глазах стояли слезы. Он попытался припомнить весь тот последний вечер, но боль и тошнота мешали работе мозга, и дальше двух-трех обрывочных воспоминаний он никак не мог продвинуться. Чем же у них кончилось? Что он сказал напоследок? Ладно, потом… А сейчас пить…

Вероятно, он снова был без сознания и снова пришел в себя, когда его, укрытого одеялами, несли на носилках. Он не понимал куда. Гвозди солдатских сапог санитаров застучали по железу. Потом стало тихо. Потом он снова услышал их лязгающий стук. Над его головой проплывали потолки каких-то бесконечных коридоров. Боковым зрением он видел вдоль стен ряды дверей. Однажды они проходили через просторный зал, потолок которого был похож на зал фешенебельного ресторана. Наконец они вошли в белую комнату с двумя рядами кроватей. Его вытащили из-под одеял и уложили на койку у стены.

– Дайте же воды, черт бы вас побрал, – просипел он пересохшим ртом, и каждое слово отозвалось тупой пульсирующей болью в голове.

Он снова отключился, не зная, что уже два дня находится под воздействием морфина. Без него он мог просто умереть от болевого шока. Правое плечо, которого он почти не чувствовал, было раздроблено. К счастью, не были задеты крупные сосуды, и в организме Юлинга еще оставалось достаточное для поддержания жизни количество крови.

Через час он лежал на операционном столе, и пожилой хирург долго колдовал над обломками его костей, удаляя пинцетом одни и укладывая на место другие. Потом руку обездвижили, заковав в гипс и связав с гипсовым панцирем, охватывающим всю правую часть груди и спины. Плечо было перевязано, но оставлено свободным от гипса из-за опасности нагноения. Затем другой врач долго осматривал голову спящего Юлинга. Гауптштурмфюреру сделали рентген черепа и не нашли никаких внутренних повреждений. После перевязки его разбудили при помощи нашатыря и отвезли в палату.

На следующее утро, когда еще оглушенный наркозом Юлинг, ни о чем не думая, смотрел в потолок, он услышал голос:

– С прибытием на «Густлов»!

С трудом повернув голову, он увидел на соседней койке молодого парня, своего ровесника.

– Как самочувствие? – спросил тот, приподнявшись на локте. – Держись, скоро нас повезут домой.

Видя, что новичок только хлопает глазами, парень лег и продолжил читать какую-то книгу. Юлинг тем временем впервые рассмотрел помещение, в котором оказался.

Это была ничем не примечательная длинная госпитальная палата. Вот только окон он почему-то не смог разглядеть. Да и высота потолков была очень уж небольшой. Вероятно, это полевой госпиталь.

Юлинг лежал у одной из коротких боковых стен, и между ним и противоположной стеной стояло не меньше двадцати кроватей в два ряда. Почти все они были пусты и аккуратно застелены. Только его сосед да еще несколько человек в дальнем конце.

В это время в палату стали вносить еще одного раненого. Когда его положили на одну из пустых кроватей, к Юлингу подошла медсестра.

– Как вы себя чувствуете?

– Что со мной и куда я попал? – спросил он слабым голосом.

– Вы ранены в плечо, и вам сделали операцию. Врач сказал, что вы полностью поправитесь. А сейчас надо измерить температуру.

Она поставила ему градусник и ушла.

– Что это за госпиталь? – спросил Юлинг соседа, – Штеттин?

Сосед отложил книгу и снова приподнялся на локте. Он не прочь был поговорить.

– Готтенхафен. Ты с фронта?

– Нет, не доехал. Нас атаковал самолет. – Юлинг отвернулся и закрыл глаза.

К вечеру их палата целиком заполнилась ранеными. Все были лежачими. Сосед сказал, что здесь только серебряные и золотые каски. Юлинг не сразу понял, что он имеет в виду классы военных значков за ранение, представлявших собой стальной шлем со свастикой на фоне скрещенных мечей. Золотую степень можно было получить, разве что став инвалидом, хотя встречались и такие, кто продолжал службу даже с желтым значком на кителе.

Пришла ночь. Погода была ветреной, и стоявший на якорях «Густлов» слегка покачивало. Из-за большой массы судна покачивания были плавными, чуть заметными. Юлингу казалось, что у него кружится голова. Однако сквозь стоны тех, кто не мог спать, и сквозь бред и храп уснувших счастливчиков он явственно слышал плеск воды где-то за стеной и легкий металлический скрежет. Постепенно вспоминая длинные коридоры и странные для госпиталя помещения, через которые его проносили накануне, он вдруг понял, что попал на корабль. Это госпитальное судно, ведь Готтенхафен – портовый город.

Сделав это открытие, он уже совершенно четко слышал хлюпающую в промежутке между бортом судна и причальной стенкой воду. Слабый свет тусклого ночника в сочетании с белым потолком оставляли возможность различать окружающие предметы. Юлинг повернул голову влево и посмотрел в сторону соседа. Тот сидел на кровати, спустив ноги вниз. У него не было обеих рук. «Как же он читал?» – подумал Юлинг, всматриваясь в его лицо. Но голубоватый свет был позади соседа, и он видел только черный контур.

– Ты чего встал? – спросил Юлинг чужим голосом.

Сосед не отвечал. В это время на потолке появились мерцающие блики, какие создает отраженный от воды лунный свет. Юлинг понимал, что свет проникает через иллюминаторы, которых он раньше почему-то не заметил. Лицо соседа осветилось, и он узнал Дворжака.

– Как же вас угораздило здесь оказаться? Ведь вам говорили, что это судно обречено.

Голос русского был тихим и печальным. Юлинг не видел, чтобы губы Дворжака шевелились, и как будто читал его мысли. Лицо русского было мертвенно-бледным. Оно улыбалось и одновременно приближалось. Вот уже он сидит на его кровати совсем рядом. На нем черный мундир с крестом военных заслуг и значком наездника. Подняв глаза выше, Юлинг увидел Веллера, глядящего куда-то поверх его головы. За его спиной стояла Эдда, дальше в полумраке он различил Ротманна и Гельмута Формана. В темноте были еще какие-то люди. Какой-то старик в широкополой шляпе, с тростью в руке. Все молчали, и Юлинг совершенно ясно понимал, что они прощаются с ним.

Проснувшись утром, он спросил соседа по палате:

– На каком мы корабле ?

– Это «Вильгельм Густлов». Помнишь, до войны он плавал в составе флотилии «Сила через радость»? На нем еще вывозили части легиона « Кондор» из Испании.

– А какое сегодня число ?

– Двадцать девятое.

– Января ?

– Ну, разумеется, не февраля. Ты что, ничего не помнишь? – В голове Юлинга совершенно четко звучали слова Дворжака: «Не знаю, откуда он выйдет, но точно помню, что это произойдет 30 января, в годовщину, когда ваш фюрер стал канцлером».

– Что там за шум? – спросил он соседа, расслышав доносившиеся снаружи голоса многосотенной толпы и отрывистые команды.

– Уже пятый день идет погрузка. Я же тебе говорил, что мы отправляемся домой.

– Когда?

– Сегодня.

Но сегодня только двадцать девятое! У Юлинга затеплилась слабая надежда, которая тут же угасла – тридцатого «Вильгельм Густлов» пойдет на дно, но выйти из порта отправления он может и раньше.

Через несколько часов приостановленная было погрузка продолжилась. Помещение, в котором лежал Юлинг, находилось недалеко от трапа, и ему весь день были слышны голоса и топот ног по мосткам. «И всё-таки Дворжак говорил, что корабль будет потоплен сразу же, недалеко от берега. Так что если мы выйдем сегодня, то есть надежда, что что-то не сработает. Ведь дата не совпадет».

Он еще раз спросил у соседа, уверен ли тот, что сегодня двадцать девятое января. Потом во время обхода задал аналогичный вопрос подошедшему к нему лысому доктору.

– Мы отходим сегодня?

– Вроде бы да. Судно сверху донизу уже заполнено людьми. Только здесь у нас еще относительно свободно.

– Я должен остаться. Вы можете отправить меня на берег в госпиталь?

– Остаться?

– Да.

– Но почему? У нас здесь все условия. Нисколько не хуже береговой больницы.

– Я должен остаться по служебной необходимости, поймите!

– Погрузка заканчивается, и мы вот-вот отчалим. Через два дня вы будете в Киле и уладите все свои дела.

– Через два дня будет поздно! Прикажите просто вынести меня на пристань. – Юлинг раздражался всё больше и больше.

– Ну хорошо, – лицо врача сделалось жестким, – успокойтесь и ждите.

Он встал и быстро вышел.

Время шло, но никто не собирался выполнять просьбу капризного гауптштурмфюрера. Юлинг попросил сестру снова позвать врача. Та обещала, но только после того, как господин доктор освободится. Сейчас он на сложной операции. Юлинг просил позвать кого-нибудь из администрации, кто отвечает за погрузку пассажиров, но получил ответ, что она никого здесь не знает, так что все равно придется подождать доктора. Вконец отчаявшись, он отказался от дальнейших попыток.

Время шло, а они оставались на месте. Часам к девяти, понимая, что на улице уже давно стемнело, он всё больше убеждался в том, что они будут ждать рассвета. Выводить из порта безлунной ночью огромный корабль, да еще в условиях полного затемнения, вряд ли станут. Значит, всё сходится. Судьбе было угодно, чтобы он, Юлинг, оказался в роковое время в роковом месте. Для этого она убила Цибелиуса, прислала взамен Крайновски и Веллера, подставила машину, на которой он ехал, под самолет и бережно доставила носилки с беспомощным Вильгельмом Юлингом на обреченное судно. Она же подослала к нему этого лысого доктора в белом халате. Будь они все прокляты!

В это время, у трапа, проход на который был в очередной раз закрыт, курили два человека.

– Представляешь, – говорил доктор Террес кутавшемуся в теплую шинель лысому оберфельдарцту, – прибегает недавно один и требует вернуть ему всю его семью обратно. Восемь человек! Два дня назад он раздобыл им отдельную каюту, приволок кучу чемоданов… Пришлось опять черкать в списке. Но зато у меня в резерве целая каюта – я попросил ее запереть.

– Зачем?

– Желающих будет еще много. Пущу туда пару многодетных семей. У вас-то еще есть места?

– Осталось коек пятьдесят. Между прочим, у меня тоже один просится остаться. Вынесите меня хоть прямо на пристань, и всё тут! А сам только в себя пришел после операции.

– Это кто же такой ?

– Какой-то эсэсовец, гауптман. Как он затесался к морякам – ума не приложу.

– Может, у него тут жена. Когда фронт был далеко, многие штабные привозили сюда свои семьи. Теперь вот носятся с ними.

– Говорит, служебная необходимость.

– И что ты будешь делать? Не хочешь в самом деле отправить его в госпиталь?

Лысый подполковник медслужбы чертыхнулся.

– А где я сейчас буду искать машину? И что я скажу Заммериху? Вот привез вам тут одного, уж возьмите? Он боится морской болезни и хочет продолжить лечение на берегу? Да и Бергер… Он два часа возился с костями этого типа. Ты же знаешь – он не любит, когда его пациентов, в которых вложено столько труда, куда-то увозят. Значит, надо согласовывать с ним, а на черта мне всё это? Вот тебя назначили на должность санитарного оберфенриха, ты и выполняешь свою работу. Моя же задача – довезти больных до Киля, следить, чтобы сестры вовремя ставили им градусники, а санитары выносили утки.

– А знаешь, Генрих, – сказал Террес после нескольких затяжек, – ведь не только эти двое попросились сойти с корабля. Были и еще. Сегодня одна из девиц вспомогательной службы упиралась так, что ее чуть ли не силой тащили по трапу.

– Наверное, у нее здесь парень остается. Он бравый моряк, и у них любовь в самом разгаре.

– Да нет, – Террес был задумчив, – в ее глазах был страх. Настоящий страх, как будто она предчувствовала… Нет, тут что-то другое…

– Вольдемар! – оберфельдарцт отшвырнул сигарету и с укором посмотрел на собеседника. – Нам ведь тоже плыть на этом корабле.

«Да и помощник капитана почему-то не советовал начальнику судовой типографии брать с собой семью», – подумал уже про себя Террес, когда подполковник ушел.

Утро 30 января было пасмурным и холодным. Плотные и низкие серые облака лишь в десятом часу стали пропускать достаточно света, чтобы можно было начинать маневры по выводу лайнера на рейд Готтенхафена. С одной стороны, погода благоприятствовала плаванию. Сплошная низкая облачность и туман уже несколько дней защищали побережье с Гдыней, переименованной немцами в Готтенхафен, соседний Данциг и другие прибрежные города от воздушных налетов русской авиации. По прогнозам низкая облачность продержится еще несколько дней.

Но лишь к часу дня буксиры начали оттаскивать «Густлов» от пирса. Множество людей наблюдали, как этот, когда-то безупречно белоснежный красавец, более четырех лет простоявший на приколе и чудом уцелевший при бомбежках, медленно разворачивается, отваливая правым бортом от причальной стенки. Даже теперь, несмотря на ржавые потеки под якорными клюзами и очерченные коррозией стыки бортовых листов, лайнер выглядел величественно. Буксиры вели его, как прислуга ведет гордого аристократа, оказавшегося среди базарной толпы. Обитатели гавани – пара серых израненных эсминцев, торпедоловы, облупленные катера, черные угольщики, тральщики, возвращавшаяся с боевого задания подлодка и транспорты всех мастей и размеров, – казалось, расступались перед этим вельможей и спрашивали друг друга: «Куда это он собрался? »

Веселая круизная жизнь этого пятого по величине немецкого теплохода, начавшаяся в марте тридцать восьмого года, закончилась уже 22 сентября тридцать девятого. В составе Флотилии «Сила через радость», принадлежавшей Германскому Трудовому Фронту, он совершил сорок четыре рейса развлекая передовиков народного хозяйства, школьников и студентов. Так Гитлер выполнял одно из своих предвыборных обещаний – каждый честный немец сможет совершить круиз на фешенебельном теплоходе. Через три недели после начала войны корабль был зачислен во вспомогательный флот и стал классифицироваться как «госпитальное судно Д». Высоко над ватерлинией вдоль белых бортов протянулись широкие зеленые полосы – знак отличия таких судов, находившихся под защитой международной юрисдикции. На единственной трубе, тоже белого цвета, чуть отклоненной назад для придания силуэту судна стремительности, с обеих сторон было нарисовано по большому красному кресту, обведенному тонким красным кругом. Раньше там была свастика с зубчатым колесом в центре – эмблемой Трудового Фронта. Совершив несколько рейсов с ранеными, «Густлов» уже в ноябре сорокового года вновь меняет специализацию, став вспомогательным кораблем германского военно-морского флота. Его поставили на более чем четырехлетний прикол к одному из пирсов Готенхафена и перекрасили в защитный цвет. Он был вторично переоборудован, вооружен зенитными пушками и использовался отныне как плавучая казарма 2-й учебной дивизии подводного плавания, дислоцированной в Восточной Пруссии.

Выйдя на рейд, «Вильгельм Густлов» освободился от четырех буксиров, простившись с ними протяжным низким гудком, и, запустив на средний ход свои восьмицилиндровые машины, пошел в сопровождении тральщика на юг в соседний Данциг. Приняв там на борт еще одну партию беженцев, которых разместили на «солнечной» палубе, а также несколько десятков раненых из только что прибывшего санитарного поезда, он отошел от берега и направился на восток к центру Данцигской бухты. Но его снова остановили, умоляя взять еще несколько сотен человек с оказавшегося там судна. Доведя общее число людей на борту до десяти с половиной тысяч, лайнер вышел на разминированный фарватер и, набирая ход, стал поворачивать влево. Описав плавную дугу, он обогнул Хельскую косу и устремился на север в открытое море. Впереди его поджидал жиденький эскорт – старый эсминец и еще более старый торпедолов.

– Что с «Ганзой»? – спросил капитан Фридрих Петерсен стоявшего рядом с ним на мостике военного коменданта. Так назывался теплоход, который должен был составить им компанию.

– Не знаю. Какая-то неисправность. Пришлось ее оставить. Каким ходом вы намереваетесь идти ?

– Двенадцать узлов.

Корветтен-капитан Кригсмарине, он же военный комендант судна Вильгельм Цан, вопросительно посмотрел на капитана.

– Мы не можем идти быстрее, – пояснил тот. – Во-первых, это запрещают инструкции при минной опасности. Во-вторых, ремонт обшивки вала винта производился наспех, и я не уверен в его качестве. Не забывайте также, что экипаж, точнее его остатки, потерял навыки за прошедшие годы. На восемьдесят процентов мы наспех укомплектованы хорватами.

Они замолчали, всматриваясь в силуэт одинокого эсминца, маячивший прямо по курсу. Петерсен – пожилой капитан гражданского флота – стал обмениваться короткими фразами с двумя другими гражданскими капитанами, приданными экипажу «Густлова» в качестве усиления. Они имели опыт плавания в этих водах и должны были поочередно вести судно под общим управлением Петерсена. Таким образом, суммарное число капитанов на мостике иногда достигало четырех.

В это время на связь вышел второй корабль сопровождения – торпедолов «ТF19 ». Он сообщил об открывшейся течи и попросил разрешения вернуться в порт.

– Нет, вы видите, что творится?! – возмущался комендант. – Обещали кучу кораблей, а в итоге остался один «Леве»! Не ровен час, и он заявит о неисправности и запросится домой.

– Какой сегодня день? – спросил Юлинг соседа.

– 30 января, вторник. Ты уже третий раз об этом спрашиваешь. Боишься куда-то опоздать?

– Как позвать врача или санитара?

– Тебе плохо?

– Да.

Когда через некоторое время появились медсестры, сосед, к которому одна из них обратилась «господин оберлейтенант», сказал, что его товарищу плохо и он просит доктора.

– Ну, как дела? – поинтересовался пришедший врач, присев с краю на кровать Юлинга.

Это был тот самый полноватый и совершенно лысый человек, с которым они уже препирались накануне. Из-под белого халата виднелся мундир. Врач сделал вид, что ничего не помнит о предыдущем разговоре.

– Ваше ранение достаточно серьезно, большая потеря крови, так что придется потерпеть.

– В каком вы звании? – спросил Юлинг,

– Оберфельдарцт.

– Господин оберфельдарцт, мне необходимо поговорить с капитаном. Это очень важно.

– С капитаном этого корабля? – удивился врач, переглянувшись с сестрой и раненым оберлейтенантом.

– Да. Это чрезвычайно важно.

– Но капитан сейчас занят, господин… гауптштурмфюрер, – сказал врач, сверившись с больничной картой пациента. – Это совершенно исключено.

– Речь идет об очень важной информации. Поймите. Через несколько часов будет поздно!

– Но я не могу вызывать капитана к раненым по их просьбе. Я даже не знаю, где он находится. Это громадный корабль. Я могу позвать кого-нибудь из команды. В конце концов, вы можете сказать мне, и я постараюсь передать ваше сообщение на капитанский мостик.

Юлинг в отчаянии отвернулся к стене и закрыл глаза. Потом он снова стал просить доктора, доказывая, что это секретная информация и он может сообщить ее только капитану судна.

– Ну хорошо, хорошо. – Оберфельдарцт посмотрел на стоявшую рядом сестру и вздохнул. – Я попробую. А вы успокойтесь и постарайтесь уснуть.

Похлопав Юлинга по здоровой руке, он встал и вместе с сестрой вышел из палаты.

– Чертов эсэсовец! Хельга, вколите ему что-нибудь, чтобы он спал и хотя бы до завтра не приставал со своими причудами. А Краммер еще уверяет, что у него с головой всё в полном порядке!

– Он только начал отходить от морфия и хлороформа, герр доктор, – сухо напомнила сестра.

– А, черт! – доктор махнул рукой и быстро пошел по коридору.

Раненый оберлейтенант тем временем сочувственно посмотрел на Юлинга, хотел ему что-то сказать, но передумал. Он лег на подушку и снова принялся читать книгу. Юлинг же, прекрасно понимая, что этот лысый оберфельдарцт никуда не пойдет, подумал: будь что будет.

Потом он всё же решил сделать последнее, что еще было в его силах. Он попросил у соседа клочок бумаги и карандаш. Оберлейтенант вырвал из своего блокнота листок и протянул Юлингу. Видя, что тот собирается писать, он предложил ему также и книгу. Юлинг, прижав к ней левой ладонью бумагу, пытался пальцами этой же руки накорябать первое слово, но листок скользил вслед за карандашом.

– Хочешь, я напишу? – видя его потуги, предложил оберлейтенант.

Юлинг отрицательно покачал головой. Решив сделать по-другому, он раскрыл книгу и подоткнул бумажку в место сшивки страниц, после чего она перестала скользить. С трудом накорябав несколько слов, он сложил бумажку вчетверо и тут только обратил внимание на текст в самой книге. Это была пьеса в стихах. Юлинг левой рукой поднял небольшой потрепанный томик и прочел:

 
Будь смел, как лев.
Никем и никаким
Врагом и бунтом ты непобедим.
Пока не двинется наперерез
На Дунсинанский холм Бирнамский лес.
 

Откинувшись на подушку, он стал думать, с чем связано в его памяти это пророчество Макбету. С закрытыми глазами он на разные лады повторял про себя знакомые строчки и вдруг увидел лицо старика в широкополой шляпе. Его фигура приближалась из тумана. Вокруг угадывался частокол кирпичных колонн с отбитой штукатуркой. И Юлинг отчетливо вспомнил римского профессора. Кажется, его звали Полигар. Что же он тогда ему напророчил? Слова вычислителя судеб Юлингу хорошо запали в память. «Тот, который уже умер, и тот, кто еще не родился». Эти двое якобы должны были оказать влияние на его судьбу. Что ж, того, кто еще не родился, теперь уже вполне можно назвать. Это Дворжак. А вот тот, кто уже умер? За последние годы умерло столько людей… Как может умерший воздействовать на живого?.. Что остается от них? Их прижизненные деяния, распоряжения, которые продолжают исполняться. Память о них. Их имена… Имена!

Хотя Юлинг не мог этого видеть, когда его заносили на корабль, он вдруг отчетливо представил себе большие готические буквы на бортах – «WILGELM HUSTLOFF». Вот тот, который уже умер!

Юлинг, словно стряхивая с себя кошмарное видение, открыл глаза. Эти слова вычислителя судеб на поверку оказались вовсе не лишенными смысла. Но были и другие. «Вам следует опасаться двенадцатой даты». И еще: «Вашей жизни ничто не грозит, пока четыре капитана одновременно не станут к рулю». Да, именно эту последнюю фразу он связал тогда с предсказанием высшего существа, вызванного сестрами-ведьмами для Макбета. Это существо было младенцем в короне и с ветвью в руке. Интересно, какую ветвь держал младенец… Хотя при чем тут ветвь? Ведь не это сейчас главное. Нужно осмыслить две последние фразы. Итак, двенадцатая дата…