Текст книги "Паноптикус (СИ)"

Автор книги: Олег Шкуропацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

   Эх Ириша, Ириша, и не долго же ты продержалась. А сколько было гонору, праведного гнева и куда всё это сгинуло? Перегнило вместе с дерьмом, получился прелестный перегной. Но проблема в том, что мне и даром не нужен её добровольный, гламурненький секс – свинство какое. Мне это не интересно. Мне было в кайф брать её еле тёпленькую, по живому, причиняя муки и физическую боль, именно в этом заключался весь цимес. А что она теперь предлагает взамен: сладенькие, добропорядочные потрахульки по взаимному согласию? Нет уж, прошу меня извинить, этот кисель не для меня, пусть хлебает его в одиночку. Дело даже не в том, что я ничего к ней не чувствую, хрен с ней с этой любовью, а в том что от былого вожделения не осталось и следа. Ирина потеряла для меня свою сексуальную привлекательность, она больше не звезда на власатом небосклоне моей порнографии, она более не притягивает, из шедевра животного магнетизма она вдруг превратилась в прокисшую жёнушку, в чёрную краюха ежедневной супруги. И на хер мне это нужно? Раньше я сходил с ума по хлипкому, разлагающемуся мясцу её вагины, теперь же мне это абсолютно по-барабану. Сегодня я смотрю на Скрински, как импотент. Испытав ко мне чувства, что сам по себе нелепость, она потеряла в моих глазах всякую ценность. Она мне нравилась за борзость, за фригидность, неуступчивость, за сопротивление материала, я любил её насиловать, а не изводить индийскими ласками. И то что Ирина, как оказывается, при этом испытывала что-то помимо позора и унижения, низводит на нет все мои маркизодесадовские потуги на этом поприще. Значит хреново насиловал, не дожал, не допердолил, дал слабину, сблагодушничал, позволил себе почивать на кокаиновых лаврах. Видать сие поприще мне не по плечу – кишка тонка. Как верная спутница жизни, Ирина меня ни капельки не волнует, в этой ипостаси ей нечего мне предложить: зачем мне её вонючая дырка, если у меня есть тугая, каучуковая клоака Евы Браун. Об этом даже смешно говорить. Вот если бы Ирина Скрински была ксеноморфом или другим каким-нибудь саблезубым уёбищем, тогда бы да, тогда бы другое дело, но человек и славненькие человеческие отношения – нет, ни в коем случае. Зачем мне снова жевать, то что я давно уже высрал? После Евы Браун мне кажется это скучным – пресная недоваренная жвачка, а не порнография.

  – 15 марта. Я совершенно потерял из вида Еремея. Обычно андроид частенько попадался мне на глаза, теперь же его днём с огнём не увидишь. Я не думаю, что он специально от меня прячется, это было бы слишком даже для такого интеллектуального автомата, но, чёрт возьми, где-то ведь он шатается, чем-то ведь непременно занят. Андроиды не могут просто сидеть, сложа руки, даже элементарное сидение на одном месте должно предполагать для них какой-то смысл, иметь какую-то дополнительную полезную нагрузку. Как не крути, но праздность – это чисто человеческий удел. Наверное, при желании андроид смог бы её правдоподобно симитировать, но только в том случае если в этом будет какая-то насущная необходимость, но сам процесс ради процесса – никогда; роботами всегда движет цель, а не отсутствие её, досуг – это не их конёк. На мои вопросы о Еремее Маман, как правило, меня информирует, что он находится или в складском корпусе или в медицинском отсеке вместе с объектом Х. В регистрационном списке Маман объектом Х именуется Ирина Скрински, после того как я лишил её идентификационного кода доступа. Маман перестала её узнавать, для неё бывший капитан превратился в биологический объект человеческого происхождения, лишённый всяческих полномочий. Теперь она не полноценный член экипажа, а ноль без палочки – так я пытаюсь себя обезопасить от возможных инсинуаций с её стороны. Нельзя недооценивать Ирину, особенно после нашего последнего разговора. Я почему-то до сих пор уверен, что, костлявая и полудохлая, она ещё не сказала своего последнего слова. Правда на сегодня этот аспект меня мало интересует. Всё что связано с Ириной для меня по сути умерло, я его похоронил ещё месяц назад, запечатал в той сырой пещере и ничего эксгумировать не собираюсь. Я стараюсь избежать гнилятины прошлого, подобное общение меня не привлекает, хотя, с другой стороны, держать при себе пылающую гневом, неудовлетворённую самку – дело небезопасное. Я даже начал исподволь подумывать: а не отдать ли мне её на съедение Еве. Стерва против стервы. Скормить одну самку другой, то-то было бы зрелище – пальчики оближешь. Ева разобралась бы с моей бывшей за милую душу, валандаться не в её правилах. Моя теперешняя сжирает мою прошлую – да уж, в этом что-то есть, преемственность возведённая до высот гастрономии. Всё это, конечно, замечательно, но допустить это, означало бы праздновать труса, испугаться, признаться что боишься, посаженную на стальные наручники, хилячку. Да и к тому же уж больно это по-картинному мелодраматично, такие себе игрища в древнеримском духе, когда львы на арене не уживались с ранними христианами – всё это уже было. Хотя, если хорошенько подумать: разве не в таком мире я сейчас существую, добровольно в него себя погрузив. Чем моё нынешнее бытие на борту рухнувшего звездолёта «Экзис» отличается от бытия распущенного императора квиритов или какого-нибудь царька пряного Востока. По существу, ничем. Разве только тем, что их разнузданность проистекала в изукрашенных покоях дворцов, а моя – под полуметровым слоем внешней керамитовой обшивки, в обстановке хай-тэк. То бишь исключительно интерьером, отчего моя не лишённая современных благ опочивальня не становится менее варварской по сути. Но разница всё же есть – разница в контрасте, эстетическая. К тому же чтобы её почувствовать, я должен отдавать себе полный отчёт в собственной испорченности, без этого никак, а отдавал ли его себе, погрязший в пороках, сказочный вельможа Азии или какой-нибудь раздухарившийся вождь племени каннибалов – сомневаюсь. Более того для меня осознание собственной извращённости и контраст который при этом невольно возникает, контраст между уровнем развития цивилизации и низменностью человеческих нравов, является дополнительным источником наслаждения, главною приправою для мясного блюда моего грехопадения. Без сопутствующего антуража оно потеряло бы львиную долю своего обаяния, стало бы заунывным и чёрствым, лишённым всякого изюма программным пороком. Я люблю вкушать этот контраст, люблю смаковать эту пропасть, она меня будоражит не менее самого греха. Другими словам мне более по нраву предаваться извращениям на борту космического корабля, чем в шикарных покоях шахиншаха. На борту космического летательного аппарата я грешу более откровенно, более сознательно, цивилизация и культура привносят в моё падение особенную глубину и перспективу, это более стереоскопическое распутство, история человечества наделяет его дивным стереоскопически эффектом, неизгладимым историческим объёмом. Чем дальше в будущее, тем слаще быть извращенцем, тем смачнее грешить, путь пройденный человечеством возводит порок в особую степень, на особый пьедестал, невольно делает его на целый порядок двусмысленнее и интенсивней. Отсюда, наверное, и моя тяга к болезненным изыскам восемнадцатого века: аристократизм великолепно оттеняет порчу нравов, резкость переходов особенно наглядна, контраст, как говорится, на лицо – неудивительно что я обставил свою берлогу в стиле рококо, это дополнительно позволяет мне сыграть на нюансах, выжать всё возможное из собственной низости, делает её более экстравагантной и вкусненькой. Я окружил себя двойным слоем контрастов. Моё грехопадение во-первых изумительно контрастирует с внутренним слоем обстановки эпохи Просвещения, а во-вторых с внешнею керамитовою обшивкой космического корабля. В первом случае мою мерзость выгодно оттеняет рафинированная культура времён Людовика XV, а во втором – технологическая цивилизация эпохи межпланетных перелётов. И в том и в другом варианте я не остаюсь в накладе, я стригу купоны обеими руками, играю на двух инструментах одновременно. Один оттенок моих низменных страстей помещён внутрь другого их оттенка. Я как будто нахожусь внутри китайской шкатулочки контрастов. Сначала открываешь верхнюю шкатулку, отваливаешь тяжеленную керамитовую крышку внешней обшивки – за ней находится шкатулка поменьше и значительно тоньше работы. Нижнюю шкатулку из красного дерева отворяешь уже нажатием потайной кнопочки, её орнаментальная крышечка с музыкальным лязганьем отворачивается наружу, а там внутри, наконец-то, я – я во всей красоте своей витиеватой барочной мерзости. Мадам. мсье, прошу любить и жаловать.

  – 17 марта. Сегодня Ева впервые внятно произнесла слово «люблю». Вернее, она сказала что-то вроде «хупхрю». Как настоящий, уморительный поросёнок, но и это уже не мало. Мы работали над этим словом не одну неделю, ещё в пещере начали его штудировать, и вот результат, хоть и далёкий от совершенства, но всё же... Конечно, есть в этом что-то свинячье, как будто прохрюкала неумытая чушка, но есть в этом слове что-то и от «хрупкость» – очень символично. Хрупкость и свинство в одном флаконе, беззащитность и тварность в симбиозе – два по цене одного. Надо же, не зная того, Ева открывает в старых, залапанных понятиях новые грани – чем не поэтесса. «Хупхрю» засверкало, как новенький бриллиант. Как бы там ни было, я очень рад, верю – это только начало, дальше пойдёт легче. Правда не все слова одинаково поддаются дрессировке, некоторые чисто по-человечески упорствуют и настаивают на своём. Еве очень тяжело даются мягкие и губные звуки «эл», «эм», «вэ», а вот слово «хуй» она ухватила на ходу, считай с первого раза. Да уж, таким вещам особо учиться не надо, матерщина сама отскакивает от зубов, без всяких видимых усилий, причём это справедливо как для испорченных шоколадом зубов далёкой земной малышни, так и для крокодильих резцов взрослых ксеноморфов. Как тут не поверишь в сакральную природу мата. Очень забавно наблюдать, как Ева торкнув меня за пенис, старательно и так по-детски выговаривает: «хуй». И это уже совсем-совсем другой хуй, в её устах я не узнаю своего полового органа, он видоизменился до не узнаваемости. Этот хуй уже не так уродлив и пахнет, как лесная фиалка. Ева Браун произносит «хуй» как будто читает первое слово французского стихотворения. Этим хуем можно смело гордится и носить по большим праздникам в петлице своего выходного пиджака. Как это миленько с её стороны – святая наивность. Я уже не помню сколько раз просил Еву повторить это слово, наверное раз сто, и каждый новый раз «по просьбе трудящихся» оно меня одинаково умиляет. Это непередаваемо трогательно: чужой изучает русский по наглядному пособию, что телепается у меня между ног.

  – 19 марта. Вчера я решил снова проведать бывшего капитана. Наверное, проведать, чтобы навести разрушенные в прошлый раз мосты, хотя я в этом не уверен: ссора с Ириной меня нисколько не тяготила, я пережил её спокойнейшим образом – ещё бы, чего мне волноваться: Ева Браун всегда к моим услугам. Сейчас мне кажется, что я хотел это сделать более для разнообразия, чтобы, так сказать, почувствовать разницу. Примирение не входило в мои планы, а если и стояло на повестке дня, то где-то глубоко на заднем плане, в глухомани, заросшего лопухами, сознания, то есть далеко не первым пунктом. В самом деле: тогда зачем? То что я мог сделать с Ириной, я мог с нею сделать, не вдаваясь в излишние сложности примирения – я мог с нею сделать всегда. Мне для этого не нужно было наводить мосты, я мог бы взять своё без проблем в любое время суток. Может в этом и состоял мой истинный план. Всегда приятно после ночи жаркой любви случайно встретится со своей бывшей. Именно такую «случайную» встречу, я, по всей видимости, и желал разыграть. На что я надеялся? Надеялся испытать разность потенциалов. То что когда-то было и то что есть сейчас должно было столкнуться лбами и сконтрастировать особым образом, родить двусмысленную гармонию, сыграть на руку моей избалованной утробе. Это должно было стать утренним контрастным душем. Я намеревался вкусить эту разность к своему удовольствию. И мне было пофиг сердится на меня бывшая или нет. С Евою Браун я чувствовал себя живым и неуязвимым, и, посещая Ирину, я желал в полной мере ощутить насколько я при этом живой и как велико моё нынешнее состояние счастья. И кто знает, может узнав, что действительно и неподдельно счастлив, мне самым парадоксальным образом, по извечному своему человеческому двуличию, захочется вновь попользовать свою бывшую зазнобу – попользовать в самом прямом половом смысле. Так сказать, запендюрить по старой дружбе во славу ещё большего наслаждения контрастом. Женщина, к которой ты нисходишь не по нужде, а от преизбытка и полноты удовольствия, особливо если это твоя просроченная любовница, иногда может сильно тебя возбудить. Скорее всего именно на это я и рассчитывал. Я рассчитывал, что увидев раздавленную завистью Ирину, я вновь её возжелаю, но не серьёзно, конечно, а так ради спортивного интереса, чтобы проверить боеспособность собственного двуличия, свою недремлющую тягу к разврату. Это показалось мне интересным: проверка на вшивость своей извращённой натуры. Даже её нужно держать в форме, чтобы не заплыла довольным жирком.

   Да, я рассчитывал, прежде всего, на качество собственной порочности, на прилив мутной похоти. Но подойдя к двери медотсека, в котором была заключена Ирина Скрински, я вдруг услышал длинные, тягучие звуки. Сквозь стальную перегородку доносились долгие охи-ахи. Там кто-то протяжно стонал, словно вот-вот собирался кончить. Растягиваемы до моего слуха звуки, казались сделанными из резины. Сомнений не было: кто-то профессионально трахал Ирину Скрински и я даже догадывался кто. Всё мое распутство тут же обмякло, словно пенис импотента, а ведь минуту назад я был в нём уверен железо-бетонно, на все сто один. Андроид не может сидеть просто так, сложа руки, и, по-моему, Ирина Скрински нашла им применение. Молодец бабёнка, нехилую интрижку она провернула у меня под носом. Интересно, когда это случилось? Когда Еремей стал её любовником и как он с этим управляется, ведь он принадлежит к серии бесполых модификатов, лишённых сексуальных навыков и соответствующих немаловажных принадлежностей, а впрочем, это не главное – техническая сторона дела самое простое. Гораздо сложнее перепрофилировать андроида, заставить его исполнять не свойственные ему функции, изменить его специализацию – как это удалось Ирине, ума не приложу. Ведь это сложнейшая работа по перепрограммированию нейронных связей, которая по плечу только выдающимся специалистам в области искусственного интеллекта, а таких единицы во всей отрасли робототехники, на Земле их можно пересчитать на пальцах одной руки. Чёрт, я начинаю серьёзно сомневаться в исправности Еремея, по-моему, его «здоровье» под внушительным знаком вопроса – иначе я это объяснить не могу.

   По правде сказать, на какую-то секунду я был повержен во прах. Срань господня, как же меня поимели. Мне думалось, что здесь я одни такой ушлый извращенец, что грехопадение это исключительно мой коронный номер. Кажется, я дал в натуре маху. Ирина Скрински решила побить меня моим же оружием, она дала мне бой на исконно моей территории – молодчина. Совокупляться с бесполым роботом, это знаете ли, нужно иметь ещё ту тухлую душу. И по всей видимости, бывший капитан такой душой обладал. Что тут скажешь: лихо. Может она меня и не переплюнула, но задела за живое – это точно. Повернувшись к медотсеку спиной, я пошёл вон, не солоно хлебавши. Меня сопровождало ощущение, уже изрядно подзабытое за эти несколько лет, как будто я получил отворот-поворот, отхватил великолепного, оранжевого гарбуза. Нет, даже не так: как будто меня обосрали и я долго и привселюдно обтекаю. Великолепное оранжевое говно оплывало с меня потоками.

  – 20 марта. Считай целый день размышлял над случившимся накануне. Был немного рассеян по отношению к Еве. Надо признаться: я показал себя не с лучшей стороны. Оказывается я плохо держу удар. Когда дело касалось глумления над другими, я чувствовал себя на коне, гарцевал и ржал по-молодецки, а когда врезали мне самому – потёк, как дошкольница. Нужно взять себя в руки. Обыкновенная, женская подстава, ничего из ряда вон выходящего. Почему я думал, что это меня минует? Конечно – самонадеянность, куда же без неё. Я разрешаю себе быть подлым, нет, я вменяю себе в обязанность быть подлецом, но впадать при этом в самонадеянность – никогда. Это самый постыдный мой грешок. Самонадеянность – это драгоценность для глупцов, цаца, которой они себя украшают. Я не могу себе позволить такой дорогущей игрушки, она мне не по карману. То что я погубил практически весь экипаж «Экзиса» не даёт мне мандата на особые права. Если посмотреть на случившееся с этой точки зрения, то вполне правильно будет сказать, что никакой подставы не было – а что было? Обыкновенные рабочие моменты процесса жизни. Разве я поступил бы по-другому, имей сходную возможность? Нет, разумеется. Имей я шанс кому-то насолить, я бы обязательно им воспользовался – такие правила, я сам их выдумал и сам на них настаивал. Ирина меня не продинамила, она просто принялась играть по моим правилам. Какие у меня могут быть к ней претензии? Игра эта бесчестная, но бесчестно играть надо тоже уметь, бесчестие – своего рода талант, не каждому дано быть органичным мерзавцем, далеко не каждый, хамствуя, может чувствовать себя в своей тарелке.

   Всё это понятно, непонятно только другое: отмщение – хочу или нет? То что подставы как таковой не существует, вернее, то что она прелестно вписывается в рамки введённых мной правил, ещё ничего не значит: для отмщения не важны реальные причины – вполне достаточно вымышленных. Настоящее мщение не нуждается в оправдании, можешь просто почувствовать себя оскорблённым, не важно справедливо ли несправедливо, и этого хватит с головой. В конце концов, отмщение в любом виде, также вписывается в рамки правил игры и я могу им страдать когда мне приспичит. Для того чтобы жаждать возмездия, ничего не нужно, кроме самой жажды возмездия. Есть ли у меня такое желание – наверное, да, но боюсь не столь сильное, чтобы ударится во все тяжкие. Да и откуда оно может взяться, настоящая жажда во чтобы то ни стало отмстить, ведь Ирина для меня по сути – отработанный материал. Ну, не совсем отработанный, как показали вчерашние события. Хотя в принципе, это тоже не имеет значения и ничего не меняет: сыплю ли я искрами ревности или страдаю этим от зелёной скуки. Даже если я совершу акт возмездия исключительно абсурда ради, это ни коим образом его не умалит, ибо, как я уже сказал, мне позволительно наказывать кого я хочу и когда хочу, по-любому взбредшему в мою голову высосанному поводу. Возмездие при этом всегда остаётся одним и тем же, во имя чего бы оно не совершалось – таковы правила игры. Возмездие – всегда возмездие. Итак: буду ли я мстить или нет, хочу или не хочу? Пока вопрос остаётся открытым, как дверь в туалете. Дилемма не в моральной плоскости, а в плоскости эмоций – насколько сильно мне этого хочется. Лень – вот что, самым неожиданным образом, выходит на повестку дня. Я, кажется, расслабился, пустил свою мерзость на самотёк, не принимаю участия в собственной гадости. На досуге надо будет хорошенько провентилировать данный вопросик. Как всегда: эмоции – всему голова.

  – 22 марта. Ночью приснился Петька Никонов. Интересно, что приснился Никонов Петька, а не Коржаков – почему? Ведь Петька для меня почти никто и, по большому счёту, я ему ничего не должен – убил да и убил, хрен с ним. Это с Ником меня связывали кое-какие, правда тоже весьма условные, но всё же более-менее приятельские отношения. И по идее приснится должен был именно он – Ник Коржаков, перед которым я как бы обязан чувствовать вину. А приснился почему-то этот серун – Петька. Как и тогда, в последний раз, он сидел на корточках и глупо смотрел на меня – быстренько бегал глазками. Помнится во сне меня поразила неприятная мысль: что – опять убивать? Но нет, на этот раз миновало: Петруха срал с уже перерезанным горлом.

   Он смотрел на меня, как баран на новые ворота, и пытался что-то сказать. Я слышал как Петька звучал: шипело то ли изо рта, то ли с дырявой глотки. Разумеется, трудно что-то сказать с расхристанной настежь трахеей. И вдруг этим красноречивым шипением наполнился весь лес вокруг меня, тот самый не очень густой, сосновый перелесок. Я огляделся: почти у каждого дерева, со всех сторон сидели сотни таких же срущих петек. Все они были сделаны как под копирку и как под копирку справляли нужду: все сидели на корточках, испражнялись и что-то хрипели в мою сторону. Я словно заблудился в лесу испражняющихся глухонемых. И тут неожиданно для себя я заметил, что тоже сижу на корточках и тоже, по всей видимости, справляю нужду. Такое ощущение, что всему человечеству в один миг приспичило по большому. Мы, значит, сидим и смотрим друг на друга, глупо хлопая глазами, как будто всех нас застукали на горячем, но центром всеобщего внимания всё же был я, именно ко мне оказались прикованными все взгляды срущего человечества. Во всяком случае, так мне тогда казалось: я – эпицентр этой глубоко физиологической мистерии. И в это время все экземпляры, присевших по нужде, петек, как по команде поднимают правую руку и начинают ко мне тянутся. Со всех усюд целый лес рук направился в мою сторону, словно желая меня ухватить, выцепить. Даже во сне, где границы дозволенного гораздо шире, зрелище мне показалось не для слабонервных – тут действительно можно было обосраться. Вдруг я понимаю, что они тянутся ко мне не для того чтобы сцапать, с жадностью меня заграбастать не было их целью, в их жесте не было ничего злонамеренного, они тянулись ко мне, как умирающие, которые тянутся к сидящему у смертного одра. Они пытались достать меня без зла, но с каким-то специальным умыслом; я смотрел в их соловеющие глаза: петьки желали мне что-то поведать. Точно. И это главное: все они, до одного хотели со мной объяснится, что-то напоследок растолковать, что-то чрезвычайно важное, по видимому, поэтому и тянулись, из последних сил удлиняя свои руки. Так бывает, когда что-то с жаром поясняя, ты в приливе чувств тыкаешь своего собеседника пальчиком в грудь. Но что они все так жарко хотят мне сказать, что такого великого желают поведать? И я, повинуясь внутреннему импульсу, протягиваю свою руку навстречу одному из срущих. Почему-то во сне я был абсолютно уверен, что прикоснувшись к одному из них, я прикоснусь сразу ко всем срущим этого мира. Прикоснусь и причащусь к непомерной тайне всех испражняющихся. Как будто все сидящие в этом лесу были связаны невидимыми проводами в одну большую электрическую цепь – всемирная электрическая цепь серунов. С тем к кому я потянулся нас разделяло метра два, может дав с половиной; мы сидели совсем близко и наши пальцы, как на фреске Микеланджело встретились. Нет не встретились, хотя вид это имело легчайшего соприкосновения, а врезались, словно несущиеся на космических скоростях два огромных астрономических объекта. Потом... трудно объяснить, но каким-то чудом, сдвинувшись по фазе пространства, я оказываюсь буквально в полуметре от своего собеседника. Он крепко сжимает мою руку и выпучив в агонии глаза, что-то шепчет одними губами, но булькающая из дырявого горла кровь мешает мне расслышать слова. Я нагибаюсь к нему ещё ближе, почти вплотную, но склоняюсь не к шевелящимся губам, нет, а приникаю ухом к шумно пузырящейся прорези на горле. И что же я слышу: до моего слуха невнятно доносится нечто вроде «... неужели из-за пизды?», а после ещё более отчётливое, словно сказанное по слогам: «хуп-хрю». Дальше сон постепенно развевается и пропадает в мешанине звука и цвета. Может какое-то продолжение и было, но я его не помню, только это финально-сакраментальное «хупхрю», произнесённое под занавес. Надо заметить, что произнесено оно было в достаточно издевательском тоне, со свинячим подвизгом, что дико дисгармонировало с трудным лицом опрявляюще-умирающего. Получается, что находящийся в агонии человек, отдавая Богу душу, с последним своим выдохом, гнусненько прохрюкал.

  – 23 марта. Почти целый день посвятил рисованию: малевал Еву Браун – часов восемь к ряду. Давно уже хотел оторваться в художественном смысле, предаться, так сказать, арт-разврату. В основном это были зарисовки простым карандашом, более-менее тщательно унавоженные грифельной штриховкой – эмбрионы будущих более усердно прорисованных картин. Если честно: Ева Браун – скверная натурщица, просто из рук вон плохая. Ксеноморфы слишком нестабильны и разбалансированы. Во время охоты или непосредственной опасности они способны мгновенно каменеть и надолго оставаться без движения, но то во время охоты, что же касается замереть с чисто изобразительной целью, тут чужие – совершенно как дети. Найти равновесие на пять минут – задача для них непосильная. И для Евы Браун тоже. Она непрерывно ёрзает, шевелит членами, то и дело дёргается многоячеистым хвостом, в общем натурщица из неё, как из говна пуля. Намучился я с нею изрядно.

   В моей голове носилось несколько замыслов и все они были связаны с историческими и литературными аллюзиями. Я желал инсталлировать Еву Браун в художественно-исторический контекст своей планеты, сделать её участницей всемирно-исторического процесса Земли, причём сделать это без швов, где Ева Браун, клишированная земной цивилизацией, выглядела бы как влитая. Чужие – кто они художественном смысле, можно ли проследить их изобразительные корни, отыскать точки соприкосновения с человеческой культурой? Разрабатывая какую-нибудь тему, например, «чужие и авангард» или «чужие и эпоха королевы Виктории» невольно обнаруживаешь целые пласты нетронутых залежей из ассоциаций и диких визуальных ходов. Само собой, в истории земной цивилизации есть эпизоды в которых ксеноморфы смотрятся на своём месте – они там свои. Это благодарные участки истории. Фашистская Германия – один из таких участков. Я видел свою негативную ненаглядную в сшитой на заказ, безукоризненной форме офицера гестапо. Униформа сия ей была бы очень к лицу, соответствуя моей избраннице и внешне и внутренне, и этически и эстетически. Стройная красавица с длиннющим арийским рылом в аспидно-чёрном мундире душегуба человечества. В роли какого-нибудь группен-штандартен-фюрера ей бы не было равных – чёрную на чёрном, её изумительно выхватывали бы из темноты интенсивно багровые всполохи адского пламени. Тьма, которая в мгновение ока как бы обрывалась зримой фигурой трансцендентной нацистской интеллектуалки. Здесь не пришлось бы даже ничего особенного додумывать, дофантазировать, всё что нужно – есть, уже на месте, только протяни лапку. Ну разве что несколько штрихов антуража в виде дымящихся руин еврейского гетто или апокалипсической симметрии бараков концентрационного лагеря, накрытого нидерландским смогом крематориев – сумерки богов. Фашизм, который мелкими шажками, ненавязчиво переходит в сюрреализм, стирая условные границы между действительностью и подсознанием.

   Или такое: Ева Браун – пышущая физиологическим здоровьем, дебелая красотка в немецком национальном костюмчике из коротенькой юбки и выпирающих сисек. Она стоит над разорванным трупом – ну да, порвали какого-то убогого нечистых кровей – и вырывая из него внутренности весело пожирает колбаски размотанных кишок. Именно весело с фольклорной, пивной разудалостью фрицев и чтобы в глазах этой задорной, румяной от выпитого простушки, непременно пробивались огоньки безумия, как будто на тебя уже смотрит не сиськатая девица на выданье, а сам Сатана, то есть Сатана не в полном объёме, конечно, а только отчасти, только его внушительный краешек, что вылазит, продавливаясь сквозь девичьи прелести фройляйн. Да, это похоже на шарж немецкого национального духа, который в каких-то глубинах оказался сопричастным к проискам врага человеческого. В этом амплуа моя чёртовица выглядела бы очень органично. Здесь есть где развернутся воображению, широченный простор для игры на контрастах. Сюжет в котором ядреная сельская обывательница, распоясавшись во время народных гуляний, пожирает тёплые мюнхенские сосиски человеческих потрохов – самое то для моей Евочки.

   Или ещё картинка, в другом роде: Ева Браун, только уже не Ева Браун, а Марлен Дитрих. В длинном, льющемся платье с фигурой, состоящей из одной только талии, моя любимая поёт на сцене из наваленных трупов. Низкое декольте и дымящаяся во рту, с длиннющим мундштуком сигаретка. И пусть весь мир подождёт пока звучит её хрипловатый, затрагивающий струны подсознания голос – оно того стоит. И те горы трупов, что лежат у её ног пусть тоже подождут, пусть длится геноцид пока в её фортепианных пальцах не догорит фитилёк дамской сигареты. И это, поющая голым вырезом платья на спине, состоящая из одних движений тазо-бедренного сустава, Марлен Дитрих – тоже ксеноморф. Чужая проступает сквозь удлинённый череп исполнительницы, она чувствуется в её агрессивных скулах, в хищных прогибаниях зыбкого стана. Нет сомнений, что под узким, ниспадающим до пола платьем её не слабенькие, бледно-мёртвенные ляжки певички, а чёрные, с твердющими икроножными мышцами, конечности самки ксеноморфа. Марлен Дитрих перестанет петь, глубокий прокуренный голос умолкнет, додымит последний дюйм сигаретки и лицо актрисульки взорвётся гремящей из ада, бездонной пастью.

  – 25 марта. Сегодня во время писания этого дневника, Ева тихо подкралась сзади и закрыла мне глаза. Тысячелетняя забава всех влюблённых Земли, так, наверное, поступали ёбари ещё в Древнем Египте. Но откуда об этом ведомо ей, существу с другого мира, я точно помню, что ничего подобного Еве не рассказывал. Как она об этом узнала и так по-женскому верно, так прочувствовано исполнила? Неужели она просто догадалась? Неужели ей подсказало сердце – кремнистое, армированное сердце ксеноморфа? Невольно начинаешь думать, что язык к которому прибегают влюблённые – это единственный, универсальный язык Вселенной. Если ты любишь или хотя бы увлечён, ты бессознательно им владеешь, он у тебя в крови, какая бы кровь в твоих сосудах не бегала – плевать. Любовники не нуждаются в переводчиках, даже если они родились в разных уголках Универсума. Увлечённые друг другом существа не ведают границ. Рецепт очень прост: чтобы друг друга понять, достаточно просто не чаять в друг друге души. Подойдя сзади и накрыв ладонью бабочки моих глаз, сегодня Ева Браун мне это наглядно продемонстрировала. А если бы она не испытывала ко мне чувств – пришло бы ей подобное в голову? Вопрос риторический. Именно эмоции и связанные с ними половые отношения – залог всякого понимания. И, по-моему, это справедливо для всей геометрии пространства-времени, без исключений. Мы чужды до тех пор, пока не начинаем друг с другом спать. Все существа всех цивилизаций подвластны этой нехитрой аксиоме: занимаясь сексом, мы как никогда разговариваем друг с другом. Не бывает просто секса, не возможно просто потрахаться, это всегда чревато, всегда предполагает значительную долю взаимной открытости и откровенности, высокую степень участия. Холодных интимных отношений не существует в природе, они невозможны априори. Совокупляясь, хотим мы того или нет, мы совокупляемся от всей души. Установление контакта – это понятие, прежде всего, эротическое, я бы даже сказал: порнографическое.