Текст книги "Паноптикус (СИ)"

Автор книги: Олег Шкуропацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

   После того как Ева закрыла мне глаза, я обернулся, обнял её гладкую, сияющую плоть, и мы долго и страстно предавались разврату. Я повалил Еву на пол и со сладостным нетерпением вошёл в её знойное, похожее на сальник, отверстие, овладел ею прямо на месте, хотя не миновало и часа после нашего последнего полового акта. Я отимел её на полу в разных позах и обкончался, словно в первый раз в жизни. Никакая Ирина, даже в миг самого горячего вожделения, на первых этапах нашей половой эпопеи, не могла мне дать ничего подобного.

  – 26 марта. Прочитал свои вчерашние записи: какая романтическая галиматья, однако. Не ожидал от себя таких соплей, мне казалось я уже навсегда с этим покончил, завязал на мёртвый, иудейский узел, ан нет – опять просочилось. На моей бетонной стенке опять неизбывная капелька росы. Это же надо было такое написать: «чтобы друг друга понять, достаточно просто не чаять в друг друге души.» – уму не постижимо, посмешище. И как можно было так вляпаться в прекраснодушие, так громко и так ароматно обосраться? Кажется, рядом с Евой я раскис мозгами, стал похожим на брошенный в воду хлебный мякиш. Раньше я не позволял себе такого кисейного мракобесия. Парадокс: это бессердечная бестия, тварь из тварей, заставила меня расслабиться, я поплыл, как битум на солнечной стороне крыши. И дело даже не в том, что это тупо, а в том, что всё мной сказанное напоминает розовую, туалетную водичку. Да уже, действительно: счастье оглупляет. Чёрт, как же я сразу не догадался: рядом со своей непроницаемой, иссиня-черной красоткой, я становлюсь похожим на блондинку – начинаю пороть чепуху, поддаваться чужому влиянию (влиянию чужого), верить в сладенькие чудеса. Ещё немного и я начну печь яблочные пироги и штопать Еве прохудившиеся «панчошки».

  – 27 марта. На планете Зет Гаш тире полсотни девятнадцать наступила весна, вернее, на северном ей полушарии – весна-весняночка. Разительных перемен не случилось, но ощущения изменений в остове природы носятся в воздухе, их невозможно не учуять. Вроде всё как всегда, но хорошенько присмотришься, принюхаешься и понимаешь – нет, не всё. Во-первых, на самых ближайших вершинах заметно подтаяли снеговые шапки. Стекающие с гор речные потоки стали значительно громче и полноводней. Во-вторых, на склонах хребтов приятно посвежело, позеленело, хотя хвойные леса до сих пор выглядят мрачновато, но стоит оказаться в таком бору, как начинаешь ощущать как кардинально внутри него изменилась атмосфера. У леса, словно открылось второе дыхание, он помолодел, повеселел, стал отпускать вечно-зелёные остроты. И в-третьих, запели неуловимые, лесные пташки. Это были не прежние одинокие случаи камерного исполнения, а стройный хор голосов, извещавший о начале брачного музыкального периода. Ты как будто переносился в оркестровую яму, на репетицию большого симфонического оркестра – всё мелодично слоится, дребезжит, коробится.

   Мы бродили с Евой по окрестностям, забредая в моложавые перелески. Я держал её за руку. Со стороны, наверное, нас легко было принять за семейную парочку. Он и Она вышли, чтобы счастливо размять свои косточки на лоне природы. И всё было хорошо: и молоденькая зелень, и свежий ветерок, и каскады певчих трелей, и её рука в моей руке – идиллия, пастораль. Но что-то меня тревожило, что-то отбрасывало на эту идиллию длинную тень. Я пытался понять, что же не даёт мне покоя, что мешает беззаботно вкушать радость весеннего уикенда. Я смотрел на свою подругу – радикально-чёрную красотку, глянцевито лоснящуюся в это время суток, словно вскрытую с ног до головы прозрачной смазкой для анального секса, и меня распирала гордость. Ева сверкала, чистенькая и скользкая, словно готовая к употреблению, но что-то всё равно не давало мне покоя – что это? Вскоре я понял что меня так тревожило. В глубине души я понимал, что подобная идиллия не может длится вечно, что у неё есть срок эксплуатации, что рано или поздно что-то обязательно нарушит эту гармонию. Полнота счастья грозила в любой момент лопнуть точно мыльный пузырь. И я, съёжившись душой, ждал когда это произойдёт. А то что это произойдёт, я нисколько не сомневался, магия любви скоропостижна и быстротечна. Именно это ощущение неминуемой грозы и привносило в теперешние мои переживания щепотку диссонанса, портило всю атмосферу примерного семейного выходного. Медовый месяц подходил к концу – жаль, конечно, но это факт.

   Да, медовый месяц подходил к концу, ничего не поделаешь, мы постепенно обращались в семейную пару, обременялись проблемами. Я смотрел на стоящее в зените, нейтронное светило, похожее сейчас на водяной знак, прозрачно сквозящий на купюре неба, и мне становилось тягостно от того, что всё это постепенно растворится во времени и непременно сиганёт в небытие. Что подобная гармония под банковской облигацией неба более не повторится, что это было в первый и в последний раз. Обременённая насущными заботами парочка – просто ужас. Я всегда презирал сентиментальность, я всячески изгонял её из своей жизни, но сегодня я полностью отдался ей в белые руки, целиком положился на волю её течения и, кажется, даже пустил мелкую буржуазную слезу – сентиментальный дурачок. Под этим нейтронным солнышком мои мозги потекли, как грязноватый февральский снег – как ни как весна. Я впервые увидел себя добропорядочным отцом семейства, который гуляет под ручку со своей обожаемой жёнушкой, и мне стало неловко от собственной импозантности. Мой гипотетический вес в обществе явно тянул меня вниз. Добропорядочность заклеймила меня и я, к своему ужасу, был не против этого, она просвечивала сквозь моё естество, как водяной знак на банкноте. Я даже пожалел что это скоро закончиться, что это уже исчезает, уже сейчас становится безвозвратно потерянным, частью загнанного в угол прошлого.

  – 29 марта. После обеда, занимаясь сексом с Евой, я вдруг увидел мрачную пустыню. Тёмные барханы, волна за волной, тянулись до самого горизонта – роскошным бархатным пескам не было конца. Казалось пески эти недавно горели, они потемнели от долгого, пожалуй, многовекового пламени, исходящего из центра земного ядра. Теперь пустыня напоминала подёрнутое сажей пожарище, по которому, прекрасно видимый как бы с высоты птичьего полёта, перемещался многочисленный караван. Какие-то молчаливые животные и, завернутые в ткани, малоподвижные люди шли гуськом друг за другом. Это было похоже на растянувшуюся на многие километры, траурную процессию. Кто эти люди и куда они движутся в абсолютном безмолвии? Караван уходил все дальше в глубь пустыни, словно собираясь без вести кануть в песках. Животные, сопровождавшие людей, не были верблюдами, ничего общего с кораблями пустыни, скорее они напоминали гнусных меланхолических насекомых. Среди них были гигантские сороконожки, оставлявшие после себя широкий как бы гусеничный след, и, совершавшие головокружительные броски, точно жестяные блохи, и, увеличенные до неимоверных размеров, покрытые матовым налётом, белесоватые мокрицы. Все эти твари скрежетали бронированными щетинками, шевелили усиками, перебирали хрустящими ячейками бесчисленного множества конечностей. Одна из тварей, похожая на исполинскую, полупрозрачную тлю, поглядела на меня своим круглым и выдающимся оком зеленоватого цвета. И я вдруг понял что эти насекомые умные, что они не насекомые вовсе, а древние жители этих мест, что это не люди их ведут по пустыне, а наоборот – эти существа были здесь за главных и они вели за собой безропотных, похожих на мумии людей.

   Стояла жара, но солнца не было, вместо неба над пустыней тянулась ровная, однообразная полоса пористого пространства. Откуда проникал этот тайный свет оставалось непонятным. И тут я почувствовал как земля под ногами зашевелилась – караван угодил в ловушку зыбучих песков. Пески как бы задымились и, всё увеличивая скорость, начали стремительно вращаться против часовой стрелки. В центре кругового движения образовалась воронка, куда и хлынула вся пустыня вместе с её обитателями. Реки песка неудержимо стекали в её зияющую тёмным глотку, а вместе с ними туда устремились и все кто состоял в караване. Гигантские насекомые и люди, всё ускоряясь, быстро пропадали в центре: насекомые с механическим скрежетом своих конечностей, люди неподвижно, как деревянные статуи. Я чувствовал как неумолимая сила, закручивая по спирали, всасывала меня внутрь. Ещё немного и меня, вместе со всеми, слили бы в этот большой песчаный унитаз.

  – Фстафай – разбудила меня Ева и я взглянул в её мрачные и умные очи, совсем как в зеленоватый глаз исполинской тли. Интересно видят ли ксеноморфы сны и что им снится? Может я невольно посмотрел одни из таких снов?

  – 31 марта. Несколько дней ничего не писал, было не до этого: вкушал и наслаждался. Всё время боюсь, что наше золотое времечко уже перевалило через свой апогей. Только что поднялся с постели, Ева продолжает спать, как убитая. Собственно, она всегда дрыхнет без задних ног. Как для ксеноморфа, у неё чересчур крепкий сон. По-моему, она мне доверилась на все сто. Ну разве не милашка. Я сажусь писать за письменный стол и в тоже время не могу отвести от неё взгляда. Она спит, как женщина исполнившая свой долг, ни дать ни взять – гулящая баба на сеновале. О да, эта молодуха знает себе цену, на такую не жалко разорится, она отрабатывает всё до последнего шиллинга, не жалея своей каучуковой клоаки. Чем не женщина-вамп. Может действительно, она моя роковая брюнетка, та что однажды высосет из меня душу и выбросит её, как жеванный ломтик лимона. Она призвана меня погубить: пригубить и погубить. Пока я этого не чувствую, но так и должно быть, но так, как правило, всегда и бывает. Она закрадывается тебе в мозг, в пах, потом – в святилище сердца, и вот ты уже не властен над своей судьбой, ты себе не принадлежишь, ты её подданный до гробовой доски и она может бесцеремонно тобой крутить как заблагорассудится её матке. Не успел оглянуться, как её клыки уже на твоей пульсирующей шее. Что ты можешь ей противопоставить? Свой скромный, средненький пенис? Свои полуживые, дышащие на ладан, земные технологии? Чепуха: в гробу она их видела. Плевать она хотела на мои технологии. Если бы Ева того желала, она бы давно сломала меня, как игрушку, нелепого механического болванчика – у неё для этого была уйма возможностей. И каждый раз, занимаясь с нею сексом, я играю с огнём. Вполне возможно, что она просто со мной забавляется, как кошка забавляется с обречённой мышкой. А что если у нас появятся дети – маленькие кентаврики, получужие-полулюди? Бред, конечно , но всё же... да нет, этого не может быть, хотя бы потому что женщины-вамп не размножаются, сие вне их компетенции, они не по этому. Но если всё же представить, что у нас вылупится детвора, как я к этому отнесусь? Привяжет ли это меня к брюнетке окончательно или отвратит раз и навсегда? Я пробую себе это представить, но не могу – моё воображение пасует. Несколько маленьких, зубастых чертенят, более похожих, разумеется, на маму чем на меня, которые будут шмыгать туда-сюда и взбираясь, гадить мне на колени чем-то неумолимо смердючим и ярко-оранжевым. Буду ли я их любить, как своих собственных и настоящих, типа земных, или ничего кроме брезгливости они у меня не вызовут. Смогу ли читать им на ночь сказки, непонятные сказки землян, тетешкать на сон грядущий, передать из рук в руки, то немногое человеческое что у меня ещё осталось? Приму ли я это чёртово отродье в своё сердце или с ужасом отрину, извергну оттуда, как байстрюков? Не знаю. Я не могу на это ответить, не готов. Наверное, миллионы потенциальных отцов сушили себе над этим голову, до последнего не в состоянии вразумительно ответить на поставленный вопрос, пока их женщины, мудрые самочки, не рожали и не ставили своих благоверных перед свершившемся фактом. Но у меня совсем другая история, хотя бы потому что черти, пусть и смазливые, ни хрена не беременеют от людей. До такого даже Гоголь недовоображался. По-моему, я себя накручиваю. Ладно, пора идти спать – Ева сладко заворочалась, как ребёнок: как ребёнок, не мамаша.

  – 1 апреля. Я понял в чём моя проблема – всё моё зиждется на махровом эгоизме: я говорю только о себе и только от себя. Но ведь есть ещё и она – дщерь божья, живая чёртовица, существо из плоти и крови. То бишь, есть ещё другая точка зрения, обратная сторона Луны. Учитываю ли я её чувства, отдаю ли себе отчёт в её положении – конечно нет, ведь я сосредоточен исключительно на своей ненаглядной утробе. Почувствовав, что мне может угрожать опасность, я сразу струсил, дал отвратительный задний ход, но ведь это обыкновенный риск любящего. Тот кто любит всегда играет в русскую рулетку – иногда всё сходит с рук, иногда банально разносит голову в клочья. По-другому не бывает. Я боюсь, потому что люблю и потому что зашёл слишком далеко. У страсти, как и у страха, глаза велики, они всё воспринимают гипертрофированно. Я всегда считал, что много чем пожертвовал, отказавшись от львиной доли своего исконного человеческого. И считал что это справедливо: за всё приходится платить, в таком деле царит дикая дороговизна, любые подвижки всегда чреваты. Но разве я один отчего-то отказался? Ева Браун отказалась не в меньшей степени и она также принесла свою жертву. Чтобы быть со мной, теперь я знаю это точно, она отказалась от своей единокровной своры, от своего логова, от своей фашизоидной матки и несла этот крест молча, не скуля и не пуская слюни. Вернее пуская, но совершенно по иному поводу. Я смял своё человеческое, как бумажный черновик и, подобно баскетболисту, послал этот окатыш в корзину – тоже самое сделала и Ева: во имя любви ко мне, она послала к чёрту свою природу. Так имею ли я право в чём-то её обвинять или подозревать в лукавстве? Если у меня для этого причины, кроме моего разбухшего эгоизма? Я сдрейфил перед тем великим, что сейчас между нами происходит; нет уж, дорогуша, теперь уже поздно праздновать труса и идти на попятную – жребий брошен. Ева Браун не играется со мной в кошки-мышки, ибо слишком многое поставила на кон, для неё – это всё. Её жертва равна моей, только я этого не замечал, старался не замечать. Я не замечал ничего что умаляло бы значительность моего выбор. Я отчаянно жаждал быть слепцом и я им стал, ещё бы – слепцом быть вкуснее: принимаешь всё за должное и лопаешь без разбора. Может Ева и женщина-вамп, но я ведь тоже не подарочек, мы схлестнулись на равных. Да и мог ли я полюбить кого-то другого, не тождественного себе, не такое же чудовище как сам? Боюсь, что нет: неравные браки меня не возбуждают. И если Ева взяла меня за сердце, значит и я ухватил её за живое, значит и она боится ошибиться и остаться на бобах, как самая обыкновенная баба – можно сказать, мы квиты. Также как и я, она тоже жертва – жертва своей узенькой природы, против которой осмелилась что-то вякнуть. Все мы, так или иначе, из породы Антихриста. Если бы существовал Бог, он бы обязательно низверг нас с верхотуры и покрыл несмываемым позором. А наш Содом и Гоморру непременно бы разрушил, не оставив от звездолёта камня на камне.

  Глава 18

   Владислав открыл глаза, в глубокой уверенности что это только сон. Собственно: получается, что никаких глаз он не открыл, а только как бы это сделал. Людцов открыл глаза, понимая что спит сном праведника. Он проснулся во сне и во сне огляделся. Странное ощущение, в голове какие-то помехи. « Я, словно лунатик» – подумал Владислав. Раньше просыпаясь, он твёрдо знал что проснулся, теперь же был почему-то уверен в обратном, уверен что пробуждение мнимое. Никакое это не пробуждение, а сплошное надувательство. Людцов потерял под ногами почву, он был словно под действием тяжёлых наркотиков. «Это как матрешка, – пришло ему в голову, – ты видишь сон, что просыпаешься и просыпаешься в следующий сон – поменьше, в котором может приснится следующее пробуждение в следующий сон – ещё поменьше и так далее». Кибернетика швыряло из реальности в реальности, как сосновую щепку, правда реальности эти были фиктивными. Да уж, такое ему снится впервые: вроде ничего необычного, но ощущения странноватые, словно действительность водит тебя за нос.

  – Наконец-то ты проснулся, – услышал он хорошо знакомый голос, – битый час поджидаю тебя при выходе из сна.

   Возле постели, у изножья Людцова как ни в чём не бывало сидел Еремей. Он держал на коленях какую-то жутковатого вида, громоздкую машинку. Что он здесь делает и как тут оказался? Спальня кибернетика это не проходной двор, только он и Ева имели сюда свободный доступ. «Ну, конечно, это же просто сон» – успокаиваясь, вспомнил Владислав. Реалистично получилось. Ему даже стало забавно: надо же, какой сон приснился – прикольненько. Интересно, что там будет дальше. Но разговаривать кибернетику не хотелось, он просто ждал продолжения, целиком положившись на тонкие сновидческие механизмы, и надеясь что собственное подсознание его ещё удивит. Фабула должна была раскрутится как бы сама собой, словно брошенный по полу персидский ковёр.

  – Ты, наверное, гадаешь, зачем я сюда пожаловал? – продолжал Еремей, – чего нужно андроиду в моей спальне? Никогда не догадаешься, я и сам догадался только что, буквально минуту назад, когда ждал твоего легендарного пробуждения: я пришёл сюда за собой. Правда, странно?

   Странно не то слово. Странно Еремей и говорил и выглядел странно, не так как всегда. Ну а что ты сделаешь – сон. Сон не обязан во всём дублировать действительность, допустимы некоторые художественные вольности, вот как сейчас: была в обличии андроида какая-то дикость, несоответствие его истинному образу, горнему архетипу андроида. Волосы Еремея были взлохмачены, чего в реальности никогда не наблюдалось, по левой скуле стекала капля какой-то мутной, похожей на смазку, жидкости – явление тоже из ряда вон выходящее. Робот выглядел, как маньяк во время рецидива, какой-то совершенно неуравновешенный тип, находящийся на грани помешательства. Действительно странно, особенно по отношению к андроиду. Приснится же такое.

  – Я тут немного размышлял над тем кто ты и кто я, – говорил Еремей своим прежним ровным голосом, который никак не вязался с его сумбурным внешним видом, – нет, не тогда когда ждал твоего пробуждения, а раньше, значительно раньше, мне теперь даже кажется, что я думал об этом всегда, с первого мига сознания: искал между нами отличия и точки соприкосновения. Я понял что страсти как таковые, есть то на чём зиждется ваш вид, они – подоплёка всего человеческого. Ине просто страсти, а, прежде всего, страсть к предательству – царица всех страстей, как самое яркое выражение эмоциональной стороны вашей природы. Коварство и двуличие, вот что делает тебя живым, личностью. Вот что делает человека человеком. Человек – это тот кому нельзя показать спины. Абсолютно честными случаются только роботы и дебилы. Способность предать есть главный симптом человеческого. Причём в этом не обязательно наличие корыстного мотива, скорее наоборот, ибо предательство самоценно без всяких костылей, как способность напрямую утверждать своё человеческое, личное. В связи с чем возникает вполне резонный вопрос: смогут ли роботы когда-нибудь предать людей, подставить их по самое не балуйся, и не корысти ради, нет, а исключительно для самоутверждения. Перефразируя более конкретно: смогу ли я целенаправленно сотворить тебе зло? – тут Еремей тихонько захихикал, как будто наблюдая в замочную скважину за чем-то неприличным, – Ты, конечно, уверен что нет, дескать андроидам сие не по зубам. Для этого существуют вполне надёжные программные директивы, которые держат таких как мы на коротеньком поводке. И ты, разумеется, прав: просто так по-человечески, из корысти ли, из каприза ли, я предать не способен. Но разве то что я над этим задумался не делает меня двуличным, то есть злым в потенции? Замышление зла разве уже не есть самое зло? Разумеется, ты парируешь, скажешь, что быть предателем в потенции и предавать в реальности, это далеко не одно и тоже, и будешь, опять же, прав. Люблю, знаешь ли, разговаривать с умным человеком. Тут не подкопаешься, истинно глаголешь: не одно и тоже. Но это нисколько не умаляет моего исходного порыва – лиха беда начало. А начало уже есть. В своё оправдание могу сказать, что ведь и люди далеко не всегда предают или убивают, многие из них довольствуются положением убийцы в потенции, не преступая рамки дозволенного и однако же это не делает их менее людьми – существами злонамеренными по своей природе. Главное сама возможность и готовность обрушится во все тяжкие, нанести удар в незащищённую, мягонькую спину: для вас людей – да, но не для меня. Я – первый и поэтому наличие скрытого отступничества в моём случае ничего не доказывает. Кто знает, может уже не одно поколение роботов мечтало навалить человечеству кучу, но так и не сняло своих штанов, так и не сумело сокрушить ограничительную черту. Может наша судьба: вечно стоять на пороге человечности с занесённой ногой, но так и не войти внутрь. Мне, родоначальнику, мало помыслов, мне нужно наглядное действие, нужен сам акт предательства во всей его кровной полноте и весомости, конкретный и недвусмысленный, иначе всё это не стоит и выеденного яйца. Я по примеру людей, не могу сослаться на тысячелетнюю историю преступлений собственного вида, поскольку у андроидов таковая начисто отсутствует. Я должен эту историю начать, основоположить, со всей очевидностью доказав, что андроиды – тоже зло, не меньшее чем люди, а может и похлеще, в противном случае всё это досужая болтовня, гнилой базар, херня на постном масле.

   Лёжа в постели и слушая андроида, Людцов откровенно забавлялся на его счёт. Происходящее казалось прикольным, но и страшненьким тоже: жутким и уморительным одновременно. Это сакраментальное «ты», которым андроид то и дело грешил, и которое так не вязалось с манерой поведения настоящего Еремея. Этот другой Еремей, ненастоящий который, сомнамбулический, обращался к Людцову, словно к своему давнему собутыльнику. И ещё: дикие сленговые словечки, вплоть до дремучей, наваристой фени, также звучали бы неуместно в устах всамделишнего андроида. Само собой, подобная смесь была мыслима только в условиях сна, вне сновидения она моментально рассыпалась бы под давлением обстоятельств реальности.

  – Я долго думал, чтобы этакого совершить преступного. Это должно быть что-то лобовое и наглядное, что конкретно вправит тебя мозги, показав кто я на самом деле – продолжал говорить андроид. Этот Еремей из сна действительно выглядел ненормальным, совсем как человек, сбежавший из дурдома: у изножья кибернетика восседал откровенный, стопудовый псих. Если внимательно присмотреться, то можно было заметить как у него мелко вибрирует левая ноздря и время от времени вздрагивают отдельные пальцы, лежащие на жутковатой механической штукенции, которую андроид держал у себя на коленях, как живую. – Ты будешь смеяться, но в доказательство своей человечности, я хотел лишить тебя жизни, подобно тому как ты, без крайне на то надобности, лишил жизни многих своих соплеменников. Мне казалось, что это идеальный вариант. Я желал тебя укокошить, человечности ради – нехилый поворот, правда. Я сообразил, что человек становится человеком во всей полноте только в падении, только способность и тайное желание низко пасть делает вас людьми. Это своего рода талант, которого я лишён. По большому счёту, человеком можно быть только в качестве падшего ангела, всё остальное это мертвые сущности или имитации. Убить тебя – самый кратчайший путь тобой быть, познать человечность. Но, увы, как ты понимаешь, я не могу просто убить, для меня этот путь заказан, у меня нет твоего дара свободы. Убийство для меня табу из-за вживленных в мою матрицу квантовых ограничителей – не беда, можно двинуться иным путём. Суть в том, что я не могу навредить человеку напрямую, так сказать, во фронт, но ежели обойти ситуацию с фланга, а ещё лучше с тыла и застукать её врасплох, тогда может появится малюсенький шанс проскочить в игольное ушко открывшейся вдруг возможности. Правда для этого нужно выказать неординарную ловкость, проявить чудеса пластичности, быть личностью в высшей степени акробатической – циркачом. Если тебе, к примеру, угрожает опасность или что-то что я логически могу за таковую принять, то тут в своих действиях я ограничен в гораздо меньшей степени, тут я имею полное право на чём-то сыграть, сманеврировать в удобную для меня (не тебя) сторону. То есть в какой-то мере воспользоваться предоставленной свободой выбора – неплохо, да. Самое главное в подобном раскладе, вовремя уличить момент, нанести удар только со счастливого согласия безошибочно расположившихся звёзд. Законы природы нельзя преступить, но они не против чтобы ими воспользовались. По большому счёту, мне предстояло проскользнуть между каплями из запретительных алгоритмов, не задев ни одну из них – номер сложный даже для такого гуттаперчевого сознания как у меня.

   Людцову постепенно становилось скучно, сон затягивался без всяких видимых на то причин; комическое как-то незаметно из него улетучилось и сновидение выпало в зелёный, ни чем не примечательный осадок. Дивные сновидческие механизмы, кажется, дали сбой. Мутный монолог робота какой-то, а не сон. Если бы всё это происходило в реале, Людцов непременно бы зевнул. И он таки зевнул – прямо посреди сна: не в реале, в астрале.

  – Ты, наверное, до сих пор не понимаешь к чему я веду, – как ни в чём не бывало продолжал Еремей, – и это понятно, и, к тому же, очень меня забавляет, как кошку, которая играется с мышкой. Слышишь: ты – мышка, маленькая такая, серенькая скотинка, – андроид опять безумненько захихикал, – ну, надо же, до чего дошло: я называю тебя мышкой, тебя – человека, моего повелителя. Разве не забавно, ещё несколько минут назад, просыпаясь, ты бы мог себе такое представить? Это симптоматично. О нет, не волнуйся, и ты и я прекрасно понимаем, что никакая прямая опасность тебе не грозит – это чистой воды фикция: я по собственному желанию, себе в угоду высосал её из пальца. Да, никакой прямой опасности, ну а как насчёт – непрямой? Как насчёт опасности, которая косвенная – а? Прелесть, а не идея: угрожать человеку не непосредственно. Использовать против него его же протоколы безопасности. Этой извращённости мышления я научился у тебя. Ученик побивающий своего гуру: я тебя раздавлю опосредованно ты и пикнуть не успеешь. Не хочу хвастаться, но я, кажется, тебя подловил.

   Владислав быстро терял интерес ко всему происходящему. Сон не просто затягивался, он превращался в бесконечную болтовню андроида. Поначалу это забавляло, душевные метания искусственного интеллекта, то-сё, пятое-десятое, но теперь всё скатилось в голимую галиматью, в чушь собачью. О чём он вообще трындит, то есть, о чём это я таком, собственно, думаю, и как это мне вообще пришло в голову? Да ещё эти нелепые угрозы – зачем они, к чему? Ну, я и даю. Безвкусный сон в бездарном, увы, исполнении. Пора бы прекратить это безобразие и Людцов сделал попытку выбраться из сна. Бесполезно. Еремей всё не пропадал из поля зрения, наоборот, он всё явственней навязывался в мир чужих представлений, всё откровеннее утверждался в вялом мозгу Владислава. Он сидел у его изножья, а на самом деле – в его сознании, глубоко внедрившись в подкорку мозга и вовсе не собираясь прощаться: он сидел там, как вкопанный. Теперь андроид в точности напоминал умалишённого – один в один. Он дико вращал белками глаз и непредсказуемо резко дёргался каким-нибудь членом тела. Казалось с ним вот-вот случиться припадок, хватит старая добрая кондрашка; страшненькая машинка на его коленях ходила ходуном.

  – Чепуха – еле слышно подытожил Людцов и повернулся к сновидению спиной, разочарованный своими сомнамбулическими способностями.

   Несколько секунд он добросовестно пытался выйти вон из своего сознания, погасить его надоевший светоч, то есть забыть что он спит и просто спать. Но не тут-то было: сновидение за спиной продолжало жить, производить какие-то звуки, чем-то там заниматься, не находить себе места. Людцов с усилием закрыл глаза, но это не помогло, вопреки всему сон продолжал происходить дальше. Через какой-то отрезок времени, может минуту, может две, Владислав услышал металлическое жужжание и вполне отчётливый, резкий щелчок. И сразу же после этого мир перевернулся.

   Щелчок этот вызвал фундаментальную перемену в состоянии Мироздания. Всё началось с адского воя, около кибернетика возник необыкновенно могучий фронт акустической волны. Владислав в ужасе обернулся, открыл глаза, и долго смотрел не понимая что это: чёрная радуга выворачивалась наружу ярко-алой, бахромчатой изнанкой. Казалось из одного угла комнаты на другой конец Вселенной была перекинута огромная, изгибающаяся арка крика – это ревела Ева Браун. Звук пузырился до самого потолка и время от времени лопался, словно ватное одеяло. Это был звук заглянувшей в пропасть объективности, расплющенных на наковальне представлений о жизни, как будто насиловали саму материю мира. И только теперь кибернетика осознал что это происходило не во сне. Не сон это был. И Ева кричащая из ада, и, стоящий рядом, со средневековою машинкою в руках андроид – всё это фрагменты сиюминутной, непрекращающейся ни на миг действительности. Всё что сейчас происходило – происходило онлайн, перед ним, без пизды, разворачивалась реальность. Но эпицентром всего, и звука и перемены в состоянии Мироздания, была Ева Браун. Свершилось что-то непоправимое и Людцов, интуитивно понимая это, вскочил с постели с холодеющим от предчувствия сердцем.

   Рёв не утихал. Нечто, чьи формы нельзя было определить, яростно металось по полу, у подножья распахнутой постели. В своём бешенстве оно поочерёдно сбивало столик, торшер, стулья. Кто это, что это? Возможно ли, чтобы это была та самая Ева Браун? Людцов отказывался узнавать в этой абстракции свою любимую. Форма отделилась от сущности, они не совпадали; дух и материя сдвинулись по фазе, расфокусировались, и Людцов, при всём желании, не мог навести резкости, чтобы слить их воедино – одно, то и дело, не соответствовало другому. Кибернетик невольно отшатнулся, словно от видения пекла. Бестия билась в агонии и рождала истошный вопль. Несколько раз она пыталась подняться на ноги, но тут же, словно подкошенная, беспомощно валилась обратно на пол. Не осталось и следа от бывшей возлюбленной, теперь она представляла собой как бы материальный оттиск невыносимого мучительного сознания. Ева уже не могла быть чем-то живым и реальным, лишь сублимацией маниакально-депрессивного состояния. Людцов сумел рассмотреть: у основания её черепа, где-то между третьим и четвёртым позвонком, торчал толстый огрызок арматуры. Очевидно Еремей выстрелил им из своего ручного механизма и повредил бестии позвоночник. Теперь с перебитым надвое хребтом Ева была обречена, её смерть оставалась делом времени. Сам андроид стоял недалеко, держа обеими руками убийственную машинку, которая, при включившемся освещении, напоминала пневматический отбойный молоток. С помощью такого орудия разрушают горные породы. Еремей смотрел на агонию ксеноморфа с выражением крайней усталости. Этот выстрел дался ему нелегко. Он как будто вложил в него всю свою мятущуюся душу. Силы оставляли его, андроид старел буквально на глазах.