Текст книги "Паноптикус (СИ)"

Автор книги: Олег Шкуропацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

   Всё сводилось к вопросу, сможет ли Людцов простить андроида, дать ему второй шанс или нет. После случившегося кибернетик невольно стал относится к нему как к живому существу, представителю иной цивилизации. Надо было решать: стереть этого представителя в пыль, пока есть такая возможность, или вступить с ним в контакт. С одной стороны это было очень заманчиво и многообещающе, а с другой – боль прошлого не давала покоя, мешала всё взвесить на трезвую голову. Людцов не был готов простить, миновало слишком мало времени, утрата ещё кровоточила. К тому же существовала вероятность, которую кибернетик никак не мог сбросить со счетов и, которая торчала, как кость в горле: а что если андроид и в самом деле слетел с катушек? Всё это нужно было держать в уме и поэтому, входя в свою бывшую спальню, кибернетик смотрел на изваяние Еремея со странной смесью чувств: ненависти, страха и надежды. Слава Богу, время ещё ждало и Людцов позволял себе медлить, занятый более насущной проблемой мумификации. Он тянул резину сознательно, не желая пороть горячки, ведь Еремей оставался в его распоряжении единственной, более-менее живой душой и тут уже не до спешки, другого такого случая больше не представится до самого «фенита ля комедия» – надо всё хорошенько провентилировать, обмозговать. Людцова раздирали противоречия и где-то глубоко внутри он надеялся, что естественный ход событий окажет ему услугу и сам собою выведет на правильное решение проблемы. Сейчас же самое верное не педалировать её и, по мере возможности, не мудрствуя лукаво, скромненько отстранится.

   В то время как Людцова обуревали сомнения насчёт дальнейшей судьбы Еремея, удел двух остальных его подопечных вырисовывался достаточно отчётливо: процесс бальзамирования любовниц подходил к концу. И Ева и Ирина созрели в ванных с формалином для следующего этапа своего посмертного существования. Извлёкши их из жидкости, Людцов оставил оба экземпляра на несколько дней обтекать. После чего, подцепленные на специальный такелаж, они провели четырнадцать дней в хорошо проветриваемом помещение. На этот раз, дабы избежать даже незначительной деформации плоти, просушка осуществлялась естественным образом. Ирина и Ева болтались две недели в подвешенном состоянии, обсыхая на токах воздуха комнатной температуры. Они снова оказались поджарыми, но молодость покинула их уже навсегда, теперь они напоминали хорошо провяленных старушенций – две пожилые легкоатлетки с трудом дошкандыбавшие до финиша своей жизни. После долгого естественного просушивания можно было приступать к самому главному и деликатному из процессов: нарезке сырых, анатомических плит.

   Нарезка плашек из плоти происходила с использование очень сложного, специального оборудования. Это была специфическая, медицинская аппаратура, нечто вроде ультрасовременного, многофункционального саркофага, куда со всем предосторожностями помещали тело умершего. Мертвец фиксировался в нужном положении, в наиболее выгодной, по мнению специалиста, позиции, и заливался быстро загустевающим, прозрачным раствором. Получалась толстая, массивная панель, соответствующая размерам усопшего, именно с этой многотонной панелью приходилась в дальнейшем работать: выставлялась желательная толщина плашек и включался автоматический, фотонный резак. Тончайший луч холодного лазера, словно бритвой, срезал слои мёртвой материи. Он нарезал плоть, подобно ветчине. Плиты получались одинаковой толщины по всей длине туловища. Нить резака до микрона придерживалась заранее установленного размера. Это были идеальные плоскости, полностью сохранявшие внутреннюю структуру попавшего под нож трупа; они очень наглядно демонстрировали вид анатомируемого организма изнутри. Получаемые срезы плоти выкладывались на специальный автоматизированный стол, где они тут же, снизу и сверху, спаивались с тонкими листами стекла соответствующей площади. Перекрывался доступ вредного воздуха, происходила герметизация останков, полностью исключавшая воздействия внешней среды. В результате всего получалась чистейшая, цельностеклянная плоскость с герметически впаянным в нём деликатным содержимым – тоненьким слоем того или иного, аккуратно разделанного существа. Внутреннее строение этого существа оказывалось как на ладони, его можно было очень подробно рассмотреть с самых непредсказуемых и вероломных ракурсов.

   Сначала Людцов нарезал Ирину Скрински. Холодный лазер резака слой за слоем снимал с неё тончайшие материальные скальпы. Скоро Ирина лишилась своей вещественной оболочки, она словно испарилась в рабочей камере саркофага. На выходе Людцова ожидало шесть чистеньких, кристально прозрачных пластин, внутри которых нежно розовели срезы умершей женщины. В этих срезах можно была рассмотреть всё абсолютно, в них женщина была вывернута наизнанку. Ирина Скрински изнутри выглядела очень художественно: желтоватые тона переходили в палевые и розовые, а там где срезалась кость – в серовато-перламутровые. Мышечная ткань практически отсутствовала, она ссохлась в неравномерный, в разных местах разной толщины, слой. Бухенвальдская худоба Ирины, усугублённая длительным процессом мумификации, живописно просматривалась заключённая в стекло. Здесь можно было различить рассечённое в несколько приёмов сердце, слежавшиеся лёгкие, густую матерчатую печень и нечто похожее на губку насыщенного вишнёвого цвета – матку, ни разу не рожавшей женщины. Ни одного грамма жира, никакой прослойки женского сала. Внутренности мертвого капитана оказались исполненными в спокойных пастельный колерах, чего нельзя было сказать о внутренних органах Евы Браун, которым были присущи более интенсивные тона с более резкими переходами. В кишках Евы царили томно-коричневые, красноватые, жёлтые и воспалённо бурые цвета. В отличие от белесовато-пегих мозгов Ирины, полушария головного мозга у ксеноморфа имели сиреневый и даже несколько лиловатый оттенок. Интересно, кто из них, исходя из цветовой гамы, был умнее: сероватый бархат Ирины или голубенький перламутр Евы?

   Положив Еву Браун в камеру саркофага, Людцов почувствовал в горле, набухший слезами, непродавливаемый ком. С тяжёлым сердцем он наблюдал как под действие фотонной ниточки лазерного скальпеля как бы испарялось тело его возлюбленной – слой за слоем. Больше он её не увидит такой: цельной, монолитной, неразрывно единой, в сыгранном ансамбле всех составных частей. Лазер снимал покровы с тайны внеземного существа, раз за разом опускаясь всё глубже – чёрт на глазах постепенно истаивал. Чёртовица превращалась в набор завораживающих красотой, сюрреалистических иллюстраций. Каждый раз когда это случалось, а кибернетик делал это далеко не впервые, Людцов неизменно удивлялся. Удивлял именно этот контраст: существо, подобное исчадию ада, внутри оказывалось неестественно дивным и свежим, благоухающим, словно майская роза. И Ева Браун не являлась исключением. Чёрт искромсанный на хлипкие ломтики ветчины оказался сосредоточием сказочных красок, они не были такими же нежными как у человека, но своей особенной изобразительной прелестью они, бесспорно, обладали. Цвета Ирины так и таяли на глазах, её внутренне строение казалось внутренним строением неженки, существа эфирного и надмирного, в них превалировали все оттенки розового, бронзового и бежевого. Цвета же Евы Браун были более откровенными, как колера авангардистов, полутона тут большая редкость; её внутренности вызывали в памяти изображение политической карты мира, это была раскраска государств неведомого континента, в них превалировал красноватый, светло-коричневый и бурый. Если у Ирины и Евы иногда и совпадали главные ноты цветового оформления, то обертоны их были совершенно непохожие, по-различному обыгранные, разводящие одну и туже основную тему цвета к противоположным полюсам восприятия. В эстетическом плане невозможно было отдать пальму первенства ни одному из внутренних миров, развернувших перед глазами кибернетика, оба они были прекрасны в своём роде и в своём роде неповторимы. Никто из них не был хуже или проще, даже на беглый взгляд в строении ксеноморфа угадывалась своя сложность: лабиринты их, великолепного пищеварительного тракта представлялись такими же витиеватыми и запутанными как и у человека – это была девятая симфония потрохов. И если бы кибернетик не знал Евы Браун лично, то достаточно было взглянуть на абстрактную живопись её анатомии, чтобы с уверенностью утверждать: ксеноморфы – не просто примитивные бестии. Кишки не врут. Именно анатомия выдавала чужих с головой; именно она указывала на наличие у них этой самой головы – головы не как декоративного элемента, а как вместилища чего-то значительно большего; она указывала на наличие у чужих очень высокого разума. Там вовсе не шаром покати, нет, в этой вооружённой до зубов башке что-то имелось помимо этого – вот что приходило на ум, глядя на великолепную картину внутреннего строения ксеноморфов. Это вам не макаки какие-то, не дебильные пресмыкающиеся.

   Конечно, Ева Браун была лишено полового аппарата, она не была предусмотрена для вынашивания потомства, но, тем не менее, в её строении просматривались такие странные закоулки и вывихи физиологии, что целесообразная человеческая сложность просто отдыхал. Было очевидным, что эволюция долго и неприкаянно блуждала по этим изгибам и переулочкам пока наконец не остановилась на каком-то из приглянувшихся вариантов, на Еве Браун в её нынешнем, несокрушимом обличии. Путь был петляющим и долгим, но в итоге чужие не подкачали: эволюция могла гордится делом своих рук. С какой бы ты стороны не посмотрел – всё было замечательно, всё было к месту, оригинально и захватывающе дух. Природа не ошиблась, двигаясь такими окольными просёлочными тропами, в конце концов, игра стоила свеч. Художественный результат превзошёл все ожидания. Перед Людцовом предстали две одинаково сложные морфологии – человека и чужого. Какая из них изощрённее, сказать было невозможно, поскольку у ксеноморфов обнаружились некоторые органы значение которых учёные по сей день не сумели разгадать: кусали, кусали, но так и не раскусили. Даже самый разбалованный сюрреалист мог запросто сломать ногу в этих обмороках форм и полуоттенков. Порой казалось что сложность ксеноморфов излишня, что эволюция перестаралась, наделив их к примеру такой изысканной системой кровообращения. К чему это богатство, зачем эти сокровища Шахерезады – неужели матушка-природа действительно переборщила? Но всё это были досужие размышления, антропоцентричные по своему характеру: сложность как бы вменялась в обязанность людям, но совершенно исключалась из обихода внеземных существ, их изощрённость, даже физиологическая, казалась чем-то предосудительным, что каким-то туманным образом умаляло вездесущее первенство человека разумного. Кто знает, может люди просто завидовали. Любая форма конкуренции, пусть и гипотетическая, даже на поприще художественного оформления кишок, отвергалась ими с порога. Вид, снедаемый комплексами, – вот что на сегодняшний день представлял из себя хомо сапиенс.

   Да, они были непохожими: Ева Браун и Ирина Скрински; непохожими как внешне так и внутренне, но анатомические изыски оказывались присущи в равной мере как той так и этой. Изощрённость анатомии объединяла любовниц Людцова, во всём остальном таких диаметрально-противоположных. Запечатлённая в прямоугольных плитах из стекла, она назойливо лезла в глаз. Находясь в лаборатории, кибернетик разглядывал многочисленные, расставленные по разным углам экспонаты своих анатомированных любовниц с придирчивостью хранителя музея. Расчлененные они производили очень сильное впечатление. И человек и чужой радовали очи специалиста: экспонаты получились на славу, срезы обоих существ благоухали импрессионисткой свежестью. Достойная работа, нечего сказать. Они были как живые в каждом из своих срезов – Ирина Скрински и Ева Браун. Их анатомии выгодно красовались в свете люминесцентных ламп. Нет, они не дублировали друг друга, а очень удачно друг друга оттеняли, это была уже не конкуренция, а посмертное сотрудничество. К удивлению Людцова внутренние строения любовниц срезонировали, совпали в единое, гармоничное целое. Сочные и трепетные, в профессиональном освещении, они благоухали, как на страницах глянцевых журналов. Это были арт-объекты высшей категории, их можно было хоть сейчас на выставку современного искусства.

   Теперь подробно разглядывая своих подружек изнутри, Людцов невольно начал постигать их души. Да, они были разными, но разными не так как могло показаться на первый взгляд – это была разность, поданная в неожиданном ракурсе, совсем иного, внезапного рода. Когда при помощи холодного лазера все покровы, плёночка за плёночкой, были окончательно срезаны, увиденное Людцова потрясло. Ева Браун при всех своих беспощадных повадках и агрессивной внешности, оказалась куда как деликатнее. Её личина исчадия ада скрывала душу кисейной барышни, которая любила музыку и обожала когда её целовали. Ирина Скрински наоборот, при внешней подростковой хрупкости проявила незаурядную твёрдость характера. В этом отношении она дала бы форы любому тёртому мужику. За её тонкогубым личиком, как за китайской ширмочкой, пряталась матёрая, железная бабёнка. Когда Ирина оголялась, эта ширмочка с трудом скрывала натренированные, душевные мускулы ядреной тетки. Скрински обладала стальным норовом, даже лаская её, ты рисковал сломать себе шею. Это парадоксальная непохожесть двух существ, с которыми спал Людцов: мужицкая сущность Ирины и мармеладные повадки Евы. Они родились не в тех обличиях, их дух и плоть как бы не совпадали, они откровенно дисгармонировали. Возможно, поменяйся они телами, случилось бы чудо – Ирина и Ева обрели бы себя, наконец, во всей полноте. Людцов мог легко представить себе Ирину в качестве кромсающего мясо ксеноморфа, а Еву в виде играющей на рояле, мечтательной целочки. Теперь это стало заметно: и та и другая противоречили своей внешней оболочке, тяготели к чему-то противоположному. Ева родилась душевной ранимой, розовощекой натурой, Ирина – натурой несгибаемой, о которую мужичьё, привлечённое её внешней ломкостью, не раз ломало себе зубы. По большому счёту, ксеноморф оказался человечнее большинства находящихся на борту «Экзиса» людей. Словно под хитиновым панцирем краба, внутри Евы скрывалось нежнейшее, девичье мясцо. Теперь задним числом Людцов начал понимать что привлекало его в обеих девицах: в Ирине его привлекал ксеоморф, тот чужой, циничный и необузданный, которого она всегда носила в себе, под ароматизированной кожей, а в Еве – наивная, доверчивая девчушка. В этом чёрте он учуял тонко организованную душу, возвышенную тургеневскую барышню, способную на живые чувства. Именно за эту непосредственность девятнадцатого века он и полюбил Еву Браун, хотя, кто его знает, может всё это он придумал потом, как бы вдогонку, пытаясь себя оправдать разбогатевшим, задним умом. Кто знает – вполне может быть и даже сам Людцов, зная изворотливость своей психики, этого не исключал.

  Глава 21

   Владислав с трудом проснулся. Спалось ему скверно, что-то мешало погрузиться в стоячую воду сна, удерживая в поверхностном слое бредового состояния. Ложе кибернетика теперь не напоминало белоснежное облако, облачный покров его постели с некоторых пор посерел, измазался, покрылся темноватыми пятнами сырости. Не в белоснежном облаке теперь почивал кибернетик, а скорее – в грязноватой речной пене, на которой он покачивался подобно трупу. Открыв глаза, Людцов увидел всю ту же искусную лепнину потолка: всё те же нелепые, голожопые амурчики всё также порхали над его ложем с луками наизготовку. Владислав питал слабость к приятной обстановке, к разным чопорным запахам и аристократическим безделушкам – прямо не кибернетик, а какой-то не на шутку рафинированный маркиз. «Маркиз де Людцов», как иной раз он себя юмористически именовал, проснулся в плохом настроении. Он рывком откинул край одеяла и спустил свои ноги с постели. Спал кибернетик голым, как и положено не ведающему греха представителю высшего света. Босые ступни его всё никак не хотели всовываться в прикроватные тапочки, только с третьей попытки угодив в их неуловимую, дурно пахнущую полость. Тапочки были непростые, хоть и поддержанные, с загнутыми на восточный манер, лыжными носками, шитые суровой золотой ниткой – ложнотурецкие. Валандаясь с тапочками, Людцов устало матюгнулся. Перед тем как встать он по-львиному зевнул, но не потянулся, застоявшиеся косточки так и не хрумкнули – потягушечки не состоялись. Определённо: настроение было скверным. Ещё минуту назад у кибернетика торчал пенис, но теперь он начал терять эрекцию, опадать, превращаясь в полудохлый, сморщенный хоботок неопределённого цвета.

   Поднявшись, Людцов проволочился в туалетную комнату, безнадёжно обставленную в стиле ампир. Там он продолжительно журчал в потускневший унитаз, справляя малую нужду: струя была тяжёлой и словно несколько раз перекрученной. На дне фаянсовой ёмкости образовалось жёлтое, пенящееся озерцо. Людцов с ниагарским грохотом спустил унитаз. После мочеиспускания кибернетик принялся за водные процедуры. Он вошёл в душевую кабинку и вкрутил тёпленькую воду. Многочисленные струйки туго ударили его в лицо. Если честно: приятного было мало, словно тебя облили помоями комнатной температуры. Людцов мылся недолго и небрежно, он даже не использовал потрескавшийся обмылок слабо розового цвета. Кибернетик невнимательно намочил лицо, брюшные мышцы, похлопал себя под мышками и, наконец, добрался до запущенных гениталий. В области паха он тоже возился без особого тщания, по-быстрячку прополоскал своё обвисшее мужское достоинство. Нельзя было сказать, что Людцов очень любил это занятие, скорее им руководила старая добрая привычка чем искренняя тяга к гигиене. Всё что следовало проделать, он проделывал механически, по-инерции, не особо вдаваясь в подробности. Во время ополаскивания своих причиндалов, лицо кибернетика по-прежнему оставалось постным. Казалось: махнись Господь Бог его гениталиями на гениталии какого-нибудь горного козла, Людцов бы этого и не заметил. Любовь к гигиенически процедурам его более не воодушевляла, Струи воды бурно стекала по кожистому члену Людцова миниатюрным водопадом, как будто Владислав, не выходя из душевой, решил ещё раз помочиться.

   Вытершись насухо необъятным, махровым полотенцем, кибернетик, всё ещё голенький, покинул ванную комнату и вялым шагом вернулся обратно в спальню. Теперь стало очевидным, что это был мужчина в районе сорока, с бледною, безучастною мускулатурой, с бабскими ягодицами и начавшим оформляться мягоньким, интеллигентским брюшком. При ходьбе его серо-буро-малиновый пенис бестолково подпрыгивал между мохнатых ляжек. И вообще кибернетик оказался достаточно волосат чёрной кавказской порослью, которую уже не выбривал у себя между ног и под мышками. Даже его рыхлые, придавленные с боков ягодицы были не лишены растительности, она покрывала их лёгким мшистым налётом, сгущавшимся ближе к анусу. Правда мощная, кавказская поросль дала слабину: кое-где в её разбушевавшихся джунглях то там то сям проскакивали экзотические растения седины. Стелясь по телу, седой волос заползал даже Владиславу в буйный тропический пах.

   После утреннего моциона лицо Людцова было красным, словно сваренным в кипятке. Он подошёл к туалетному столику, на стуле перед которым, перекинутый через спинку, покоился немолодой банный халат. Запахнувшись в халат, Людцов уселся за овальную столешницу из красного дерева, сплошь заваленную какими-то чёрно-белыми бумагами. Его красное лицо ничего особо не выражало, разве что томление духа. И не стальные щипчики ухватили его руки, нет, и не клацали предварительно они этими щипчиками в воздухе, Боже упаси: руки его, словно чужие, сами начали шарить по лежащему на столе шуршащему вороху макулатуры, выхватывая оттуда большие бумажные листы с нарисованными им эскизами. Вот Ева вышедшая на индейскую тропу войны – вся воплощение боевой готовности; вот Ева в апрельском обрамлении цветущих деревьев – напудренная, японская гейша, на чьём лице не осталось живого места от белил; вот она за толстыми прутьями тюремной решётки – человеконенавистница с лицом рафаэлевской Мадонны; она же в образе кургузого, украинского чёртика, наводящего анекдотический шорох в канун лубочного Рождества; вот более серьёзная, в повидавшем виде, железном шоломе спартанского гоплита; вот опять, но уже с Ириной в перевёрнутой позе валетом, вылизывающие друг другу тяжёлые, нефтяные промежности; и снова Ева, на это раз с самцом неизвестной породы, который имеет её сзади, протыкая насквозь, так что изо рта Браун торжественно вылазит наконечник мужской арматуры; Ева же, и опять стоящая раком, а Ирина в полосатой пижаме щекочет языком воронку её угрюмой клоаки; и ещё много других больших бумажных листов с нарисованными рукою Людцова сюрреалистически-порнографическими эскизами.

   Просматривая их, кибернетик невольно возбудился: прошло уже больше месяца как он лишился обеих половых подруг, и теперь сидел на хлебе и воде. Ему становилось невмоготу; сперматозоиды, вихляя хвостиками, уже елозили Людцову по мозгам. Какими-то тайными ходами, покинув родимое болотце мошонки, головастики просочились во все закоулки его жаждущего естества. Пронырливые и неугомонные, они елозили повсюду, особенно густо плескаясь в тёпленьком, юрском водоёме обеих полушарий. Владислав уже собирался заняться мастурбацией, подрочить, глядя на карандашные рисунки своих любимых, как вдруг вспомнил: сегодня сороковой день. Точно, сегодня сорок дней, как он превратился во вдовца и онаниста. Сорок дней назад, как быстро скачет время, он потерял свою любовь: и молодицу-ксеноморфа и молодицу-человека. Безвременная кончина обоих, оборвала на самом интересном месте его половую жизнь. И как только он это вспомнил, до слуха кибернетика донёсся голос Маман. Это была всё та же, лишённая всякого напряжения, ровная интонация: ровная, как начёрченная под линейку упитанная линия. Казалось голос Маман самотёком сплывал по равнинной местности:

  – Нарушение периметра. Преодолены участки пять и шесть дэ. Несколько ксеноморфов проникли за ограничительный периметр.

   «А вот и гости, – подумал Людцов, – явились-не запылились, прямо на поминки. Надо же, как вовремя.»

  – Как такое могло случиться – произнёс он вслух.

  – Выведены из строя запитывающие генераторы номер два и три, разрушена электрокоммуникация. Они обошли наш защитный контур.

  – Странно, что они до сих пор этого не сделали. Какова их численность?

  – Не могу сказать.

  – Примерно?

  – Судя по насыщенности сигнатурного пояса – больше тридцати.

  – Что мы можем предпринять в подобных обстоятельствах?

  – Ситуация быстро меняется. Исходя из последних данных: ничего. Только ручной режим. Четыре ксеноморфа уже проникли на борт корабля, движутся вентиляционными каналами..

  – Как быстро. Значит это всё? – дрожащим голосом поинтересовался Людцов. И не то чтобы ему было интересно, скорее всего, он спрашивал это просто так, ради очистки совести, зная наперёд ответ – нужно же было о чём-то спросить.

  – Да – спокойненько констатировала Маман. А что Маман: ей что в лоб, что по лбу – один хрен; Маман – машинерия. – На этот счёт предусмотрен протокол самоликвидации. – также невозмутимо добавила она.

  – Ясненько. И сколько у меня времени? – Людцов спросил так, как будто у него обнаружили рак, неизлечимое онкологическое членистоногое, а ведь ещё пару минут назад он со спокойной душой собирался мастурбировать – экий скрипучий поворот судьбы: р-раз и уже не до онанизма.

  – Через восемь минут они будут в этом сегменте корабля. Дальше я прогнозировать не берусь.

  – И всё же?

  – Вас обнаружат, примерно, через одиннадцать минут. Плюс ещё минуты три, максимум. Приблизительно через четырнадцать минут всё будет кончено.

   Лицо Людцова окаменело. Четырнадцать минут на всё. Четырнадцать минут чтобы нажиться. Его сжатые руки побледнели и стали похожими на мороженную рыбу. Кибернетику хотелось завыть, как собаке. Собаке – собачья смерть. Жалел ли он о прожитой жизни? Да, наверное, жалел. Не обо всём, конечно, но да – наверное, жалел. Мог ли её прожить по-другому? Да, наверное, мог. Или может нет. Но теперь уже всё – поздно. Не важно всё это теперь. Жизнь в единый миг оказалась в прошлом, жизнь в единый миг оказалась прошлым. Да и не жизнь это была, а так – пошлость. Людцов почувствовал как холодеют его скулы и лоб, начало немилосердно ломить виски, словно какая-то важная мысль шла напролом, желая во чтобы то ни стало прорваться внутрь. Мысль пёрла извне сплошным железным потоком. Это нужно было прекратить, кибернетик почувствовал тошноту. Дуристика какая-то: только что он обдумывал как лучше подрочить и вдруг на тебе – жизнь оказывается уже тю-тю, полностью прожита. До последней капельки – почти. Те тринадцать минут. которые остались, нужно было куда-то деть, чем-то заполнить, как-то убить. Тринадцать минут как лишний довесок к ненужной жизни. Жизнь проскочила едиными махом, а оставшиеся тринадцать минут, как кость в горле. Куда их деть, эту маленькую вечность, может всё же холоднокровно подрочить напоследок или отведать какого-нибудь вкусненького цианида. Наверняка в лаборатории что-то такое завалялось. Как тяжело за эти тринадцать минут не потерять лицо, не превратится в протоплазму. Целых тринадцать минут оставаться Человеком. Какая это непосильная ноша – человек, кто бы мог подумать: продержаться ёбаных тринадцать минут. И какая непосильная скука – продержаться, когда всё уже известно. Самое важное теперь – с достоинством сдохнуть. Как будто это имеет какое-то значение. Как будто достойная смерть наедине, чем-то лучше от позорной смерти наедине. Нет, ни чем она не лучше, ни чем она не хуже, она просто – смерть и всё.

   Существовало несколько вариантов выхода из ситуации, но все они были швах. Не обязательно быть гением, чтобы понять: дело пахнет керосином. Или, на худой конец, – табаком. Существовало несколько вариантов, но приемлемого – ни одного. Чтобы выйти сухим из воды настоятельно требовалось вмешательство чуда, хоть какого-нибудь, хоть самого завалящего. В нём была крайняя необходимость, чудо требовалось позарез.

  – Ладно, – сказал кибернетик, – пойду, поговорю с ними, может что-нибудь выгорит, – он сказал это так, как будто дело касалось обуревшей, дворовой шпаны. Мол сейчас он выйдет, перетрёт с ними по-мужски, как следует шуганёт и всё будет чики-пики. – чем чёрт не шутит. Да и ещё: без моей прямой команды ничего не предпринимать. Ясно?

   Чёрт существо достаточно юмористическое, достаточно карикатурное, его, наверное, легко рассмешить, покажи такому пальчик – и он твой, но эти черти... эти черти, судя по всему, с чувством юмора не дружили и к шуточкам были не расположены, их так просто пальчиком не возьмёшь.

   Людцов взял дело в свои руки, перешёл на «ручной режим»: он стоял в полутёмном коридоре и ожидал незваных гостей, неуверенный и притихший. Сердце его бешено колотилось, словно вгоняя гвозди в грудную клетку из дерева. Страшно? Конечно страшно, это тебе не мелочь по карманам тырить, и не товарищей на корм отдавать. Лицом к лицу с чужими – не у каждого хватить кишки, толщина не та. Владислав бодрился, он старался думать о ксеноморфах, как о родичах Евы, пришедших на её поминки – сороковой день как ни как: посидят, повспоминают «не злым, тихим словом», перемоют покойнице косточки, а там глядишь и разбредутся каждый по своим делам. Чем не вариант. Идеальная картинка: кибернетик за одним столом с Евиными родственниками печального образа. Только стол-то пустой, а что им кушать прикажите, родственники, они, как известно, – твари прожорливые; не его ли, Людцова, они кушать станут, и не его ли кровь они станут хлестать. Что правда, то правда: пустой стол – это не к добру.

   В дальнем конце коридора послышался шорох. Шух-шух-шух. Там, кажется, кто-то появился: несколько неясных фигур возникло в технических сумерках помещения. Плохо освещённое пространство – манна небесная для воображения. Но фигуры в отдалении были реальными, в этом не было сомнений, они в полный рост, не крадучись, приближались к Людцову, высокие и молчаливые, словно монахи. Даже очень высокие как для ксеноморфов, они шли, точно вырастали из темноты, всё выше и выше. Сначала их было три или четыре, потом, по мере приближения, их становилось больше: такие же высокие и молчаливые, они появлялись за спиной первой шеренги атакующих. Количество их росло в геометрической прогрессии, наполняя коридор зловещими тенями. В какой-то момент это начало напоминать религиозную процессию: толпа монахов приближалась к Людцову в торжественном безмолвии. Крестный ход чужих. Да полноте, ксеноморфы ли это? Собственно, и толпой-то это можно было назвать с большой натяжкой: не толпа это была вовсе, а скорее – правильно организованный строй. Те кто шли впереди казались огромными, с чёрными капюшонами на голове, они двигались как-то по-особенному громоздко и неестественно, словно перемещались на ходулях. Но было в этом ещё что-то от театральной, отшлифованной веками, католической помпезности. Процессия нагнала на кибернетика страху, и он одинаково далёкий от всякой религии, всей шкурой ощутил примитивный. мистический ужас. Если бы обстоятельства позволяли, Людцов непременно сделал бы ноги, дал стрекача. Но куда он побежит, в каких палестинах спрячется? От гостей не нужно бегать, их нужно принимать, привечать, потчевать.

   Один за другим появившись из темноты, блестящие, словно облитые горячей смолой, ксеноморфы постепенно обступили Людцова. Это были всё крупные, рослые экземпляры, с непропорциональной головой, напоминавшей тиару Папы Римского. У кибернетика захватило дух от этой высокопарной, маниакальной красоты. Вот кто был настоящим исчадием ада, достойным сана его боевой, половой подруги. Как поздно он их встретил, где же вы так неоправданно долго пропадали? Это было загляденье: баснословные враги человечества в лучшем своём виде. От них так и сыпались электрические искры зла, словно во время сварочных работ. Вступить в интимную связь с одной из таких особ, всё равно что дать Антихристу в рот, навалить ему за щеку. Особенно достойными любви были первые четыре экземпляра, те что выступали впереди. Их чернота была ещё чернее чем чернота Евы Браун, казалось они поглощали весь свет абсолютно, не отражая ни единого кванта энергии в ответ. Можно было легко себе представить: четыре данных экземпляра – это экземпляры высшей категории, они состояли из серьёзной субстанции чёрной дыры и обладали той же неординарной плотностью материала. Эти четверо двигались в особых лакунах искажённого пространства-времени, которые были как бы вычленены из рядовой геометрии мира. Деформированные участки континуума окружали их наподобие непроницаемых, гипергравитационных, мыльных пузырей. Скрытые за горизонтом событий, невозможно было уяснить их реальный облик: то что мы видели было всего лишь отпечатком пальца нашего подсознания. Угодить в их объятия, всё равно что угодить в поле тяготения чёрной дыры – назад дороги нет. В чёрную дыру можно быть низвергнутым, туда можно пасть, но вернутся обратно – никогда.