Текст книги "Паноптикус (СИ)"

Автор книги: Олег Шкуропацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

   Профессор Шариев взобрался на дерево. Это была не сосна и Кирилл Антонович удобно примостился на развилке толстой ветки, болтая тоненькими детскими ножками. Внизу под деревом, извиваясь, ходил Владислав Людцов. Он ходил, извиваясь, под деревом, словно по аудитории учебного заведения и разговаривал лукавым голосом, скорее всего, читал лекцию. Никого из студентов рядом не было, только взобравшийся на дерево профессор. Кирилл Антонович оказался единственным студентом – толстым и весёленьким; он срывал с веток разовые, розовые плоды и бросался ими Людцову в голову. Кибернетик умело бодал головой, успевая уворачиваться и одновременно ведя требовательное занятие.

  – Я давно заметил, что кибернетика – это не моё, – хитровато преподавал Людцов, – я люблю там: секс, разные женские отверстия, гроты нимф, запах промежности, но никак не кибернетику, ку-ку, хотя надо признаться что между кибернетикой и проституцией есть много общего. И та и другая возникли в древнем Египте, примерно во времена то ли четырнадцатой то ли пятнадцатой династии, особенно последняя. Я не верю, что к этому приложили руку шумеры, посмотрите только на их руки – термодинамические, обоюдоострые – это же чёрт его знает что, а не руки, если они что и приложили, то скорее всего это были окаменевшие фаллосы Междуречья с красиво обрезанный крайней плотью, а никак не руки. Соблюдая закон сохранения энергии, разве ими подрочишь. Шумеры были слишком коренастыми и слишком горбоносыми, а кибернетика не любит толстобрюхих, у неё для этого слишком хороший вкус, вот и получается, что они оказались один на один с промежностями жриц и, по последним данным науки, промежности жриц имели не только вес, но и значительный перевес, отсюда, кстати сказать, археология и пошла. То же самое относиться, простите, и к проституции.

   Кирилл Антонович смешил тактику, щекоча её под мышкой. Потом, он эту тактику сменил; сменённая тактика лежала под деревом и еле дышала. Так вот, Кирилл Антонович сменил не только тактику, но и стратегию (надо признаться, тоже смешливую): у него закончились голенькие разовые плоды и он начал бросать в лектора всем что подворачивалось под руку. А под руку, как на зло, подворачивалась всякая дрянь. Это были атомы кислорода, мысли досократиков, легионы Помпея, близлежащие, болезненные планетки и целые завалявшиеся солнечные системы, которые он извлекал за орбиты из окружающей среды – хорошие штучки. Но всё равно: где же вы прекрасные розовые плоды, голожопенькие и тихие, что летели в голову кибернетика, словно упитанные бомбочки. Нет их, нетушки, тю-тю. И Кирилл Антонович, кипя злобой и веселием, начинал швыряться своими потрохами – ха-ха, тоже обнажёнными и далёкими от практики. Он вытягивал из брюха какую-то невразумительную, теоретическую кишку и раскручивая её, словно змеюку, бросался в Людцова, стараясь угодить кибернетику прямо в мозг, чтобы повредить ему там мышление в целом и все мыслишки в частности. Владислав умело маневрировал своим мозгом, двигая им то влево, то вправо, то давая полный назад и таким образом избегая столкновения с баллистической требухой Шариева.

  – На поприще биологии я мог бы достичь настоящих успехов – в промежутках между манёврами Людцов продолжал читать свою лекцию. Он даже успевал размахивать руками, показывая каких настоящих успехов он сумел бы достичь на вышеуказанном поприще: ни фига себе успехи, – и на поприще женщины тоже. Хорошенькой, разумеется.

  – Хорошенькой, хорошенькой – захохотал весёлый и толстенький профессор.

  – Очень важно выбрать правильную точку приложения сил, и не только важно и не только правильно, но и хорошенькую.

  – Хорошенькую, хорошенькую – опять развеселился, сидящий на дереве Шариев, – Иринушку, Иринушку – продолжал он с прежним воодушевлением. Ему было отчего хохотать: его кишки всё никак не кончались. Так извлекая из себя и бросаясь ими, он мог бы прохохотать всю историю и всю философию.

  – Настоящий правильный кишмиш – сказал напоследок Людцов и по-гадючьи зашипел под младенческие аплодисменты Кирилла Антоновича.

   Кибернетик очнулся, кажется, у него был жар. Все его внутренности, словно жарились на сковородке. Неудивительно что профессор Шариев так беззаботно ими швырялся. «Это ад, – подумал Владислав, – меня приготовляют, словно какое-то блюдо на горячей чугунной плите преисподние.» Где же те прекрасные розовые плоды, что порхали по воздуху, как тяжёленькие свежие бомбочки, где они? Он посмотрел вокруг себя безумными очами. Ксеноморф возился невдалеке, работая разбалансированным хвостом. Вот он – чёрт, я связался с нечистой силой и она утянула меня в пекло живьём. Какой, однако, симпатичненький чёрт, моя фашисточка, группенфюрерша, моя Ева Браун, с такой чёртовицей не грех и пропасть, не грех и переспать: запендюрить фрау чёрту по самые плешивые помидоры, хи-хи-хи. И в хвост её и в гриву, чёртовицу эдакую. Разве Гоголь что понимал в нечистой силе, да и не сила то вовсе была, ничего крутого и вселяющего трепет, скорее уж нечистая слабость – размазня нечистая. Да и черти его – не черти, а так, комические в общем, карикатурные созданьица, что в подмётке не годятся его Еве Браун. Вот уж она, да – стопроцентный монстр, бессердечная юная чёртовица, гитлерица, от которой кровь закипает в жилах. Что ей устроить какой-то там геноцид – два пальца об асфальт. Бойся её плюгавенькое, еврейское человечество.

   Людцов бредил. Время от времени он приходил в сознание и находил мир совершенно отвратительным, подобно луковице сваренной в бульоне. Его чёртовица ухаживала за ним, как за малым дитём. Вопреки своему исконному предназначению, она поддерживала в кибернетике жизнь. Эта адская тварь оказалась достаточно заботливой, чтобы выходить человека, и спасти его от верной гибели. Ранение, которое получил Людцов, не было таким уж серьёзным, однако, при случившихся обстоятельствах оно неминуемо привело бы к летальному исходу: условия чужой планеты этому способствовали. Людцов потерял много крови и без посторонней помощи он навряд ли бы выкарабкался. Вне всяких сомнений, Ева Браун вытащила его с того света – на своих дюжих плечах вытащила. Надо же: чёртовица, то есть жительница ада, не дала утянуть Людцова к себе домой, под отчею крышу геенны огненной – парадокс. Эта бестия регулярно приносила ему разные плоды и рваные куски мяса. О происхождении этого мяса Владислав старался не задумываться: никаких гарантий, что доставляемые Евой ошмётки не являлись человечиной. Однако Людцов находился не в том положении чтобы капризничать и перебирать харчами. Он, хотя и брезгливо, но поедал всё что приносила ему чёртовица. Правда, не сразу: по началу он блевал плохо пережёванной мясной массой, не в силах противостоять естественным для человеческого организма спазмам. Но со временем он пообвыкся, рвотные позывы ослабели, его естество с большим трудом, но восприняло новый рацион: Людцов давился, но жрал – а что делать? Особенно тяжело приходилось на первых порах, когда, чтобы не умереть с голоду, он вынужден был питаться, совершенно не приготовленной, сырой плотью неизвестно кого. Ева приносила ему самые свежие и нежные кусочки, но в сыром виде они всё равно не лезли в глотку и Людцову приходилась прилагать над собой немалые усилия, чтобы не отрыгнуть пищу обратно. С точки зрения человека, харчи были омерзительными, но при этом единственными из того что Владислав в тот момент мог себе позволить. Только позже, когда рана на левом плече зажила, кибернетик сумел раздобыть ярко-оранжевый огонь и разложить костёр, необходимый для приготовления более-менее вменяемых яств. Приготовляемая таким образом жратва оказывалась грубой и невкусной, к тому же совсем не солёной, но всё равно это было лучше чем давиться кровоточащими оковалками.

   Первоначальное состояние Людцова было плачевным и фантасмагорическим. Кибернетик постоянно бредил, реальность и фантазии перемешались в его воспалённом мозгу. Порой в бреду он срывал с себя дыхательную маску и в его лёгкие, клокоча, вливалась отрава местной атмосферы. Тогда Ева, видя что Людцов задыхается, бережно поправляла маску в нужное положение, не давая возлюбленному склеить ласты жизни. Теперь Владислав не сомневался: его эмоции к этому существу оказались взаимными. Бестия если и не любила кибернетика, то питала к нему чувство глубокой, почти сердечной привязанности. Она любовно выхаживала Людцова всё то время пока он балансировал между жизнью и смертью. Была ли то простейшая животная благодарность или что-то большее – хрен его знает. Скоро, однако, Владислав пошёл на поправку. Жар спал, похирели приступы сюрреализма. Группенфюрерша поставила его на ноги, он был обязан ей по гроб жизни. Вероятность что это настоящая любовь была достаточно высокой.

   Иногда, когда Ева приносила кибернетику похавать, Людцов брал её когтистую переднюю конечность и с благодарностью, прочувствованно удерживал в своей руке. Тогда нечто вроде нежности проходило сквозь его базальтовую душу и тварь отвечала ему долгим и полным глубины, мутным взглядом. Чувства имели место быть вне всяких сомнений: большие, горячие, противоестественные. Они держали друг дружку за руки, словно только что познавшие близость любовники. Казалось ни человек ни ксеноморф не желали афишировать свои чувства, остерегаясь их проявлять на миру. Но если бы весь мир однажды отвернулся, о если бы весь мир однажды отвернулся, они с жадностью бросились бы лизаться, по-молодёжному ударяя друг друга по дёснам. И не важно по какой причине мир отвернулся, пусть даже он отвернулся от отвращения – это не играло никакой роли. Они бы лобызались, даже если бы мир отвернувшись, блеванул в приступе омерзения. Ничтоже сумящеся, они бы целовали друг друга в засос. Да уж, кто знает, что случилось бы, отвернись мир на какую-то долю секунды. А пока Людцов и Ева тихо держали друг друга за передние конечности и пытались взором проникнуть в душу своего партнёра – дикая, романтическая сценка межвидовой любви. Можно было подумать, что таким молчаливым способом кибернетик предлагает избраннице свою руку и сердце. Наверное, им нужно было время, чтобы втянуться и научиться спокойнее воспринимать свою нетривиальную страсть, ведь то что происходило между ними, происходило в пику всему Мирозданию.

   В первую, наиболее критическую неделю болезни, ещё находясь в состоянии полубреда, Людцов стал невольным свидетелем и косвенным участником события: к ним в пещеру, в заветный уголок уединения наведалась дюжина других ксеноморфов. Их было штук тринадцать-четырнадцать, все здоровенные, аспидно отливающие экземпляры и Ева стала между ними и Владиславом, со всей решительностью преграждая путь незваным гостям. Намерение пришедших не вызывало сомнений и Ева храбро возвышалась в проходе, одна против всех, отстаивая своё право любить и быть любимой. Они долго стояли друг перед другом, шипя развёрстыми пастями и красноречиво прогибаясь туловищем, словно исполняя какой-то сложный каннибальский танец. Можно даже не сомневаться: Ева Браун открыто препиралась со своими соплеменниками относительно дальнейшей судьбы кибернетика. Она оставалась непреклонной, на своих исходных позициях. В конце концов, чёртовица отстояла своего ненаглядного и непрошенные гости вынуждены были убраться, не солоно хлебавши, предоставив Еву и Людцова друг другу. Правда потом, задним числом вспоминая о случившемся, кибернетик не был уж так полностью уверен что это произошло в реальности, а не являлось фруктом его бредового воображения. Может всё это ему просто пригрезилось – обыкновенный бред сивой кобылы.

   Когда же Людцов поправился и мог самостоятельно покидать пещеру, Ева устроила ему показательную прогулку. Они совершили осмотр всех достопримечательностей местного масштаба. Оказывается: в нескольких километрах вниз по течению реки располагалось большое поселение двуногих существ гуманоидного типа. Существа эти жили в небольших, похожих на грибы, глиняных халупах. Судя по всему, это было нечто вроде первобытного племенного объединения. Ева и кибернетик наблюдали за гуманоидами с довольно большого расстояния. По всей видимости, бестия не хотела слишком приближаться, чтобы напрасно не шугать человекоподобных. Человекоподобные носили лохматые шкуры животных, были высокого роста, выше нормального человеческого, и обладали асимметричным телосложением. Судя по всему они тоже были двуполыми. Некоторые из них держали в своих руках нечто похожее на простейшие орудия убийства: или длинные, заострённые на вершинах палки, или гибкие лианы, концы которых тянулись по земле, с надёжно укреплёнными на них, увесистыми валунами военного образца. С размаху таким булыжничком можно было легко разнести усиленный череп противнику. В центре поселения, заключённый, в выложенный из камней, круг, дымился общественный костёр. Возле него всегда находился кто-то из поселян, поддерживающий огонь в работоспособном состоянии. Огонь был один на всех, так что желающие подходили к нему по мере надобности и занимались каждый своим делом, используя пламя для приватных нужд. Чем, собственно, занимались гуманоиды определить было трудно: иногда это в общих чертах напоминал приготовление пищи, иногда – ритуальную пляску, иногда – какую-то томную медитацию. В последнем случае, они подолгу сидели лицом к огню, время от времени бросая в него свои волосы и ногти.

   Судя по тому как вела себя Ева, у кибернетика сложилось впечатление, что ксеноморфы хорошо знакомы с данным видом существ и в частности с этим конкретным поселением, используя его жителей в своих целях, а именно, как расходный материал для производства потомства. Не вызывало сомнений, что чужие употребляли аборигенов для размножения. Квазилюди оказались очень удобными в качестве организмов-рассадников. По всей вероятности, время от времени ксеноморфы нападали на общину, устраивали облавы, набирая для собственных нужд дюжину-другую подходящих для размножения особей. Чужие вели себя, как нацисты в еврейском гетто, видя в местном население неисчерпаемый ресурс для поддержания штанов своей численности. Возможно, уже не один век они умыкали отсюда мамочек обоего пола. Наверное, ксеноморфы уносили их к себе в главное логово, где царица чужих, их блистательный фюрер, плодоносила кожистыми яйцами. Там сородичи Евы устраивали рассадник самих себя, фашистский инкубатор, принося в жертву невинных гуманоидов с целью продолжения собственного рода. Подсаженная внутрь личинка, взрывала изнутри грудную клетку и проломив шпангоуты рёбер, эффектно выбиралась наружу – очередная маленькая бестия.

  Глава 14

   Возвратившись на «Экзис» Людцов первым делом провёл Еву Браун к себе в каюту. Надо признаться, он был рад вернутся в родные пенаты – пещера порядком ему надоела. Как не крути, Владислав сильно истосковался по элементарным благам цивилизации; по всему человеческому.

  – Проходи – сказал он Еве, едва дверные створки разъехались в стороны. Он сделал вычурный, церемониймейстерский жест и пропустил свою избранницу вперёд.

   Ева вошла в хорошо освещённое помещение (лампы включились автоматически), обставленное в стиле рококо. Здесь было много позолоты, полированных поверхностей и старинных, псевдовенецианских зеркал. По залу витал утрированный аромат эпохи Просвещения. В каждой из многочисленных плоскостей, в том или ином ракурсе, отражалась цельнолитая фигура Евы Браун. Высокая и грациозная, она могла бы легко сойти за свою средь представителей высшего сословия – настоящая маркиза, мать твою так, особа голубых кровей. Тонкая белая кость чувствовалась в её осанке, это был врождённый аристократизм хищницы. С тех пор как она свела знакомство с Владиславом, бестия сильно изменилась, стала ещё грациознее, ещё утончённей – Ева явно похорошела. Теперь с полной определённостью можно было утверждать, что она превратилась в женщину. Не то чтобы из гадкого утёнка, нет, конечно, но бесспорно в настоящего чёрного лебедя. Большие лампы спальни тускло отсвечивали от гладкой полированной поверхности её тела. Электрический свет отражался от Евы, словно от старинной лакированной мебели. Бестия блестела неистово чёрным цветом с переливами красного и синего. Несмотря на обилие мрачноватых красок, в ней чувствовалось что-то от куртуазного восемнадцатого века. Вне всякого сомнения, Ева Браун производила впечатление сложного барочного создания, порочной дамочки времён Моцарта. «Моя помподурочка» – с вожделением подумал Владислав.

  – Проходи, не стесняйся. Чувствуй себя как дома – говорил кибернетик пересохшим от нежности горлом, – теперь это и твой дом тоже.

   Как быстро меняется ситуация, жизнь перемещается великолепными, вероломными прыжками. Ещё несколько месяцев назад подобное казалось невозможным: иссиня-черный, магнетический монстр блистает в окружении слащавого интерьера. Даже сегодня это выглядит сверхъестественно, не в последнюю очередь, наверное, из-за зубодробительного несовпадения: где ксеноморфы, а где восемнадцатый век человечества. Но дивным образом и то и другое как-то дополняло друг друга, создавало ёмкую и цельную картинку, полную эстетического и сексуального напряжения. Чёртовица, как врождённая маркиза, вошла в холостяцкое логово Людцова, подвинув в душе кибернетика всё хилое, дряблое, людское. Владислав втюрился по самые уши. Бестия стояла в его спальне, контрастно до рези в глазах выделяясь на фоне бледно-золотисто-кремовых обоев. Казалось, что произошёл сдвиг по фазе, в результате чего в нашей действительности молниеносно прорезался силуэт из параллельного мира. Неожиданный, но очень уместный силуэт прорезался, проявился в самое яблочко, не правда ли?

   Ева обходила помещение, принюхиваясь к изысканными человеческим вещичкам. Она метила территорию, обживала новое любовное гнёздышко. В её поведении чувствовался неослабевающий, охотничий интерес, инстинкты хищницы не оставляли её даже в этой рафинированной обстановке. Подойдя к большому, стоящему в углу. однокрылому концертному фортепиано, бестия остановилась. И фортепиано и стоящее рядом существо были одинаково чёрными и одинаково блестели в свете люминесцентных ламп. Они казались похожими друг на друга, словно после долгой разлуки встретились два близнеца, две раскиданные во времени и пространстве, блудные сестрёнки. Ева издала шипящий звук и разворотила своё лицо кромешной пастью. Пасть на её лице развернулась, словно свежая сочная роза; из неё тонкими струйками стекал желудочный сок.

  – Это фортепиано – пояснил Людцов, подойдя вплотную к инструменту. Он отвернул, спрятавшую клавиши, крышку, – Ты права, это того стоит. Я знаю тебе понравится, вот увидишь – и кибернетик, предварительно отбросив в сторону кровати, лежащий на сидении, плотненький томик «Лолиты», усадил свой зад на маленький крутящийся табурет. «Лолита» шлёпнулась на тугую бледную равнину постельного белья.

   Людцов, нежно вдавливая клавиши, начал играть. Сначала, как бы испытывая свои силёнки, он исполнил вариации Гайдна, потом, почувствовал внутренний позыв, перешёл на размашистого Рахманинова. Кажется его понесло. Играя, Владислав двигался всем туловищем, словно гнущийся под ветром стебель. Музыка лилась из-под его пальцев, наполняя комнату видениями новой жизни. Он исполнял Рахманинова, вдохновенно полузакрыв глаза, и картинки из будущей совместной жизни носились в воздухе, словно добрые духи. Разумеется, они поселяться здесь, во чреве разбитого корабля, только он и она, совьют себе пресловутое любовное гнёздышко из поцелуев и ласточкиной слюны, и кому какое дело чем они станут заниматься и как проводить свой семейный досуг. Здесь на краю Мироздания, под лучами остывающего нейтронного светила, они обретут, наконец, своё счастье, одинаково далёкие как от людей так и от ксеноморфов. Да, это будет удел изгоев и каждому придётся чем-то поступиться, но истинно любящие всегда чем-то жертвуют, в какой-то степени, они – вечные отщепенцы, чужие для всех. Чужие даже для чужих. Согласен ли ты, Людцов Владислав Адамович, взять в жёны это отродье бестии? ДА, согласен, конечно. А ты, Ева фон Браун, согласна ли ты взять в мужья этого погрязшего во грехах, бессовестного извращенца? ДА, ещё бы. А теперь пусть молодожёны скрепят законные узы брака своим дьявольским поцелуем. Цёмки-цёмки, новобрачные. Они станут первыми на этом пути, он и чёртовица, а за ними, целуясь и скрипя промежностью, последуют другие, целые уходящие в бесконечность колоны, таких же как они людей и чёртовиц. И будут жить они сладко и умрут они одновременно от оргазма: он сверху, она – под ним, как настоящие муж и жена.

   Всё это явственно предстало перед внутренним взором Людцова, когда он воодушевлённо наяривал на фортепиано. Его избранница стояла рядом, почти не двигаясь, словно изваяние из чёрного гипса; из её пасти вниз оползали длиннющие нити слюны. Кто бы мог подумать: эта тварь не была лишена чувства прекрасного – она понимала музыку, ощущала её эфирную сущность. Ева Браун была буквально околдована каскадами звуков, фортепиано сильно её потрясло. Создавалось впечатление, что под этой монструозной наружностью скрывается деликатная душа небожителя, причастного к гармонии высших сфер. О чём она думала сейчас, какие психоделические картины рисовались в её чуждом всему земному мозгу? Людцов бы многое отдал чтобы это узнать, чтобы хоть чуточку приподнять завесу чужого сознания, сознания Чужого. Пока он судил о книге больше по обложке, едва успев пролистать несколько первых страничек толстенного тома. Но то что он сумел прочитать показалось ему, без всякого преувеличения, офигительным. И Людцов, вдруг осознав свой промах, моментально оборвал Рахманинова, и, почти не запинаясь, на полуфразе перешёл к следующему музыкальному произведению, на его взгляд, более уместному в данных обстоятельствах. В помещении его каюты, громко, так что завибрировал ложноклассический хрусталь, зазвучал немного пошловатый марш Мендельсона. Ну вот, теперь всё на своих местах, разложено по красивым свадебным полочкам. Вдавливая клавиши, Людцов смотрел на ксеноморфа влюблёнными глазами; его лицо размякло и потекло в блаженной улыбочке. Да уж, теперь всё было в полнейшем ажуре. Как говаривал его ныне покойный отец: «порядок в танковых частях».

  Глава 15

   Ирина смотрела на него из-под насупленных бровей. Обычно невозможно было понять о чём она думает, но теперь, даже невооружённым глазом было заметно – Ирина недовольна. Людцов удивился той перемене, которая с ней произошла. За время его отсутствия женщина преобразилась коренным образом. Сегодня в ней трудно было увидеть ту прежнюю жертву насилия, от былого унижения не осталось и следа. Несмотря на то что Ирина по прежнему сидела в задрыпанном халатике на голое тело и была прикована наручниками, что-то внутри неё неуловимо изменилось, перекристаллизировалось. Похоже она вновь обрела себя, прочно утвердилась в собственном самомнении. Странно, с чего бы это вдруг? Разительная перемена бросалась в глаза: те же самые кожа да кости, но взгляд радикально другой – борзый, борцовский. И возжелай её Людцов как раньше, ему пришлось бы снова покорять эту вершину сначала, завоёвывать сызнова: брать её наглой силой, давать сырые зуботычины, рвать тонкие астральные материи влагалища, короче говоря – начинать с ноля. Ещё пару месяцев назад Людцов несказанно бы обрадовался такой возможности. Не каждому везло вступить в одну и ту же сладенькую воду дважды, но сегодня... сегодня это его уже не интересовало. Сегодня это выглядело как-то уж очень просто, пресно и ненужно. Глупо всё это выглядело сегодня. Изменилась не только Ирина, оказывается Людцов изменился тоже. И ещё неизвестно кто больше. Что же со всеми ими произошло?

   Владислав ещё раз оглядел молодую женщину с ног до головы. Полгода назад такая, принявшая бойцовскую позу, Ирина заставила бы его пищать от вожделения, но это было полгода назад, сегодня же от прошлой похоти не осталось и мокрого места. Кибернетик глазел на Ирину и давался диву. Кажется она немножко поправилась, во всяком случае, выглядит не такой дохлячкой как в последнюю их встречу. Губы порозовели, с лица исчезла тень безвременной кончины. Она определённо желала дать Владиславу бой. Она оперилась, теперь просто так голенькими руками Ирину не возьмёшь, она снова готова до драчки, схлестнуться с неприятелем за свою повидавшую виды вагину. «Эх, Ириша, Ириша, – подумал Людцов, – и где же ты была раньше. Пару месяцев назад тебе бы цены не было. Как раз то что было мне нужно. За такой лакомый шматочек я бы посражался всласть»

  – Ну что, будем глазки строить или как? – сказала Ирина своим низким, хрипловатым голосом. Она говорила нарочно грубо и развязно, как будто по пьяной лавочке.

   Очевидно, Ирина заранее настроилась на скандал, она сразу рвала с места в карьер, не оставляя Владиславу выбора. Она сейчас пыталась играть первую скрипку в их отношениях, перехватить подачу, тянула шерстяное одеяло инициативы на себя. Но дело в том что никаких отношений уже не было, для Людцова, во всяком случае. Для него всё уже закончилось и те правила игры, которые теперь навязывала ему женщина, казались Владиславу чем-то комическим и безвкусным, как дамская шляпка на голове большой рогатой скотины. Но что всё это означает, зачем всё это?

   Вот уже восемь дней как Людцов вернулся на «Экзис» и за это время он ни разу не посетил Ирину, ни разу не совершил поползновения на её заплесневевшую честь и достоинство, он бы и сегодня не пришёл, если бы Еремей не передал ему, что Ирина желает с ним поговорить. Она видите ли желает с ним поговорить, типа «барыня легли и просят». Так зачем всё это, к чему эта комедия? Неужели она до сих пор боится, борется за свой пятачок под солнцем и не понимает, бедолага, что ей ничего боле не угрожает, не угрожает во всех смыслах этого слова. Ему впервые за всё время стало жаль молодой женщины. Да, да, да: стало жаль. Сколько раз он её трахал и ни разу не испытывал ничего подобного, он брал её без малейших сантиментов, спаривался как бык на колхозном дворе. Ощутив укол жалости, Людцов тут же почувствовал себя не в своей тарелке. Кибернетику стало неприятно, как будто ему подсунули свинью. Фу, какая гадость эта ваша заливная жалость.

   Владислав сделал несколько шагов, он был зол на себя и не знал что предпринять, но подойдя ближе, явственно учуял запах – пахло дорогим парфюмом. На какую-то секунду мужчина остолбенел: это был не тот запах к которому он привык и к которому питал слабость – резковатый, мускусный запах немытой вагины. Нет, ему в ноздри шибануло чем-то далёким, галантным, французским; восемнадцатым веком ему шибануло в ноздри. Так вот оно что, как же он раньше не догадался: Ирина просто пытается привлечь его внимание, оживить зачахшие отношения, она с ним кокетничает, щекочет его слабенькую ахиллесову пятку. Поздно, поздно, дорогуша. Что же ты так долго телилась, теперь все твои ухищрения, как мёртвому припарки.

   Между Людцовом и Ириной оставалось всего несколько шагов. Раньше, когда Владислав приходил насиловать, это не казалось ему преградой, он с лёгкостью их преодолевал в единый приём, набрасываясь на добычу. Но теперь, когда желание практически иссякло, эти несколько шагов обернулись для него в полутораметровую, прозрачную стену, сквозь которую Людцову пришлось продираться с неимоверными потерями. Он словно желал протиснуться сквозь атомную структуру невидимого, но очень плотного материала, получая на выходе вместо себя перекрученный на мясорубку розоватый фарш. И всё же он это сделал. Подошёл к Ирине вплотную и даже нагнулся, думая о том что эта женщина, пахнущая как блудница, ему не предназначена, что он её просто пожалеет, выкажет редкую капельку участия, на которую она заслужила, сделает для неё исключение, но вместо этого Людцов напоролся на хлёсткую, увесистую оплеуху. Свободной рукой Ирина неожиданно врезалась ему в морду. Несмотря на свою концлагерную худобу, рука у неё оказалась тяжёлой, неженской, капитанской – рука бой-бабы, которая привыкла в штыковую отстаивать свои права.

  – Что хотел снизойти: чмокнуть в лоб и мать её ёб – Ирина говорила зло и надменно, она буквально обжигала холодом, – Засунь свою жалость себе в задницу и поглубже. Обойдёмся без сопливых – на её губах блеснула гадючья ухмылка, – Ты думаешь я не знаю когда ты вернулся и что привёл от ксеноморфов себе шлюху? Ты хотел от меня это скрыть?

  – А твоё какое собачье дело? По большому счёту, мне плевать, знаешь ты или нет.

  – Плевать говоришь. Значит ты скормил этой сучке всю команду и всё для того только чтобы затянуть к себе в койку. Ты в своём уме, она же ксеноморф. Ксе-но-морф, мать твою за ногу, ты понимаешь. Хорош герой-любовничек, ну и кто ты после этого? Кто ты после этого, я у тебя спрашиваю?

  – Мне ещё мамочки здесь не хватало. Что ты о себе возомнила? – Людцов налегал на подростковый цинизм, – Стоило мне ненадолго отлучиться, как ты опять забурела, обрела ёбаное чувство собственного достоинства. А хочешь, я смешаю его с говном? Просто так, забавы ради. Что давно кала не кушала – не боись, могу устроить, на раз-два.

  – Мужик, – нарочито грубо и издевательски проговорила Ирина, – настоящий мачо, альфа-самец, едри твою мать.

  – А хоть бы и так. Кем бы я ни был, я знаю одно – я не жертва. Ясно. Хватит с меня этой зарёванной жертвенности. С младенческих ногтей таких как я перекармливали разной эпической чепухой: то нельзя, этого нельзя, возлюби ближнего, ни фига не прелюбодействуй. Из меня старательно стругали неудачника, мама и папа приложили к этому свою заботливую руку, и что самое противное, всё это делалось во благо, с чувством любви и верою в свою правоту – мерзость какая. Я обязан быть честным, искренним, добрым малым и всё у меня буде зашибись и мир прольётся на меня елеем. Ан нет, ни хрена не пролился и зашибись мне не вышло, а вышло из меня терпило и чьмошник, чумовоз из меня вышло, и сколько себя помню всегда был задротом и чумовозом. С самого розового детства сверстники мной помыкали, чьмарили меня нещадно, считали ссыкуном и заучкой, и я их понимаю, они был правы: как не унизить человека, который на это напрашивается, который для этого специально создан. Я и сам бы себя чьмарил, будь у меня такая возможность. С возрастом со всей наглядностью у меня обнаружился один единственный талант: быть мальчиком для битья. В конце концов, в какой-то момент я решил: всё, харэ, с меня хватит, я больше ни чьмо, теперь не я, теперь вы – жертвы. И стоило запретить себе быть хорошеньким, как удача накрыла меня с головой. Чем омерзительнее я поступал, тем к вящему удовольствию это для меня оборачивалось, я поймал свою волну, оседлал гребень кайфа. Я перестал клянчить, просительно заглядывать в очи, я просто начал брать, хапать, не спрашивая разрешения. В кои то веки, я задействовал свой пах, ничтоже сумящеся, вляпался во всю мыслимую грязь, вывалялся во всех возможных пороках, и что же ты думаешь – ко мне стали плохо относиться? Хрен тебе – наоборот, только теперь меня и оценили, увидели, раздуплились. Если бы вернуть всех тех, кого я отдал не съедение назад, я бы не увидел в их глазах ни презрения, ни снисходительности, это уж точно; за мою бесчеловечность меня вдруг начали всемерно уважать. Стоило мне пуститься во все тяжкие, как я стал им интересен, они почувствовали ко мне вкус. Жаль что этих людей больше нет, а то я в полной мере вкусил бы от них респект и уважуху. Стокгольмский синдром и всё такое прочее: прикажи я им и они бы с превеликим старанием бросились лобызать мне анус или чмокать в знойную мошонку.