Текст книги "Куприн"

Автор книги: Олег Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

2

Куприн неохотно садился писать, но не по простой лености, хотя часто на него накатывала апатия и все собственные писания казались необязательными и слабыми. От рабочего стола его постоянно отвлекали или общение с людьми, или внутренний труд. У него всё время рождались и двигались мысли, с которыми он не хотел расставаться.

Расположившись в «Капернауме», с толстой папиросой, зажатой у самого основания указательного и безымянного пальцев, и медленно прихлёбывая из пивной кружки, Куприн не оставался праздным, не скучал. Мысли его бежали.

Он думал о поражении России в бесславной войне с японцами, о вооружённом восстании в Москве, жестоко подавленном карателями – гвардейцами Семёновского полка. Потом незаметно мысль его перекинулась к собственному творчеству.

Недовольство собой точило Куприна.

«Пора наконец перестать бездельничать, – говорил он себе. – Только за что взяться? «Нищие» у меня явно не вытанцовываются. Я задумал их как вторую часть «Поединка». Но «Поединок» – это поединок Ромашова, то есть мой с царской армией. А «Нищие» – мой поединок с жизнью, борьба за право быть свободным человеком. Однако как всё это показать, точно себе не представляю. И Горький с безжалостной правдивостью доказал мне это. Я был оскорблён, но потом вновь и вновь думал над его словами и почувствовал в них правду. Буду писать о другом. Давно манит меня мысль рассказать о беговой лошади. Но ведь о чём интересном ни подумаешь, обо всём уже написал великий старик Толстой. Пожалуй, напишу об одесском кабачке «Гамбринус». У меня о нём хорошие воспоминания. Или нет, эти две темы пока отложу и посмотрю мои киевские заметки. Они давно ждут очереди…»

– Александр Иванович! О чём загрустил? Что буйную головушку повесил?..

В зал ввалилась и подошла к купринскому столику знакомая шумная компания. Впереди «сэр Пич Брэнди», шестидесятилетний бонвиван и фельетонист Фёдор Фёдорович Трозинер. За ним художник-иллюстратор Трояновский, прозванный «юнкером», хоть он был артиллерийским капитаном в отставке, и вчерашний гимназист, весельчак и пожарный строчила Вася Регинин-Рапопорт.

– Дела, дела. Жду тут одного человечка, – не без раздражения ответил Куприн, взглянув на золотые карманные часы с модной тогда монограммой. – Проверяю его точность.

– Брось ты эту мерихлюндию, – хриплым басом воскликнул Трозинер. – И отправимся немедля на бега. Сегодня совершенно необходимо поглядеть Стрелу, новое приобретение князей Абамелек-Лазаревых.

У Трозинера тёмные выпуклые глаза старого кутилы и грешника. Крупный судебный чиновник в прошлом, он за короткий срок оставил своё миллионное состояние в лучших петербургских ресторанах и вполне примирился с судьбой скромного фельетониста «Петербургской газеты».

– В самом деле, Саша, – «юнкер» Трояновский был, как и «сэр Пич Брэнди», навеселе. – К свиньям всё деловые встречи! На бега! Живёшь один раз, не забывай, а работа не малина и не опадёт!..

«Нет, какая уж тут к чёрту работа! Бежать из Петербурга, куда глаза глядят бежать… И не от врагов или злопыхателей. А от дружков-собутыльников, пропади они пропадом… Господин Пинкертон был прав, – тоскливо оглядел он пришедших, которые бесцеремонно устраивались за столом. – Да где же он? Ведь не удержусь, право, от соблазна и закачусь с ними…»

– Я не помешаю?..

Из табачного дыма возник наконец толстяк в стёганом пальто. За его спиной заурядный пехотный офицер с помятыми полевыми погонами штабс-капитана.

– Присаживайтесь, господин Пинкертон, – проговорил Куприн, ещё раз разочарованно оглядывая его спутника.

– Познакомьтесь, – заискивающе сказал толстяк. – Штабс-капитан Рыбников. Герой Мукдена и Ляояна[37]37
  Герой Мукдена и Ляояна.— Во время русско-японской войны 1904—1905 гг. в числе тяжелейших и неудачных для России сражений было ляоянское (1904) и при Мукдене (1905).


[Закрыть]. Прошёл, как говорится, огни, воды и медные трубы.

Штабс-капитан щёлкнул каблуками и сел, расставив врозь ноги и картинно опираясь на эфес огромной шашки.

«Где я его видел? – мелькнула у Куприна беспокойная мысль. – Какое странное лицо. Нерусское. Удивительно кого-то напоминает. Но кого?» Растерзанный, хриплый, пьяноватый общеармейский штабс-капитан заинтересовал его смутной, пока ещё не оформившейся догадкой.

– А ведь, пожалуй, махнём на бега, – внезапно согласился он, к радостному удивлению триумвирата. – Господину Пинкертону подать коньяк и вот ваш гонорар… – Куприн сунул толстяку трёшник и обернулся к офицеру: – Поедемте с нами, капитан?

– С моим удовольствием, – хрипловато отозвался Рыбников. – Только, если можно, и мне коньячку…

– На бега! – ещё решительнее повторил Куприн. – А потом ко мне обедать. Пошлём Маныча, чтобы он предупредил Марию Карловну…

И на трибуне ипподрома, и позднее, за обеденным столом он внимательно приглядывался к штабс-капитану, расспрашивал и оказывал ему всяческое внимание. Рыбников рассказал, что он сибиряк, воспитывался в Омском кадетском корпусе и был ранен под Мукденом. Куприн не уставал удивляться тому, какое разное впечатление производило лицо штабс-капитана в фас и профиль. Сбоку это было обыкновенное русское, чуть-чуть калмыковатое лицо. Зато когда Рыбников поворачивался к нему, что-то жуткое чувствовалось в узеньких, зорких, ярко-кофейных глазках с разрезом наискось, в тревожном изгибе чёрных бровей, в энергичной сухости кожи, крепко обтягивающей мощные скулы…

Он чувствовал, как воспламенилось его воображение, как смутная догадка переросла в тревожную, ужаснувшую его самого мысль.

– Петя, – толкнул он за столом Маныча. – Да ведь это японский шпион, переодетый в армейскую форму!..

Тот выкатил дикие цыгановатые глаза, долго в упор рассматривал штабс-капитана и после третьей рюмки брякнул:

– А как на фронте вас тогда не принимали за японца? У вас ведь такая экзотическая наружность.

Куприн сдвинул кожу лица в сердитую гримасу: куда тебя несёт? Но Рыбников только пожал плечами:

– У нас в Сибири давно, ещё со времён предков, первых поселенцев, случаются смешанные браки с местным населением: якутами, башкирами, монголами.

Маныч едва успел раскрыть рот, чтобы продолжить допрос, но Куприн успел перебить его:

– Да, то же самое наблюдается и на Урале: среди оренбургского казачества чистые великороссы встречаются редко…

К концу обеда, за десертом, Трояновский, спросив у Рыбникова разрешение, вынул блокнот и начал его зарисовывать.

– Сейчас будет готова и моментальная фотография, – захохотал Маныч.

«Спугнёт, дурак! – томился Куприн, находясь уже весь во власти своей фантазией, так поверив собственной выдумке, что не мог бы с ней расстаться. – Спугнёт шпиона!»

Он поморщился и предложил:

– Кофе пить приглашаю в мой кабинет. Посмотрите, штабс-капитан, какой у меня альбом…

Когда гости выходили из столовой, Куприн спросил у жены:

– Ты не догадалась, Маша, кто это? Японский шпион!

Не желая разочаровывать его в радостной надежде на открытие, Мария Карловна быстро ответила:

– Это очень возможно, Саша. И выяснить это было бы, конечно, очень интересно.

– Я непременно им займусь, Машенька, непременно, – возбуждённо продолжал Куприн; – Ведь сколько раз во время войны я говорил тебе, что наша русская публика в учреждениях, в общественных местах, в ресторанах ведёт себя необдуманно. Сколько раз я слышал, как в ресторане Палкина офицеры после достаточной зарядки громко обсуждали военные известия и делились тем, что ещё не было опубликовано и считалось тайной. В такой обстановке ловкий шпион всегда почерпнёт богатый материал…

– Но иди к гостям, – поторопила его жена. – Ты же обещал показать им свой патентованный альбом.

Это был длинный берёзовый стол, на гладкой крышке которого оставляли автографы гости. Куприн показал штабс-капитану факсимиле Вересаева, Арцыбашева, Чирикова, Юшкевича[38]38
  Юшкевич Семён Соломонович (1868– 1927), прозаик, драматург.


[Закрыть], Серафимовича, Бунина, Фёдорова, Ладыженского.

Поэт Скиталец[39]39
  Скиталец Степан Гаврилович (наст. фам. Петров; 1869—1941), поэт, писатель. Исключён из Самарской учительской семинарии в 1887 г. за политическую неблагонадёжность. Подвергался допросам и тюремному заключению. В 1898 г. познакомился с Горьким, дружба с которым оказала решающее влияние на его жизнь и творчество. Сотрудничал в «Самарской газете», в «Нижегородском листке». В большой литературе выступил в 1900 г. с повестью «Октава» (журнал «Жизнь»). В начале 1900-х гг. примкнул к группе писателей, объединившихся вокруг издательства «Знание». Творческий путь – от демократической реалистической литературы и революционно-романтической поэзии к литературе социалистического реализма. Автор очерка «Ульянов-Ленин» (1939), серии очерков о Горьком.


[Закрыть] написал Куприну:

 
А. Куприн! Будь дружен с лирой
И к тому – не «циркулируй»!
 

Сам хозяин оставил следующее изречение: «Мужчина в браке подобен мухе, севшей на липкую бумагу: и сладко, и скучно, и улететь нельзя». Он попросил Марию Карловну написать что-нибудь рядом, и та воспользовалась фразой из «Белого пуделя»: «И сто ты се сляесься, мальцук? Сто ти се сляесься? Вай-вай-вай, нехоросо…»

В общий шутливый тон диссонансом врывалось стихотворение Ивана Рукавишникова:

 
Кто за нас – иди за нами,
Мы пройдём над головами
Опрокинутых врагов.
Кто за нас – иди за нами,
Чтобы не было рабов.
 

– Оставьте и вы свой автограф, штабс-капитан, – предложил Куприн.

– Что же я могу написать? – сконфузился Рыбников.

– Ну всё равно, если вы втайне не поэт, скрывающий плоды своего вдохновения, то просто распишитесь. Это будет напоминать мне о нашем знакомстве.

И мелким, но чётким почерком около длинного стихотворения Фёдорова тот написал: «Штабс-капитан Рыбников».

– Вечер предлагаю провести на островах в театре «Аквариум», – обратился Куприн к присутствующим. – Сегодня там выступает цыганский хор со старинными песнями, интересно было бы послушать. Поедем, Машенька, с нами?

Мария Карловна медленно, но непреклонно ответила:

– В «Аквариуме», Саша, ты встретишь своих знакомых артистов и режиссёров, образуется шумная и малознакомая мне компания. Лучше я останусь дома, обед меня всё-таки утомил…

В прихожей, целуя жену, Куприн просительно сказал:

– Кончаю безделье и засяду за новый рассказ. Только где? Убегу либо в Гатчину, либо уеду к Зине. Но если ты запрёшь меня и никого из редакции не будешь ко мне пускать, даже Фёдора Дмитриевича, я смогу работать и здесь.

– Нет, Саша, – непритворно вздохнула Мария Карловна, не ответив на его поцелуй. – От себя ты, видно, так и не убежишь.

3

Третий день Куприн не являлся домой, загуляв с цыганами. Он снял огромный номер в «Большой Московской» гостинице, где и поселился вместе с табором: сидя на полу, чадил трубкой старый цыган, бренчал на гитаре молодой, ползали по полу коричневые цыганята, в умывальнике стирала пелёнки старуха, а перед зеркалом вертелась смуглая синеволосая красавица Наташа в красной шёлковой рваной кофте.

Пожилой стенограф Комаров, плюгавый, в потёртом костюмчике, вызванный в гостиницу работать, с недоумённым ужасом взирал на живописное фараоново племя из тихого уголка.

Куприн, похмельный, распухший, с растрёпанными волосами, стоя посреди комнаты, громко объявил:

– Сейчас пусть споют мне, и не что-нибудь, а настоящую старую таборную песню. А потом уж мы с Павлом Ивановичем засядем писать…

Запевала дочь старого цыгана – некрасивая, длинноносая, с лицом, порченным оспой, и с прекрасными тёмными глазами.

 
Ой да, ой да бида
Прэлэндэ накачалась:
Чай разнесчастна
Навязалась…
 

Её отец, не выпуская изо рта трубки, пристально вонзался в неё чёрными глазами, сверкающими среди жёлтых белков, и в любимых местах умоляюще шептал:

– Романес, Маша, романес…

– По-цыгански просит петь… – блаженно щурясь, объяснял Куприн съёжившемуся Комарову.

Когда вступал хор, старый цыган подхватывал припев своим ужасным, охрипшим, но необыкновенно верным голосом, и вся комната утопала в странном, диком и восхитительном сплетении множества женских и мужских голосов. Слов никаких не было в припеве, были звуки, похожие на звон колокольчика, на стоны, на радостные выкрики. И вот вылетала плясунья Наташа, и хор, разгорячённый песней и пляской, приходил в полное неистовство.

Захваченный этой дикой и прекрасной музыкой, Куприн недвижно стоял, подняв руки, словно собираясь творить молитву. Все – жена, семья, литература, собственное творчество – казалось ему в эти минуты дурным, плоским, незначительным. Душа просила воли, простора, забвения себя…

 
Ах, какая беда
На нас напала,
Несчастливая девушка
Меня полюбила.
Ой, если не отдадите
Мне её по чести,
Увезу насильно…
Ой, мои серые,
Серые да ещё гнедые-рыжие,
Над нами только бог,
Пусть благословит!..
 

– Маныч! – громко шептал Куприн, глядя сквозь слёзы на лице на веселящийся табор. – Маныч! Шампанского чавалам и цыганкам! А мне водки, Маныч! Как они поют, боже мой, как поют!..

Виолончелью гудело густое контральто старой цыганки, яростно и пылко вела древнюю мелодию преображённая песней Маша, сине-красной змейкой извивалась прекрасная плясунья…

– Что здесь происходит, Александр Иванович?

Маленький лысоватый человек в пенсне незаметно появился в номере.

Куприн гневно обернулся на голос, но, узнав Вересаева, расцвёл:

– Викентий Викентьевич! Дорогой! Послушайте цыган с нами… Маныч, водки господину Вересаеву!

– Нет уж, увольте. – Вересаев наклонил скучное лицо. – Я попросил бы вас на минутку выйти со мной в коридор. У меня поручение от Марии Карловны…

В душном от ковровых дорожек коридоре Вересаев бесстрастным голосом принялся отчитывать Куприна:

– Что вы с собой делаете? – Не жалеете семью, так хоть себя пощадите. На вас сейчас смотрит вся читающая Россия, а вы… Вы чёрт знает чем занимаетесь!

Куприн пьяно, с тоскливой злобой поглядел на него.

– Ах эта писательская судьба – чертовски сложная жизнь, когда за удачу приходится платить нервами, здоровьем, собою едва ли не больше, чем за неудачу, поражение, – сначала тихо, а затем всё громче и громче заговорил он. – Как же, есть род окололитературной братии, которой извне, из их завистливой галёрки всё видится по-иному: Куприн получает бешеные гонорары, Куприн – пьяница, дебошир, гуляка, Куприн – грубиян, необразованный человек, бывший офицер… Куприн облил горячим кофе Найдёнова и разорвал на нём жилет… Куприн приткнул вилкой баранью котлету к брюху поэта Рославлева, при этом стал её резать и есть, после чего оба плакали… Куприн кинул в ресторане «Норд» пехотного генерала в бассейн со стерлядью… А-а-а! – Он оглянулся маленькими, налитыми кровью глазами, и Маныч тотчас же неслышной походкой вышел из номера и остановился поодаль.

– Вспомните наконец, что вы отец и муж, – заговорил Вересаев.

– Муж?

И всё обидное, что перенёс за эти годы Куприн от властной Марии Карловны, вдруг с мерзкой отчётливостью представилось ему. Он вспомнил, как она не пускала его в свою петербургскую квартиру без новой главы «Поединка», как на даче под Лугой ударила его, беспомощно-пьяного, графином, как расчётливо играла на его чувстве к маленькой дочери Люлюше, как, желая рассорить с Батюшковым, намекала, будто Фёдор Дмитриевич в отсутствие Куприна пытался ухаживать за ней…

Он повернулся и на тяжёлых ногах пошёл в номер, рыча:

– Вон! Все отсюда вон! Прочь! Уходите!

Первым из номера брызнул стенограф Комаров.

Вернувшись домой, Куприн объявил, что в Петербурге работать невозможно, что он отправляется в имение Батюшкова Даниловское и хочет взять с собой из Москвы мать Любовь Алексеевну. С ним собралась ехать и Мария Карловна с дочкой Лидой, присматривать за которой было предложено Лизе Гейнрих.

4

В своё имение Даниловское Новгородской губернии, отстоящее от ближайшей железнодорожной станции в девяноста вёрстах, сам Фёдор Дмитриевич наезжал изредка. Он останавливался в единственной пригодной для жилья комнате – большой и светлой библиотеке, надевал русскую рубаху, высокие сапоги и бродил с ружьём по окрестным болотам и лесам, подступавшим к усадьбе.

Много лет имение было в аренде у богатого священника, который, когда арендный срок закончился, поступил с имением, как француз с захваченной Москвой в 1812 году. Из дома была вывезена обстановка карельской берёзы и красного дерева, бронзовая люстра, подсвечники, все сервизы, туалет, зеркало. Он выкопал и перевёз к себе всю белую акацию, декоративные кусты, оголив ветхий забор, который отделял парк от кладбища и старинной церкви.

Но непрактичный, весь ушедший в литературные дела Батюшков, казалось, ничего не замечал. Хозяйства в имении никакого не велось, почти вся земля сдавалась в аренду крестьянам, а яблок, груш и слив хватало и на управляющего, доброго, флегматичного Арапова, и на деревенских ребят.

В усадьбе было мрачно и неуютно. Громадные, очень старые липы в парке не пропускали солнечного света. Вода в пруду в центре парка казалась совершенно чёрной.

В доме пахло сыростью и мышами. Комнат было много, но почти все проходные, и разместиться большой семье было трудно. Заколотив часть дверей, Куприным удалось выделить помещения для детской, спальни и для Любови Алексеевны.

Мать Куприна, маленькая скуластая старушка с проницательными узенькими глазками, отличалась деспотическим и властным характером.

– Отчего она до сих пор живёт во Вдовьем доме? Это же фактически богадельня! – удивлялась Мария Карловна. – При стольких-то детях!

– Именно там, где она ни от кого не зависит, ей лучше всего, – объяснял Куприн. – Мамаша очень любит дочерей. Но она самая невыносимая тёща для своих зятьев. Поэтому, погостив у своей любимой Зины, она через короткое время начинает вмешиваться не только в воспитание детей, но и в отношения между Зиной и мужем. Причём старается доказать, что муж негодяй, не стоит Зины и, наверно, ей изменяет. А когда начинаются ссоры, слёзы и всякая неурядица, она говорит: «Как хорошо, что мне есть куда от вас уехать». И отправляется к себе во Вдовий дом. Потом ей снова становится скучно, тогда она отправляется ко второй дочери, Соне. И там повторяется та же история. Думаю, что жить мать могла бы только со мной, да и то, если бы я навсегда остался холостым… – Он помолчал и добавил: – Я нередко вспоминаю своё бедное детство и те унижения, которым меня подвергала мать, когда мы ходили по богатым родственникам. Возможно, я напишу об этом…

В Петербурге Куприн залпом, за неделю завершил рассказ «Штабс-капитан Рыбников», оставив придуманному японскому шпиону фамилию подлинного пехотного офицера. Рассказ имел шумный успех, поощривший Куприна на новые темы. Но прежде надо было заняться хозяйственным устройством.

За скотным двором, на пруду из найденных досок Куприн самолично соорудил купальню с длинными мостками, а вместо стен оплёл берёзовыми ветвями. Вышел премилый островок посреди пруда. Куприн собирался купить лошадь, а также взять напрокат шарабан. Но Батюшков решил устранить те неудобства деревенской жизни, о которых не подумал раньше, сам приобрёл для дачников выездную коляску, лошадь, новую упряжь и прислал Александру Ивановичу охотничье ружьё.

Самолюбивый Куприн с шутливой раздражительностью написал ему:

«Дорогой Фёдор Дмитриевич!

Пощадите!

Вы положительно изливаетесь на нас дождём из ружей, экипажей, консервов, конфет, бисквитов и т.д. Мария Карловна делает мне за это сцены.

Нет, Фёдор Дмитриевич, будемте умереннее и бережливее. Очень прошу Вас об этом.

Кончится тем, что мы с женой рассердимся и вдруг сразу пришлём Вам фортепьяно, фребелевский бильярд, лаун-теннис, телескоп, pas des géants[40]40
  Гигантские шаги (фр.).


[Закрыть], автомобиль, и всё это – наложенным платежом!!!

Ваш А. Куприн».

Надо было подумать и о рабочем кабинете, устроить который Мария Карловна предложила в батюшковской библиотеке – светлой комнате с большими окнами в палисадник. Три стены были забраны открытыми полками, сплошь уставленными книгами – тёмно-золотистые кожаные, цветные сафьяновые и матерчатые переплёты, золотые звёздочки на корешках, виньетки, шершавая синеватая бумага, запах плесени… Старинные издания Ломоносова, Сумарокова, Державина, Карамзина, Дмитриева, К. Н. Батюшкова, Веневитинова, Козлова, Баратынского, Пушкина, Жуковского, Языкова. Книги новые – собрания сочинений западных авторов, специальная литература по истории, искусству, живописи, театру, средневековому эпосу на нескольких европейских языках (магистерской диссертацией Батюшкова была работа «Сказание о споре души с телом в средневековой литературе»). Русские журналы за несколько десятилетий.

– Нет, здесь я трудиться не смогу, – скороговоркой сказал Марии Карловне Куприн, лишь только вошёл в комнату. – Библиотека – слишком большой соблазн. С работой будет покончено. Я устрою себе кабинет в чердачном помещении…

Однако библиотека манила, притягивала его. И когда Мария Карловна хлопотала по хозяйству или отлучалась из усадьбы, он вместе с Люлюшей и Лизой Гейнрих отправлялся туда и перебирал, перелистывал книги.

Сам Куприн старался заглушить в себе намёк на чувство, которое давно уже жило в нём к этой изящной простой и доброй девушке, но даже показное равнодушие давалось с огромным трудом. Случайное прикосновение к платью Лизы, встреча взглядов вызывали внутренний электрический разряд. Скрывая напряжённость, Куприн старался шутить, балагурить, придумывал забавы не столько для четырёхлетней Люлюши, сколько для самой Лизы.

– В таких старых помещичьих покоях, – таинственным голосом говорил он, – обязательно должны быть спрятаны фамильные драгоценности, клад, запрятанный каким-нибудь предком Батюшкова…

– Но ведь арендатор давно уже нашёл бы его! – простодушно откликалась на игру Лиза.

– В том-то и дело, что нет! Для этого у сельского священника не хватило бы фантазии. Давайте отодвинем первый ряд книг, нет ли за ними тайника…

Начались, суматошные поиски. Поднялась пыль, Люлюша принялась отчаянно чихать.

– Не надо, Александр Иванович! Всё равно ничего не найдём, – взмолилась Лиза, обожавшая девочку.

Но вот на одной из нижних полок за книгами обнаружился длинный ящик.

– Ага! – торжествовал Куприн, вытаскивая его. – Смотрите, заколочен! Сейчас я пойду за молотком.

С затаённым восхищением следила Лиза за тем, как Куприн отбивал крышку. Но затем её охватил ужас. В ящике лежала огромная деревянная нога.

– Чем вы тут увлеклись? – На стук явилась Мария Карловна, явно недовольная тем, что Куприн в этот день так и не сел за работу.

– Гляди, Машенька! Вот так находка! – с мальчишеской увлечённостью воскликнул Куприн.

– Деревянный протез, – довольно сухо пояснила Мария Карловна. – Видно, что он принадлежал человеку огромного роста. Кому-то из родственников Фёдора Дмитриевича.

– Ну конечно! – Куприн стукнул себя по лбу. – Это нога героя 1812 года Кривцова! Собственную ему оторвало ядром при Кульме. Дочь Кривцова вышла замуж за Помпея Николаевича Батюшкова. – Он задумался и, сузив смеющиеся глаза, добавил: – Следовало бы, однако, предать её христианскому погребению. Как раз завтра у нас в гостях наши иереи…

По стародавнему обычаю, по воскресеньям после обедни, у которой, кстати, Куприны не бывали, духовенство приходило на пироги в помещичий дом.

– Когда ты наконец расстанешься со своим мальчишеством! – Мария Карловна в раздражении покинула библиотеку.

– Видишь, Люлюша, какая у нас мама строгая, гася шуткой вспыхнувший гнев, улыбнулся Куприн. – Спой нам, дочка, частушку…

И четырёхлетняя Лидочка ясно и чисто пропела:

 
У меня есть папа,
У меня есть мама.
Папа много водки пьёт,
Его за это мама бьёт…
 

На воскресный пирог явились не только местный батюшка, но дьякон и даже псаломщик.

Завидев поданные для водки рюмки, дьякон сказал:

– Нам бы другую посудину. Здесь и выпить-то всего ничего.

Недоволен он остался стаканами и просил дать чашки.

Когда блюдо с пирогом опустело, Куприн обратился к священнику:

– А что, батя, не предать ли ногу христианскому погребению? Ведь нехорошо, что покойник лежит в могиле без ноги, а нога в доме…

– Соблазн, соблазн, – подтвердил батюшка, утирая рот роскошной бородой, в которой дрожал клок капусты.

– Вот как раздастся ночью стук и треск полов, – понизив голос, проговорил Куприн, – дочка моя всё пугается, плачет: «Папа! Это что же, «скарлы-скарлы, нога липовая» ходит?

– Соблазн, соблазн, – важно откликнулся священник.

Богомольная Любовь Алексеевна с неодобрением поглядела на подпившего иерея, давно уже разгадав шутливый смысл задуманного сыном. Но тут очнулся дьякон, тщедушный, с могучим басом, и загудел бурсацкий напев, слов которого нельзя было разобрать, но от которого слабо задребезжал, прося пощады, пустой графинчик. В двери столовой просунула головку любопытная Лидочка. Куприн, не прикасавшийся к выпивке, радостно воскликнул:

– А вот и Люлюша нам споёт! Спой, Люлюша, нашу частушку.

 
У меня есть папа,
У меня есть мама.
Папа много водки пьёт,
Его за это мама бьёт…