Текст книги "Куприн"

Автор книги: Олег Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Куприн

Краткая литературная энциклопедия,

т. 6, М., 1976

КУПРИН Александр Иванович [26.(7.IX). 1870, г. Наровчат Пензенской губ,– 25. VIII. 1938, Ленинград] – русский писатель. Родился в небогатой чиновничьей семье (отец – письмоводитель в канцелярии мирового посредника, мать – из оскудевшего древнего рода татарских князей Куланчаковых). Детство и юность Куприна прошли в Москве, куда его мать приехала после смерти мужа. В 1877—1880 гг. Куприн воспитывался в Разумовском пансионе. 10 лет провёл в закрытых военных учебных заведениях (1880—1890). Пребывание в кадетском корпусе, тяжёлый казарменный режим и «бурсацкие» нравы Куприн впоследствии изобразил в автобиографической повести «На первых порах» [1900, последнее название – «На переломе» («Кадеты»)]. Жизнь в Александровском училище нашла отражение в романе «Юнкера» (написан в эмиграции в 1928—1932 гг.). В корпусе Куприн начал писать стихи – в рукописи сохранилось около 30 стихотворений интимно-лирического и гражданского характера, в том числе сатирическая «Ода Каткову» (1886) и стихотворение «Сны» (1887), рисующее казнь народовольца. В 1889 г. Куприн опубликовал в московском «Русском сатирическом листке» первый рассказ «Последний дебют». По окончании военного училища (1890) Куприн в чине подпоручика был зачислен в пехотный полк, размещённый в Подольской губернии, где прослужил 4 года. Куприн много пишет в это время. В петербургском журнале «Русское богатство» опубликованы: повесть «Впотьмах» (1893), рисующая картины провинциальной жизни, рассказы «Лунной ночью» (1893) и «Дознание» (1894, первое название – «Из отдалённого прошлого»). Уже в рассказе из военного быта «Дознание» проявились некоторые черты, характерные для последующего творчества Куприна: психологизм, реалистичное изображение быта; наметился образ любимого героя – русского интеллигента, выходца из демократической среды, человека гуманного, совестливого, но предающегося рефлексии, ранимого жизненными противоречиями.

В 1894 г. Куприн оставил военную службу, переехал в Киев и стал профессиональным литератором. В газетах «Жизнь и искусство», «Киевское слово» и «Киевлянин» Куприн публикует рассказы, очерки, стихи, репортёрские заметки, фельетоны, судебные отчёты, литературные и театральные рецензии. В 1895 г. в «Киевском слове» появилась серия очерков Куприна под общим заглавием «Киевские типы» («Студент-драгун», «Днепровский мореход», «Будущая Натта», «Лжесвидетель», «Певчий», «Пожарный» и др.), свидетельствовавшая о становлении мастерства художественной типизации и бытописательства. Ранние рассказы Куприна, частично вошедшие в первый сборник «Миниатюры» (1897): «Ясь» (1894, другое название – «Славянская душа»), «Безумие» (1894), «Нервы» (1895, другое название – «Мясо») и др., представляли собой психологические этюды, посвящённые темам любви, смерти, дружбы, безумия и т.п. В 1896 г. Куприн совершил поездку по заводам Донецкого бассейна (на одном из них он некоторое время работал), результатом чего явилось несколько очерков («Рельсопрокатный завод», «Юзовский завод», оба в 1896) и большая повесть «Молох» (1896) – яркий общественный протест против Молоха-капитализма. Следующий год (1897) Куприн провёл в Полесье (охотился, выращивал махорку, служил псаломщиком). Полесские впечатления отразились в ряде рассказов: «Лесная глушь» (1898), «Оборотень» (1901, другое название – «Серебряный волк»), «На глухарей» (1906) – и в повести «Олеся» (1898), в которой впервые сильно зазвучала тема большой любви, столь характерная для последующего творчества Куприна. Многие произведения этих лет посвящены изображению военного быта: повесть «Кэт» (1897, другое название – «Прапорщик армейский»), рассказы «Ночная смена» (1899), «В походе» (1901, другое название – «Поход») и др. В 1901 г. Куприн поселился в Петербурге. В 1899 г. он знакомится с А. П. Чеховым, в 1902 г. – с М. Горьким и группой писателей-«знаньевцев». В годы, предшествовавшие русской революции 1905—1907 гг., Куприн создаёт лучшие свои рассказы: «В цирке» (1902), , «На покое» (1902), «Болото» (1902), «Трус» (1903), «Конокрады» (1903), «Мирное житие» (1904, опубликован во 2-м сборнике «Знание»), «Корь» (1904), «Жидовка» (1904) и др. Рассказ «В цирке» заслужил одобрение Л. Н. Толстого: «...сим извещаю Вас,– писал Чехов Куприну 22 января 1902 г.,– что Вашу повесть «В цирке» читал Л. Н. Толстой и что она ему очень понравилась» (Собр. соч., т. 19, 1950, с. 229). В 1905 г. Куприн публикует в 6-м сб. «Знание» наиболее значительное своё произведение – роман «Поединок» с посвящением М. Горькому. Созданный на автобиографической основе (события романа развёртываются весной и летом 1894 г., когда Куприн ещё служил в полку и когда в русской армии специальным приказом были только что введены офицерские дуэли) «Поединок» содержит суровую критику русского военного сословия, обличение затхлости военного быта, ограниченности русского офицерства, его изолированности от жизни и общественной борьбы. С болью и сочувствием нарисован образ русского солдата, доведённого бессмысленной муштрой до потери человеческого облика. После поражения царской армии в русско-японской войне «Поединок» прозвучал как гневное разоблачение гнилости царизма, объясняющее истоки его неизбежных военных неудач. Огромный общественный резонанс «Поединка» был вызван тем, что это – явление большого реалистического искусства, в котором беспощадно правдивое изображение «ужаса и скуки военной жизни» сочеталось с большой достоверностью в раскрытии психологии человека, переживающего серьёзный нравственный перелом, в изображении ломки сознания, высвобождающегося из пут уродливых кастовых предрассудков. Созданный под благотворным влиянием Горького, «Поединок» содержал также романтическую проповедь свободолюбия и уважения к человеческой личности.

Откликом на революцию 1905 г. явился очерк «События в Севастополе» (1905), в котором Куприн описывал расправу вице-адмирала Г. П. Чухнина с матросами восставшего крейсера «Очаков» (писатель был очевидцем этих событий и помогал спасению бежавших с «Очакова» матросов). На гребне революционной волны были созданы и рассказы «Штабс-капитан Рыбников» (1906), «Река жизни» (1906), «Бред» (1906) и «Гамбринус» (1907) – пламенный гимн силе человеческого духа и искусству.

В годы реакции, последовавшие за поражением первой русской революции, Куприн порывает со «Знанием», испытывает настроения разочарования. В это время появляются его рассказы «Морская болезнь» (в сборнике М. Арцыбашева «Жизнь» (1908), «Ученик» (1908), «Искушение» (1910) и другие. Однако и в десятилетие, предшествовавшее Октябрьской революции, Куприн создал много значительных произведений: «Изумруд» (1907), «Суламифь» (1908), рассказы «Свадьба» (1908), «Телеграфист» (1911), «Гранатовый браслет» (1911), «Чёрная молния» (1913), «Анафема» (1913), «Гога Веселов» (1916), «Канталупы» (1917) и др. Большое место в творчестве Куприна этой поры занимает художественный очерк – один из любимых жанров писателя. В серии очерков «Листригоны» (1907—1911), посвящённых балаклавским рыбакам, Куприн любовно изобразил людей труда, их жизнь и работу, мужество, душевную красоту. Заграничные впечатления отразились в путевых очерках «Лазурные берега» (1912). В 1908—1915 гг. Куприн работал над большой повестью «Яма» (1 ч., 1909, 2 ч., 1914– 1915), обличающей проституцию – одну из социальных язв буржуазного общества. Повесть была произведением реалистическим и антибуржуазным по своей направленности. Однако известная нечёткость авторского замысла выразилась в композиционной рыхлости, в элементах натурализма, окрашивающих некоторые страницы.

К Октябрьской революции Куприн отнёсся противоречиво. В его статьях 1917—1918 гг. выражено восхищение героизмом вождей революции, но вместе с тем и опасения за «судьбы культуры», критика некоторых мероприятий нового правительства (продразвёрстки и др.). В декабре 1918 г. Куприн был у В. И. Ленина с предложением издавать газету для деревни – «Земля». В 1918—1919 гг. он работал в издательстве «Всемирная литература», основанном Горьким.

Осенью 1919 г., находясь в Гатчине, отрезанной от Петрограда войсками Юденича, Куприн с семьёй эмигрировал за границу. 17 лет писатель провёл в эмиграции, главным образом в Париже. Вначале выступал в эмигрантской печати со статьями и фельетонами, враждебными советской власти. В середине 20-х гг. он отошёл от политики. Эмигрантский период был малоплодотворным для Куприна. Постоянная материальная нужда, мучительная тоска по Родине подрывали силы писателя, который по самому характеру своего дарования не мог работать, будучи оторванным от родной почвы. Некоторое место в творчестве Куприна-эмигранта занимают произведения на темы французской жизни: очерки «Юг благословенный» (1927), «Париж домашний» (1927), «Мыс Гурон» (1929), рассказ «Золотой петух» (1923), небольшой роман «Жанета» (1932—1933) – о трогательной дружбе, связывающей одинокого русского профессора с маленькой французской девочкой, и другие. В основном же писатель жил теперь воспоминаниями. В его творчестве, почти лишённом серьёзного общественного содержания, преобладали рассказы сказочного («Кисмет», 1923; «Принцесса-дурнушка», 1927) и исторического характера («Однорукий комендант», 1923; «Тень императора», 1928; «Царёв гость из Наровчата», 1933, и др.), воспоминания о цирковых артистах («Дочь великого Барнума», 1927; «Ольга Сур», 1929, и др.), о русской природе («Ночь в лесу», 1931; «Ночная фиалка», 1933; «Вальдшнепы», 1933). Основной труд эмигрантской поры – автобиографический роман «Юнкера» (1928—1933), окрашенный в тона элегической грусти и тоски по утраченному прошлому. Обличительные мотивы снова зазвучали в «Последних рыцарях» (1934), рассказе, написанном перед возвращением на родину. Весной 1937 г. тяжело больной писатель вернулся на родину, тепло встреченный советской общественностью.

Куприн – один из последних представителей критического реализма в русской литературе, сильного главным образом беспощадным разоблачением буржуазного общества. Будучи писателем в основном толстовского склада, Куприн, однако, испытал многочисленные литературные и идейные влияния, в том числе чеховской и горьковской традиций, а в отдельных произведениях – некоторых тенденций декадентского искусства. Для Куприна-психолога характерен интерес к «рядовой», «интимной», «бытовой», часто встречающейся групповой, свойственной многим психологии («Как всегда в таких случаях...», «Как все молодые люди определённого возраста...», «По привычке многих застенчивых людей...» и т.п.). Жизнелюбие Куприна, его гуманизм, богатство языка, пластическая сила описаний, широта и разнообразие тематики, приверженность к теме чистой, торжествующей любви – всё это привлекает к нему сердца читателей, делает его одним из самых популярных русских писателей. Произведения Куприна («Поединок», «Олеся» и др.) не раз инсценировались и экранизировались. Они переведены на многие языки мира и народов СССР.

ПРОЛОГ

«Возвращение Куприна в Советский Союз.

29 мая выехал из Парижа в Москву

возвращающийся из эмиграции на

родину известный русский

дореволюционный писатель —

автор повестей «Молох», «Поединок»,

«Яма» и др. – Александр Иванович Куприн»

(ТАСС). «Правда», 1937, 30 мая, № 148

Удивительная и трагическая судьба. Раннее сиротство (отец, мелкий чиновник, умер, когда мальчику был год); непрерывное семнадцатилетнее затворничество во всякого рода казённых заведениях (московский сиротский дом, военная гимназия, кадетский корпус, юнкерское училище); затем, после нескольких лет унылой военной службы в провинции, выход в отставку, полуголодное существование человека без профессии; первые литературные удачи, стремительный взлёт: слава, деньги, кутежи, безудержная трата сил и – в эмиграции, в далёком Париже – быстрое физическое угасание, нужда, жестокая и непрестанная тоска по России; наконец осуществившаяся мечта вернуться на Родину…

Глава первая
У ЧЕХОВА

1

елый каменный домик в Аутке осаждали посетители.

Учёные, литераторы, земские деятели, доктора, военные, художники, профессора, светские люди, сенаторы, священники, актёры – бог знает кто ещё не приезжал сюда. На железных решётках, отделяющих усадьбу от шоссе, целыми днями висли, разинув рты, девицы в белых войлочных широкополых шляпах.

– Антон Павлович занят и никого не принимает, – заметно заикаясь, объяснял полной даме Сергей Яковлевич Елпатьевский, беллетрист, гордившийся тем, что образование врача позволяло ему в Ялте следить за здоровьем Чехова. – Кроме того, он чувствует себя неважно…

Сухое покашливание прервало его тираду. Чехов, высокий, стройный, с усталым и добрым лицом, щурясь через пенсне, стоял у входа:

– Вы забыли, господа, что я тоже лекарь.

– Антон Павлович! – закричала дама неожиданным дискантом и легко отодвинула Елпатьевского с дороги. – Перед вами вдова акцизного чиновника, страстная почитательница вашего хмурого таланта! О, только поглядеть на вас, побеседовать с вами – какое это счастье! Я так люблю ваши сочинения…

– Какие же именно, смею спросить? – низковатым голосом проговорил он.

– «Каштанка»… – пролепетала она, порывисто дыша. – И ещё… «Гуттаперчевый мальчик»… Как это? Да помогите же, господа!

Чехов снял пенсне и твёрдо сказал:

– Доктор Куприн прав. Вам надо немедля ехать лечиться. На кумыс! В Башкирию! Сергей Яковлевич, проводите больную…

Чехов надел пенсне и захохотал – беззаботно, мальчишески:

– Нет, вы видели? И сколько таких поклонниц! Вы обратили внимание? У этой дамы такой вид, словно под корсажем у неё жабры!

Куприн усмехнулся, но тут же возразил армейской скороговоркой:

– По мне бы, Антон Павлович, нечего с ней рассусоливать. От ворот поворот. Без экзаменовки… А то все вокруг только тем и заняты, что мешают вам работать. Право, заговор какой-то! Да ещё я навязался на вашу голову…

– Ай-яй-яй! – Чехов улыбался добро и грозил пальцем. – Вы позабыли, что мы сегодня трудимся вместе.

Он пропустил Куприна и пошёл с ним к дому маленьким садом, где только зацветали абрикосы и миндаль, – высокий, в мягкой чёрной шляпе и пальто, постукивая тросточкой.

– У меня вчера была чудесная встреча… На набережной вдруг подходит ко мне офицер-артиллерист, совсем молодой ещё, поручик. «Вы Антон Павлович Чехов?» – «Да, это я. Что вам угодно?» – «Извините меня за навязчивость, но мне так давно хочется пожать вашу руку!» – и покраснел. Такой чудесный малый, и лицо милое. Пожали мы друг другу руки и разошлись…

Куприн слушал его и, морщась, ругал себя за то, что отнимает время у этого деликатнейшего из когда-либо встречавшихся ему людей. Посетители и гости донимали Чехова, даже раздражали его, но он со всеми оставался ровен, терпеливо внимателен. Безотказная доброта Чехова доходила до той трогательной черты, которая уже граничила с безволием.

Он готов был повернуться и убежать. Как неудобно всё выходит! Приехал с Буниным из Одессы в Ялту, остановился за Ауткой, нанял комнатушку в шумной и многочисленной греческой семье. И чёрт дёрнул пожаловаться Чехову, что в такой обстановке работать невозможно. И вот Чехов настоял, чтобы Куприн непременно приходил к нему с утра и занимался внизу, рядом со столовой. «Вы будете внизу писать, а я наверху, – говорил Чехов со своей обезоруживающей, доброй улыбкой. – А когда кончите, непременно прочтите мне или, если уедете, пришлите хотя бы в корректуре…»

Куприн привык писать где-нибудь «на тычке», на кончике стола, среди шума и редакционной толкотни, а тут отдельная комната и полная тишина! Он приходил утром работать, а Чехов озабоченно спрашивал, сдвигая брови: «Может быть, перо не годится? Вы не стесняйтесь! Я по себе знаю – иногда из-за плохого, скрипучего пера вся работа идёт чёрт знает как».

Здесь, в чеховском домике, Куприн писал рассказ «В цирке» – о могучем и добродушном борце Арбузове.

Работалось ему весело, но всё же ухо было повёрнуто назад, к двери. И иногда он отчётливо слышал, как Чехов, проходя по коридору, вдруг начинал ступать как-то по-другому, осторожно, всей пяткой, чтобы не производить лишнего шума, или шикал на горничную Марфушу, когда она гремела посудой. Всё это трогало Куприна…

– Пишете вы с завидной увлечённостью, – проговорил Чехов, входя с Куприным в большую прохладную столовую.

– Ещё бы! – ответил Куприн. – Тема сама по себе не больно сложная – смерть борца после состязания, которое нельзя отменить. Профессиональный атлет, даже полуинтеллигент, должен состязаться с американцем Джоном Ребером. Он уже внёс сто рублей на пари и афиши выпущены. Но с утра он чувствует озноб и лень во всём теле.

Видит на репетиции утром своего противника – тот тренируется – и ощущает страх. Вечером борется, побеждён и умирает…

– Тут много психологии, – заметил Чехов.

– И какие подробности! Цирк днём во время репетиции и вечером во время представления, жаргон, обычаи, костюмы, описание борьбы, напряжённых мускулов и цирковых поз, волнения толпы…

– Цирк вы знаете лучше, чем я, – сказал Чехов. – А вот по лекарскому делу я обязан преподать вам лекцию. – И прибавил требовательным баском: – В этих делах, сударь мой, надо, чтобы комар не мог носу подточить! Да и вообще примите во внимание, что читатель – человек строгий, его даже на крупицу опасно обмануть…

Отчего гибнет ваш герой, вы знаете? Ведь рассказ попадёт и к медикам…

– Гипертрофия сердца… – смущённо сказал Куприн. – Болезнь грузчиков, кузнецов, матросов.

– Извольте снять пальто и подняться за мной в кабинет! – с шутливой строгостью приказал Чехов. – Мы решим сообща, на какие именно симптомы болезни вам надлежит обратить особое внимание… Выделить их так, чтобы её характер не оставлял сомнений.

Кабинет у Чехова был небольшой, скромный. Прямо против входной двери большое квадратное окно в раме из цветных жёлтых стёкол. С левой стороны письменный стол, а за ним маленькая ниша, освещённая сверху, из-под потолка, крошечным оконцем. В нише турецкий диван. С правой стороны коричневый кафельный камин с вечерним пейзажем Левитана. В самом углу дверь, сквозь которую видна спальня Чехова, весёлая, светлая комната, сияющая девичьей чистотой. На стенах кабинета портреты Толстого, Григоровича, Тургенева. На отдельном маленьком столике, на веерообразной подставке, множество фотографий артистов и писателей.

– Итак, садитесь на диван и внимайте. – Чехов снял пенсне и, как заправский лектор, принял важную позу: – Гипертрофия сердца… У людей, занимающихся усиленной мускульной работой, стенки сердца от постоянного и чрезмерного напряжения необыкновенно расширяются, и получается то, что мы в медицине называем «cor bovinum», то есть бычачье сердце…

Незаметно Чехов сам увлёкся. От описания паралича сердца и предшествующих ему явлений он перешёл к другим сердечным болезням: приводил грустные и смешные примеры из собственной практики, говорил о трудностях диагноза при сердечной недостаточности, о тонкостях лекарского искусства, которое достигается единственно опытом, наблюдениями… Куприн позабыл о том, что собирался записывать подробности. «Да, если бы Чехов не был таким замечательным писателем, – думал он, – он был бы прекрасным врачом…»

– Ваш атлет умирает после схватки с противником? – внезапно спросил Чехов.

– Возможно… Или скончается прямо на арене… После того как американский атлет припечатал его к тырсе…

– Тырса? Что это?

Куприн улыбнулся смущённо, стесняясь, что знает что-то, что неизвестно Чехову.

– Это смесь песка и деревянных опилок, которой посыпается арена… Впрочем, во время борьбы арену обычно застилают брезентом.

– Так вот! – Чехов, играя пенсне, расхаживал по кабинету. – Представим всё в последовательности.

– По замыслу, – сказал Куприн, – накануне состязания атлет переживает сердечный приступ. Врач осматривает его и настоятельно рекомендует отложить состязание…

Чехов откликнулся, подчёркивая каждое слово взмахом пенсне:

– Бешеный пульс, холодные руки, расширенные зрачки. Однако отложить борьбу невозможно…

Он закашлялся и кашлял долго, сухо, прикрыв глаза рукой. Подошёл к столу, отвернулся, сплюнул мокроту в баночку и вытер рот платком. Постоял немного. Лишь на мгновение по его лицу прошло облачко, и вновь оно сделалось добрым и приветливым.

– А сама смерть, – глуше, чем обычно, сказал он, – наступает после поражения, в цирковой уборной. Вместе с чувством тоски, потерей дыхания, тошнотой, слабостью… Куприн, соглашаясь, кивнул головой. Очень самолюбивый, он в разговорах с Чеховым не испытывал никакой ущемлённости, спокойно сознавая его правоту и превосходство.

В кабинет неслышно вошла скромная, гладко причёсанная женщина в простом холстиновом платье.

– Что, Ма-Па? – ласково сказал Чехов.

– Обедать, Антоша… – отвечала сестра, с нежностью глядя на него лучистыми – чеховскими – глазами.

Куприну ещё никогда не доводилось видеть такой дружбы между братом и сестрой. Антон Павлович и Мария Павловна понимали друг друга с одного взгляда, легко читая всё, что происходило в душе каждого. «У меня с сёстрами, – подумал он невольно, – ни с Софьей, ни даже с любимой – Зиной – такой близости не было. Я их люблю обычной любовью. Но она не переходит в родство душ…»

Куприн знал, что Мария Павловна, не желая нарушать течение жизни Чехова, не вышла замуж, вообще отказавшись от личного счастья. Чехов был также убеждён, что никогда не женится, до встречи с Ольгой Леонардовной Книппер[1]1
  Чехов был также убеждён, что никогда не женится, до встречи с Ольгой Леонардовной Книппер... – А. П. Чехов (1860—1904) познакомился с О. Л. Книппер в сентябре 1898 г.; обвенчался с нею 25 мая 1901 г.


[Закрыть], прекрасной артисткой Художественного театра. Но именно Мария Павловна, чутко ощутив зарождение увлечённости, полушутя рекомендовала брату, побывав в третий раз на представлении «Чайки» и расхвалив игру актёров МХТ: «…советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна…»

С появлением в его жизни Ольги Леонардовны Чехов всё время ощущал вину перед сестрой и был по отношению к ней особенно внимателен и нежен.

– Обедать, обедать! – хлопнул он в ладоши. – И вы, господин убийца, только что отправивший на тот свет атлета! Немедля к столу!

Куприн покачал головой:

– Благодарю, Антон Павлович. С обедом меня ждёт хозяйка…

Чехов, слегка откинув голову, внимательно посмотрел на помрачневшего гостя. Куприн сидел без гроша. Перед отъездом в Ялту он сдал несколько мелких рассказов в «Одесские новости». Гонорар запаздывал, и, конечно, обед у хозяйки был чистым вымыслом. Но, живя впроголодь, Куприн тем более стеснялся оставаться на гостеприимной даче в роли нахлебника.

– Ничего, – непреклонно сказал Чехов, – ваша хозяйка подождёт. А пока за стол и без разговоров! Когда я был молодой и здоровый, то легко съедал два обеда. А вы, уверен, отлично справитесь и с тремя!

Поборов неловкость, Куприн спустился в столовую. Там царствовала мать Чехова – старенькая и мудрая Евгения Яковлевна, великая мастерица на всякие соленья и варенья. Угощать и кормить было её любимым занятием. Гостей она принимала как настоящая старосветская помещица, с той только разницей, что делала всё сама, своими искусными руками: ложилась позже всех и вставала всех раньше…

– А вот ещё курничка, голубчик, положи себе… – говорила она Куприну с характерным южным придыханием на букву «г». – И ставридки горячей не забудь, не то остынет – свежая черноморская…

Чехов по обыкновению ел чрезвычайно мало. Вяло поковыряв в тарелке, он встал из-за стола и прохаживался от окна к двери и обратно. Заметив, что Куприн робко поглядывает на пузатый, потный от холодной влаги графинчик, Чехов остановился за его стулом:

– Послушайте, выпейте ещё водки. Я, когда был молодой и здоровый, любил. Собираешь целое утро грибы, устанешь, едва домой дойдёшь, а за столом выпьешь рюмки две или три. Чудесно!..

Куприн благодарно поглядел на него. Чудный дом, чудная семья! Он почувствовал себя легко, непринуждённо, расправил плечи, так что мышцы буграми заходили под скромным пиджаком.

– А вы, господин писатель, наверняка сами занимались французской борьбой, – сказал Чехов. – А может быть, ещё и боксом?

– Угадали, Антон Павлович, – блеснув узкими глазами в улыбке, отозвался Куприн. – И борьбой и боксом. Но попробуй об этом признаться в цивилизованном обществе! Борьбу как занимательное зрелище ещё снисходительно допускают. Но на бокс смотрят как на зверское, недостойное цивилизованного человека явление, которое следует искоренять. – Он тронул свой мягкий, сломанный в боксе нос. – Не понимают, что бывают случаи, когда знание простейших приёмов может оказать неоценимую услугу…

– Вот как? – удивилась Мария Павловна. – Например?

Воодушевлённый общим вниманием, Куприн продолжал:

– После выхода в отставку я довольно долго жил в Киеве. Чем только не занимался, чего не перепробовал! Раз поздно вечером возвращаюсь домой. На улицах темно и морозно. И вот на одном из перекрёстков из-за угла выскакивает рослый дядя и требует деньги, часы и пальто…

– Ах, боже ж ты мой! Деточка бедная! – не удержалась Евгения Яковлевна.

Чехов присел к столу, чтобы было удобнее слушать.

– Признаюсь, – рассказывал Куприн, – что в моем кошельке бренчало всего-навсего несколько серебряных монет и расстаться с ними не было жалко. Часы находились в закладе. Но своим единственным, хотя и сильно поношенным пальто с собачьим воротником я дорожил и, разумеется, расставаться с ним не собирался. Вы можете подумать, что я начал кричать и звать городового. Ну нет!! Через две секунды предприимчивый дядя лежал на земле и вопил благим матом. И только когда я убедился, что как следует «обработал противника», как говорят боксёры, и он уже более не боеспособен, я оставил его, сказав на прощание: «Теперь ты будешь знать, мерзавец, как отнимать у человека последнее пальто…»

Чехов, зорко, весело глядя на Куприна, сказал:

– Сейчас я хорошо понимаю, отчего вас так тянет к циркачам, акробатам, борцам.

– Человек должен развивать все свои физические способности! – нагнув голову, упрямо проговорил Куприн. – Нельзя относиться беззаботно к своему телу. А наши литераторы – на кого они похожи! Редко встретишь среди них человека с прямой фигурой, хорошо развитыми мускулами, точными движениями, правильной походкой. Большинство сутулы или кривобоки, при ходьбе вихляются всем туловищем, загребают ногами или волочат их – смотреть противно…

– Это уже в вас говорит строевик, офицер, – откровенно любуясь Куприным, добавил Чехов. – Военная косточка – чудесное начало…

– А мне так часто колют глаза, как чем-то постыдным, моим офицерским прошлым, – возбуждённо откликнулся Куприн. – И кто? Эти слабые духом и немощные телом монстры! Вы заметили, Антон Павлович, что почти все они носят пенсне, которое часто сваливается с их носа? Я уверен, что в интимные минуты они роняют пенсне на грудь любимой женщины…

Он осёкся, внезапно вспотев. Чехов хохотал беззвучно, падая головой на колени. Мария Павловна деликатно вышла из комнаты.

Не сразу успокоившись, Чехов наконец ответил, сдерживая рыдания смеха:

– Вы совершенно правы, Александр Иванович. Пенсне – штука безобразная… Но те, кого угораздило носить пенсне, уверяю вас, в интимные минуты им не пользуются.

Евгения Яковлевна, мало улавливая суть происходящего и думая о своём, с тоской в голосе произнесла:

– Антоша! Ты опять ничего не ел!

Чехов поднялся, с немой улыбкой подошёл к матери и, взяв её вилку и ножик, начал мелко-мелко резать ей мясо.

– Ты нас угостишь с Александром Ивановичем чаем… На террасе, – с ласковой серьёзностью сказал он.

Куприн всё ещё не мог прийти в себя от глупой оплошности. «Офицер! Деревяшка! – повторял он. – И надо же было такое ляпнуть!»

– А вы не знаете, куда запропастился Бунин? – отвлекая его от самоистязания, спросил Чехов. – Второй день не кажет глаз…

Бунин всё ещё жестоко страдал и от недавнего разрыва с женой, красавицей гречанкой Анной Николаевной Цакни[2]2
  Бунин всё ещё жестоко страдал и от недавнего разрыва с женой, красавицей гречанкой Анной Николаевной Цакни...— И. А. Бунин (1870—1953) в 1898 г. женился на А. Н. Цакни (1879—1963). Их брак не был счастливым, и в 1899 г. они разошлись. Их сын Николай умер в 1905 г. Бунин тяжело переживал распад семьи и потерю единственного сына.


[Закрыть], и от невозможности видеть маленького сына. Он таил боль глубоко в себе, шутил, балагурил, до слёз смешил Евгению Яковлевну, Марию Павловну, самого Чехова…

Сбивая затянувшуюся паузу, Куприн сказал:

– Сидит по утрам в кофейне Берне.

– Удобное место для молодого человека! – нарочито ворчливо ответил Чехов, пряча грусть за стёклами пенсне. – Устроился за столиком на набережной возле купальни. Смотрит на купальщиц – как вздуваются в воде их рубашки.

«Никогда от шуток Чехова, – подумалось Куприну, – не остаётся заноз в сердце… Так же, как никогда в своей жизни этот удивительно нежный человек сознательно не причинил ни малейшего страдания ничему живущему!..»

После чая они сидели с Чеховым в саду на лавочке, следя, как клонится солнце к вершине Яйлы[3]3
  Яйла (крымск.) – разлог и пастбище в горах; седловина горы, её пологий верх.


[Закрыть].

Перед хозяином преданно вертелись две собаки – Тузик и Каштан, названный так в честь исторической Каштанки. Каштан был толст, гладок, неуклюж, светло-шоколадного цвета, с бессмысленными жёлтыми глазами. Вслед за Тузиком он сперва залаял на Куприна, но стоило тому поманить его и почмокать, как Каштан доверчиво перевернулся на спину, извиваясь по земле. Чехов легонько отстранил его палкой и с притворной суровостью проговорил:

– Уйди же, уйди, дурак… Не приставай…

И прибавил, обращаясь к Куприну, с досадой, но со смеющимися глазами:

– Не хотите ли, подарю пса? Вы не поверите, до чего он глуп.

И здесь Чехов был сдержан, скрывая нежность к собаке. Но Куприн слышал, что, когда Каштан по свойственной ему неповоротливости попал под колеса фаэтона, который раздавил ему ногу, Чехов нежно, ловко и осторожно промыл рану тёплой водой с сулемой, присыпал йодоформом и перевязал марлевым бинтом. «Ах ты, глупый, глупый… – ласково приговаривал он. – Ну как тебя угораздило?.. Да тише ты… легче будет… дурачок…»

– Удивительно трогательна эта робкая доверчивость животных, – сказал Куприн.

– Как и детей, – тихо добавил Чехов.

Животные и дети инстинктивно тянулись к Чехову, искали его дружбы.

– И страшно, когда беззащитные существа страдают от грубости, жестокости, бездуховности… – Куприн поглядел сбоку на Чехова; у того стекла пенсне от заходящего солнца казались розовыми. – Как ужасен был для меня в раннем детстве переход от семьи к казарме сиротского училища, а потом кадетского корпуса! Бывало, вернёшься после долгих летних каникул в пансион. Всё серо, пахнет свежей масляной краской и мастикой, товарищи грубы, начальство недоброжелательно. Пока день, ещё крепишься кое-как, хотя сердце нет-нет и сожмётся внезапно от тоски. Занимают встречи, поражают перемены в лицах, оглушают шум и движение… Но когда настанет вечер и возня в полутёмной спальне уляжется, о какая нестерпимая скорбь, какое отчаяние овладевают маленькой душой! Грызёшь подушку, подавляя рыдания, шепчешь милые имена и плачешь, плачешь жаркими слезами… И знаешь, что никогда не насытишь ими своего горя…