Текст книги "Высоко над уровнем моря"

Автор книги: Олег Метелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Откуда-то справа взлетают ракеты. Красная и зеленая. Это же наш сигнал усилить огонь! Черт возьми, я совсем забыл про нашу разведку! Они же должны быть в тылу у «духов»! Вот чего ждал ротный…

Неумолчный грохот заглушает визг пуль над головой. Перекат, очередь короткая, перекат, очередь длинная, перекат, две короткие…

За своим увлекательным занятием едва не пропускаю хлопки гранат, рвущихся на позициях врага. Их много, этих гранат…

Стрельба потихоньку стихает. И мы перебежками, где на карачках, где в ракообразной позе; где, как и полагается людям, на своих двоих, рвемся к вершине, выставив впереди шеи и автоматы.

На склоне валяются трупы. Десятка полтора в изорванных гранатами пакистанках и наших армейских бушлатах. Окровавленные клочья. В свое время я достаточно насмотрелся на такие картины, поэтому стараюсь не запечатлевать в сознании детали.

Подбираю АКМ нашего, не лицензионного производства. Подсумок, фляга… Другой убитый лежит, уткнувшись лицом в колени первого. Словно прощения просит. А у этого – американская винтовка М-16. Стрелял я из такой. Ничего ствол, кучность неплохая. Но наш «калашников» надежнее.

Среди убитых «духов» Курбана нет. Скорее всего, мы наткнулись на его разведдозор. Интересно, что будем делать дальше? Нашу войну Курбан за десять километров услышал. Да и его разведчики, прежде чем лечь под нашими пулями и гранатами, наверняка сообщили главарю о встрече с «шурави».

В доказательство этого находим прошитую очередью эфэргешную радиостанцию армейского образца. Наш радист горестно морщится: такой трофей испортили…

Ротный негромко что-то передает на базу. Рядом с ним стоит трое командиров взводов. Чуть поодаль от них – старлей Макарин, разведчик. Наши лейтенанты его в упор не замечают. И он, хотя именно его бойцы завалили гранатами «духов», тоже героем себя не чувствует: если провалится операция, все свалят на него. Еще бы: проморгал арьергард противника!

Да и единственный убитый в этом бою – у разведчиков.

У нас – трое раненых. Один тяжело. Убитых нет, что даже удивительно при такой интенсивности боя. Я смотрю на часы: вся заваруха длилась семь минут, а кажется, что пролетела вечность. Относительность времени больше всего постигается в бою. Семь минут. Наверное, «духи» просто не успели по нам пристреляться.

Провалили операцию – не провалили… В данный момент на это мне наплевать. Я уселся на свою «эрдэху», которую еще летом выменял на три литра шаропа у стоящих по соседству десантников, перемотал портянки. И стал, посвистывая, набивать патронами пустые автоматные магазины: мое дело – солдатское, за остальное пусть офицеры думают. Им за это деньги платят и на базе разрешают водку пить.

Больше всего на свете мне не хочется тащить на себе трофейное оружие. Хотя по сроку службы я могу отбояриться, перевалив эту почетную ношу на молодых, но в этот раз, видимо, не удастся.

Переход нас ожидает впереди еще большой, и как бы не пришлось переть на горбу еще и младший призыв. «Черпаки» – одно название: попали в Афган по весне, этой зимой в горы не выходили, тем более не воевали. Эти зимние боевые для них – первые, и еще не знаешь, как они себя поведут в дальнейшем.

– «Эм – шестнадцать»? – ко мне подходит командир третьего взвода Митин, – Дай посмотреть – ни разу не видел…

Он еще много чего не видел, этот лейтенант. Пришел к нам два месяца назад: говорили, писал несколько раз рапорта – повоевать хотелось. Под занавес войны его рапорт удовлетворили.

Сегодня у него первый более или менее серьезный бой. Лейтенант еще не остыл от впечатлений: руки, подкидывающие винтовку, чуть подрагивают. Сам же лейтенант исполнен важности – как же, воевал! Чудило, ты еще не знаешь, что самое кислое нас ждет впереди. Кишками чувствую. А пока смотри винтарь, мне не жалко. Если даже захочешь сам тащить этот привет от дяди Сэма – плакать не буду.

Наши дела повисли. Ротный мрачен. Разведчик на мой трофей не обращает внимание, хотя оружие – его слабость. Все углы его модуля увешаны системами различных стран и времен. На почетном месте висит гордость коллекции: настоящий английский «бур».

Митин по-прежнему крутит в руках американскую винтовку. Но, кажется, делает это уже автоматически, думая о чем-то другом. Командир второго взвода Симонашвили повесил свой длинный нос. Переживает: все раненые из его подразделения. Не понимает, чудило, что ему повезло: потерь могло быть в два раза больше. Пусть нашему взводу скажет спасибо: вовремя перетянули внимание и огонь «духов» на себя.

В десяти шагах от меня сидят двое раненых. Третий, тяжелый, лежит на бушлате. Они даже не стонут: тяжелый – потому что без сознания, остальные в – шоке.

Белые, испуганные, непонимающие лица…

Еще недавно они были как все, и тут кто-то невидимый безжалостно отшвырнул их в другую категорию людей. И уже невидимая стена появилась между ними и товарищами, которым повезло. Стена грубоватого внимания, скупых слов поддержки, которых они никогда не слышали, будучи здоровыми. Стена отчуждения, за которой стоит единственное: не позволить представить себя на их месте. Иначе можно слететь с катушек и превратиться из солдата в истеричную бабу.

Что с нами случилось? Как мы раньше переживали все это: первые убитые, первые раненые. Пустая койка в палатке, место за обеденным столом…

А сейчас… Сижу вот и набиваю автоматные магазины. Потом погрызу галеты, запью зеленым «духовским» чаем – он у них хороший. Потом покурю.

…Разведка снова уходит первой. Их перепачканные глиной белые маскхалаты, в которых воевали, наверное, еще наши деды, постепенно сливаются с бело – серо – коричневым ландшафтом. Краснота Красного ущелья зимой становится коричневой.

Мы ждем вертушку, чтобы эвакуировать раненых. Если тащить их на своем горбу до ущелья, где притаилась, поджидая нас, БМП, нужно выделить отделение. Такую роскошь себе позволить не можем: впереди операция, которая час от часу усложняется, и нужно беречь каждого солдата для нее. В горах каждый ствол стоит десяти, а то и сотни стволов на равнине.

Тем более, неизвестно, выдержит ли переход тяжелораненый Серега Крупенин из Подмосковья, которого прозвали «Карлсоном» за неповоротливость. На этот раз неуклюжесть сослужила парню плохую службу.

Для меня же начинается полоса личных неудач: ротный все же всучил мне и еще двум несчастным трофейные пулеметы. Так сказать, для увеличения боевой мощи. Мощь-то она, конечно, мощью, но переть помимо родного груза в тридцать килограммов еще и «духовский» «ПК» мне совсем не улыбается. Припахали, называется, «дембеля».

Я матерюсь под нос, но сделать тут ничего не могу: на сроки службы в горах плюют, здесь больше сваливается как раз на шею «старикам» – опытным и выносливым солдатам.

Вторым номером расчета мне дали ефрейтора Костенко из третьего отделения. Этот хитрющий хохол с Полтавщины чем-то напоминает мне Муху. Такой же пронырливый и худощавый с рождения. Именно с рождения: большая часть ребят основательно потощала уже здесь; я, например, точно оставил в этих краях десяток килограммов.

Я широким жестом вручаю брату – славянину на попечение три пулеметные ленты боекомплекта. Пускай тащит: худощавые люди – выносливые. В ответ «черпак» Костенко делает разобиженную рожу.

Это выражение обиды не сойдет с его физиономии на протяжении всей операции. Похоже, Костенко просто забудет, что написано на его лице, и будет поддерживать мировую скорбь автоматически. Ведь по большому счету всем безразлично, какая мина на твоем лице: злости, обиды, усталости или – плачущая гримаса. От тебя ждут только одного – чтобы ты шел, не отставая от остальных, и стрелял, когда потребуется. Все остальное – твои личные проблемы.

…В воздухе виснет знакомый рокот.

«Вертушку» еще не видно – она ныряет вдали от нас среди ущелий и гребней; кружится, попукивая тепловыми ракетами, предназначенными для защиты от «стингеров» – но на душе становится теплей.

Так случается всякий раз, когда слышишь родной звук двигателей и шелест винта вертолета. Это чувство родилось тогда, когда ты, зажатый среди скал, казалось, брошенный далекими «своими» на верную смерть, впервые заметил над своей головой пузатых «шмелей» – «ми – восьмых» и хищных «крокодилов» – «ми – двадцать четвертых».

И тогда у тебя впервые стало не хватать воздуха в груди, а в носу что-то предательски защипало. И стало наплевать, что «крылышки», обрабатывая «нурсами» осадивших «духов», могли накрыть и тебя. Главное – не забыли, вспомнили о тебе и прилетели на помощь. Накроют – не накроют, это еще бабушка надвое сказала, но зато оставшихся в живых спасут обязательно. На моей памяти еще не разу не было, чтобы вертолеты бросали людей в горах.

Благодарная пехота (а в горах все пехота, даже десант) прозвала штурмовые вертолеты Ми –24 не только «крокодилами» за хищный горб силуэта, но и «горбатыми». В память о спасителях своих дедов. Которых пятьдесят с лишним лет назад так же прикрывали с воздуха, горбатясь над передним краем, штурмовики Илы…

«Горбатый» проходит над нами, чуть накренясь набок. Ныряет вниз, обдавая ревом двигателя и ветром. Он отваливает в сторону – его дело прикрыть заходящий на посадку «шмель» Ми – 8. Этот трудяга может и раненых вытащить, и десант забросить, продуктов с боеприпасами подкинуть и, в случае чего – ошпарить огнем так, что маму родную забудешь.

«Шмель» зависает над нами, чуть покачиваясь в восходящих потоках воздуха. Все живое спешно сползает с гребня вниз по склонам, цепляясь за камни, редкие заснеженные деревца, ледяные торосы.

Иначе беда: неумолимый воздушный поток от несущих лопастей вертолета подхватит тебя, как пушинку, со всеми твоими военными причиндалами и понесет вниз. И почувствуешь ты себя на несколько секунд великим Икаром, парящим над бездной… Чтобы потом разделить его судьбу: свалиться на камни и сломать шею.

Подхватив проклятый «духовский» пулемет, я вспарываю ногами снег на склоне. Оглядываюсь по сторонам в надежде за что – нибудь уцепиться. Ветер бьет в спину все сильней. Чувствую, что мои ноги отрываются от земли. За ними начинает подниматься задница…

Я не хочу изображать из себя пикирующий бомбардировщик! Вспоминая все известные ругательства, успеваю зацепиться за ледяной торос, выглядывающий из-под снега.

Все вокруг летит и завихряется в воздушном потоке. Снежная пыль, кусочки глины с оголившегося склона, шапка. Покатился вниз рюкзак какого-то раздолбая…

Раненых стащили вниз под укрытие валунов. Только трупы равнодушно лежат на земле, и ветер от винта отчаянно треплет окровавленные тряпки…

Из раскрывшейся двери «вертушки» прыгают люди. Первый, второй, пятый, десятый… Сначала я равнодушно считаю их, потом начинаю удивляться: откуда?

Пополнение разбегается в стороны, повторяя движения, что мы делали пару минут назад. Теперь наша очередь бежать к вертолету. Мы подхватываем раненых и убитого и, согнувшись под ветром, тащим их к раскрытым дверям «вертушки».

Поддерживая убитого разведчика под мышками, пячусь по алюминиевой лестнице раком и оказываюсь в подрагивающей утробе «ми – восьмого». Властное ощущение безопасности, комфорта, какого-то домашнего уюта охватывает от макушки до пяток. Сейчас для меня нет на свете более спокойного места, чем это. В этой утробе лучше, чем в утробе матери. Не хочется уходить отсюда навстречу ветру, холоду и смертельной опасности.

Смотрю на выгнувшееся, начинающее коченеть тело разведчика: подбородок убитого подвязан шнурком, лицо закрыто капюшоном маскхалата, пропитанного кровью, перехваченные поясным ремнем руки уложены на животе. Это – как ведро холодной воды в нагретую постель. Ощущение безопасности слетает в одно мгновение. Стряхиваешь его, как собака капли с шерсти.

Оттаскиваем убитого в самый хвост вертолета.

Прыжок наружу, как их рая в преисподнюю. Без сантиментов, пожалуйста.

Перекатывающимися волнами рев двигателей вертолетов медленно удаляется от нас. Мы завистливо провожаем его, вглядываясь в череду гор, за которыми осталась база нашего полка. Сейчас она кажется самым милым местом на матушке – планете. А мы остаемся со своим геморроем – боевой задачей.

12.

– Рота, слушай боевую задачу! На марше мы вошли в боевое соприкосновение с разведкой противника. В результате разведгруппа была уничтожена. Как показали отметки на карте, снятой с командира «духов», их целью было выйти на дорогу, по которой должна была пройти колонна нашего полка. Выбрать позиции для нападения и безопасные пути отхода главных сил моджахедов после окончания операции. Теперь они этого уже не сделают…

Но существует основная часть отряда Курбана, которая, как показала воздушная разведка, движется в нашем направлении. «Вертушки» нанесли по ней БШУ и частично рассеяли бангруппу. Окончательно уничтожить ее не удалось. Мы должны выйти на определенный командованием рубеж раньше «духов» и при подходе противника уничтожить его! Нам придано в помощь отделение десантников с двумя АГС –17. Так что душманам трандец обеспечен!

Ротный закончил свою речь перед нами залихватской фразой. Что совсем не соответствовало его мрачной физиономии. А у кого из нас она была веселая?

Погода портилась. Прозрачное синее небо медленно, но неумолимо затягивалось серой ватой. Солнца уже не было видно. Ветер усиливался.

Судя по всему, местный бог погоды обещал нам на головы снег. А снег в горах сулит нулевую видимость, шквальный ветер и прекрасную возможность свалиться в какую – нибудь щель.

…Снег, как всегда, повалил неожиданно и щедро, как пух из разодранной перины. Ветер тут же принялся охапками швырять нам его в лица, сыпать за воротник, заваливать им протоптанную десятками ног горную тропу. Мы шли, постепенно превращаясь в передвигающиеся сугробы.

Мы шли.

Движение означало жизнь: вокруг нас не было ни малейшего укрытия, за которым можно было переждать бурю. Да и смысла в этом не было – буран мог продолжаться и сутки, и двое. За это время мы бы превратились в окоченевшие трупы.

Мы шли на расстоянии метра друг от друга, чтобы видеть спину впереди идущего. Оскальзывались на тропе, которая становилась все больше похожей на каток. Падали. Поднимались и снова шли.

На коротком привале обвязались страховочной веревкой, чтобы ни один отдельно взятый солдат, заснувший на ходу, не свалился в пропасть. А она, как проклятие, начиналась почти у самых ног. Начиналась и тянулась рядом бесконечно.

…Потом путь перерезала узкая щель. Пришлось долго ползти вдоль нее по пояс в снегу, прежде чем нащупали подходящее место для перехода на другую сторону. Затем это повторится еще раз, еще и еще. Как я понимаю беднягу Сизифа…

Я уже не задумываюсь над смыслом изменений маршрута. Те, кто идет впереди, должно быть, знают его. А мы… Мы всего лишь стадо, бредущее за своим вожаком.

Снова зачем-то лезем наверх. Груз, что висит за спиной и на груди, уже не толкает вперед, как это было во время предыдущего спуска со склона, а изо всех сил тянет назад. Ты пригибаешься все ниже, чтобы он хотя бы чуть – чуть успокоился на твоей спине.

Пригибаешься ниже, а снег подбирается выше, и вот он уже перед твоим лицом. Это уже что-то из серии про танталовы муки. Только, в отличие от проблем мифического героя, у нас все наоборот…

Мне очень не хочется ткнуться физиономией в снег. Как правило, после этого ноги поедут вниз по склону. Вместе с тобой, естественно. И тогда ты можешь сорваться в пропасть в одно мгновение ока – только подкованные пятки сверкнут…

Мы спешим. Мы очень спешим.

Если «духи» раньше нас займут перевал с пещерами – цель нашего перехода, не только операция обречена на провал, обречены мы. Обречены замерзнуть где – нибудь на голом склоне и быть погребенными снегом. «Духам», отсидевшимся в пещерах, не нужно будет изводить на нас патроны и гранатометные выстрелы. За них все сделает бог этих гор…

Сколько мы идем? Я никак не могу освободить запястье, схваченное резинкой рукава. Кручу им туда – сюда, и в щель между обшлагом и рукавицей тут же, словно боясь опоздать, набивается снег. Сколько идем? Какая, к черту, разница?! Идем и идем, мерно раскачиваясь под грузом навьюченного военного добра, до рези в глазах всматриваясь себе под ноги…

Встали.

Впереди слышу ругань нашего взводного. Ветер доносит до нас лишь обрывки его фраз. Кажется, кого-то тащат за веревку. Щербатый что ли, свалился? В снежном комке, из которого торчат лишь ноги да черный ствол автомата, родного брата не узнаешь.

Пользуюсь незапланированным перекуром и сажусь прямо в сугроб рядом с тропинкой. Точнее, откидываюсь на спину, потому что сесть тут невозможно. Умом понимаю, что делать этого не нужно – замерзнешь, но измотанному организму на это наплевать.

Ноющие, стертые ноги вытянуты вперед, каблуки надежно зарыты в слежавшийся нижний слой снега. Перед глазами – броуновское движение снежинок.

Через какое-то время с удивлением начинаю замечать, что их беспорядочный танец постепенно приобретает ритм. И вся эта мятущаяся пелена снега вдруг начинает кружиться в такт вальса Свиридова. Правильно, он так и называется: вальс из пушкинской «Метели»…

Метель. Как спокойно и уверенно она ведет свою партию, завораживая вихрем танца. И вот я кружу вместе с ней.

Странно, у меня получается, хотя раньше никогда не умел танцевать вальс. На выпускном вечере в школе задира и хохотушка Юлька подошла ко мне с необычным для нее выражением робости на лице и предложила первой парой, вальсируя, войти в банкетный зал. Я, к своему стыду, смог лишь помотать головой, пожать плечами и отделаться шуткой про гусар, которые не танцуют.

А теперь мне хорошо и спокойно: музыка уносит меня под белые мерцающие своды и Катя, Катюша, Кэт, моя студенческая любовь, протягивает руку.

"Из-за меня ты ушел из университета, – шепчет она мне, чуть задыхаясь от быстрого кружения вальса, – Чудак. Ты мне нравился. Ты просто спешил. Вы, мальчишки, всегда спешите…

…А я так рада была тогда, на улице, помнишь – в центре Москвы, на Никитской, когда мы столкнулись чуть ли не нос к носу. Неужели ты не смог прочитать это в моих глазах? Нет, ты был холоден и насмешлив: ведь за полгода перед этим я отвергла твою любовь. А ты не стал за нее бороться – значит, любил только для себя.

…А я… Я нарочно вышла замуж за этого Витю, чтобы отомстить тебе. Какими же мы были тогда дураками! Но все позади, давай танцевать. Обо всем забудем. Милый мой ершистый чудак, чудак…"

– Мудак! – кто сильно дергает меня за грудь, – Вставай, сука, замерзнешь!

Я с трудом разлепляю смерзшиеся ресницы и вижу перед собой злую и встревоженную морду Грача. В сознание с холодом, свистом ветра, болью в ногах и режущим светом пурги безжалостно врывается реальность.

Я ненавижу Грача за то, что он вернул меня сюда оттуда, где мы с ней почти поняли друг друга; где было так хорошо, где была ее теплая рука и вальс Свиридова.

Жесткая рукавица Вовки грубо растирает мне лицо.

– Очухался? – кричит он мне, – Ишак педальный, чуть не замерз! Чего улыбаешься, мудень?! Мамку во сне увидел?

– Катьку… – шепчу застывшими губами.

– Еще минут пять, – орет мой друг, – у тебя меж ног все в сосульку бы превратилось! Нужен ты был в таком виде своей Катьке!

– Да я ей в любом виде не нужен… – слова с трудом протискиваются между потрескавшихся губ.

Чувствую во рту соленую влагу. Десны, что ли, начали кровоточить?

– Чего ты там бормочешь?! – встряхивает меня за плечи мой несентиментальный друг, – Вообще нюх потерял!!! Сдох, как салага!

– Не сдох, а замечтался…

– Тогда подъем! Сейчас дальше пойдем. Щербатого из щели уже вытащили. Вот козел, на ходу успел ширнуться. Интересно, где наркоту взял? Тащился на автопилоте, развезло, вот и потерял ориентировку.

– Грач, я твой должник…

– Ты мне по жизни должен!

Опираясь на плечо Вовки, поднимаюсь на негнущиеся ноги. Колени подгибаются, онемели. Все, что ниже их, не чувствую. Чтобы избежать падения, обхватываю Грача за шею.

– Ты чо! – встревоженный Грач встряхивает меня, – Ноги отморозил?! Ну – ка, попробуй пошевелить пальцами!

Пробую. После третьей попытки мне это удается. Грач догадывается об этом по моей счастливой улыбке. Которая, со стороны, наверное, похожа на греческую маску: губы треснули, кровоточат. Прикладываю к ним снег и закрываю от ветра поднятым воротником бушлата. Непромокаемый капюшон поверх шапки не дает сыпаться белой крупе за шиворот, поправляю и его. Теперь можно и вперед…

– На, глотни кишмишовки, – Грач протягивает мне флягу.

Виноградный спирт обжег губы.

– Ничего… – улыбается мой кореш, у видев, как скривилось мое лицо, – Дезинфекция – вещь полезная.

Из метели, как черт из бутылки, вылетает наш взводный старший лейтенант Орлов:

– Не спать! Начинаем движение!

После этого он исчезает за поворотом скалы. Ветер срывает окончания слов лейтенанта, обращенных уже к тем, кто идет за нашей спиной, и мы слышим только:

– Не спа… Начинаем дви… Не спа… Уроды!

Снова шнур на поясе, «эрдэшка» давит на плечи, автомат привычно висит под правой рукой стволом вниз, трофейный пулемет перечеркнул грудь и ноги опять скользят по обледенелой тропе.

Идешь, как наш ротный наркоша Щербаков – на автопилоте. Ни чувства страха перед обрывающимся в каком-то метре от ног карнизом, ни холода беснующейся бури, пробивающего сквозь солдатский бушлат. Все утонуло в бескрайней усталости.

Шагаешь, автоматически ставя ногу в отпечаток подошвы впереди идущего. Хватаешься рукой за камень при очередном повороте, время от времени сплевываешь тягучую кровавую слюну через небольшое отверстие в поднятом воротнике – десны продолжают кровоточить, и – продолжаешь путь.

Единственное, что не занято сейчас – голова. Мысли текут ровным потоком, сами собой. Я даже не делаю попыток их систематизировать, уложить в какие-то конкретные воспоминания. Это просто обрывки фраз, куски образов, фрагменты прошлого. Наверное, это и есть то, что называют потоком сознания.

…Широко распахнутые в мир темно-синие глаза. Не голубые, нет – именно темно-синие. Ясное небо, отраженное в воде бездонных озер.

Глаза, восторженно следящие за кафедрой. Первый курс, лекция по античной литературе, которую читает доцент Болдин. Все восхищаются его остроумием, яркими примерами и умением преподнести предмет так, как никто другой. Катерина – не исключение. На лекциях она восторгается доцентом, а я – ей, сидящей в аудитории за два ряда от меня – чистой, непосредственной, восхищенной.

Ее черноволосая головка поворачивается в мою сторону, и я не успеваю скрыть выражение обожания. Ее взгляд становится лукавым и она делает чуть заметный кивок в мою сторону. Я счастлив. Как мало нужно влюбленному человеку!

«Здравствуй, Кэт…» Так я начинал каждый из сотни телефонных звонков из одной и той же будки у станции метро «Тургеневская» на протяжении восьми месяцев. Почему из одной и той же будки? Первый звонок был из нее, после которого Катя назначила мне свидание.

Это был первый и последний удачный звонок. После чего мы общались только по телефону. Это был настоящий телефонный роман: она с непостижимым упорством избегала встреч, зато могла десятками минут говорить в трубку. Поэтому, надеясь на чудо, сжимая накопленные «двушки», я каждый раз стремился на другой конец Москвы.

«Здравствуй, Кэт…»

Катя, Катенька, Катюша, Катька… Этими именами ее звали дома, в детском саду, в школе, в университете. Родители, друзья – подруги, дяди – тети, бабушки – дедушки. Чужие и родные. А я хотел звать ее по-своему, как никто другой. Как будто необычное сочетание трех букв могло дать дополнительный шанс, выделить меня из общего ряда однокурсников.

Грубовато – фамильярно звучащее на русском языке английское имя стало для нее паролем для откровенных разговоров по телефону, но не более. Телефонный роман им и остался.

«Поздравляю вас с рыцарским шлемом, сударь, – смеялся тогда над собой, – Вы достигли „фин аморе“, „любви на расстоянии“ куртуазных кавалеров. Но вынужден вас огорчить: вы опоздали лет эдак на пятьсот…»

Нога подскальзывается на обледеневшем карнизе. Чтобы удержаться на тропинке, хватаюсь за обломанный ствол деревца, торчащего из-под снега. Ище минута – и я бы покатился в преисподнюю. Спина взмокает от мгновенно накатившего страха. Такие вещи лучще всего возвращают к действительности.

Прошлой весной, на глазах у всей роты на пустяковом спуске сорвался в пропасть боец из молодого пополнения. Это был его первый выход в горы. Широко раскрытые глаза, полные изумления, неприятия того, что происходит именно с ним. Крик «Не хочу!!!», застывший в них, и вопль «Мама!!!» прокатившийся по ущелью…

А у меня какой выход в горы? Уже давно не веду счет таким вещам. Хотелось бы, чтобы этот стал крайним в жизни. Не «последним», здесь так не говорят – крайним. Но пока об этом не думать. Не думать!

Скоро Новый год. Дома – елка, блестящие игрушки на ней, брызги шампанского… Дед Мороз и надежда, что наступающий год будет лучше предыдущего. Надежда, помогающая прожить эту жизнь. Разве и нам она не помогала вытерпеть все, зажигая счастливым светом будущую жизнь на гражданке? Душа рвется к этой вере, но вот мозг… Неужели все отравлено? Как хочется верить!

Новый год. Во время прошлого Нового года мы выпустили пару очередей из «Утеса» по «духовской» зоне ответственности. В ответ нас накрыли реактивными снарядами. Сорванный праздник и четверо раненых С Новым годом, с новым счастьем.

…Буран стихает. Или только кажется? Привыкли…

Натыкаюсь на спину остановившегося Грачева.

– Чего встал?

– Все стоят.

– Может, уже пришли?

– Хрен его знает. По времени, вроде, должны…

Больше говорить не хочется. Ради чего сквозь смерзшийся капюшон бросать слова? На ветер в самом прямом смысле. Надо поберечь силы, скоро они нам пригодятся.

Разведка топает впереди, оторвавшись от нас на полчаса хорошего хода. Может, она, оседлав перевал до подхода «духов», сидит уже в пещерах, и подала знак, что все в порядке? Хорошо бы…

Воевать по такой погоде не хочется. А когда хочется воевать?

Сквозь свист ветра раздается хлопок. Выстрел? Если разведка столкнулась с душманами, сейчас должна начаться стрельба.

Но стрельбы нет. Вместо нее по цепочке передается команда подтянуться. Подтягиваемся. Стоим, напряженно прислушиваясь к посторонним звукам сквозь свист воздуха, остервенело болтающегося среди мешанины камней и снега.

Впереди возится с радиостанцией ротный. Неплохой мужик Булгаков – свое дело знает, солдат бережет и на рожон никогда не лезет.

Хлопок. Еще один. За ними – целая серия, словно врубила свои мотоциклы без глушителей рокерская банда.

– Возобновить движение!

И без тебя, капитан, знаем, что надо спешить. Знаем, что разведка уже схлестнулась с индейцами за право обладания теплыми пещерами. И если мы опоздаем…

– Передать Митину, чтобы подбирал отставших! Остальные – вперед! Вперед, сынки!!!

Снег, словно он с «духами» заодно, путается под ногами, вяжет их. Ветер норовит столкнуть с тропы. Освобождаемся от страховочных концов – сейчас они только сковывают движения.

Наш взвод сворачивает от тропы влево, вниз по склону, который становится все более пологим. Это хорошо, можно даже цепью развернуться… Снег – по пояс. В голове сидит только одна мысль: кто сейчас засел на хребте: наши или «духи»? Если встретят огнем – все объяснится. Хотя нас нужно еще заметить в этом буране…

Очищаю пулемет от снега, передергиваю затвор, загоняя патрон в патронник. У меня к ПК подсоединена малая пулеметная коробка, поэтому можно стрелять на ходу. Рядом сопит Костенко. Сопи, хлопче, сопи – твои ленты еще понадобятся…

Стрельба все ближе, но не в нас. Слава Богу, не в нас…

Справа сверху срывается красная строчка трассера. Проносится мимо, гаснет в снежном киселе. Вслед за ней вторя, третья… Пулемет! Ему звонко подпевают автоматы. Глухо бухает гранатомет.

Заваливаюсь на живот. Пулеметный ствол тонет в сугробе. Мать – перемать! Отчаянно расшвыриваю снег руками, чтобы получилась хоть какая-то площадка. Сбоку по-прежнему сопит мой второй номер. Тону в сугробе вместе с пулеметом.

– Чего е…к раскрыл! Стреляй, мудак!

Очереди автомата Костенко глушат ухо. Черт с ним, с ухом – ухо заживет…

Нет, черт, стрелять из положения лежа не получается. Придется стоя. Я не Геракл, чтобы прицельно шмалять из тяжелого ротного пулемета от живота, но другого выхода нет. Даю первую короткую очередь – пристрелочную, вторую, третью…

Стреляя, бреду по пояс в снегу, пытаясь найти более-менее ровное место с небольшим снежным покровом. Интересно, куда делись остальные наши? Кажется, что остался один в этой снежной круговерти, только верный оруженосец перебирает ногами рядом, не прекращая поливать из автомата в белый свет, как в копейку. Впрочем, его первый номер стреляет не намного прицельнее…

Над головой пролетает трассер. Инстинктивно ныряю рыбкой вперед и, больно ударившись локтем, наконец-то обнаруживаю искомую точку опоры для сошек. Теперь можно бить точнее.

У «духов», как и у нас, ленты набиты патронами в пропорции один трассер на три обычных. Так удобнее корректировать собственный огонь. Но у того, что лупит как раз напротив меня, патроны все трассирующие. Это, конечно, на психику давит сильно, но зато демаскирует пулеметчика. Ну и дурак ты, «дух» – я тебя в два счета обнаружу…

Та-а-а-к, чуть левее… Вот она, точка, откуда, как из мешка, сыплются стрелы пулеметных очередей… А вот теперь огонь!!!

Бью длинными. Ствол пулемета то и дело от отдачи взлетает вверх и его, как строптивого скакуна, приходится укрощать, возвращая на место. Наваливаюсь всем корпусом вперед, чтобы зафиксировать сошки – тогда ПК держится ровнее.

Чуть левее заработал еще один пулемет. Это наверняка Грачев. Теперь мы на пару этого «духовского» пулеметчика точно в рай отправим. В два ствола прочесываем кусок белесой пелены из снега, из которой в нашу сторону летели трассы. Замолчал, гад… Завалили или поменял позицию?

Рядом со мной отчаянно лупит из автомата Костенко. По всем правилам стрельбы он должен лежать справа от меня, как и положено второму номеру. А этот змей строился слева. И теперь осыпает отстрелянными гильзами.

– Ленту давай!

Не слышит, увлекся, враг…

Лягаю его ногой. Костенко поворачивает ко мне свою красную морду: глаза – как щелки, лицо яростно перекошено, на кончике носа – капля. Все это с дурацкой закономерностью отпечатывается в моих мозгах. Всегда так – запоминается всякая чепуха. Интересно, неужели и у меня такая же рожа?

– Ленту давай!

Костенко ловко перемахивает через меня. Он снимает с себя пулеметную ленту, которую намотал на себя крест на крест, словно революционный матрос. И – вставляет в лентоприемник новую металлическую змею.

Снова пулемет плюется смертью в снежную круговерть.