Текст книги "Высоко над уровнем моря"

Автор книги: Олег Метелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Товарищи инфекционные больные, как в ресторанчике, приходят, хавают, и с набитыми животами довольными рассасываются по палатам. Затем посуда моется. После этого этапа столовские едят сами и по примеру остальных собратьев по разуму идут давить подушки в своих палатах.

Естественно, как старший по сроку службы и должности, я занимаюсь только тем, что доглядываю за своей кухонной командой и иногда помогаю таскать продукты из пищеблока в отделение. Работа важная и ответственная. У нее есть две основные сложности: не растолстеть до неприличия на казенных харчах и успевать следить за воровскими поползновениями моих подчиненных.

Подчиненные мне достались шик – блеск, красота. На первом месте стоит Сашка Кулешов или, как я его прозвал, «Путеец с калошной фабрики».

«Путеец» после ПТУ доблестно трудился помощником машиниста в депо родного города Чимкент, что в Казахстане. И случилось ему полюбить девчонку – малолетку, сладкую конфетку. Сладкая эта конфета обладала очень веселым нравом и по этой причине позволяла себя любить не только Сашке, но и еще определенному количеству парней рабочих профессий.

Иными словами, была девчонка обычной малолетней поблядушкой с рабочей окраины, но Кулешов этого понимать не хотел. Любовь, как известно, зла. И Путеец на ее почве надеялся наставить красавицу на путь истинный. Однако Катерина на его тяжкие воздыхания особого внимания не обращала и Сашка из своего легиона кобелей не выделяла.

Путеец, в свою очередь, старался ситуацию переломить в корне: полировал торцы своим «молочным братьям» по любви, обзаводясь фингалами и ушибами чуть ли не семь раз в неделю. Эти бои местного значения продолжались без малого пару месяцев и закончились полной победой нашего героя: конкурентов от катиного крыльца он отвадил.

С самой же Катюшей дело обстояло сложнее. Ухаживание с цветами, шоколадками и несвойственным для рабочего класса шампанским она принимала благосклонно. В подтверждение свое благосклонности порой отдавалась в сумерках под кустами городского парка, но… Единственным и неповторимым Кулешова признавать не хотела.

И Путеец не выдержал: после очередной поездки он принял на грудь граммов двести без закуси и отправился на разборки.

Катя росла без отца, воспитывалась (точнее, не воспитывалась) под присмотром своей матери – женщины лет тридцати двух, бабенки шустрой и беспутной. В Сашкин визит маман оказалась дома и первым делом предложила ему накатить. Катерины дома не было («Опять шляется где-то, шалава», – определила нахождение дочери маман).

Санек по наивности души надеялся подобрать ключи к сердцу своей возлюбленной через ее муттер, поэтому от ста граммов портвейна «три семерки» не отказался. Накатив, Путеец поведал историю своей любви катиной родительнице.

Родительница прониклась любовным жаром набивающегося в зятья парня и пообещала наставить на путь истинный свою непутевую дочь. И, в свою очередь, предложила скрепить нарождающийся родственный союз братским поцелуем.

«Братский поцелуй» несколько затянулся и был грубо оборван появлением Сашкиной пассии.

«Ах ты, блядь старая! – ласково обратилась юная нимфа к матери, – Тебе своих кобелей не хватает, теперь у меня стала отбивать! Давно от триппера лечилась?»

На что маман лишь усмехнулась и кокетливо поправила волосы.

«А ты, сучий потрох, – не менее ласково сказала Катюша Саше, – катись-ка отсюда колбаской!»

«Да ты ничего не поняла, – попытался восстановить статус кво Путеец, – Тут ничего не было. Я с тобой поговорить пришел!»

Путеец вырос в далеко не оранжерейных условиях, и на сочные обороты в девичьих устах не обратил внимания. Он предпочитал зрить в корень. На этот раз его зоркий взгляд уловил, что шансы всерьез заявить о своей любви тают окончательно и бесповоротно.

«Чего вы молчите! – заорал Путеец на блудливо улыбающуюся мамашу, – Вы же все знаете!»

«Слушай, мальчик, хиляй отсюда, – лениво произнесла она, – Сопляк ты еще для моей Катерины…»

И тут рабочая душа Кулешова не выдержала…

Что конкретно в пылу гнева и отвергнутой любви он сломал из окружающего интерьера, Сашка узнает только на суде. Выяснится, что немало: два кресла, немецкую хельду, все стекла на кухне.

«Да у вас это раньше покоцано было!» – попытался он вякнуть в свое оправдание, но предприимчивая маман предъявила акты о нанесенном ущербе. И Санек был обречен.

В довершение к приговору суда «два года на стройках народного хозяйства с выплатой нанесенного ущерба», иными словами, «химии», Путеец получил приговор на всю оставшуюся жизнь.

Уже когда Сашка был под следствием по обвинению в злостном хулиганстве, его посетила мать Кати, которая без обиняков заявила: «Катька – то беременна! Ты же с ней, сукин сын, спал! Женись еще до приговора, а то под статью за совращение несовершеннолетних подведу!» Путеец скрипнул зубами и женился. Сюжет прямо по Василию Шукшину.

Оттарабанив два года на Самаркандской калошной фабрике, где в чаду и угаре от устаревшего на пятьдесят лет оборудования Кулешов обеспечивал регион популярной там обувью, он, от греха подальше, ушел в армию. Чтобы, как он мне сказал, не сесть снова. На этот раз – за убийство своих родных и любимых жены и тещи. Тем более, что Катерина никакого ребенка на свет не произвела: сделала аборт вскоре оформления формальностей с женитьбой.

Военком долго не хотел призывать Путейца на военную службу из-за его недавней судимости. Но, проникшись душещипательной историей парня и наведя справки о моральном облике его новообретенных «родственников», сделал исключение.

Еще во время прохождения курса молодого бойца Кулешов написал рапорт с просьбой направить его в Афганистан. И делал это до тех пор, пока командование не удовлетворило желание настырного солдата.

– Ты чего в Афган рвался, Путеец? – я спросил его. Отделение было накормлено и мы могли себе позволить поваляться на койках, – На дурака, вроде, не похож: ведь наверняка знал, что там медом не намазано.

– Злой я был, как не знаю кто. Чувствовал, что рано или поздно на своих в роте сорвусь. Лучше уж на «духах»…

До «духов» Путеец не доехал. В таджикском городке Пархар он подхватил гепатит и второй месяц отдыхал от тягот и лишений на простынях госпиталя. Сашка попал в автомобильные войска, и поэтому с выводом войск война для него не заканчивалась. Надо же кому-то было возить грузы для Наджибуллы и его сорбозов.

– Армия, конечно, дурдом, – разглагольствовал Путеец, лежа на госпитальной койке, – Но дома дурдом больший. Если выживу, то дембельнусь и подамся на какую – нибудь комсомольскую ударную стройку. На БАМ, например. Там железнодорожники и водители требуются.

– Ты же судимый, Путеец, – подначивал я его, – И из комсомола тебя исключили. Тебя же не возьмут.

– Это меня в контору бумажки строчить не возьмут, – усмехался Сашка, – А маневровые тепловозы по вечной мерзлоте водить камикадзе всегда требуются.

… Вторым мои бойцом в кухонной команде стал Картуз из городка Волжского, что находится в Волгоградской области.

Криминальным прошлым Мишку Картузова Бог тоже не обидел. Сколько себя помнил девятнадцатилетний Картуз, у него всегда были неприятности с правоохранительными органами. Забрался как-то восьмиклассник Мишаня с товарищами в строительный вагончик за патронами от монтажного пистолета, чтобы их потом на рельсы класть или в костер кидать – повязали и в детскую комнату милиции на учет поставили.

Подумаешь, строительные патроны, а вони… Особенно в школе, где классный руководитель целый час перед всем классом мозги канифолила. А когда он за час общественного позора ей в квартире окно выбил, натравила участкового, чтобы тот каждый день к Картузовым родителям заходил. Проверить – чем это Мишенька дышит.

И надо же было такому случиться, что дышал на тот момент Миша клеем «бээф» в подвале своего родного дома. А участковый, бдительный такой, туда нос сунул. В итоге была крутая отцовская порка, растянувшаяся по времени аж на неделю. Как это делается? Все просто: приходит батяня с работы и за ремень…

Не вынес Картуз такой жизни и дал тягу из дома. Напоследок купил в аптеке с помощью доброго дядечки пачку презервативов, насыпал в них хитрого химического состава, приобретенного там же, и сунул эти бомбы в бензобаки учительского «запорожца». А также – милицейского «уазика», что за участковым заехал…

Бензобаки, естественно, рванули, а «народный мститель» Картуз оказался в спецприемнике для несовершеннолетних. Хорошо еще, что в машинах никого не было, а то после спецприемника Мишка поехал бы в колонию для несовершеннолетних, а не в спецПТУ…

… – Ненавижу ментов, – скрипел зубами «Робин Гуд» из Волгоградской области, нежно поглаживая вытатуированную на кисти кошачью морду.

С учетом богатого по малолетству криминального прошлого и отсутствия смягчающих обстоятельств в виде стерв – баб, как у Путейца, Картузу был обеспечен стройбат. Там он честно отработал год, строя в песках никому не понятный секретный объект, потом заскучал по цивилизации. Поэтому разбавил в воде мочу заболевшего желтухой товарища, заработал болезнь Боткина и поехал осваивать культурную жизнь в инфекционном отделении госпиталя.

И хотя истэблишмент мои бойцы не уважали, но неофициальный авторитет чтили. Афганский опыт принимался «урками» безоговорочно. Поэтому претензий к ним с моей стороны в служебное время не было. В свободное же ни могли творить, что хотели – это меня не волновало.

– Слышь, Андрей… – обращается ко мне Путеец.

Я недовольно поворачиваю к нему голову: только что с превеликими трудами раздобыл номер «Советского воина» с повестью об американских рейнджерах в джунглях Латинской Америки и не хочу, чтобы отвлекали от занимательного чтива. На основе своего военного опыта вижу, что процентов шестьдесят из описанного здесь – чистейшая галиматья, но читается занимательно.

У нас в палате – тихий час после обеда. Отделение накормлено, посуда вымыта, свой личный состав я побаловал не просто борщом, каким питались все остальные, а со сметаной. Ее я выменял в центральном пищеблоке на три пачки сахара. Ребятишки, работающие там, судя по всему, гонят самогон, и поэтому лишний сахар им никогда не мешает.

Откуда у нас взялся лишний сахар? Уметь надо! – отвечу на этот дурацкий для любого работника общественного питания вопрос. Отделение пьет сладкий чай и странный кофейный напиток из ячменя с соответствующим названием «Народный»? Пьет! А это главное. Экономика должна быть экономной – учил в недавнем прошлом покойный Леонид Ильич. Вот мы и экономим. С каждого ведра жидкости у нас остается полпачки сахара. Он копится не по дням, а по часам и я думаю, что скоро буду его солить…

– Слышь, Андрей… – полусонно бухтит на соседней койке Путеец.

– Чего тебе?

– Анаши хочешь?

– Откуда вял?

– А ты чо, прокурор? Где взял… Из дома прислали. В письме. Не знаешь, как это делается?

Я знаю, как это делается, чтобы обмануть нашу военную цензуру, имеющую привычку выборочно просматривать письма личного состава. С другой стороны, не могу понять глупости Путейца, попросившего друзей прислать анаши из Казахстана, когда здесь, в Средней Азии, этого добра хоть обдолбайся до посинения.

– Будешь, говорю? – щедро предлагает косячок мой подчиненный и он же – мой приятель.

В Афгане я несколько раз пробовал курить чарс. Ничего из этого хорошего не вышло. В первый раз чуть не стошнило. Во второй к тошноте прибавились ватные ноги. В третий раз стало жутко весело. Что бы вокруг меня не говорили, хохотал до коликов в животе.

На этом разе я плюнул на это занятие, так и не дождавшись небесных глюков, про которые мне рассказывали знатоки. К тому же всегда перед глазами был живой пример в лице Щербатого и еще парочки заядлых ротных наркош. Эти ради косяка шли на все. Нужно мне дохнуть на боевых, если перед этим не поймал кумар, и иметь при этом перевернутую психику? От этих наркоманов никогда не знаешь, чего ждать: то ли объяснения в любви, то ли выстрел в спину. В гробу я видал такую плату за «божественные видения».

– Не буду, – ответил я Путейцу, – Если хотите пыхнуть – вперед, мешать не буду. Но чтобы к ужину поднялись: народ кормить нужно. Если не поднимете с Мишкой свои жопы с кроватей – контужу.

– Не бзди, все будет чики – пики.

Я снова берусь за журнал. Но мысли от героических похождений рейнджеров Юйес Ай помимо воли начинают возвращаться к делам более прозаичным. Чертов Путеец, весь настрой сбил!

Вспоминаю, что надо занести оставшийся сахар и полбанки сметаны нашим парням, что лежат в терапии. У них в отделении воруют наверняка не меньше, но кормят хуже, чем у нас в инфекционном. Да и своей руки в кухонной команде у моих корешей нет.

Раскладка продуктов – тайна на уровне мироздания, простому смертному ее не постичь. Это я усвоил не сразу.

Едва появившись в столовой, я решил навести свой порядок: сдал выдавать столько, сколько положено. Сгнили спички, подложенные в формочку для выдавливания пайков сливочного масла (должно быть ровно тридцать граммов, а со спичками получается около двадцати) – отлично, новые класть не будем. Пусть ребята получают полновесную пайку. Сахар в чай или кофейный напиток – как полагается: две пачки на большую кастрюлю!

Отделение рубало и радовалось. Но я стал замечать странные вещи: продуктов на всех стало не хватать. В итоге моя кухонная банда, привыкшая к жирным пайкам, лишилась их вовсе. Все, с учетом наших законных порций, уходило на столы.

Мой команда особенно не роптала, поскольку я отделывался щедрыми гренками вместо первого-второго и масла на десерт. Слава Богу, белого хлеба и свежих яиц у нас еще хватало. Запахи от свежеезапеченного хлеба плыли по всему отделению. Бойцы, бродя по коридору, завистливо ругали «оборзевших столовских». Знали бы они причину этих запахов!

Однако вскорости наш шеф – бабуся заметила неладное и провела служебное расследование. В итоге спички в формочку благополучно возвратились и нормы в закладке сахара и раскладке творога стали прежними.

И всем все сразу стало хватать. Больные побурчали было по поводу урезанной пайки, но поскольку она не стала меньше той, к какой они привыкли раньше, бунта на корабле не случилось. Просто все посчитали, что новый старший столовой решил побаловать отделение в честь своего назначения на должность.

– Балда ты Ивановна… – ласково выговаривала мне бабуся, – Ты забыл, что в пищеблоке тоже себя не забывают? А на складах? С начальством делиться надо? – Надо! Вот откуда недокладка продуктов идет. Мы – то что… Мы – нижнее звено, только их грехи покрываем. Да и на них равняемся… Будешь по чести всех кормить – половина твоих ребят вообще с голоду помрет. Вот тебе и ответ на вечную российскую загадку: все воруют, и все равно никто с голоду не пухнет.

Ты уж меня, старую, послушай: я на этом все зубы съела. Раньше, по молодости, тоже принципиальная была. Ох, как меня колотили, за принципиальность – то мою… А потом нашелся умный человек – объяснил…

…Воровство такое… – продолжала развивать свою мысль до сих пор не оцененная нами по достоинству Дмитриевна, – не дюже вредная вещь. Больше живота все равно не съешь, а украденное с собой на тот свет нее возьмешь. Можно, конечно, за границу отправить, но граница у нас на замке. В общем, таким образом, еще одно распределение между людьми происходит. Скажу тебе: более справедливое распределение, потому что берут люди то, что им недодают.

– Так, по-вашему, выходит – тырить все, что не приколочено, справедливо? – не выдержал я.

– А это смотря кто и почему, как ты выражаешься, «тырит». Начальники – от жира, остальные – от недостачи. Начальники на это глаза закрывают, потому что уверены: придет время – можно и кулаком по столу стукнуть, обратно потребовать. Мол, дали тебе попользоваться – хватит. И выгребут тогда эти вторые закрома Родины, как миленькие. Историю изучал, про раскулачивание слышал? Сначала вам, товарищи крестьяне, земельку и НЭП, а потом – отдай все обществу и не греши. Вот тебе и вся система распределения.

А что до закона…

Так у нас, в России, все люди – живые человеки. Не хотят, да и не умеют они под единый ранжир выстраиваться. Может, в других странах и получается у кого, а у нас – нет. Там, в тех странах, привыкли, как в чуланах, жить. А нам простор подавай, в ящик не загонишь…

Я смотрел на бабку, вытаращив от удивления глаза: вот тебе и «божий одуванчик»! Откуда она все знает?! А ведь действительно, дисбат в армии тем и страшен, что блюдут там воинские уставы строго и до абсурда. Там нет никакой отдушины для чисто человеческих отношений между власть имеющими и подневольными. Все покрывает ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ПУНКТ УСТАВА – параграфом любые дела легче прикрыть и будешь ты при этом спать со спокойной совестью.

– Ты что, милый, на меня с таким удивлением смотришь? – улыбнулась бабушка, – Я ведь не всегда на кухне работала. У меня отца, комдива, старого боевого товарища Блюхера, в тридцать девятом забрали. Мне тогда восемнадцать лет было: понимала, что к чему. На фронте друзья отца по гражданской не дали на передовой санитаркой сгинуть, в штаб армии перевели. Так что жизнь я видела с разных сторон.

Перед войной Сталин наподобие немцев свой параграф хотел для народа установить. А тут война случилась, и все стало на свои места: где оказались немцы со своим порядком, а прочие европейцы с верой в закон и цивилизацию? То – то.

… Ну, ладно, – одернула себя Наталия Дмитриевна, – Заболталась я с тобой. Делом пора заниматься. Так вот, скажи своим архаровцам, чтобы в следующий раз большой бак лучше мыли. А то пожалуюсь капитану, и он вам всем свой параграф пропишет…

22.

Андрей Протасов

Полпятого. Пора поднимать хлопцев с коек и идти за ужином.

Захожу в свою палату. Раскумаренный Путеец дрыхнет на животе лицом в подушку. Трясу его за плечо. Безрезультатно.

Беру одной рукой за шиворот, другой – под пятую точку человеческого тела, и, как нашкодившего кота, поднимаю над койкой. Бросаю вниз. Жалобно стонут пружины, но реакции никакой. Этот шкодливый «кот» скорее похож на кота подохшего. Даю пинок под сетку. Путеец вякает что-то во сне и продолжает сладко дрыхнуть.

Я на время оставляю его в покое: у меня есть в запасе еще полчаса, пусть отлежится. Иду в соседнюю палату поднимать Картуза.

Второй мой боец оказывается покрепче: после пары сильных пинков под сетку кровати, оттягивавшийся после анаши Мишка вскакивает, как новенький. Я беру в помощники «бескорыстного борца с ментами» и иду поднимать «химика с калошной фабрики».

Мы возимся с ним около двадцати минут: трем уши и нос раздираем веки. Мишка «зажигает спички» – щелкает пальцами о зад Путейца. По своему опыту знаю, что это довольно болезненная штука, но Кулешов не подает признаков жизни.

Разошедшийся мой младший компаньон подбирает под кроватью вырезанный из журнала заголовок рубрики «Поговорим об интимном» и приклеивает его канцелярским клеем к заднице Путейца. Мы хохочем пять минут до коликов.

Однако смех смехом, а дело делать надо. Стаскиваем Кулешова за ноги с кровати. От удара физиономией о линолеум палаты он приходит в себя.

В «раздатке» всучиваем Сашке огромную кастрюлю. Путейца с ней швыряет из стороны по коридору. Кастрюля отчаянно гремит крышкой. Того и гляди, дежурная сестра догадается, что со столовскими сегодня творится что-то неладное.

Сегодня дежурит Светлана, и мне больше всего не хочется предстать перед ее глазами в таком идиотском виде: укрощающим обкурившегося бойца, который в свою очередь укрощает взбесившуюся кастрюлю.

Еще раз звякнешь, – угрожающе подношу кулак к носу Путейца, – Порву, как плюшевого. Картуз! За каждый звяк давай ему пиндель.

Звяк – удар. Звяк – звяк: еще два удара. Похоже, раскумарившемуся Мишке нравится отвешивать в полной безнаказанности плюхи своему корешу. После пятого удара кореш старается идти по самой середине лестничного пролета, чтобы не биться о стены и не звенеть. Со второй попытки это у него получается.

На обратном пути наша вихлястая троица встречает прогуливающуюся по дорожке госпитального сквера парочку. Это были Гарагян с медсестрой Леной.

Я познакомился с Леночкой на следующий день после прибытия в госпиталь: она брала у меня кровь для анализов.

– По-моему, вам это лишнее, – сказала она мне тогда, – И так видно, что у вас желтуха: белки можно смело назвать желтками. Интересно, вы везде такой желтый?

При остром случае болезни Боткина человеку не до шуток, и я оставил без ответа ее сомнительную остроту. И впредь старался избегать встреч с этой чересчур уверенной в себе девицей. А тут, смотрите-ка, Вагон добился на этом фронте больших успехов…

– Слышь, Андрюха, – Путеец сопит у меня за спиной с ведром, полным кашей. На свежем воздухе он уже отошел от дури и даже захотел пофилософствовать, – Почему бабы чаще всего на всякую сволочь западают, а? Любому мужику, пообщайся он с этой вагонной шушерой пару деньков, сразу будет видно, что это за овощ. А бабы не видят. У них что, мозги по-другому устроены?

– А ты у своей жены не спрашивал?

– Не успел, – возмущенно звякнул крышкой ведра Сашка, – Мы с ней вообще ни разу о нормальных вещах не говорили. О чем с ней говорить? В башке у Катьки всего одна извилина, да и та только мечтами о шмотье забита.

– Ну, сам выбирал – вставил я фразу в Сашкин монолог, – Кстати, почему только шмотками? А мужиками?

– Мужики для нее были только прямым каналом для получения шмоток.

– Каким-каким каналом? – встрял Картуз, – Прямым? Это в каком смысле? Она чо, любила через зад, что ли? Как это грамотно называется – анальный секс?

– Ты, уркаган, вообще молчи! – оборвал его Путеец, – Что ты в своих «зонах» видел, кроме решетки и педиков? Вскормленный в неволе орел молодой!

– Слушай, ты, падла… – завелся с пол оборота Мишка, – Я сейчас тебя вот этим ведром… Да ты у меня его в одиночку схаваешь. Без хлеба.

– А пупок не развяжется?!

– Хватит! – оборвал я зарождающуюся ссору, – Детишки малые. Харчи разольете, в родные роты отправлю!

Естественно, я не имею права отправлять своих помощников в их части. Однако упоминание о неминуемой каре за лишение ужина целого госпитального отделения в полсотни человек разводит ребят по разные стороны ринга.

Мне, конечно, на отправку в часть наплевать, поскольку дембель и в Африке дембель: какая разница, где его дожидаться – в части или здесь? Но Мишке в свою пустыню ехать не хочется. Поэтому «Робин Гуд из Волгодонска» возмущенно сплюнул в сторону и замолчал.

– Ну что, Андрей, – не унимался Путеец, – Почему бабы на всякую сволочь западают, а?

Мне почему-то не хотелось развивать эту тему. И я ответил Сашке:

– Ты сам уже на этот вопрос ответил. И вообще, чего ты ко мне прицепился – самого умного нашел? Отвянь.

– Такая красивая бикса, и болтается с таким придурком, – удивленно пробормотал себе под нос Путеец и «отвял».

Действительно, чего тут говорить: чужая душа – потемки. Хотя этот разговор не был случайным. Для моих бойцов уже не является секретом, что на самом деле представляет из себя наш старшина отделения. Нет, я не рассказал ребятам о гарагяновской «службе» в роте – он и в госпитале успел наследить.

Для нас, входящих в круг «центральных» фигур отделения, не является тайной, что Вагон обзавелся гражданской одеждой и ходит регулярно в самоволку в город. Там он, предварительно собрав деньги со всех желающих, добывает водку и анашу.

Я не моралист и мне наплевать на бурную деятельность Гарагяна и тех придурков, что травят свою желтушную печень паршивой азиатской водкой. Моей столовской братии – тоже. Они бы и сами не прочь вкусить этих запретных удовольствий, да денег нет, а в долг Гарагян не дает. Продавать что-либо из казенного имущества, чем балуются некоторые олухи у нас в госпитале, своим я категорически запретил: насмотрелся в свое время на этот бардак в Афгане, и второй раз наблюдать за ним уже здесь не хочется.

Нас разозлила совершенно другая история.

Откуда-то из дальнего гарнизона в госпиталь привезли очередного менингитчика. Здоровый, даже красивый парень, успевший послужить каких-то два месяца, был при смерти. В реанимации его откачали слегка, затем переправили в наше отделение, в отдельную палату.

Именно наша команда тащила носилки с пацаном по узкому лестничному пролету на второй этаж. И Светлана, сопровождавшая их, тогда сказала мне, что этот случай довольно тяжелый, и если парень выживет, то останется дауном. На глазах Светы, наверняка повидавшей немало, на глазах блестели слезы. Действительно, от таких известий кого хочешь покоробит: Да и по мне, уж лучше пулю в башку, чем так…

К больному вызвали мать. Простая женщина, работница какого-то комбината, воспитывавшая сына одна, она заняла денег на дорогу у соседей и поехала за тридевять земель ухаживать за сыном.

Чтобы она не тратилась на питание, мы со своей кухонной мафией решили ей помогать, чем можем. Женщина пыталась отказаться, на что мы ответили: «Питание вашему сыну по полной программе все равно положено. А он, кроме капельницы, ничего не принимает. Так что не стесняйтесь: чужое вы не едите».

Уговаривал Мишка Картуз. Не знаю, что он там наболтал от себя лично, но, в конце концов, женщина согласилась. Мишка от всего этого даже изменился: стал меньше ругаться матом, гонять салаг по своей палате и принялся собственноручно носить еду в отдельную палату.

Со своей стороны провела агитацию и Светлана: уговорила капитана, чтобы тот пробил для женщины дополнительный паек из центрального пищеблока. А во время своих вечерних дежурств часто засиживалась у нас на кухне, беседуя на разные темы. Получилось, что совместное наше участие в беде человека, как-то всех сплотило…

На меня эта история повлияла еще более странно: стал ревновать Светлану к капитану, хотя вида не подавал. Но разве можно провести женщину в сердечных делах? Светка заметила перемену в отношениях и тоже стала как-то выделять меня из общей толпы больных. В ее взгляде стало чуть больше теплоты и участия. Она вела себя со мной, как любящая старшая сестра. Впрочем, я бы предпочел быть не братом, пусть даже любимым, а кем-то другим…

И эту госпитальную идиллию разрушил чертило Вагон!

Он напоролся на патруль среди рядов «зеленого базара», где встречался со своим торговцем анашой. Чтобы не оказаться, как минимум, на «губе», а максимум – загреметь под суд (СССР – это тебе не Афган, где на баловство с наркотой смотрели сквозь пальцы), ему пришлось бросать товар и обращаться в бегство. Но на этом неприятности старшины не закончились, а только начались: пацаны, авансом заплатившие за чарс, требовали деньги или товар. У Вагона не было ни того, ни другого. За такие вещи в Азии перерезают глотку от уха до уха…

И наш Вагончик не придумал ничего более мудрого, как попытаться занять денег у несчастной солдатской матери. Бедная женщина, смотревшая на всех больных солдат в инфекционном отделении, как на детей, попавших в беду, едва не дала ему искомой суммы. Сколько конкретно, мы не знали, но были почти уверены: это были все ее деньги.

Сделать это помешала Светлана. Какой-то «доброжелатель» (или попросту «стукач») ей протелеграфировал про очередную аферу старшины, и она вовремя его остановила. Я был более чем уверен, что эта история стала известна капитану, и над головой Гарагяна стали сгущаться тучи.

Почему-то меня это не радовало. Нет, никто не возражал против туч над макушкой проходимца. Просто меня мучила обычная ревность: капитан поимел эти сведения через Светлану, которая, в свою очередь, ни за что не рассказала бы ему об этом (решив проблему своими силами), если бы не их близкие отношения.

В народе говорят: ревность – признак… чего? Правильно. Но я осознавал, что это самое «чего» в моем нынешнем положении ранбольного солдата не имеет никаких шансов. Более того, сестринское отношение Светланы ко мне уже начинало раздражать. Я понимал, что эта злость несправедлива к ней, но ничего не мог с собой поделать…

После бессонной ночи, наполненной этими размышлениями, я решил завязать свои чувства в узел. И чтобы отвлечься, принялся со своими урками готовить план страшной мести Гарагяну. А последняя встреча Гарагяна с медсестрой Леной нас только раззадорила.

… – Бабы – дуры! – по-прежнему не может успокоиться идущий с ведром каши у меня за спиной Путеец.

Я возвращаюсь из своих мыслей и мечтаний на грешную землю. Возвращаюсь, чтобы снова улететь. До кухни еще двести шагов, за это время можно многое вспомнить и обдумать…

Подумать только, еще совсем недавно я склонялся к выводу железнодорожника! Для этого достаточно было вспомнить историю, что случилась с моим землячком полтора года назад…

С Олегом Синичкиным мы нашли общий язык с первых дней службы. Вместе тягали наряды, терпели наезды «черпаков». Поэтому было вполне естественно, что он рассказывал мне о своей жизни, а я в ответ делился воспоминаниями о себе. Прошлое на сером фоне действительности казалось нам необыкновенно розовым, полным романтики и светлых чувств. А какие же чувства без любимых?

Не раз и не два Олег заводил разговор о своей девушке, что ждала его в Ярославле.

Я смотрел на ее фото и в глубине души удивлялся эпитетам, которыми награждал свою подругу Синичкин: нежная, умная, тактичная. И уж, естественно, красивая. Я видел подругу Олега на вокзале – девчонку, перемазанную тушью, размокшей от слез, с распухшим носом и осипшим от рыданий голосом.

Она висела на шее Синичкина, и что-то бубнила ему на ухо. Поэтому ничего общего со словами, которыми награждал эту девчонку мой товарищ, я найти не мог. В итоге я пришел к мысли, что мой друг сумел найти в девушке нечто, не поддающееся расшифровке с первого взгляда.

Я тактично поддакивал рассказам Синичкина о его любви в течение полугода, пока перед отправкой в Афган мой зема не поехал в отпуск. Тогда на имя командира полка пришла телеграмма от сестры Олега, сообщавшей, что у его отца случился сердечный приступ. Дома Олег выяснил, что никакого приступа на самом деле не было, просто хитрая сестренка решила дать своему братцу отдохнуть от тягот и лишений военной службы.

Для Синичкина этот отпуск был тем более желанным, что он знал: вскорости нас может ожидать «заграничная командировка». А какая может быть «командировка» у солдат срочной службы, как не в Афганистан? Тут и к гадалке можно было не ходить.

А тут такое счастье, да еще со свиданием с желанной и любимой…

Но приехавший обратно по истечении десятисуточного халявного отпуска Синичкин радостью не светился. Неделю он вообще ходил букой, пока не решился рассказать о причине своего мрачного настроя. Оказалось, что его нежная, тактичная и умная, писавшая в течение шести месяцев чувствительные письма отважному защитнику Родины, слюбилась с другим и даже заработала на этой почве беременность. Причем ее живот к приезду Олега можно было увидеть без бинокля за пятьдесят метров.