Текст книги "Высоко над уровнем моря"

Автор книги: Олег Метелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

И будет Алексей Рустамов, на секунду замешкавшийся перед низким дувалом. Лешке покажется, что за ним мелькнула стройная девичья фигура, и поэтому он не пошлет туда вовремя автоматную очередь.

И разорвется за рустамовской спиной граната, перелетевшая через этот самый дувал. И три осколка, повредившие позвоночник, навсегда подарят Алексею мягкое кресло, клетчатый плед и в ослепительных снах белый афганский кишлак, залитый солнцем нарождающегося дня. Последнего, когда гвардии младший сержант Алексей Рустамов из города Оржоникидзе стоял на своих двоих.

…Курю у окна. Магнитофон уже выключен. Мысли постепенно уходят от недавнего прошлого и возвращаются в самое что ни на есть настоящее, которое волнует больше всего.

Светлана. Наш ночной спор породил ощущение недосказанности. Если это просто досада на то, что тебя не поняли, то почему так ноет душа?

Хочу в Россию. Азия осточертела. Все равно какая – наша, их…Все те же бабаи в халатах, орущие базары и чумазые бачи. К черту! Домой. Но, может, душа у меня болит не из-за тоски пор дому? Отчего же?

Светлана. Свет ланит твоих, как свет в окне средь этой черной ночи. Я уже не хочу домой?!

Дудки, конечно, хочу. Даже не домой, просто в Россию. Уехать отсюда хоть к черту на кулички, но с родными лицами и пейзажем вместо этих гор. И Светку с собой увести.

Разница в возрасте? Плевать. О чем я буду разговаривать со своими сверстницами – о тряпках, о последнем виденном кинофильме или с умным видом рассуждать о литературе?

За последние два года перед моими глазами прошли такие трагедии, что Шекспир от зависти бы отравился. А от невозможности наблюдать человеческие характеры самых различных замесов, что приходилось видеть тем, кто служил в армии, Бальзак бы залез в петлю.

У меня задача сложнее, чем у признанных классиков: не запомнить все это, а забыть. Вытравить в себе проклятую бациллу неверия, порожденную войной. Для этого инфекционное отделение покруче этого потребуется. Это может сделать любовь? Что это, в конце концов такое – любовь…

Когда в тебя просто верят и не требуют ничего взамен. И тогда начинаешь верить в себя другого, лучшего. И в благодарность даришь человеку тот же свет. Любовь, это удивительное чувство, которое приходит неизвестно откуда, и также неизвестно куда девается потом. Наверное, она действительно выше нас самих, с нашими житейскими радостями и горестями. А нам остается только констатировать факт: она есть. И главным становится не предать это чувство, не испугаться его.

И уходит она также внезапно, как пришла. И с этим тоже ничего не поделаешь. Все попытки вернуть будут или трагичны, или смешны, но в равной степени нелепы. «Ты молча уйдешь, я останусь один – несвежий покойник на похоронах. Не в силах обряд этот чем-то исправить»…

– Картина Репина «Приплыли»… – Сашка Кулешов сидел передо мной в задумчивой позе и ковырял в зубах остатки очередных вечерних гренок.

«Очередных» потому, что уже третий день мой команде приходилось скармливать все прибывающим больным свои порции. Новый список пищеблок, ведающий выдачей продуктов для всего госпиталя, еще не переварил. Пачки сахара, заначенные за месяц нашей сладкой жизни, тоже стремительно уменьшались. Сладкое выдавали по старой норме, поить же тифозников требовалось регулярно, поэтому мы потрошили запрятанные в вентиляционных нишах наш НЗ.

Впрочем, Сашкина фраза о популярнейшей в нашей стране картине была произнесена не по этому поводу. В конце концов, солдаты мы или нет? А солдаты умеют устраивать санаторий там, где любой гражданский сдохнет. Проблема состояла в другом: Путейца выписывали.

Кулешов имел скверную привычку курить в палате после отбоя. Естественно, комфортно при этом полеживая на койке. За этим невинным солдатским занятием, от которого, правда, можно запросто сгореть, его и застала медсестра Мария.

Машку в отделении не любили. Работать она не умела и не хотела. На процедурах умудрялась так влупить укол в солдатскую задницу, что ее обладатель взлетал от боли едва ли не к потолку. Вену же при установке капельницы Машка (так ее за глаза звали все: и персонал, и солдаты, и офицеры) находила только с раза третьего. К этому времени больной был похож на завсегдатая камеры пыток.

Но и эти ветеринарские замашки (да простят меня представители этой почтенной профессии) ей бы сумели простить, если бы ее ничем не прикрытая любовь оказывать разнообразные секс-услуги офицерскому составу в звании от майора и выше. А также откровенное хамство по отношению к солдатам.

И вот как-то вечером пути Путейца и Мани пересеклись…

На Машкино «Слушай, ишак педальный, я же тебя предупреждала…» Кулешов весьма конкретно определил направление, куда она двигаться со своими предупреждениями. Натуры, склонные к хамству, как правило, не любят получать сдачи, потому что привыкли отрабатывать свое искусство на бессловесных. Медсестра в ответ на равнодушно брошенное ругательство хлюпнула носом и побежала стучать капитану.

Задерганный кэп не стал разбираться в тонкостях сашкиной и машкиной психики и без лишних разговоров выписал нашего Путейца. На попытку моего заступничества – мол, Кулешов очень ценный кадр, и без него столовая придет в упадок, начальник ответил в стиле отца всех времен и народов:

– У нас незаменимых нет. Бойцы, вы забыли, что находитесь в армии. И дисциплину здесь никто не отменял. Пусть, Протасов, твой помощник идет и собирает манатки…

Завтра утром Путеец должен был на первой попутной машине отправиться в свой родной автобат.

Что касается автомобильного батальона, это была очередная ирония армейской судьбы: быть на гражданке железнодорожником, а попасть служить в автомобильные войска. И все потому, что Путеец до армии успел сдать на права, не стал «забывать» их дома, как делали многие, не желающие возиться с железом в любую погоду.

Несмотря на то, что наши войска были практически выведены из Афганистана, колонны армейских грузовиков продолжали поставлять в страну оружие и боеприпасы для армии президента Наджибуллы. Я это никак не мог понять, поскольку знал, сколько военного добра мы оставили для его сорбозов после ухода. Как бы там ни было, но Сашкина часть занималась доставкой этих грузов…

В последнее время маршруты у колонн резко сократились, ездить стало поспокойнее. И все же Аллах не мог гарантировать отсутствие мины где-нибудь на обочине или засаду в «зеленке». Поэтому я сидел на табуретке в нашей «раздатке», тянул пиво (по случаю расставания мы снарядили гонца) и давал наставления Александру Кулешову, Путейцу-С-Галошной-Фабрики, человеку, который за три последние недели стал мне другом.

… – На дверь машины всегда вешай «броник». Потому что в кабине в нем от жары сдохнешь, а от пули в лобовое стекло он тебя все равно не спасет – у тебя одна голова над баранкой торчать будет, а на нее бронежилет не наденешь. Так что его самое место – на двери. Из «зеленки» часто бьют в дверь кабины – там тонкое железо, а твое тело находится как раз напротив ее, – давал я советы, знание или, наоборот, незнание которых на войне оплачивается кровью.

Я говорил это Кулешову и в душе материл тех, кто с трибун разной высоты распространялся о выводе войск как о величайшей победе. Да, для меня и тысяч других с выводом из Афгана эта война закончилась. Но были еще сотни и тысячи, у которых все только начиналось. И было жаль, что в моей кружке плескалось пиво, а не водка…

Армия и война часто сводят близко совершенно непохожих людей, делают их братьями, а потом жестоко и неумолимо разводят их в стороны игрой своих обстоятельств. Одних на время, других – навсегда. И ты привыкаешь к тому, что в твоей душе постоянно рвутся только окрепшие нити…

Сумеем ли мы стать постоянными хоть в чем-то после возвращения, или нам на всю жизнь суждено остаться гонимыми ветром судьбы кустами перекати-поля?

… – При нападении на колонну не пытайся уйти из-под обстрела, выскочив на машине на обочину. Там могут быть мины. Если колонна встанет – прыгай сразу же вон из кабины. И – под грузовик. Лучше всего спрятаться под задним мостом – сзади скаты толще, выдерживают не только автоматную пулю, – продолжал я.

– А если в бак попадут? – спросил как-то враз осунувшийся Санек.

– Если сразу не взорвался, бросай все к чертовой матери и перебирайся к следующей машине. По-пластунски. Лучше всего добраться до БТРа. Бронетранспортеры всегда будут в колоне и надо собираться у них. Там пулеметы, броня – там больше шансов выжить. А если сразу по баку трассерами шмальнут… Что ж… Считай, что тебе не повезло. Единственное утешение: не ты первый, не ты – последний…

Да, вот еще что: своего напарника ни при каком условии не теряй из виду. Старшим тебе парня опытнее дадут, поэтому повторяй за ним все, что он будет делать. Впрочем, и про собственные мозги не забывай, потому что есть такие дураки, им опыт не помогает.

– Может, его еще не пошлют в рейс, – замечает Мишка Картуз, тоже сидящий вместе с нами и прихлебывающий желтую кислую бурду, что в этих краях зовут «пивом», – Я слышал, что неопытных сразу в Афган не посылают. А пока Санек опыта наберется, может, эту лавочку совсем прикроют…

– «Кабы да абы…» – отвечаю оптимисту, – Настраивайся всегда на самое худшее, тогда тебе ничего не будет страшно. Потому что все, что ни произойдет, по закону какой-то непонятной подлости, всегда будет лучше воображаемых кошмаров. В дерьмо чаще всего попадают те, кто расслабляется. Ты анекдот про Вовочку и собачек знаешь?

– Не.

– Папа с Вовочкой идут по улице. Вдруг Вовочка видит: собачки при всем честном народе любовью занимаются. Сынок папу за рукав дергает: «Па, а че это они, а?» Папа в затруднении: Вове-то всего четыре годика. Ну, почесал репу родитель и отвечает: «Понимаешь, Владимир, одна собачка напряглась, а вторая расслабилась…» – «Ага, – отвечает басом Вовочка, – Вот так расслабишься, и вы… бут, как собаку!»

Я переждал хохот и добавил:

– Главное – не расслабляться в общественных местах. Люди, они такие… Любят расслабившихся.

Утром Сашка Кулешов уехал.

Позже, уже демобилизовавшись, я заеду в часть Путейца, расположенную на окраине города, в надежде повидать его. Но мне не повезет: Санек будет в рейсе. Дежурный по роте мне расскажет, что эта поездка у Кулешова уже третья. А в первом рейсе колонна машин вляпается в засаду, потеряет три грузовика. Однако мой друг уцелеет.

На душе станет тепло: возможно, моими молитвами, моими советами. Быть может, спустя полгода Путеец будет так же учить молодого солдата, подкрепляя мои советы уже собственным опытом. И эти знания тоже спасут салабону жизнь под палящим солнцем на выщербленной бетонке…

Я уже давно убедился, что добро имеет тенденцию к размножению, к цепной реакции. И часто последний в этой цепочке не подозревает о существовании первого, положившего ей начало. Как не догадывался Путеец о месте в моей жизни жаркого полудня июня 1987-го, в котором я, еще зеленый «чиж», сидя в тени раскаленного БМП, внимал наставлениям «деда» Воронина. А ведь его тоже, в свою очередь, ведь тоже учил кто-то, неведомый мне…

Жизнь, как известно, сильно смахивает на зебру. Если уж белая полоса везения закончилась, то это надолго – готовься получать на голову сплошные дополнительные сюрпризы.

После отъезда Кулешова вторым таким сюрпризом явилось назначение на его место странного типа дистрофичного телосложения, попавшего в госпиталь с менингитом. Видимо, кэп решил поправить массу тела этого «бухенвальдского крепыша», приписав его к кухонной команде. Все было бы ничего, если тот не был туп как пробка.

– Карандышев, – наставлял неофита Картуз (я отказался общаться с обладателем фамилии персонажа Островского после того, как он выполнил мои приказы с точностью наоборот), – Карандышев, придурок ты вафельный, забери посуду в шестой и девятой палатах. А потом вот этот графин с сиропом отнеси в одиннадцатую…

Боец отнес этот графин в девятую, долго искал посуду в одиннадцатой, в шестой же терся с глупым видом до тех пор, пока его оттуда не выгнали.

Картуз, в котором вдруг проснулись таланты воспитателя-садиста, долго и с наслаждением гонял по кухне тупицу, охаживая его мокрым полотенцем с узлом на конце. Однако в следующий раз результат был такой же плачевный. И вновь в ход шло полотенце, пинки и «пробитие фанеры»…

Через три дня я пришел к выводу, что таким образом эту жертву неудачного аборта ни к чему позитивному не приведешь.

Вспоминалось стихотворение помещика Некрасова про несчастную лошадь, которую безрезультатно лупил поленом мужик. Карандышев был похож на ту бессловесную скотину своей тупостью и никчемностью. Ты хоть шкуру с него сдери, на барабан ее натяни – не взбунтуется и даже не задаст вопрос: «За что?!»

За время службы не раз приходилось видеть таких субъектов. Армия для них становилась сплошной камерой пыток.

Увы, солдатами не рождаются. И каждый из нас, прежде чем стать ловким, умелым, наглым и умеющим выживать в любых условиях, проходил жестокую школу обучения. Там с новобранцами не церемонились. Они и понятно: армия – не детсад. Зато в итоге у нас просыпался естественный инстинкт самосохранения, и мы становились теми, что есть сейчас. Забыв как сказочный сон гражданку с мамиными вкусными обедами, ласковыми словами и стремлением людей понять тебя как личность, а не живой придаточный механизм к механизму основному под названием «танк», «БМП» и «автомат Калашникова».

Но находились те, кто никак не мог принять всерьез окружающую действительность. В глубине души они верили, что все это – сон, и стоит спрятаться с головой под одеяло, и кошмар пройдет. Они и прятались: уходили в себя, замыкались, превращаясь в «тормозов» с пустыми глазами в замызганном обмундировании, делавшими самую грязную и примитивную работу. Гибли они чаще других, успев прихватить с собой еще парочку товарищей по роте, сунувшихся их спасать.

При виде этих несчастных у большинства даже вполне нормальных людей взыгрывали злость и всплески садизма – за дискредитацию человеческого рода. И хотелось показать эти человеческие развалины, теряющие последние остатки достоинства, тем ослам в военкоматах, поставивших в их личных делах штамп «годен»…

К чему эдакое чудо в перьях годно?! К выполнению плана призыва, когда сыновья блатных родителей предпочитают отлеживаться в палатах психиатрических клиник, или остаются просто «не замеченными» военкоматами во время очередного «забривания лбов»!

К роли мальчика для битья, когда скученный на небольшом пятачке пространства казармы, огороженной заборами, уставами, приказами и минными полями мужской коллектив делится на иерархические кланы, выбивая кулаками, вырывая зубами, пробивая умом (у кого чем лучше получается) авторитет среди товарищей. В полном соответствии с поведением «большого» общества.

К чему он готов? К закланию на алтарь истории (не Отечества, нет!) в виде бессловесного пушечного мяса, которое своим присутствием не приносит армии ни победы, ни авторитета. Забитый даун в грязной гимнастерке не может выиграть войну и послужить Родине. Как он ее защитит, если себя не может?

Но именно они, замызганные, задроченные «тормоза» все больше наводняют ряды некогда победоносной армии, определяют ее лицо. Они, а не парадно-показательные хлопцы кремлевского полка, чеканящие шаг на парадах и встречающие важные правительственные делегации. Последних никогда не отправят в окопы.

Пошлют этих. И они тихо и бессловесно лягут под снарядами и пулями или сбегут в плен. А мир будет показывать на нас пальцами и ужасаться. Или хохотать, малюя карикатуры, как в свое время делали Кукриниксы, высмеивая немцев в Отечественную…

…В довершение ко всему у Карандышева оказались больными практически все зубы. Работать с таким кариесом в «пищевой отрасли» нельзя, и его убрали. Слава Богу, а то я сам собирался просить об этом капитана: мне все больше и больше не нравился входящий во вкус садизма Мишка. Но прекращать «избиение младенцев» уже порядком надоело, да и у самого начинали чесаться руки.

Вместо обладателя чиновничьей фамилии я попросил к себе в помощники у начальника отделения Туркмена. Однако тот не дал шустрого малого, мотивировав свой отказ тем, что он толковые ребята везде нужны, а не только в столовке. Вместо него начальник вручил «подарок» в виде еще одного «молодого», призванного из Новосибирска.

Этот малый был выше меня ростом сантиметров на пять, хотя я на низкорослость никогда не жаловался, был еще тощее, чем свой предыдущий коллега, и обладал такими хронически запуганными глазами контуженного кролика, что хотелось хохотать с утра и до вечера.

Первый раз приступ смеха напал на меня с Мишкой, когда мы отправили Димку (так звали новенького) за солью. Для этого нужно было пролезть через узенькое окошко из общего помещения столовой в «раздатку». Конечно, можно было пройти и через дверь, но для этого требовалось сделать лишних двадцать шагов. Нам же, уже сидящим за обеденным столом и обнаружившим несоленый борщ, ждать не хотелось.

Тощий Димкин зад мелькнул в проеме окошка. За ним медленно, как туловище удава, на два месяца вперед наглотавшегося кролей, вползли мосластые конечности, увенчанные тапочками. В темной «раздатке» загремела посуда.

– Если этот гад разобьет хоть одну тарелку, я его сам в «хирургию» отправлю долечиваться, – пообещал Картуз.

Возня в темноте стихла.

– Ты чо там, гад, соль не можешь найти?! – заорал Мишка, – Она в шкафу!

– В каком? – глухо донеслось до нас, – Тут темно…

– Вот «тормоз»! – хмыкнул Картузов, – Да ты свет включи, чмо!

За стеной опять что-то загремело, и через секунду в проеме окошка появилась физиономия Димки.

Высунувшаяся из кромешной темноты, с глазами, в которых застыл вечный испуг, и улыбающимся ртом, она напомнила мне, что где-то на свете существует театр эстрады, а перед нами – один из сбежавших из него артистов.

– Нашел! – торжествующе выкрикнул молодой, поднимая в качестве подтверждения солонку. И тут же поперхнулся.

А мы, позабыв про соль, хватались руками за животы, были озабочены другой проблемой: как бы не свалиться со стульев от смеха.

– Вы чего? – удивленно уставился на нас неофит.

– Ладно… – простонал Мишка, – Лезь обратно. Клоун…

Но сев с нами за стол, Дмитрий вдруг внимательно посмотрел на Картузова:

– Может, я и клоун, но не чмо.

– Чо? Чо ты сказал?! – вскинулся мой помощник, – Да ты у меня знаешь, кем будешь?!

– Отвянь, – дернул я его за руку, – Он на самом деле не чмо, – Нормальный парень. Ты лучше нам, Димон, про Новосибирск расскажи. Никогда не был в Сибири…

Прошло еще несколько дней, и черная полоса опять дала знать о себе. Теперь уже Мишка Картузов стал собирать манатки: кэп его застукал перелезающим через забор с ведром пива.

– Лучше бы я тифом заболел, – бросил он мне на прощание, – Подумаешь, несколько метров кишок вырезали… И с этим люди живут. Не хочу обратно в дурдом стройбатовский. Жалею, что до армии таким фраером был, с блатными связался. Попал бы сейчас в нормальные части…

Ты веришь, что в нормальных частях дурдома нет? – спросил я его.

– Я чо, на дурака похож? Просто… – покряхтел Михаил, – Здесь я с нормальными пацанами познакомился, понял, что есть они в других частях. А потом, там хоть служишь, дело нужное делаешь. А у нас… Пашем, как рабы, а для чего – непонятно. Я бы сейчас лучше в Афган пошел, чем снова «мама – анархия, папа – стакан портвейна»…

Я промолчал. К чему разочаровывать людей? Пусть у них сохранится впечатление, что где-то есть места, в которых все как надо. Афганский Китеж – град…

… – Держи, – Миша протянул мне магнитофонную кассету, – На память. Это Виктор Цой. Конечно, ты приверженец классического искусства, но это тоже в своем роде классика. Так что расширяй свой культурный кругозор.

– Чо? Чо ты сказал?

– А ты думал, что один такой умный?

Из дневника старшей медицинской сестры Светланы Горбуновой. Эпилог.

Вечером состоялся решающий разговор с Сергеем. К счастью, мы обошлись без ненужных сцен и выяснения отношений на повышенных тонах. Его самолюбие уязвлено. Впрочем, эти чувства испытывает каждый нормальный мужик, когда его бросают.

«Нормальный»…Потому что ненормальные валяются в ногах и пытаются вернуть то, что невозможно. Уважение, веру в него, единый настрой душ… Словом, все, что зовется любовью. Глупые, они не понимают, что такими попытками еще больше отдаляют от себя. И если раньше было просто отчуждение, то теперь оно перерастает в презрение…

Почему я решилась на это именно сегодня, ведь пустота в душах и отсутствие близости у нас были уже давно? Может, потому, что сегодня мне продемонстрировали пример совершенно другой любви. Той, к какой я стремилась всегда, и какой меня судьба обделила. Смогу ли я так, как Лена со своим Гарагяном? Вряд ли.

То, что я ставлю в вину Сергею – неумение отрешиться ради чувства от развитого понятия долга перед собой и окружающими, восприятия себя не только как особи определенного пола, но и человека – то же самое присуще и мне. Ну, не могу я думать только одним местом, как это делает Елена… Хотелось бы, но не получается!

Иначе давно обратила бы более пристальное внимание на этого долговязого Протасова. Ну и что с того, что он солдат? Ан – нет… Не могу. Может, боюсь? Почему бы и нет? Боюсь. Осуждения. Непонимания тоже боюсь. «Мезальянс – неравная связь»…. А кому какое дело, ведь Ленка же смогла? Но я же – старшая медсестра отделения, а не какая-нибудь лаборантка. Впору ли мне гоняться за молоденькими мальчиками? Не солидно. Вот связь с Сергеем – это на уровне, не оскорбляет глаза…

Тьфу, так и надавала бы себе по губам и избила бы руку, написавшую эту мерзость. Но так или иначе я оборвала всю эту «солидность», за которой стояла пустота. И пусть Машка обзовет меня трижды дурой… Ведь мне совсем недавно стукнуло тридцать, и я еще могу встретить того, с кем все будет. Как хочется на это надеяться!"

Протасов

Серпантин горной дороги становится все круче. Серый асфальт с белым пунктиром разметки (откуда она здесь взялась?), ровный, как зеркало, кренится под углом в сторону обрыва.

Ноги, как по льду, начинают скользить к краю пропасти. Я изо всех сил стараюсь удержаться. Медленно, шаг за шагом, двигаюсь к повороту. За ним, я знаю, перевал, спуск – там ровная дорога, там будет легче.

Как удалось быстро проскочить опасное место тем двоим, в милицейских плащах? Они совсем недавно были рядом со мной, а теперь уже почти скрылись из вида. Я спешу изо всех сил, боюсь оторваться от этой пары и остаться один. Хочу их догнать, хотя не знаю, что это за люди.

Один из впереди идущих поворачивает назад голову, сдвигает на затылок серую фуражку с красным околышком (откуда в Афгане наши менты?) и хитро подмигивает:

– А ты думал, что один такой умный?

Картузов? Что он делает в Афгане, тем более в этой форме?

Мишка, словно прочитав мои мысли, добавляет:

– Это не Афганистан, Андрей. Это Союз. Мы теперь в Союзе воюем…

Его спутник тоже поворачивается в мою сторону. Гарагян?!

– Дурак я был, – говорит он мне, – от войны хотел убежать. Просто жить, никому не мешая. А война за мной пришла. Не живу я теперь в Баку, Андрюха. Теперь армяне в Баку не живут…

– А как же Ленка? – кричу я ему.

Гарагян в ответ грустно и обреченно улыбается. Вдруг вижу, что это не Гарагян вовсе, а «дух», которого я убил прошлой весной в Красном ущелье.

«Дух» вскидывает к плечу автомат, я рву свой… Выпускаю очередь, но она не приносит врагу никакого вреда. Я жму и жму на спусковой крючок, АКС выплевывает пули со звуком детской тарахтелки, и не могу понять, куда они деваются: душман только смеется в ответ.

Ствол его «калаша» медленно, но неумолимо поднимается до уровня моей груди.

– Мишка, помоги! – кричу, нет, молю я Картузова.

Но он в ответ только кривит лицо в той же жалкой гарагяновской улыбке. Может, он не понимает происходящего?

– Патроны давай, у меня холостые!!! – ору в полный голос, – Патроны!!!

Кто-то хватает меня сзади за плечо. Окружили?! Я взмахиваю правой рукой, чтобы заехать локтем в лицо противника. Локоть проваливается в пустоту, но меня по-прежнему крепко держат.

… – Андрей, проснись! Андрей!!!

– Фу, ч-черт…

Темнота палаты, голос Светланы.

Ее халат маячит надо мной.

– Ну, ты как, проснулся?

Несколько минут лежу молча, вытянувшись на койке. Говорить не хочется.

Света осторожно присаживается рядом. Прохладной ладонью вытирает мой взмокший лоб.

Серый, по-городскому размеченный асфальт, красные горы, глумливое лицо «духа» и страх от чувства собственной беспомощности потихоньку уходят назад, в темноту, в небытие, в прошлое. Туда, откуда они явились.

– Пойдем ко мне на пост, – говорит Светлана, – Чайку попьешь, успокоишься. Ты так орал, что чуть всю палату не разбудил.

– Ее разбудишь… – шепчу виновато, – Здесь только мой подручный из Новосиба. Остальных же выписали из-за тифа. Ты же знаешь… А мой «патрон» так умаялся, что его пушкой не разбудишь…

Я не спешу принять ее предложение – хочется еще мгновение протянуть удовольствие ощущения нежной женской ладони на разгоряченном лице. Светлана, словно догадываясь об этом, не торопится убирать руку.

Прошло мгновение, еще одно…

– Отошел от своих кошмаров? – Света говорит нарочито суховато, отнимая ладонь, словно хочет реабилитироваться за свою ласку. – Вставай, я пойду чай поставлю.

Желтый круг настольной лампы на белой скатерти, запах индийского чая, бутерброды на «гражданской» тарелочке, расписанной веселыми цветочками. Домашний уют. Это уже было месяц назад…

– Помнишь, мы с тобой вот также сидели и спорили о любви и ненависти, – говорит она, – Тогда мы оказались по разные стороны баррикад, так и не смогли согласиться друг с другом. А жизнь все равно свела нас вместе…

Помнишь тот случай, когда ребята из терапии разбирались с Гарагяном, и я дала им ключ, чтобы они его наказали? А до этого – да и после, я не раз проводила воспитательные беседы с Леной, чтобы доказать ей, кто на самом деле ее возлюбленный. Она не слушала меня…

И, наверное, правильно делала. Мы – и ты, и я, все – слишком ожесточились, чтобы понимать любовь без какой-нибудь привязки: общественного мнения, благосостояния родителей, долга… Да мало ли чего!

– Я не понимаю, о чем ты…

– Сегодня ночью Гарагян сбежал с гарнизонной «губы» и примчался к своей ненаглядной. Я дала им ключ от ординаторской, – Света рассмеялась, – Видимо, мне по жизни суждено служить ключницей: открывать и закрывать двери, помогать кому-то… Ты удивлен, что я так сделала? Пусть! Пусть у них будет ночь настоящей любви, свободной от всяких дурацких условностей! Утром Ваган сам сдаться в комендатуру.

… Ты бы так смог?! – она вскинула на меня свои серые глаза, пронзительно сверкнувшие за кругом электрического света, – Вряд ли. Сказал бы, что это блажь, глупость – из-за бабы идти под трибунал, калечить себе жизнь. Не Вагана на кичу сажать надо, Андрей, а нас, разучившихся любить по-настоящему, несущих в этот мир ущербность. Да, мы страдаем от этого, но что толку? Знал бы ты, как я завидую этой дуре Ленке…

Она помолчала.

… – Ладно, Протасов, хватит лирики… Завтра срочно выписывайся из госпиталя. Судя по симптомам, твой помощник подхватил тиф. Я подходила к нему ночью – у него жар. Если не хочешь быть следующим – двигай отсюда.

– А кто больных кормить будет?

– Из ходячих наберем. Не твоя печаль. Завтра ваш веселый доктор Махмудов приезжает – вот и дуй с ним отсюда в полк. Все! Допивай свой чай и иди спать!

– Свет…

– Спать, я сказала!

Я встал, шагнул к двери.

Светлана, не глядя, взяла мою руку:

– Андрюш… Ты не обижайся. Я же старая, почти на десять лет тебя старше. Изъезженная кобыла. А у тебя все впереди… Вернешься домой, найдешь нормальную, с невывихнутыми мозгами девчонку…

Я опустился перед ней на корточки, посмотрел прямо в глаза:

– Ты веришь, что мне нужна с невывихнутыми? Простая, как пять копеек, прозрачная, как стекло? Такая, когда смотришь ей в глаза, а видишь противоположную стену? Что я с ней буду делать: ей мозги вывихивать или себе вправлять? Меня мои устраивают.

– Она медленно опустила мою руку:

– Иди, Андрей…

Я вышел на крыльцо.

Звезд в черноте неба не было видно. Заволокло тучами, наверное. Теплый вечер фамильярно мазнул ладошкой по лицу, сыпанул мелким дождем. Запахло влажной, просыпающейся землей. Скоро здесь будет весна.

Так же, как в маленьком дворе города моего детства на Урале, я прижался спиной к шершавой спине дома и полной грудью вдохнул будоражащий запах. Еще и еще…

От души, как куски засохшей грязи, отваливалось нечто, что помогало мне выжить, но сейчас мешает жить.

Я вдыхал полной грудью запах просыпающейся земли. Самый настоящий из тех, что приходилось когда-либо чувствовать. Запах жизни, запах любви.

– Это ты, Андрей? – на крыльце появилась стройная фигура в белом.

– Я, Свет…

– Пойдем ко мне, Андрюш… Молчи! Пойдем.

Ярославль – Душанбе – Москва – Ярославль

1993—2003 г.г.