Текст книги "Высоко над уровнем моря"

Автор книги: Олег Метелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Метелин Олег
Высоко над уровнем моря

Воевавшим детям не воевавших отцов

Посвящается.

 
Прощайте, горы, вам видней,
Какую цену мы платили,
Врага, какого не добили.
Каких оставили друзей.
 

Группа «Каскад»

Часть первая
Рикошет

Андрей Протасов. Москва, декабрь 1991 года

1.

Я проснулся от звонка в дверь. Открыл глаза и посмотрел на циферблат электронных часов, зеленовато мерцавших в полумраке комнаты. Часы показывали пол – девятого. Я глубоко вздохнул и повернулся на бок, мысленно послав ко всем чертям ранних визитеров: сегодня суббота и посему у меня стойкое желание выспаться.

Собственно говоря, я уже понял, что звонить может только кто-то из числа хорошо знакомых мне людей. Но интересоваться, кто именно пожаловал в гости в столь ранний час, не было никакого желания. После прерванного самым бесцеремонным образом сна у меня далеко не самые дружеские чувства к тем, кто это сделал. Особенно если накануне ты допоздна засиделся с приятелями за пивом.

Визитеры не унимались. Звонок тарахтел. Я полежал в постели еще пару минут, надеясь, что у неизвестного кретина затечет палец на кнопке, и он уберется восвояси. Но, видимо, упрямый малый прилепил палец к кнопке скотчем. Я выругался, слез с кровати, натянул джинсы (не встречать же незваных, но все-таки гостей, в вытянутых трико!) и поплелся к двери.

Если честно, я уже догадался, кто мог нанести этот утренний визит, и по дороге в коридор твердил по себя: «Господи, только не это! Ну, бывают же чудеса: может, какой-нибудь очень упертый почтальон притащил телеграмму или очередные сектанты толкутся у дверей?»

Посмотрел в глазок. Передо мной, отгороженное дверью, предстало нечто бело-серое и явно мехового происхождения. Шуба подняла руку, чтобы снова начать мучить звонок, и я чуть было не заорал от досады. Чуда не случилось: за дверью оптимистически трезвонила моя новая подруга Наташка.

Я открыл дверь, и Наталья пушистым метеором влетела в прихожую, дернула меня за рукав (терпеть не могу эту дурацкую привычку!) и затараторила:

– Ты все еще дрыхнешь, засоня! Я чуть было звонок не сломала, пока тебя будила!!! Иди умойся: на твой заспанный и мрачный вид невозможно смотреть!

Конечно, я мог ей сказать, что у меня всегда такой вид, если не высплюсь или когда меня внезапно разбудит какой-нибудь остолоп. Но в последнюю минуту сдержался и произнес как можно суше:

– Чем в такую рань обязан? Ты могла бы заранее предупредить, что придешь!

Обычно я стараюсь не разговаривать в таком тоне с девушками, но если они стремятся превратить тебя в ваньку-встаньку, то пусть получают – не жалко. Несмотря на четырехмесячное знакомство, из которого только месяц относится к постельной фазе, Наташка ведет себя как благоверная в самом худшем смысле этого слова. Несколько раз я делал попытки расставить вещи по своим местам, но – втуне.

В лоб жарить о таких деликатных вещах я не привык, а все мои намеки, экивоки и смены интонаций Наталья элементарно игнорирует. Видите ли, она решила для себя, что у нас «все серьезно», и слезать с этой точки зрения не собирается. Знал бы я, грешный, чем закончится случайный разговор со случайной попутчицей в подмосковной электричке…

Триста раз подумал бы перед этим и столько же – перекрестился.

Пока же я терплю, ожидая, что Наталья глубоко залезет на «неконтролируемую территорию» – иными словами, зарвется. Тогда с чистой совестью поставлю все точки над "и".

И у меня ощущение, что это произойдет сегодня. Все идет к тому: налицо утреннее наглое вторжение с целью узурпации моего личного времени. И если в другой день я еще мог отступить, то сегодня идти на попятный не собираюсь ни в коем случае. Этот декабрьский день я не разменяю ни с одной раскрасавицей мира пусть даже с самой ангельской душой. Поэтому упрямо не иду умываться и мрачно таращусь на Наташку, явно высказывая ей нерасположение.

Сегодня – день моего рождения. Второго рождения. Его я отмечаю в очень узком кругу с людьми, которые знают меня гораздо дольше четырех месяцев. Впрочем, Наташа не виновата: я ей не успел рассказать об этом. Даже не уверен, что когда-нибудь расскажу.

– Натали… – стараюсь говорить как можно мягче, – у меня очень серьезное мероприятие. С очень старыми друзьями. И если бы ты меня хотя бы предупредила заранее…

– А ты предупредил меня о своем мероприятии?! – Наташкины голубые, чуть навыкате глаза от обиды моментально темнеют и голос начинает звенеть, – Я, как дура, вчера по огромному блату достала два билета в Манеж на выставку Константина Васильева… Ты представляешь, какая очередь у этого Манежа?! Хвост на проспект Маркса заворачивает! Позаботилась, чтобы не мерзли, как цуцики, на улице – а ты?!

… – Ну, во-первых, на выставке Васильева я уже был! А во-вторых, у меня сегодня собираются армейские друзья!

Но Наташа меня уже не слушает. Обиженно хлопнув дверью, она выбегает на кухню.

Я выругался вслух, вытащил сигарету из пачки и пошел к телефонному аппарату. Разборки разборками, а позвонить Вове Грачеву все же надо. Едва успел набрать код Ленинграда, как услышал за спиной:

– Это ваше «мероприятие» представляет собой элементарную попойку. Что, я не знаю? В первый раз? Вместо того, чтобы идти со мной на выставку известного художника, ты будешь опять хлестать водку со своим Сергеем Кондрашовым! А он, между прочим, женатый человек! Тебе не стыдно отрывать своими пьянками человека от семьи?

В этом месте голос Натальи опять начинает звенеть, и я подозреваю, что рано или поздно он сорвется на банальный истеричный визг. Чего больше всего боюсь. И отчего больше всего жалею, что влип в эти отношения как муха в свежее дерьмо.

Больше стараюсь не обращать внимания на Наташку и продолжаю крутить телефонный диск. До Вовы нужно дозвониться обязательно. Два предыдущих юбилея мы с Грачем отмечали вместе. Ведь это и его день рождения, как и всех оставшихся в живых пацанов из нашей роты. Тогда подъезжал и Пашка Миревич, подавшийся в кооператоры…

Но с июля Грач пропал. Тогда он вызвонил меня из Внуково. Встретил в зале ожидания, в буфете раздавил пузырь за встречу и заговорил загадками:

– Наконец-то дело нашел по душе, Андрюха! Еду черных мочить. Правда, на стороне других черных, но те хотя бы христиане. Не задаром, конечно. Но ты не подумай… Ты же меня знаешь: бабки для меня никогда ничего особенного не представляли. Только козел конченный за одни только деньги жопу под пули будет подставлять. С собой не зову – знаю, что все равно не поедешь. Для этого дела нужно созреть… Ну, держи «пять»! В случае чего, мою мать не забывай…

Грач сунул мне свою здоровенную пятерню и пошел к месту регистрации пассажиров. Я автоматически отметил, что объявили рейс Москва – Ереван.

…В трубке, наконец, коротко щелкнуло, и после нескольких коротких гудков до меня донесся надтреснутый голос матери Вовки:

– Да?

Он прозвучал тихо, с такой робкой усталой надеждой, что царапнуло по душе. И я, чтобы побыстрей отвязаться от чувств жалости, скованности, вины и еще черт знает чего, зачастил в телефонную трубку, не давая женщине развести меня на длительный разговор:

– Доброе утро, Антонина Дмитриевна! Это Андрей Протасов из Москвы. Как выше здоровье? Ага-ага… Что там про Вовку слышно? Да?… Ясненько. Не беспокойтесь, Антонина Дмитриевна, все будет нормально. Просто сейчас такое время: почта работает плохо, а позвонить не всегда есть возможность. Да-да… Конечно, сообщу! До свидания, Антонина Дмитриевна! Конечно, буду позванивать. До свидания!

Длинные гудки. С минуту стою с трубкой в руке, забыв положить ее на рычаг. Наташка за спиной притихла.

Поворачиваюсь, размышляя, что в этом, 1991-м году, второй день рождения придется отмечать только с Сергеем Кондрашовым: Пашка Миревич из Питера тоже не звонит. Видимо, какие-то проблемы с бизнесом.

Мой удивленный взгляд останавливается на Наталье. То прошлое, из которого я с трудом возвращаюсь, перевешивает во сто крат коротенький опыт нашего с ней общения. Где-то в глубине подсознания даже вспыхивает вопрос: «А эта что здесь делает?» Потом спохватываюсь: ах да, любовь-морковь и два билета на художника Васильева.

– Ну что, Наташ… – стараюсь смотреть ей в глаза как можно проникновеннее, – Васильев твой в любом случае медным тазом накрылся. Извини, но планы менять не буду. Через пару часов придет Серега. Мне тут еще прибраться нужно, в магазин сходить…

Она снова поджимает свои полные губы и превращается из, в общем, симпатичной и веселой девчонки в стервозную грымзу.

– Ты меня выгоняешь?

– Ну, что ты…

– А ты не хочешь пригласить меня на свое «мероприятие»? – последнее слово она выдала с суперуничижительной интонацией.

– Тебе будет неинтересно.

– Откуда ты знаешь? Ведь ты же сам мне говорил, что застолье в присутствии женщины превращается в банкет. А без нее – в пьянку.

«Черт, не отвяжется!» – подумал я и произнес вслух:

… – Ладно. Наводи в квартире марафет, а я пошел в магазин.

Я выскочил из подъезда и с облегчением поднял голову вверх – с ночи шел снег. Пушистые разлапистые комочки покрывали свежим саваном изуродованную грязным асфальтом, заляпанную бензином и загаженную мусором межвременья московскую землю.

В этом году зима пришла поздно.

Через два с половиной часа пришел Сергей Кондрашов. Скрывать свои чувства мой друг в последнее время разучился – на семейном фронте дела идут все хуже. Вот и сейчас, глядя на его расстроенное лицо, на которое Серега пытается надеть маску наигранного веселья, я догадываюсь: опять поругался со своей женой Людмилой.

Люду я видел всего один раз. Рослая красивая двадцатидвухлетняя блондинка. Внешне с Натальей, среднего роста брюнеткой, правда с весьма смазливой физиономией и большими голубыми глазами, она ничего общего не имеет. Но это только внешне. По внутренней же организации, подозреваю, они – родные сестры.

Для тушения семейного кризиса Сергей притащил с собой бутылку водки. Итак, с моей, купленной на талон еще в конце прошлой недели, уже две.

Я делаю смотр сервировке стола. Она отображает нищету магазинов конца 91-го. Хорошо еще, что приберег банку огурцов. Без этого трехлитрового баллона закуска на столе вовсе бы потерялась.

Буханка черного хлеба, тарелка с вареной колбасой, выложенная в вазочку банка сардин в масле и дистрофичный салатик из свежей капусты – ничто против двух бутылок водки на троих. Особенно если учесть, что Наталья водку не пьет. Она смакует специально купленную для нее бутылочку яблочного сока и с иронией посматривает на нас.

Сказать, что Наташа недолюбливает Сергея – значит, ничего не сказать. Она его терпеть не может. Я долго ломал голову над причиной этой странной ненависти – Серый ей ничего плохого не сделал. Потом понял: из чувства ревности.

Наташа Морецкая, симпатичная девятнадцатилетняя студентка Плехановского института торговли, или попросту «Плешки», делает все, чтобы занять в моей жизни доминирующее место. Я сопротивляюсь изо всех сил, понимая, что таким образом уменьшается процент моей личной свободы. Видимо, делаю это недостаточно активно: влияние моей пассии растет.

В последнее время она повела активное наступление на тех, кто мешает мне, по ее мнению, стать полноценным членом общества. То есть жениться на ее прелестях, перестать болтаться по кабакам и начать копить на квартиру в Москве. Объектом атаки стали мои друзья.

Их у меня немного: Вовка Грачев, Пашка Миревич – в Питере, Сергей Кондрашов – здесь в Москве. Есть еще несколько человек в других городах Союза, но я их не видел со времен службы в армии. Школьные товарищи в счет не идут. Я еще не в том возрасте, чтобы ностальгически вздыхать о тех, с кем балбесничал в отрочестве.

Серега оказался ближе всех, поэтому на нем сосредоточилась вся сила отторжения и неприятия. И тут я уперся.

…В тот июль колонна грузовиков, которую сопровождала наша рота, остановилась под Мазари – Шарифом в самый что ни на есть полдень. БМП, на которой жарило задницы наше отделение, встала у блок – поста. Мы ссыпались с раскаленной брони и кинулись искать хоть какое-то подобие тени.

Младший сержант Виталька Воронин, командир отделения, потряс пустой фляжкой, глянул на белесое афганское небо и скривил спекшиеся губы:

– Водички-то, йок!

Взгляд Воронина остановился на мне, тогда, в 1987 году, зеленом салабоне:

– Ну-ка, Протас, дернись на блок-пост. Попробуй хотя бы пару фляг набрать!

В ближайшей траншее «блока» я наткнулся на старшего сержанта в расстегнутом хэбэ. Старшой сидел на ящике в просторном пулеметном гнезде (над которым натянули кусок брезента, создававший прохладу) и дул из котелка компот.

– Куда прешь? – старший сержант упер ногу в выгоревшей до белизны штанине в противоположную стенку траншеи и перегородил мне дорогу.

Я объяснил.

Сержант сделал солидный глоток из котелка, смачно прожевал черносливину и выплюнул косточку, проследив взглядом за ее полетом. После чего осмотрел с ног до головы мою запыленную фигуру, определив в ней молодого солдата, и изрек:

– Самим мало! Топай, «слон», отсюда. Нечего здесь лазить.

В другой раз я бы выругался в душе и предпочел не связываться со «стариком» да еще на чужой территории. Но в ушах еще стоял оглушительный грохот «духовского» ДШК и залп «шайтан – трубы», которыми нас окатили на рассвете при выходе из «зеленой зоны». Я рванул с плеча автомат.

– Ты чо?! – вытаращил глаза жлоб и влип в стену, – ты чо, контуженный?!!

Про пулемет, стоявший тут же под рукой, он даже не вспомнил.

– Завалю, гнида… – чужим, металлическим голосом проговорил я.

– Серый!!! – пронзительно заблажил жлоб куда-то мне за спину.

Я сжал зубы и приготовился ткнуть стволом этой суке куда-нибудь под ребра. Штука это достаточно болезненная – знаю по своему личному опыту.

Сержант уловил мое движение и, судорожно двигая кадыком (компот у него там застрял, что ли?), крикнул:

– Серый! Налей баче компота!

– Пожалуйста, – прозвучал спокойный голос с акающим акцентом.

Я понял, что его обладатель стоял где-то поблизости самого начала конфликта. Стоял и не собирался вмешиваться.

… – Давай фляжки, бача.

В небольшой палатке, где размещалась кухня блок – поста, Сергей, плотный парень одного со мной призыва, кроме компота насыпал в мои карманы сухофруктов, приговаривая:

– От жажды это здорово помогает, кисленькое…

А на прощание добавил:

– Будешь в наших краях – заходи в гости. Угощу, чем Бог пошлет.

Хмыкнул:

– Знатно ты Федю шуганул. У нас его никто не любит. Определение точное: гнида.

Так я познакомился с Сергеем Кондрашовым.

Вернувшись из армии весной 1989 года, я восстановился на дневном отделении второго курса универа. Тут же, в Москве, устроился на работу. До этого, поболтавшись пару месяцев у себя на родине, понял: ничто не связывает меня с городом детства. Афган обрезал все.

Осев в Москве, первым делом нашел Серегу. Он был единственным человеком, которого я хорошо знал в этом суматошном городе. Наташа появилась гораздо позже – после парочки откровенных шмар… Лучше бы продолжал общаться со шмарами: по крайней мере, с теми все было просто.

…Черт возьми, нельзя брать сразу такой темп. От первой бутылки почти ничего не осталось, а ведь только третий тост провозгласили. Третий тост – за погибших в Афгане. После него Серегу несет: он начинает бомбить собеседников воспоминаниями.

По предыдущим пьянкам я эти рассказы знаю наизусть, поэтому слушаю в треть уха. Сейчас меня больше волнует горячее бедро Наташки. Оно прожигает меня насквозь, но я все же нахожу в себе силы удивиться феномену мужской природы. Классическая фраза «по последней, а потом по бабам» работает безукоризненно.

Вот и сейчас я проклинаю свое чувство солидарности и Серегин нескончаемый роман «Былое и думы». Мечтаю только об одном: что мы с Наташкой будем устраивать в постели, когда Сергей, наконец, вырубится. (В отличие от проблем дневного общения в постели с ней совсем не скучно).

Что касается Сереги, то другим способом заставить его замолчать просто невозможно. Поэтому наливаю по четвертой под широко известный в военных кругах тост «Чтоб за нас третий не пили».

Наливаю Сереге больше, себе – поменьше (меня еще ждут подвиги на ниве любви), не прерывая «высоконравственных» размышлений, каким способом буду раздевать Наташу в этот раз. Кондрашов выпивает водку и продолжает повествование. Ну, ничего, я терпеливый – у нас еще бутылка есть.

На секунду отвлекаюсь от нарисованных воображением живописных картин, до которых всевозможным эммануэлям как до Луны, и обнаруживаю, что от Наташи мне принадлежит только бедро. Навалившись грудью (великолепной, скажем прямо, грудью) на стол, она самым внимательным образом слушает моего друга.

Что ни говори, рассказывать о войне он умеет. Мне бы так, да не сподобил Господь.

Пробовал по его сценарию – сначала вроде бы неплохо получалось: в глазах юношей, надежд от жизни питающих, которые подбивали меня на воспоминания, появлялось восторженное выражение. У милых, симпатичных, начитанных студенточек это выражение имело место с оттенком сострадания. Последнее, как известно, на нашей русской почве является предшественником любви. Любви восторженной, в которой реальному объекту этого чувства места не находится. Ибо он должен соответствовать идеалу, созревшему в девичьих мозгах.

Поэтому вскоре после начала таких «мемуарных» бесед подключался мой вечный бес противоречия: я начинал ерничать и гуще клал краски на холст картины героических деяний бравых ребятушек. Начинал рассказывать про стертые в кровь пальцы в пропотевшей кирзе, развороченные осколками итальянской мины кишки, про санчасти со стойким запахом хлорки, лизола и дизентерии. А также с упоением вещал о вечном солдатском желании хлебнуть под вечерок шаропу. Да так, чтобы офицер не застукал.

Девчонки морщились и просили заткнуться. Парни смотрели на меня, как на чокнутого: какая вожжа под хвост попала?

Да я и сам иногда не мог понять, почему мне стукает в голову моча. Они же не виноваты, им просто не дано понять, что изумительной красоты лазоревый закат, простеганный редким пунктиром подсвеченных снизу облачков и простирающийся над свинцовыми морщинами гор; романтическое слово «зеленка» и мужественный рев «бээмпэшки» входят в один комплект с вышеперечисленным.

…Впрочем, все это мудрствования, дорогой Андрюша. Ты лучше хлопни с Сережей по стаканчику. У тебя крамольные мысли пропадут, а он, глядишь, и угомонится.

Хлопаем. Серега становится каким-то расплывчатым. Одни его глаза вижу. Трезвые почему-то, большие и серьезные, они вдруг наполняются слезами.

– Нат, чего он плачет? – я обнимаю Натаху за талию.

Рука моя не хочет останавливаться и ползет все дальше по Наташкиному чему-то округлому и очень приятному наощупь. Губы же выговаривают:

– Зачем ты его обидела? Серый, ты чего?!

– Тихо ты! – Наташа сбрасывает мою руку на покрывало дивана, на котором мы сидим с ней (Серега устроился напротив на стуле), – Видишь, рассказывает человек!

Я покорно убираю руку – надо уважать чужие чувства, и добросовестно пытаюсь вникнуть в суть рассказа. У меня что-то плохо получается, хотя стараюсь изо всех сил.

В сознании застревают отдельные слова, фразы, но из них мне никак не выстроить общей картины. Мозаика Серегиного рассказа разламывается, осколки пропадают куда-то, оставшиеся после них черные дыры зияют непроходимой безнадежностью. В этих дырах не видно не шиша, только мысль типа «нажрался, как свинья» можно поймать за хвост. И то она какая-то не такая, из полосок-кусочков склеенная.

– Рикошет… – застревает очередное слово в моей расколотой башке.

Ага. Рикошет. Ри-ко-шет… Это когда пуля…

Интересно, кто это говорит: я сам или Серега объясняет Наташке, что это за явление природы такое – рикошет.

Странно. Это не мой голос, не Серегин. Но именно так, с такими же интонациями, кто-то другой проговаривал это слово. Нет, я явно перебрал. Хотя… Хотя тут не водка виновата, тут что-то другое…

Бывает, когда случайный взгляд, запах или звук вдруг входят в сознание и вырывают тебя из действительности туда, где впервые ощутил их. И ты не в силах сопротивляться: стоишь и – нет тебя здесь, ты там…

Где? В детстве, в первой любви, на войне?

…Пули отчаянно щелкают по камням, уносятся вверх, визжат голосами истеричных баб. Но они не так страшны, как кажется на первый взгляд. Разве только рикошетом достанут. Мы же уютно улеглись за валунами и сам черт нам не брат.

Первые два магазина я выхолостил почти сразу, не особо беспокоясь о трате патронов. Есть еще семь штук, плюс триста патронов в пачках. Да эта «рассыпуха» и не понадобится – «духов» и без нас прищучат.

Наше дело – лежать за камнями, высунув наружу только автоматные стволы, и постреливать. Пусть «духи» знают, что мы живы – здоровы, чего им не желаем, помирать не собираемся. И пускай расходуют себе патроны, поливая свинцом камни, из-за которых создаем, как говорит наш ротный, «необходимую плотность огня».

За соседним валуном схоронился пулеметчик Вовка Грачев со своим вторым номером. Я удивляюсь, как здоровая туша Грача уместилась за небольшим, на первый взгляд, камнем, взявшим под свою защиту еще и молодого бойца. Но факт налицо: оба неплохо схоронились. Это доказывает довольная Вовкина морда.

Грач только что выпустил пару длинных очередей в сторону «духовских» камней (точь– в – точь таких же, как наши) и теперь пережидает ответный огонь. Пулеметчик поворачивает ко мне свою потную чумазую физиономию и показывает большой палец. Я с ним вполне солидарен: так воевать можно.

«Духи» находятся в таком же положении, что и мы. Наша перестрелка чем-то напоминает игру на пальцах «колодец – ножницы»: нужную фигуру показал – влепил щелбан, оплошал – тебе отвесили от души. Только и ущерба, что лоб трещит, а так – жив и не кашляешь. Даже с визгом пуль над головой можно смириться: противник испытывает те же самые ощущения. Не жизнь – лафа…

И не знают дураки – «духи», что пока мы в щелбаны играем, с тыла к ним подбирается наш взвод разведки. Еще немного, и партнеры по увлекательному занятию превратятся в изорванные гранатами трупы в тряпках.

У меня хорошее настроение, насколько оно вообще может быть хорошим во время интенсивной перестрелки с противником. Тело потихоньку остывает от утомительного марш-броска по горам и страха первых минут боя, когда мы столкнулись с врагом нос к носу на узкой тропе и поливали друг друга свинцом, как из пожарного шланга. Но, как в песне поется, конечно, промахнулись.

Ох, ты, Боже мой, здорово все перетрусили: и мы и они. Интересно, как целую группу супостата разведка проморгала? Чувствую, комбат после боя посадит на попенгаген весь наш героический разведвзвод во главе с самим товарищем старшим лейтенантом – орденоносцем…

Впрочем, что ни делается, то к лучшему. Если бы «духов» обнаружили вовремя, ввязались бы мы в глупую и бессмысленную перестрелку. Выхода из которой я со своими красноармейскими мозгами не вижу: ни нам их обойти, ни им нас. Будешь карабкаться по склонам этого ущелья, которое из-за цвета скал зовут «Красным» – перестреляют. И не отойдешь уже: слишком близко друг к другу засели. И тут разведвзвод, доблестно прощелкавший одним местом спустившегося с горы противника (который тоже зевнул) и ушедший вперед, развернется, да к-а-а-к вмажет!

Я не злой человек, но мне не терпится услышать разрывы гранат: сколько можно слушать эти проклятые пули, летающие у тебя над головой!? Тем более, что высовывать автомат из-за валуна на вытянутых руках. Стрелять таким макаром чертовски неудобно. Того и гляди, что эта машинка, крутящаяся от отдачи, как шланг у пьяного садовника, вырвется из пальцев…

Ага! Ротный дал сигнал двумя ракетами: красной и зеленой, чтобы мы усилили огонь. Наши на подходе, и нужно отвлечь от них внимание противника. Я чуть не лопаюсь от гордости оттого, что понимаю все тактические выверты операции. Хитроумной ее не назовешь, но все равно приятно.

Но лопаться некогда, надо стрелять. Хорошо, что успел вставить новый магазин. Сейчас мы побьем рекорд скорострельности на вытянутых руках!

Свист пуль заглушен безудержным грохотом очередей. Мое ухо с трудом различает хлопки гранат. Магазин заканчивается, торопливо отжимаю его, стараясь не обжечься о раскаленный ствол автомата. Быстрей, быстрей!!! Новый никак не хочет влезать…

А, вошел, гад!

Стрельба стихает. В наступившей тишине, как опоздавшая труба в неожиданно умолкнувшем оркестре, диссонансом трещит последняя очередь.

Я смотрю по сторонам: справа и слева начинают медленно подниматься ребята. Вскакивает, по-хозяйски подхватив ПКМ, Грач. Рядом с ним суетится второй номер. Пора.

Согнувшись, вытянув вперед шеи и стволы (наверное, со стороны мы похожи на стаю гусей, увидевших голые девчоночьи коленки), бежим к валунам, где сейчас лежат стрелявшие по нам люди. Вернее, то, что от них осталось.

– Потери! – слышу выкрик ротного.

– Нет! – доносится в ответ.

Я знаю, что в горячке боя среди камней могли не заметить раненых и убитых. Быстро оглядываюсь по сторонам: ребята из нашего взвода вроде бы все на ногах.

Шершавая ладонь восторга залепляет горло. Кружится голова.

Я вдыхаю полной грудью кислый от пороха воздух, смотрю в высокой синее небо. Снег ослепительно сверкает на солнце.

Еще минуту этого всего не видел и не ощущал. Господи, как хорошо жить!

Я не хочу смотреть на то, что осталось от наших врагов. Зачем портить удивительное чувство жизни, моего существования на земле, в этом мире – страшном и прекрасном одновременно!

Тут замечаю группку наших разведчиков, столпившихся у чего-то, лежащего на земле.

«Духовского» трупа не видели?" – проскальзывает недовольная мысль, и ощущение полета тонкой струйкой выходит из души.

Подхожу.

Неестественно изогнувшись, на спине лежит наш, разведчик. Я определяю это по маскхалату: лицо изуродовано пулей и иссечено каменной крошкой. Запрокинутая голова, мертвый оскал зубов.

Ничего не понимаю: по ним же не успели выстрелить, по ним не могли стрелять!!!

– Наша пуля! – говорит кто-то хрипло, с натугой, – Рикошет…

…Я опрокидываю еще стопку водки и поднимаю голову: Серега спит на стуле. Как он не свалился на пол, ума не приложу.

Наташа вопросительно смотрит на меня. Мы укладываем Сергея на диван.

– Давай, Нат, я тебя провожу, – избегаю смотреть ей в глаза.

Знаю, что ей хочется остаться. Я не хочу.

Дверь ее подъезда хлопает перед моим носом, как дверь камеры, в которую запирают мою память. Пружина насмешливо поет: «ри-ко-ше-т-т…»

Тупо смотрю на коричневую крашеную фанеру подъездной двери. Ей – Богу, всегда говорил, что излишняя впечатлительность в жизни только вредит.

2.

…Под козырьком своего подъезда останавливаюсь, ожесточенно шарю по карманам. Ч-черт, так и знал: сигареты оставил дома, на столе. Терпеливо жду прохожего мужского пола, чтобы остановить его сакраментальной фразой: «Извините, у вас сигарет не найдется?»

Жду долго.

Поздний вечер. Прохожие к этому времени подавляющим большинством успели добраться до своих маленьких уютных квартирок, набить живот картошкой или пельменями. Потом они, скорее всего, комфортно устроились перед телевизором, лениво переговариваясь с женой, моющей на кухне посуду.

Современная идиллия. Осколки потерянного рая.

Иногда тоже мечтаю о таком.

Правда, только в том случае, если удастся убедить себя, что такая жизнь у меня получится. Что вместо стремлений смогу обзавестись привычками, и прошлое, которое не выбирал, больше не сможет определять мое настоящее и будущее. Не будет приходить во снах красными скалами и серыми провалами пропастей, заставляя внутренности судорожно сжиматься над очередным узким карнизом.

И смогу поверить, что женщина, с которой делишь ночью постель, не предаст тебя днем.

В ночь, сверху, из черноты, тихо падает снег. В голову мягкими ударами бьет хмель.

Иногда эти удары становятся ощутимыми. И тогда, чтобы не качнуться, я прислоняюсь спиной к фанере подъездной двери. Точно такой же, что хлопнула у меня перед носом какое-то время назад.

Вспоминаю суженые глаза Наташки перед тем, как она повернулась ко мне спиной. Глупо ухмыляюсь в темноту, пожимаю плечами.

Это единственное, что мне остается делать. Не объяснять же было ей в самом деле, что она сама выпустила джинна из бутылки. Пусть довольствуется тем, что получила сегодня порцию романтических Серегиных историй.

Сейчас я не в том настроении, чтобы размышлять, как буду мириться со своей подругой. Меня больше волнует отсутствие мужика при пачке сигарет.

Наконец догадываюсь посмотреть на часы: пол – второго ночи. Мд-а…

С десяток минут еще топчусь на крыльце, вдыхая полной грудью свежий зимний воздух, и поднимаюсь в квартиру.

…Если это, конечно, можно назвать квартирой: дешевая комната с миниатюрной кухней, похожей на колодец прихожей и совмещенным санузлом. Об этом чуде отечественной архитектуры я мечтал почти год. Пока не стал зарабатывать чуть больше и не смог себе позволить перебраться из комнаты в коммуналке, населенной старухами из доисторического периода.

Квартиру я снимаю у семьи безработных уже второй месяц. Сами хозяева ютятся тем временем в такой же однокомнатной хрущебе у тещи. Если бы не мои триста рублей квартплаты в месяц, муж и жена – инженеры с какого-то оборонного завода, и пятиклассница – дочь, давно бы положили зубы на полку. Им просто не прожить в Москве на свои куцые пособия и пенсию тещи.

Эти люди до сих пор не могут понять, что благополучное время, в котором они когда-то существовали, кончилось. Гарантированная зарплата, дешевые продукты в широком ассортименте, квартира со всеми удобствами, статус столичного жителя и – уверенность в завтрашнем дне. Все это кануло в Лету.

Я, как и девяносто девять процентов жителей страны, с рождения свыкся с тем, что в магазинах самого широкого ассортимента бывают только вафли и макароны с рыбными консервами. Поэтому привык обходиться без набора для нормальной человеческой жизни. И не особо расстраиваюсь по поводу его пропажи.

И вообще, даже нынешняя ситуация в оголодавшей, дерганной, замершей в ожидании Москве – рай по сравнению с тем, что мы видели в Афгане.

Меня больше всего волнует другое – наступление сучьих времен.

Полгода я работал охранником в непонятном кооперативе, состоявшем из бывших научных сотрудников закрытого НИИ. Чем они занимались, особо не интересовался. Платили хорошо: пятьсот рублей в месяц – ладно.

Накануне августовского «путча» весь кооператив дружно угодил за решетку. Как выяснилось, ребятишки, воспользовавшись старыми связями в родном институте, долго и не без прибыли приторговывали редкоземельными металлами. Впрочем, этого им было мало, и доценты сбывали заинтересованным лицам научные разработки. Те, что были не востребованы родным государством, но очень ценились на Западе.