Текст книги "Следующая остановка - расстрел"

Автор книги: Олег Гордиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

– Ну что ж, – сказал я, – это интересно. Давай-ка устроим ловушку. Ты проедешься в обеденный перерыв по Коннат-стрит, я же, заранее отправившись в ресторан «Герцог Кендала», у перекрестка, сидя за столиком у окна, прослежу, увяжется ли кто-нибудь за тобой или нет.

Наш план сработал отлично. Вместо того чтобы отправиться домой на обед, я проехал по Бэйсуотер-роуд, повернул налево, затем направо, припарковал машину и вошел в ресторан, где, заказав кружку пива, устроился у окна. В час двадцать пять появилась машина моего сослуживца и, минуя ресторан, медленно покатила дальше.

Я увидел, что за ним проследовало три автомобиля из тех пяти, номера которых он записал. В первой машине люди сидели в напряженных позах, поскольку при таком движении, в этот час дня, ничего не стоило упустить преследуемую ими машину, зато ехавшие в двух остальных машинах явно позволили себе немного расслабиться. Где находились четвертая и пятая машины, трудно сказать, – вполне возможно, на одной из соседних улиц.

Но что бы там ни было, наш сотрудник оказался прав. (Со временем мне стало известно, что организовавшие за ним слежку младшие сотрудники МИ-5 ничего не знали о моих связях с МИ-6 и, следовательно, действовали, как им положено. (Примеч. автора.)

Вскоре после этого Прокопчик, исполнявший обязанности руководителя сектора Х, сказал мне, что однажды он насчитал еще большее число машин, ехавших следом за ним. Когда в беседе с Джеком я заявил, что не вижу в подобных вещах особого смысла и считаю, что это лишь пустая трата немалых денежных средств, он возразил, сообщив мне, что они подозревают Прокопчика в курировании двух агентов, хотя пока что им так и не удалось выяснить, кого именно. В этом, однако, я не мог им помочь, поскольку в КГБ было строго заведено держать такие вещи в строжайшей тайне, и поэтому ни один сектор никогда не ставил в известность другой, чем он сейчас занимается.

Уйдя с головой в работу, я не замечал, как летело время. Лейла с девочками чувствовали себя отлично. Со временем мы пришли к выводу, что, невзирая на квартиру, которая оставляла желать лучшего, жизнь в Кенсингтоне имеет немало преимуществ. Неподалеку от нас находились и небольшие турецкие, арабские и иранские ресторанчики, источавшие в дневное и вечернее время чудодейственный аромат восточных блюд, и открытые до полуночи превосходные продуктовые магазины, многие из которых принадлежали индийцам и пакистанцам. А чуточку дальше – на Кенсингтон-Хай-стрит, в Найтсбридже и в прилегающих к ним местах – размещались превосходные универсальные магазины, где можно было купить все, что душе угодно. На Кенсингтон-Хай-стрит к тому же до глубокой ночи царило оживление, что так же было Лейле по душе. Меня же лично радовала еще и возможность совершать по утрам пробежки в Холланд-парке, всегда содержавшемся в идеальном порядке. Когда девочки подросли, они поступили в местную школу и на удивление быстро овладели английским. Он стал для них как бы еще одним родным языком: во всяком случае, и между собой, и с куклами они разговаривали чаше всего по-английски.

Не успел я оглянуться, как минул двенадцатый месяц моего пребывания в Лондоне и наступил июнь 1983 года, когда мне предстояло отправиться в очередной отпуск на родину. В течение нескольких последних недель я ощущал, что у нас в отделении что-то происходит. Гук и Никитенко с утра до вечера что-то обсуждали, видимо очень важное.

Затем как-то раз, видимо уже не в силах более сдерживаться, Гук обратился ко мне:

– Не желали бы вы увидеть кое-что весьма любопытное?

Он показал мне фотокопии двух сверхсекретных документов на английском, подготовленных разведслужбой МИ-5 и содержавших подробнейшее описание организационной структуры в лондонских отделениях КГБ и ГРУ.

– О Боже! – изумился я. – Откуда это у вас?

Не вдаваясь в детали, Гук сказал только, что конверт с этими документами был опущен однажды ночью в почтовый ящик его квартиры в одном из домов неподалеку от Холланд-парка. Отправитель сообщил в приложенном к этим документам письме, что он сотрудник службы безопасности. Раз так, то, как нам стало ясно, ему было отлично известно, что наблюдение за жилым кварталом посольства осуществляется лишь до полуночи, и, естественно, проник в дом уже после двенадцати.

Мне не терпелось узнать, насколько точными были содержавшиеся в этих документах сведения и, самое главное, что там говорилось лично обо мне. Но я сумел ничем не выдать охватившего меня волнения и со спокойным, бесстрастным выражением лица взглянул сперва на лист, относившийся к ГРУ, после чего произнес:

– То, о чем сообщается здесь, мало о чем говорит: я ведь не знаю, чем занимаются в ГРУ. Интересно, а что англичанам известно о нас?

Я увидел, что в следующем документе почти все сотрудники лондонского отделения КГБ, в котором насчитывалось двадцать три человека, были довольно точно идентифицированы и разбиты на три группы. В первую группу входили те, кто считался «полностью идентифицированным», во вторую – «более или менее идентифицированные» и в третью – «подозреваемые в том, что они являются сотрудниками лондонского отделения КГБ».

К своему величайшему облегчению, я увидел, что меня включили во вторую группу. Это явно свидетельствовало о том, что составитель персонального списка ничего не знал о моих связях с англичанами, и объясняло в какой-то степени, почему год назад мне сравнительно быстро выдали визу. Кроме того, в документе указывалось также, в каком секторе – ПР, КР, Х или Н работает каждый из сотрудников нашею отделения. В Общем, английская разведка поработала на славу.

– Неплохо сделано, – сказал я и с этими словами вернул документ.

– Да, – согласился Гук. Так оно и есть.

Кто же все-таки решил связаться с нами и что крылось за его поступком? Первым делом мы подумали, что это было, скорее всего, началом того, что в КГБ называют игрой, а у американцев – ловушкой. Гук, придя однажды к такому заключению, уже ни когда его не пересматривал.

Никитенко, однако, как мне показалось, полагал, что таинственный незнакомец был искренен и не собирался нас обманывать, но к тому времени подмазываться к Гуку уже настолько вошло в его привычку, что он пренебрег собственной интуицией и безоговорочно согласился с начальником.

На столе Гука я увидел также и письмо от этой загадочной личности с обращенной к резиденту просьбой непременно встретиться с ним. Позже мне довелось ознакомиться еще с одним его посланием, обнаруженным мною в кейсе Никитенко и адресованным «товарищу Гуку». В письме указывалась не только фамилия резидента, но – что уж совсем удивительно – и его имя и отчество Аркадий Васильевич. На этот раз наш корреспондент подробнейшим образом описывал, какие предосторожности следует принимать по пути к месту встречи, чтобы за нами не увязался хвост, как и где следует оставлять условные знаки. Явно это был человек с богатым воображением и кому же плененный атрибутикой шпионажа. Подпись под письмом гласила «Коба». Это имя в дореволюционное время являлось подпольной кличкой Сталина и стало широко известно лишь после революции.

Попытки сотрудника английской службы безопасности связаться с советским и разведслужбами, естественно, тщательно обсуждались в резидентуре, пока, наконец, Гук и Никитенко не приняли решения не входить с ним в контакт. Такое решение руководства объяснялось двумя причинами. Во-первых, автор всех этих писем никогда не сообщал новых фактов, которые дополняли бы содержание тех первых двух документов. Что же касается аккуратно составленных и систематизированных списков сотрудников КГБ и ГРУ, то в них не содержалось никакой подробной информации, которая позволяла бы судить о степени осведомленности автора письма, тогда как лондонском отделении КГБ хотели получить ответ на конкретный вопрос: кто именно был внедрен в наши ряды. Во-вторых, предложенный этим человеком порядок организации встречи был настолько усложнен, что невольно наводил на мысль о ловушке.

В общем, адресованные резиденту письма так и остались без ответа. Но через некоторое время пришло еще одно письмо, и, как я слышал, его автор снова предлагал встретиться, причем теперь он указал и примерную дату встречи: в первых числах июля. Поскольку мне предстояло в ближайшее же время отправиться в отпуск, я решил, что лучше не медлить. Покинув при первой же возможности посольство, я заскочил в телефонную будку и позвонил по запасному номеру, которым я мог воспользоваться в экстремальной ситуации. Услышав голос в телефонной трубке, я сказал, что буду ровно в час на явочной квартире. Я был не на шутку встревожен и, естественно, нервничал. Да и было отчего. Ситуация грозила обернуться весьма драматически: судя по всему, англичанин, решившийся встать на путь предательства, не успокоится, и, если ему хоть что-нибудь известно о моих связях с его соотечественниками, я окажусь в смертельной опасности.

Джека на явочной квартире я не обнаружил, он куда-то ненадолго уехал, зато там оказалась Джоан.

К тому времени я уже полностью доверял ей, прекрасно понимая, что в соответствии с занимаемой ею должностью обсуждение с агентом или осведомителем серьезных вопросов разведывательного характера никак не может входить в ее компетенцию. И все же в сложившейся обстановке мне ничего не оставалось, кроме как обо всем рассказать ей.

– Я уверен, что в данном случае имеет место какая-то оперативная игра, которую английские службы безопасности затеяли со здешним отделением КГБ, сказал я по-английски. – Однако не мешало бы это проверить.

Джоан выслушала меня со спокойным, невозмутимым видом, в полном соответствии с традиционной английской сдержанностью.

– Насколько мне известно, сказала она наконец, – в данный момент никто не ведет никаких оперативных игр.

Находясь на грани нервного срыва, я невольно испытал облегчение, услышав спокойный, даже флегматичный голос Джоан. И продолжил свои рассказ. Она тщательно записала все, что я рассказал, и, сразу же попрощавшись, ушла. Спустя два дня я встретился с Джеком и еще более подробно изложил суть моего беспокойства. Вскоре вместе с семьей я уехал в отпуск в Москву в полном неведении по поводу того, что ждет меня впереди.

Как бы там ни было, но дорога в Москву доставила всем нам огромное удовольствие. Мы забронировали купе в спальном вагоне, которые столь любимы русскими. Главное нам нигде не нужно было пересаживаться, поскольку наш вагон шел по маршруту Голландская излучина – Москва. После ночи, проведенной на пароме, мы разыскали в порту свой вагон. Спавшие там двое проводников – наши соотечественники – проводили нас в забронированное нами купе, втащили в вагон наш багаж и аккуратно уложили его в расчете на скромное вознаграждение. Воспользовавшись тем, что до отхода поезда еще оставалось некоторое время, мы сели в направлявшуюся в Роттердам электричку, чтобы полюбоваться местным пейзажем. Затем на электричке же вернулись в Голландскую излучину и отправились в китайский ресторан, поскольку изнемогали от голода. Заказанные нами блюда были выше всяких похвал, но еды оказалось так много, что мы не в силах были всю ее одолеть. Когда Лейла, с присущей ей непосредственностью, спросила официанта, можно ли нам взять остатки с собой, он ответил: «Конечно!» – и в мгновение ока упаковал всю оставшуюся снедь в небольшие плоские коробки, так что на первое время пути у нас было чем подкрепиться.

Находясь на родине, я с волнением гадал о том, как обстоят дела там, в Англии. Когда же 18 августа вернулся из отпуска в Лондон, я не стал проявлять излишнего любопытства и старался не задавать вопросов, если только в том не возникало нужды. Однако, пребывая в другой своей ипостаси, я узнал, что англичанам удалось-таки схватить вставшего на путь предательства своего соотечественника, хотя это далось не так-то легко. Старший сотрудник МИ-5, прослышав о том, что кто-то пытается связаться с советскими спецслужбами, заявил категорично своему коллеге из МИ-6:

– Таких у нас нет, поищите-ка лучше его у себя. Поэтому на какое-то время зона поиска была сужена, и лишь после того, как проведенное в МИ-6 расследование результатов не дало, решили заняться МИ-5, где доступ к документам, копии которых получил Гук, имели человек пятьдесят. После тщательной проверки под подозрением оказались три сотрудника, за которыми сразу же было установлено наблюдение. Однако тут же возникла трудность: кому поручить столь деликатное дело? Всех, кто занимался визуальным наблюдением, эта троица знала в лицо, так что обычные методы тут не годились. Но выход был найден: из сотрудников МИ-6 – офицеров и рядового состава сформировали временную группу наблюдения. Хотя никто из них никогда не занимался слежкой, тем не менее кое-какими знаниями по этой части они обладали.

Наблюдение за подозреваемыми, которое велось как в самом учреждении, так и за его стенами, вывело следователей на Майкла Бэттани, сотрудника МИ-5, работавшего в отделе контрразведки. Этот человек, лет тридцати с небольшим, вел себя довольно странно – точно так же, как и многие другие, преступившие границы дозволенного: приходя время от времени в возбужденное состояние, он начинал, к удивлению сослуживцев, ни с того ни с сего изрекать весьма странные вещи. Например: «Если бы я был советским агентом… Если бы я был связан с Гуком, резидентом КГБ…»

Обоснованность подозрений в отношении Бэттани подтверждалась и тем, что, оказывается, он собирался отправиться в Вену, где было самое крупное в Европе зарубежное отделение КГБ, связаться с которым было проще простого, поскольку австрийцы не вели слежки за иностранцами.

В спецслужбе решили, что было бы довольно рискованно выпускать его за пределы Англии: слишком уж многое было известно ему о тайных операциях, проводившихся в ряде районов, включая и Северную Ирландию, где он когда-то работал. Обыск в его квартире, произведенный тайно, в отсутствие хозяина, позволил обнаружить под половицами сотни секретных документов. Поскольку последние сомнения в его виновности отпали, он был арестован.

Для англичан, как и для меня лично, было крайне важно, чтобы во время судебного разбирательства не выплыло на свет мое участие в обезвреживании Бэттани. В результате все было обставлено так, будто он сам выдал себя, допустив серьезную ошибку. Когда 16 сентября в средствах массовой информации появилось сообщение о его аресте, Никитенко сразу смекнул, что это тот самый человек, который писал Гуку анонимные письма, и поделился своими соображениями с начальником, но Гук был настолько одержим идеей о вечных происках врага и так плохо понимал Запад, что предпочел придерживаться своей первоначальной точки зрения, а именно: никто никогда не собирался работать на нас. Он продолжал утверждать, что англичане затеяли против нас какую-то хитроумную игру и теперь, потерпев полный крах, пытаются любым способом сохранить лицо, поэтому и выступили с заявлением об аресте непонятно кого.

После того как следующей весной Бэттани предстал перед судом и был приговорен к двадцати трем годам тюремного заключения, англичане объявили Гука персоной нон грата и выслали из страны, что можно было расценить лишь как иронию судьбы, поскольку он и мизинцем не шевельнул, чтобы вступить с этим человеком в контакт.

Я не думаю, что Гук или Никитенко когда-либо считали меня причастным к аресту Кобы, или Бэттани. Скорее всего, они корили себя за допущенную оплошность: слишком уж много болтали они о нем. Среди посвященных в подробности этого дела были Егошин, Титов и Мишустин, ну и конечно шифровальщики и радисты. Титову, например, было известно обо всем с самого начала, с момента поступления от анонима первого письма, но весной 1984 года, после того как англичане обнаружили, что он пытался завербовать американского студента, его выслали из страны.

Накануне своего отъезда Гук по традиции устроил в гостиной посольства прощальную вечеринку. Пиво, вино и водка лились рекой, стол ломился от бутербродов, пирожков, мясных блюд и салатов. И как всегда в таких случаях, произносились речи. Первым взял слово друг Гука Никитенко, за ним слово предоставили мне. Следуя обычной в такого рода делах практике, я всегда говорил примерно то же, что и другие, отлично понимая, что другого просто не дано. Так же я поступил и на сей раз. Решив, что только так и надо, я привел довольно много фактов, характеризующих Гука с наилучшей стороны, и отпустил в его адрес немало комплиментов. Однако речь моя, должно быть, звучала чересчур уж льстиво и не вполне искренне, потому что не успел я кончить, как Гук тотчас же откомментировал:

– Вижу, вы много чему научились у посла.

Попов, бесспорно, не знал себе равных по части велеречивости, он никогда не говорил того, что думал, и Гук был прав, сравнив в данном случае меня с послом.

С отъездом Гука окружавшая его кучка лизоблюдов распалась. Егошин, аналитик, явно катился вниз по наклонной: пил напропалую, вдребезги разбивал машины, садясь за руль в пьяном состоянии, и неоднократно получал нарекания со стороны полиции. В силу занимаемого им служебного положения он обладал свободой действий и мог посещать любое место в Лондоне. Пользуясь этим, он приглашал на ленч своих осведомителей и агентов в самые дорогие рестораны и к тому же оставлял официантам сверх счета чаевые по двадцать, а то и тридцать фунтов. То, что он злоупотреблял предоставленными ему полномочиями, ни для кого не было секретом, да и сам он не пытался этого скрывать, тем более что рассматривал чинимый им беспредел всего лишь скромной компенсацией за ту блестящую работу, которую он якобы выполнял. Кончилось же все тем, что Николай Грибин, ставший к тому времени начальником отдела, немедленно сместил его с должности, как только узнал о его поведении.

В июне 1984 года, когда Егошин приехал в отпуск в Москву, Грибин вызвал его на беседу. Тот, заявившись к начальству в привычном своем состоянии, подшофе, держался развязно, грубил.

– Насколько я могу судить, вас не очень интересует ваша работа, – сказал Грибин.

– О да, – беззаботно ответил Егошин. – Если я в Лондоне больше не нужен, то с легким сердцем останусь здесь.

– В таком случае, решено, – сказал Грибин. – Больше вы никуда не поедете.

Это был мощный, сокрушительный удар, но Егошин перенес его стойко. Освобождать стол от личных вещей в его служебном кабинете пришлось мне. В одном из ящиков я обнаружил записку следующего содержания: «Пожалуйста, позаботьтесь о моих сбережениях». Там же лежал объемистый коричневый пакет, набитый банкнотами на общую сумму около двух тысяч долларов. Поскольку всю зарплату он отдавал жене, я понимал, что это были присвоенные им деньги из тех, что полагались ему на представительские и прочие расходы. Выходило, что он сколотил немалое состояние, бесстыдно обманывая государство. Однако сам я не мог поступить нечестно и поэтому, упаковав аккуратно всю сумму, отправил ему доллары по дипломатической почте.

Поведение Егошина нередко раздражало меня. Но сейчас, когда его не стало, я осознал, что все мы не ценили его и как бы не воспринимали как высококвалифицированного специалиста. Когда я спросил Грибина, как же мы обойдемся теперь без него, он ответил:

– Уверен, что вы и сами справитесь со всем. Так же, как и Центр.

Однако я настаивал на том, чтобы Грибин прислал нам кого-то на место Егошина. И он выполнил мою просьбу, направив в Лондон Шилова, известного также под кодовым именем Шатов, – не столь талантливого, конечно, как Егошин, но вполне компетентного человека, который сразу же включился в работу в довольно трудный для нас период. Что же касается дальнейшей судьбы самого Егошина, то, оказавшись в Москве, где выпивка обходилась значительно дороже и вообще со всем этим было куда сложнее, чем в Лондоне, он в конце концов взял себя в руки и снова стал тем, кем и был прежде, – ценным работником.

В течение всего 1983 года Центр продолжал бомбардировать нас нелепейшими поручениями, касавшимися операции «РЯН». Нам предписывалось, например, следить неустанно, «не увеличились ли закупки крови и не выросли ли цены на нее» в донорских пунктах, и о любых изменениях тут же докладывать наверх. Причина подобных поручений была ясна: наше руководство не сомневалось, что усиление активности в этой области явится верным признаком готовности противника в ближайшее же время претворить в жизнь свои коварные замыслы. Но все эти люди даже не подозревали, что в Англии не платят за сдачу крови.

В ту пору в Советском Союзе предпринимались отчаянные попытки любым путем дискредитировать президента Рейгана, и в телеграммах, поступавших к нам из Москвы, изо дня в день повторялось одно и то же: администрация Рейгана активно готовится к войне. Осенью, после того как 1 сентября над Японским морем был сбит корейский самолет «KAI-007», напряженность во взаимоотношениях между Востоком и Западом достигла крайнего предела. Не прошло и нескольких дней после этого трагического события, как всему миру стало известно, что советский летчик, выпустивший из своего истребителя две ракеты, а затем доложивший по радио: «Цель уничтожена», совершил чудовищную ошибку, однако Кремль и КГБ в своем стремлении скрыть правду всеми силами пытались убедить общественность в том, что «вторжение самолета в советское воздушное пространство» являлось «заранее спланированной и тщательно подготовленной разведывательной операцией» и что руководство этой операцией осуществлялось из «определенных центров на территории Соединенных Штатов и Японии». Ложь советских правителей была столь очевидной, что многие из моих коллег в резидентуре не на шутку встревожились, понимая, какой удар по международному престижу Советского Союза нанесло это заведомо ложное заявление.

Генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Андропов, в то время уже смертельно больной, не стесняясь в выражениях, всячески поносил Соединенные Штаты и выдвигал против этой страны хотя и не вполне конкретные, но тем не менее весьма серьезные обвинения, в которых содержался намек и на то, что президент Рейган якобы готовится к нанесению ядерного удара. Однако паранойя, охватившая советское руководство, достигла своего апогея во время боевых учений под кодовым названием «Меткий стрелок из лука», проводившихся в Европе командованием НАТО со 2-го по 11 ноября. Несомненно, целью этой акции являлась отработка механизма использования ядерного оружия, и, поскольку кое в чем эти учения отличались от предыдущих, советские группы наблюдения, разместившиеся возле американских военных баз, забили тревогу. Когда однажды вечером наши наблюдатели заметили какую-то незначительную передислокацию одной из частей и узнали о перемене часа радиомолчания на другое время, КГБ сразу же решил, что вооруженные силы США приведены в состояние боевой готовности. В телеграммах – «молниях», отправленных Центром в самый разгар учений как нашей резидентуре, так и лондонскому отделению ГРУ, сообщались некоторые подробности осуществляемой в данный момент операции. В иносказательной форме нас предупреждали, что эти учения могут оказаться прелюдией ядерной войны.

Когда учения завершились, а катастрофа не разразилась, паранойя в Москве чуточку ослабла. Не желая показаться кому-то хвастливым, я все же должен сказать, что информация, которую я передавал еженедельно англичанам, сыграла немалую роль в ослаблении напряженности, поскольку вскоре после описанных выше событий Запад начал делать успокаивающие заявления по проблемам, связанным с ядерными вооружениями. Однако в ноябре, когда в Англии были развернуты ракеты типа «круиз», а в Западной Германии – типа «першинг», в Москве вновь поднялась тревога, и на нас в очередной раз обрушились требования активизировать сбор разведданных в рамках операции «РЯН». В своем ежегодном обзоре, подготовленном в конце 1983 года, Гук вынужден был признать наличие «недочетов» в работе резидентуры по сбору секретны х материалов, касающихся «специфических планов США и НАТО относительно подготовки к превентивному ракетно-ядерному удару по СССР». Центр, не желая в своем ослеплении замечать, что подобных планов не существует, ответил на это гневным посланием.

О том, сколь широкое распространение получила мания преследования в Советском Союзе не только на государственном, но и на бытовом уровне, можно судить по двум трагическим событиям, имевшим место в Лондоне. Двое наших сограждан там покончили жизнь самоубийством. Мужчина – чиновник англо-советской торговой палаты – повесился у себя дома. Возможно, из-за каких-то личных проблем или – нельзя исключать и такого – из-за приверженности к алкоголю или наркотикам. И женщина – жена сотрудника одной из международных организаций, работавшая секретарем в приемной нашего посольства: выбросилась из окна своей квартиры, расположенной на пятом этаже. Возможно, причиной самоубийства послужили проблемы со здоровьем. Оба трупа были отправлены в Москву в госпиталь КГБ, для тщательного обследования. Врачи, проводившие вскрытие, заявили, будто ими обнаружены следы какого-то химического вещества, пагубно влияющего на психику, что и послужило причиной самоубийства в обоих случаях. Ну а яд был конечно же добавлен им в пищу английским и спецслужбами,

Конечно же это полнейшая нелепица. Ни мужчина, ни женщина не представляли интереса для английских спецслужб. И заключение врачей являлось лишь еще одним свидетельством того, как паранойя, ставшая в нашем обществе вполне обыденным явлением, стимулировала у советских людей неврозы. Гук, как и все мы, свидетели этих трагедий, с нетерпением ждал медицинского заключения, и врачи КГБ, производившие вскрытие обоих тел, отлично зная, что от них требуется, не стали никому осложнять жизнь и с готовностью вынесли вердикт, устраивавший и резидента, и прочую публику.

Однако после смерти Андропова в феврале 1984 года, когда госпожа Тэтчер, вице-президент Буш и другие западные лидеры изъявили желание принять участие в похоронах главы Советского государства, напряженность ослабла, и при недееспособном преемнике почившего Генсека Константине Черненко международная обстановка уже никогда не приближалась к опасной черте. Никитенко, который после высылки Гука был назначен исполняющим обязанности резидента в Лондоне, уже не воспринимал слишком серьезно проблему «РЯН». Что же касается лично меня, то я так и не смог окончательно оправиться от того стресса, который испытывал, постоянно вращаясь в двух совершенно разных мирах.