Текст книги "Следующая остановка - расстрел"

Автор книги: Олег Гордиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

– А вы уверены, что мы правильно поступаем?

– О да, – беззаботно ответил Грушко. – Взгляните, какой раздобыл я армянский коньяк!

Слуги принесли рюмки, и мы выпили коньяку, который действительно был отменного качества. Недаром армяне столь гордятся своими винами и по сей день утверждают, будто Уинстон Черчилль пил только армянский коньяк.

Затем появились два человека, явно из КГБ. Но раньше я никогда их не встречал. Довольно странно, подумал я в связи с этим, ведь они, должно быть, служат в том же управлении, что и я. Впрочем, приглядевшись, я пришел к выводу, что они, скорее всего, контрразведчики.

Старшему, в темном костюме, было, наверное, под шестьдесят, но могло быть и значительно больше. Изрезанное глубокими морщинами лицо и седина свидетельствовали о его пристрастии к табачку и спиртным напиткам. Его коллега – высокий, угрюмый, неулыбчивый человек с худощавым лицом и в более светлом костюме – был, вероятно, лет на десять моложе своего напарника. Грушко, не представив нас друг другу, ограничился кратким: – Это как раз те люди, Олег, которые хотели побеседовать с вами о возможности внедрения наших агентов в Англии. Но давайте сперва перекусим, а делом займемся потом.

Действовал он довольно грубо – ничего похожего на спокойный, располагающий тон, присущий сотрудникам английских спецслужб. К тому же он пребывал в состоянии крайнего возбуждения, – несомненно, потому, что ему было внове принимать участие в типично чекистской контрразведывательной операции.

Разыгрывая роль хлебосольного хозяина, Грушко предложил:

– Давайте-ка выпьем!

Слуги тотчас же разлили по рюмкам коньяк. Пытаясь впоследствии разобраться в случившемся, я вроде бы вспомнил, что после того, как трем моим сотрапезникам налили из той самой бутылки, к которой мы с Грушко уже приложились, слуга, сделав вид, что в ней уже ничего не осталось, быстренько принес другую.

Как бы то ни было, я выпил залпом рюмку и через какую-то пару секунд превратился в нечто, лишь отдаленно напоминавшее меня. Со мной произошло примерно то же, что и тогда, когда мне ввели обезболивающее во время операции на носу в Дании в 1978 году: никаких физических ощущений, лишь погружение в какую-то темную бездну.

Старший, как мне стало известно позже, был генералом Голубевым, продвинувшимся по службе после того, как, согласно его утверждениям, он сумел завербовать в Египте агента, – дело-то это, впрочем, нехитрое: при Насере за один пенни запросто можно было купить даже пару агентов. Сперва он возглавлял 5-й отдел Управления К, занимавшийся рассмотрением всех подозрительных случаев, а позже был повышен до заместителя начальника того же управления и получил, соответственно, звание генерала. Сопровождавший его человек, полковник Буданов. стал его преемником на посту начальника 5-го отдела. Иными словами, оба они были следователями с огромным опытом. (Примеч. автора.)

И еще я знаю твердо, что проснулся на кровати в одной из спальных комнат. На мне ничего не было, кроме майки и трусов. Вспомнить, что случилось со мной после того, как я выпил коньяк, я так и не смог, сколь бы ни напрягал свою память.

Но все это было потом, ранним утром следующего дня. Постельное белье чистое, воздух в комнате – свежий. Что же касается моего состояния, то о нем лучше не вспоминать. Страшная слабость, ужасная головная боль – и никаких других ощущений. С трудом поднявшись с постели, я оделся и пошел разыскивать слугу, чтобы попросить у него чашечку кофе.

– Да-да, конечно, – сказал он и стал приносить мне в комнату чашку за чашкой. Но кофеин, судя по всему, не оказывал на меня никакого воздействия. Еще ни разу в жизни я не находился в столь угнетенном состоянии.

«Им все известно, – думал я. – Мне – конец». Я не знал, как они до этого докопались, но у меня не оставалось ни малейшего сомнения в том, что им было точно известно, что я – английский агент.

Спустя некоторое время появились те двое. На сей раз они вели себя совсем не так, как накануне. Хотя в их планы и не входило посвящать меня во все подробности нашей первой «беседы», они тем не менее, как выяснилось чуть позже, не собирались скрывать, что допрашивали меня.

Войдя ко мне в комнату, они какое-то время молча наблюдали за мной. Затем тот, что помоложе, сказал, что одно из моих замечаний его огорчило.

– И какое же это было замечание? – спросил я.

– Вы обвинили нас в том, что мы возрождаем дух тридцать седьмого года, года страшного террора.

– Неужели?

– Да! – сурово подтвердил он и продолжал в том же тоне: – Запомните, товарищ Гордиевский: то, что вы сказали, – неправда, и я докажу вам это.

При всей непререкаемости этого утверждения, оно внушило мне надежду. Я начал успокаивать себя мыслью о том, что все обстоит вовсе не столь уж страшно, как я предполагал: возможно, я запаниковал, поскольку и в самом деле был английским агентом. Я убеждал себя не терять самообладания и ждать с невозмутимым видом, что будет дальше. Мне было немного стыдно за свое вчерашнее состояние, и я не решался спросить, что же, собственно, произошло со мной. Просто мне стало плохо или я потерял сознание? И кто уложил меня на кровать?

– Еще кое-что относительно вас, товарищ Гордиевский, – сказал Голубев. – Вы слишком уж самонадеянны.

– Вы так считаете?

– Да, вы необычайно самоуверенный человек.

– Судя по вашим словам, я допустил какую-то бестактность по отношению к вам. Если это действительно так, прошу меня извинить. Я ничего не помню. Но меня никогда в жизни не обвиняли в самоуверенности, – произнес я и затем спросил: – Чего мы, собственно, ждем?

Кто-то из этих двоих ответил мне:

– Сейчас подъедет один человек, чтобы отвезти вас домой.

Несколько минут мы пребывали в неловком молчании. Затем тот, что помоложе, спросил:

– Вам много довелось поездить по Англии?

– Нет, – сказал я. – В резидентуре такая уйма работы, что на разъезды практически не остается времени. Я побывал только в четырех местах: в Блэкпуле, Брайтоне, Борнмуте и Харрогите.

– В Харрогите? – живо откликнулся он. – А где это?

– В Йоркшире. К северу от Лондона, неподалеку от Йорка. Это очень приятный городок – излюбленное место для проведения съездов различных партий, поскольку там построен великолепный новый Дворец съездов.

Наконец появился тот, кого мы ждали. Это был довольно странного вида человек в темном, чуть ли не черном, костюме. Он приехал на машине с шофером. Незнакомец увез меня из этого места и высадил в самом начале квартала, где я проживал. Наверное, я представлял собой любопытное зрелище: в одиннадцать часов этого милого летнего утра я, небритый, растрепанный, стоял на тротуаре, едва держась на ногах. И вновь я не смог войти в свою квартиру без посторонней помощи, – но на этот раз потому, что оставил ключи на столе в своем кабинете. Поднявшись наверх, я взял у семьи, которая помогла мне в прошлый раз, свои запасные ключи. Войдя в квартиру, я рухнул в изнеможении на кровать и погрузился в размышления. Мои душевные муки и нервное напряжение достигли уже такого предела, что я оказался в состоянии, близком к панике. И тогда, уже во второй половине дня, я почувствовал настоятельную необходимость с кем-нибудь поговорить. Мой выбор пал на Грушко. Я понимал, что, звоня ему, я совершаю отчаянный поступок, но мне было жизненно важно услышать от него хотя бы одно приободряющее слово. Что в этом удивительного? В конце концов, мы работали с ним в одном отделе и занимались одним делом – политической разведкой, те же двое были откуда-то со стороны.

Дозвонившись до него, я произнес:

– Я глубоко сожалею, если был невежлив с теми людьми, но они вели себя как-то странно.

– Нет-нет, они вели себя вполне нормально, – ответил он. – Поверьте мне, это замечательные, славные люди.

То, что Грушко никак не желал разделять моих чувств, лишь усугубило мое и без того плачевное состояние. Терзаемый тревожными мыслями, я по-прежнему ощущал острую потребность в собеседнике, с которым мог бы переброситься хотя бы парой слов. Подумав немного, я понял, что единственным человеком, к которому я мог сейчас обратиться, была Катя, невестка Лейлы, интеллигентная женщина с аналитическим умом. Я позвонил ей, сказал, что у меня возникли сложности, и попросил ее приехать ко мне, что она незамедлительно и сделала.

Пока мы разговаривали, она выгладила мне пару брюк.

Ощутив непреодолимое желание рассказать ей обо всем, что случилось со мною, я сказал, что выпил вчера во время обеда две рюмки коньяку и свалился. Катя всячески старалась успокоить меня, но когда она ушла, мне стало ясно, что тот ужас, который испытывал я, лишает меня возможности здраво смотреть на вещи и беспристрастно анализировать события, непосредственно касающиеся меня.

В конце концов, я позвонил Грибину:

– Со мной приключилась довольно странная история, и я теперь сам не свой.

– Успокойтесь, все обойдется, – ответил он ободряющим тоном. – Мы заедем сейчас к вам с Ириной и вместе прогуляемся где-нибудь.

Встретившись с ними, я подумал, что Грибин по-прежнему дружески относится ко мне. Однако, как стало известно мне позже, он лишь исполнял заданную ему роль – так же, как и Ирина, которая даже превзошла своего супруга в актерском мастерстве.

– Не волнуйтесь, мой друг, – произнес Грибин после того, как я рассказал ему в общих чертах о том, что случилось накануне. – Я уверен, все это не имеет никакого значения. Давайте-ка лучше поговорим о чем-нибудь более приятном. Расскажите мне о своих детях, о том, как Анна призналась вам в любви.

Я был счастлив переменить тему и снова рассказал давнишнюю историю, суть которой сводилась к тому, что маленькая Анна, когда ей было всего четыре годика, посмотрела как-то раз со двора вверх и, увидев меня в окне нашей лондонской квартиры, крикнула:

– Папа, я люблю тебя!

Супруги Грибины, казалось, с умилением слушали меня. Впоследствии же я с горечью вспоминал об их лицемерии. Зная, что я обречен, они сознательно напомнили мне об одном из самых радостных эпизодов в моей жизни в расчете на то, что я, расчувствовавшись, стану менее осмотрительным.

Придя на следующий день в офис, я отыскал свои ключи от квартиры. Титов, явно не знавший об учиненном мне допросе, недоумевал по поводу оставленных мною на столе ключей вместе с моим кейсом, не зная, что с ними делать.

Спустя какое-то время мне вновь позвонил Грушко и попросил зайти к нему.

Войдя в его красивый, просторный кабинет, я увидел его сидящим на своем обычном месте, во главе огромного т-образного стола, по обе стороны уставленного стульями, как и подобает большому начальнику. По одну руку от него восседал Грибин, вчерашний мой друг, ныне выглядевший чересчур уж мрачно, по другую – следователь номер один, генерал Голубев, чье имя Грушко обронил случайно, когда разговаривал со мной накануне по телефону. А я, как школьник, стоял перед ними смиренно у дальнего конца стола.

Грибин не проронил ни слова. Говорил Грушко:

– Вчера я целый вечер разговаривал о вас с Владимиром Александровичем (Крючковым). Нам теперь достоверно известно, что на протяжении многих лет вы обманывали нас. Если бы вы только знали, из какого необычного источника нам стало известно об этом! И все же, несмотря ни на что, мы решили не увольнять вас из КГБ. Конечно, о продолжении работы в Лондоне не может быть и речи. В ближайшие же дни вашу жену и детей доставят в Москву. Вам придется перейти в другой отдел. Сейчас вам лучше всего взять полагающийся вам очередной отпуск, а после отпуска мы решим, куда вас пристроить. Что же касается хранящейся у вас дома антисоветской макулатуры, то вам придется передать ее в библиотеку Первого главного управления. И запомните: ни сейчас, ни когда-либо позже – никаких телефонных звонков в Лондон.

Поняв, какой сокрушительный удар нанесен моей семье, я ощутил в душе ужас. И в то же время знал, что единственно правильная в моей ситуации линия поведения – настаивать на полной своей невиновности.

– Я глубоко сожалею о том, что произошло в понедельник, – сказал я. Думаю, во всем виновато вино или, что более вероятно, еда. По-видимому, я отравился и был в ужасном состоянии.

Тут Голубев встрепенулся.

– Что за выдумки! – громко воскликнул он. – Еда была отличная, пальчики оближешь. Бутерброды с сыром – это же настоящее чудо! А о бутербродах с красной икрой нечего и говорить: они были выше всяких похвал. Впрочем, как и бутерброды с ветчиной.

Хотя я пребывал в страшной тревоге, мозг мой продолжал напряженно работать. То, что происходило сейчас, было сродни непристойному фильму в сюрреалистической манере. Решается моя судьба – жить мне или умереть, а он вдруг кидается восхвалять эти чертовы бутерброды!

– Хорошо-хорошо, – сказал я. – И все же что-то там было не так. Что же касается ваших слов о том, что я долгое время обманывал вас, то, Виктор Федорович, я, право же, не знаю, что конкретно имеете вы в виду. Скажу только, что, какое бы решение вы ни приняли, я подчинюсь ему как офицер и честный, порядочный человек.

Я понимал, что речь моя звучала высокопарно, но ничего лучшего я так и не смог придумать в тот критический момент, когда все, казалось, было против меня.

И, тем не менее, мои слова произвели неожиданный для меня эффект. Грушко стремительно вскочил из-за стола и, подбежав ко мне, с радостным видом принялся жать мне руку. Я не знал, чего он ожидал от меня. Уж не думал ли он, что я отправлюсь к Генеральному секретарю Коммунистической партии с жалобой на сотрудников КГБ, подмешавших мне в коньяк какой-то наркотик? Или, может, боялся, что я закачу в его кабинете истерику и поставлю тем самым всех присутствующих в трудное положение? Как бы то ни было, но по всему было видно, что он от беседы со мной почувствовал огромное облегчение.

Что же касается меня, то я не испытывал от этой беседы ни облегчения, ни тем более радости. Все происходившее здесь – сущий вздор, полнейшая нелепица. Каким это образом могут меня оставить в КГБ, если им известно, что я работал на другую страну? Сотни людей были уволены из этой организации за куда менее значительные прегрешения, такие, например, как утеря никому не нужного документа, растрата небольшой суммы денег или увлечение женщиной, как это произошло с тем же Любимовым. А они делают вид, будто я могу отделаться легким испугом. Явно у них имеется какой-то хитроумный план в отношении меня.

В общем, я решил, что чем меньше буду говорить, тем лучше. И что, следуя их совету, возьму положенный мне отпуск.

С этими мыслями я вернулся в свой временный кабинет. С одной стороны, я был опустошен, с другой – не собирался сдаваться и продолжал искать выход из создавшегося положения. Со всеми догадками и предположениями покончено. Они знают о моих связях с английскими спецслужбами, но по какой-то причине решили поиграть со мной в кошки-мышки. Ну а сейчас почему бы мне не отправиться домой?

Но тут зазвонил телефон. Это был Грибин, чей кабинет находился рядом по коридору. Он попросил меня зайти к нему.

– Оформляйте отпуск, – сказал он, и только. Затем он зашел ко мне попрощаться. Поскольку ему уже не было необходимости притворяться, он был холоден и сух.

– Что я могу вам сказать, старина? – промолвил он, разводя руками.

Все еще не желая сдавать позиций, я вновь прикинулся неповинным в чем-либо.

– Коля, я не знаю точно, что все это значит, однако подозреваю, что кто-то слышал случайно, как я отозвался о наших партийных боссах без должного почтения, и, воспользовавшись моей оплошностью, устроил эту заварушку.

– Если бы это действительно было так! – проговорил он, глядя в упор на меня. – Если бы только речь шла о каком-то неосторожно сказанном слове, попавшем в микрофон! Боюсь, что все значительно серьезней.

Изобразив недоумение, будто и в самом деле не понимаю, что он имеет в виду, я пробормотал, повторяя, сам того не заметив, его же собственную фразу, произнесенную минуту назад:

– Что я могу сказать?

– Постарайтесь философски отнестись к тому, что происходит, – сказал он на прощанье, и больше мы уже никогда не встречались.

Впоследствии, оказавшись в Англии, я не раз испытывал острое желание набрать номер его телефона и сказать: «Коля, вы помните, как посоветовали мне отнестись к происходящему философски? Как видите, я постарался». Но я так и не позвонил ему – ни тогда, ни позже. Он был отъявленным карьеристом, человеком неискренним, как большинство советских людей. По службе он продвигался в значительной мере благодаря тому, что улещивал нужных ему субъектов с помощью мелких взяток в виде подарков, льстил, кому надо, и развлекал своих начальников игрой на гитаре и исполнением старинных романсов. Это был его путь, путь, который он сам выбрал, – и тут уж ничего не поделаешь. И в то же время из всех моих коллег в КГБ он меньше кого-либо был причастен к моим неприятностям и, кстати, оказался единственным, кого понизили в должности после того, как мне удалось убежать.

Именно он стал козлом отпущения. Отвечать за мой побег должны были совсем другие люди, но то ли их не было в центральном аппарате КГБ в момент побега, то ли сработала система личных связей. Из высшего руководства пострадал лишь Олег Калугин, возглавлявший до этого контрразведку: его отправили в своеобразную ссылку, правда всего лишь в Ленинград. Что же касается Геннадия Титова и Виктора Грушко, то они, ошиваясь возле Крючкова, настолько преуспели в лизоблюдстве, что он укрыл их под своим крылом. Да и мог ли он наказать их? Тем самым он лишь признал бы, что в конечном счете сам несет ответственность за все, как оно и было на самом деле.

Но стоило мне собраться в отпуск, как меня стали преследовать днем и ночью кошмарные воспоминания о моем допросе. Несомненно, мои «инквизиторы» были уверены, что я ничего не запомню, однако они просчитались: возможно, благодаря стимулирующей таблетке, которую я принял утром, в моей памяти стали всплывать один за другим отдельные фрагменты того, что произошло в тот день. Складывая их в единое целое, я пытался найти ответ на мучившие меня вопросы: как много я наговорил? Полностью ли разоблачил себя? Или мне удалось все же не допустить ЭТОГО?

Процесс воссоздания истинной ситуации был мучительно трудным. Сперва – ничего, и вдруг – внезапная вспышка в глубинах моего сознания, и перед моим мысленным взором всплывает очередная сцена. К примеру, та, где разговор зашел о моих книгах.

– Почему вы держите у себя все эти антисоветские произведения – Солженицына, Оруэлла, Максимова и многих других?

– Но я как сотрудник сектора ПР просто обязан знакомиться с подобного рода литературой, – объясняю я тем двоим. – Без этого не обойтись. В таких книгах содержится много полезного для моей профессии.

Мой ответ явно не устраивает следователей, пытающихся пришить мне дело.

– Нет, – утверждают они, – вы вполне сознательно обманывали власти. Пользуясь статусом дипломата, ввозили литературу, запрещенную, как вам было прекрасно известно, в нашей стране. Количество хранящихся у вас недозволенных книг – ярчайшее свидетельство того, что вы, не стесняясь, преступали закон.

И тут появляется Грушко. Снова разыгрывая роль гостеприимного хозяина, он обходит стол и, приблизившись, подбадривает меня:

– Молодец, Олег! То, что вы говорите, очень интересно! Продолжайте в том же духе! Расскажите им, пожалуйста, все как есть: пусть они поучатся у вас! – вдохновенно произносит он, но вскоре, по-видимому, теряет терпение и уходит, предоставляя палачам возможность поговорить со мной наедине.

Как только я переварил то, что мне удалось вспомнить, здравый смысл подсказал мне: «Значит, они все же провели тайный обыск».

А затем они засветились еще раз, когда один из них с брезгливой миной спросил:

– Как можете вы с гордостью разглагольствовать о том, что ваша дочь Мария читает по-английски «Отче наш»? Как вы, коммунист, вообще можете проявлять такое отношение к религии?

И опять здравый смысл подсказал: «Микрофоны!» Единственными людьми, с которыми я поделился этим, были моя мать и сестра. Разговаривал же я с ними у себя дома, в гостиной. Так что теперь можно было с уверенностью сказать, что в мое отсутствие у меня в квартире и в самом деле наставили «жучков».

Было ясно, что время от времени ко мне возвращалась способность не только фиксировать события, но и анализировать их.

Затем, как мне удалось вспомнить, на меня обрушился град вопросов, которые задавали в грубой, резкой манере:

– Что вы можете сказать о Спотти?.. А как там Тоуд?.. Известно ли вам что-нибудь о Рэскале?.. Не слышали ли вы, куда подевался Скрафф и чем он сейчас занимается?.. ((Английские слова, звучащие как: «спотти», «гоуд», «рэскал» и «скрафф» в переводе на русский означают соответственно «прыщавый». «жаба», «плут» и «перхоть»).

В разговоре со мной контрразведчики использовали нелицеприятные кодовые имена, которыми КГБ наделял изменников родины.

– Я не понимаю, о ком это вы, – отозвался я, продолжая разыгрывать недоумение.

В конце концов, сломленные моим упорством, они были вынуждены назвать одного из предателей его собственным именем. Речь шла о подполковнике Владимире Ветрове, который сотрудничал с французской разведкой и по приговору суда в 1984 году был казнен. Спросив, что думаю я о таких людях, они стали ждать, какая последует с моей стороны реакция.

Потом, переменив неожиданно тему, следователи заговорили о моем прошлом, что уже было ближе к цели их беседы со мной.

– Нам известно, кто завербовал вас в Копенгагене, – сказал Голубев, дымя, как всегда, сигаретой. – Это был Дик Бэлфур.

– Ерунда! – ответил я. – Ничего подобного не было.

– Но вы составили докладную записку о нем.

– Само собой разумеется. Я встречался с ним один раз. По распоряжению Якушкина. И после встречи с ним я сразу же написал отчет. Для Бэлфура, человека общительного, я был лишь одним из многих. Он с любым был готов поговорить, однако чаше всего выбирал себе в собеседники Липасова. Упоминание этого имени, случайно выплывшего из дымки тумана, окутывавшего мое сознание, оказалось весьма кстати.

– Липасова? – переспросил один из них. – Но почему в таком случае он не писал отчетов о своих встречах?

– Спросите об этом его самого, – ответил я. – Мне лично это неизвестно. Но думаю, у него найдется какое-нибудь объяснение.

Я смутно различал слова одного из этой парочки, настойчиво твердившего:

– Запомните: у нас имеются неопровержимые доказательства совершенного вами преступления. Мы знаем, что вы – английский агент. Вам лучше признаться во всем! Признайтесь же! Покайтесь в содеянном!

А затем – провал в памяти. Когда же туман рассеялся, я увидел, что рядом со мной сидел Буданов. Голубев вышел куда-то, но вскоре вернулся. Его движения казались мне неестественно резкими, однако, возможно, лишь потому, что я находился в полусонном состоянии:

– Признайтесь! – повторял он как заклинание. – Признайтесь! Несколько минут назад вы ведь уже признались во всем. Повторите же это еще раз. Подтвердите все то, что сказали тогда. Повторите признание. Повторите.

На этот раз голос его звучал мягко и приглушенно. Он старательно выговаривал каждое слово, будто имел дело с ребенком, который не помнит, что сказал несколько минут назад.

Я продолжал стоять на своем:

– Нет, мне не в чем признаваться. Я не чувствую за собой никакой вины.

И так – без конца, снова и снова.

Восстанавливая в памяти события того дня, я предположил, что допрос продолжался не менее пяти часов, примерно с полвторого до семи вечера.

В какой-то момент я отправился в ванную комнату: должно быть, меня рвало. Когда же возвращался назад, то увидел обоих слуг. Они смотрели на меня с явной неприязнью, особенно мужчина. Позже я узнал, – уже, как говорится, из вторых рук, – что это мое посещение ванной было не единственным: я неоднократно наведывался туда, выпивая всякий раз неимоверное количество воды. Следователи, наблюдая за мной, даже пришли к выводу, что англичане обучили меня приемам борьбы с наркотическим опьянением и я пытался теперь вывести яд из своей кровеносной системы. (Эти подробности мне стали известны из сообщения Виталия Юрченко, который через восемь дней после моего побега переметнулся в тот же лагерь, что и я).

В действительности же я просто испытывал страшную жажду. С другой стороны, вполне возможно, мне удалось в какой-то мере выстоять в столь ужасной ситуации исключительно благодаря тому, что утром я принял полученную мною от англичан таблетку стимулирующего вещества.

Вот, фактически, и все, что мне удалось вспомнить, и основной вопрос – выдал я себя или нет – так и остался без ответа. Не зная еще в то время, принес ли Комитету госбезопасности хоть какую-то пользу допрос, которому подвергли меня, я, тем не менее, понимал, что фактически мне уже вынесли смертный приговор, даже если он и будет оглашен только после дальнейшего расследования.

Каждая новая встреча с официальными лицами лишь усугубляла испытываемое мною чувство нависшей надо мной смертельной опасности. Мой личный врач – женщина, которая наблюдала меня уже довольно давно, встревожилась, обследовав меня.

– Что с вами происходит? – озабоченно спросила она. – У вас сердечная аритмия. Вы ощущаете постоянный страх. В чем же причина? Чего вы так боитесь?

Всякий раз, когда я встречал Бориса Бочарова, ведавшего работавшими в Англии нелегалами, он неизменно спрашивал:

– Что с тобой?

Но однажды он сказал:

– Теперь я знаю, что случилось: твой заместитель оказался предателем.

– Что за чепуха! – возразил я. – Никто никого не предавал. Я могу поручиться за это.

В отделе кадров у меня издавна были хорошие отношения с тремя женщинами, работавшими в секретариате, и, возвращаясь из-за границы, я всегда привозил им небольшие подарки. Когда же я сказал им сейчас, что не собираюсь возвращаться в Англию, я сразу же понял по выражению их лиц, что им известно обо мне нечто неприятное, о чем не принято говорить.

Не улучшил моего настроения и другой эпизод. В Министерстве иностранных дел, куда я отправился сдавать свой дипломатический паспорт, меня принял тот самый человек, который три года назад готовил всю необходимую документацию для отправки меня в Англию.

– Вы уверены, что не хотите оставить паспорт у себя? – спросил он. – Если вы сдадите его, то мне придется вычеркнуть вас из списка номенклатурных работников.

Потом, забрав документ, он раскрыл толстенный регистрационный журнал и прямо у меня на глазах зачеркнул мою фамилию, тем самым поставив крест на моем пребывании в составе советской элиты, хотя и в самом низшем слое ее.

Другая внушающая беспокойство сцена имела место уже в моей квартире, когда мне нанес визит Александр Федотов, специалист по радиоперехвату, высланный в свое время Гуком из Лондона. Зная о подслушивающих устройствах и рассчитывая на то, что буду услышан ведущими за мной наблюдение сотрудниками КГБ, я сообщил ему, что, судя по всему, стал жертвой ужасной интриги: потерял и работу свою, и должность и, как и он, никогда не смогу снова вернуться в Лондон. Уже прощаясь со мной, он выразил мне искреннее сочувствие и произнес громко:

– Олег Антонович, а чего вы еще ожидали от этого ужасного тоталитарного общества?

Я посмотрел на него с болью во взоре, не будучи в состоянии говорить из-за боязни еще более скомпрометировать себя в глазах своего ведомства. И я был прав, соблюдая осторожность. Слухачи, как я и думал, исправно несли свою службу, о чем можно судить по тому, что Федотов оказался единственным, кого уволили из КГБ после моего побега.

Спустя несколько дней в Москву вернулась Лейла с детьми. Им пришлось покинуть Лондон в столь спешном порядке, что она не успела даже купить девочкам кое-что из одежды. Но, несмотря на это, она прибыла в Москву и с восторгом рассказывала о том, какой заботой их окружили в Лондоне. В Хитроу их встретил официальный представитель «Аэрофлота» и проводил до самолета, где для них были забронированы места в первом классе. Когда же самолет приземлился в Москве, явился местный сотрудник компании и помог быстро уладить все формальности. Зная, что все это организовано КГБ, я слушал ее с тяжелым сердцем. Однако труднее всего мне было сообщить Лейле об обрушившейся на нас беде. Но я решил не откладывать этого и в самых общих чертах рассказать о случившемся еще по дороге домой.

– Боюсь, у меня возникли серьезные неприятности, – начал я, когда мы уселись в машину. – Мы уже не сможем вернуться в Лондон.

– Как тебя понимать?

– Только так, как я и сказал: мы никогда уже не сможем вернуться в Англию.

– Почему?

Утаивая истинное положение дел, я стал объяснять, что причиной всему – интриги, которые получили огромный размах сейчас, когда встал вопрос о моем высоком назначении.

Лейла не сразу осознала, сколь круто изменилась наша судьба. Когда же немного оправилась от потрясения, она сосредоточила все свое внимание на мне, потому что депрессия, в которой я пребывал все это время, всерьез угрожала моему здоровью, и она это хорошо понимала.

Когда она рассказала о своей тревоге моей матери, та, с ее практичным взглядом на жизнь, посоветовала:

Пусть-ка он лучше займется своей машиной, подготовит ее к техосмотру.

И я действительно занялся машиной. Подолгу пропадал в гараже, готовя машину к техосмотру, понимая, что иначе мне не разрешат на ней ездить. Честно говоря, я ненавидел возню с любой техникой, но занимался машиной главным образом для того, чтобы как-то убить время и обдумать наедине свою многосложную ситуацию.

Мои запрещенные у нас стране книги были конфискованы. Перед тем, как их унесли, я должен был поставить свою подпись на описи конфискуемых книг, что я сделал, прекрасно сознавая при этом, что теперь уж мне никак не отпереться от них. Если даже КГБ не сумеет вменить мне что-нибудь более серьезное, то и одного факта хранения запрещенной литературы будет вполне достаточно для того, чтобы на пару лет упрятать меня в тюрьму.

Мне было невыносимо больно слышать, как мои дочери, беседуя между собой, то и дело повторяли по-английски:

– Мне не нравится здесь. Поедем назад в Лондон. Стараясь не пасть окончательно духом, я время от времени восклицал громко, адресуясь, естественно, исключительно к микрофонам подслушивающих устройств:

– Я обращусь с жалобой непосредственно к Алиеву! (одному из секретарей Политбюро Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, который, как и Лейла, был азербайджанцем.) Напишу ему обо всем, ведь это же сущее безобразие – обращаться так с полковником КГБ!

Однако жизнь не стояла на месте. Лейла собиралась уехать на лето в Азербайджан к родственникам ее отца в небольшой поселок на берегу Каспийского моря, где девочки смогут купаться. Что же касается меня, то я день и ночь ломал голову, не зная, что и предпринять. Иногда я склонялся к мысли, что, пока не поздно, надо бежать. С другой стороны, думал я, КГБ сейчас имеет дополнительные свидетельства моей измены, но ведь они могут их и не сыскать. Кроме того, решиться на побег мне было не так-то просто, поскольку у меня были жена и дети. Мое сердце буквально разрывалось на части от безысходности положения. Постепенно я пришел к убеждению, что единственный реальный путь к спасению – бегство из страны.