Текст книги "Ключи от Стамбула"

Автор книги: Олег Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Я глубоко тронут вашей мудрой оценкой молодой российской государственности и крайне признателен за столь оптимистичный взгляд на её исторический потенциал, – с искренним воодушевлением и самым почтительным образом выразил своё отношение к словам английского посланника Игнатьев. – Я хорошо помню ваше восхитительное выражение, сказанное в отношение России нашему французскому коллеге.

– Какое? – полюбопытствовал лорд Литтон.

– Надежда в одном случае даёт то же производное, что страх в другом.

– А, да! – воскликнул английский посланник, – это моя фраза.

– Она отточена, как лезвие клинка! – с жаром ответил Николай Павлович, хорошо помня о том, что сэр Генри Бульвер-Литтон считает себя литератором и ценит ясность мысли, заострённую до блеска.

Польщённый его похвалой англичанин расплылся в улыбке.

– Говорить с вами одно удовольствие, и удовольствие это, поверьте, было бы значительно большим и бесспорно искренним, если бы не скрытые шипы в букете наших политических пристрастий.

Игнатьев отвечал ему с дипломатической любезностью.

– Ваше достоинство посла и несомненный талант беллетриста просто обязывают хоть в какой-то мере соответствовать вам в разговоре, хотя в споре о проливах и естественном праве России беспрепятственно пользоваться ими в своих интересах, я никогда не соглашусь на роль бесстрастного статиста или же актёра, произносящего единственную фразу: «Кушать подано».

Сэр Генри Бульвер-Литтон удивлённо вскинул бровь.

– Но есть ведь и вторые роли в пьесе! Зачем же так драматизировать, – он сделал лёгкий жест рукой, как бы роняя что-то на пол. – Актёр должен уметь поднять себя, поднять любую свою роль на высочайший уровень искусства, пусть даже эта роль ему ужасно неприятна, но режиссура, постановка сцены, особенно в театре п о л и т и ч е с к о м, – сказал он с вкрадчиво-усмешливой гримасой, – доверяется не сразу и не всем. Об этом должно помнить и не забывать.

Николай Павлович понял, к чему клонит англичанин. С появлением нового русского посла в Константинополе резко нарушилось дипломатическое status guo, и это раздражало многих. Чрезвычайно. Всякая «случайность», исходившая от нового российского посла в решении румынского и критского вопросов, тем более, «случайность» полемического толка, заставляла его западных коллег серьёзно рисковать утратой своего положения при дворе Абдул-Азиса. Наиболее болезненно воспринимал угрозу потери влияния на падишаха именно сэр Генри Бульвер-Литтон, всячески пытавшийся теперь это влияние усилить.

Глава XVI

После смерти своего царственного брата Абдул-Азис в торжественном атти-шерифе обещал народу продолжение реформ, начатых его предшественником. Он освободил из тюрем политических преступников, ещё вчера грозивших перерезать всех «собак», обгадивших святой престол Османов, вдвое увеличил тиражи газет, печатавших статьи о благотворности его нововведений, и стал приветствовать развитие наук. Стремясь придать Стамбулу европейский лоск, воспринимаемый им как дамские перчатки, зонтики и туфли на высоком каблуке, он высочайше позволил книжным магазинам торговать французскими романами, в которых женщины, изведавшие силу вожделения, сжигаемые похотью во всякую минуту своей жизни, сводили пламенных любовников с ума, ввергали юношей и дряхлых старцев в грех, в убийственную круговерть супружеских измен, бесстыдных и разнузданных соитий; в бессмыслицу телесных содроганий, светской лжи и гнусных преступлений, чем, несомненно, оскорбляли чувства правоверных мусульман, приученных к тому, что женщина служит мужчине, а никак не мужчина – её прихотям. Это также верно, как и то, что молитва езан читается на восходе, эйлек в полдень, а на закате – акшам.

Желая соответствовать образу просвещённого монарха, истинного европейца, Абдул-Азис обещал распустить свой гарем, но всенародные обещания для того и даются, чтобы их выполнения ждали, а вовсе не ради их скорейшего осуществления.

Немногочисленные реформы, проводимые им с помощью великого везира Аали-паши, обусловливались прежде всего нехваткой денег и никак не затрагивали интересов простых граждан. Народ платил двойные подати, нёс всевозможные повинности, а чиновники взятками и поборами многократно увеличивали положенное им от казны содержание. Губернаторы грабили налево и направо, опустошая кошельки несчастных обывателей и закрома империи. Провинция голодала, в столице шёл разгул. Набрав денег под проценты, поскольку в казне было пусто, Абдул-Азис воскликнул «Отныне я стал царствовать!» и тут же пустился в такие траты, в такой дикий разгул, что его царским пирам и попойкам счёт уже никто не вёл, только кредиторы довольно потирали руки в предвкушении гигантских барышей. Закрутилась вакханалия безумств и мусульманской деспотии: падишах был большой охотник до увеселений. Он завёл себе огромный женский хор, назвав его «дамской капеллой», уродцев, карликов, шутов. С детства увлекаясь петушиными боями, награждал победителей учреждёнными для этой цели орденами. Делами государства он почти не занимался. Страной правили любимчики, которые сменялись им без всяких объяснений. Турки угрюмо шутили: «Нами правит не султан, а его гарем». А гарем это две непримиримых, вечно враждующих между собой партии: партии белых евнухов и партии чёрных. Гарем это ложь, безделье, скука, пресыщенность и жажда удовольствий, скаредность и мотовство, зависть и обыденная мстительность, интриги, ссоры, повторение того, что было сто, и триста лет назад, вплоть до потопа и конца света. А конец света он ведь близок, об этом вам любой молла в мечети скажет, любой старик в кофейне подтвердит, что перед концом света сынам севера будут помогать жёлтые люди. Они покорят Константинополь, Каир и Дамаск. Против них выступит Махди, за ним придёт Даджал: он напоит мир чувственностью, а тела – страстью. Тогда Аллах пошлёт в Иерусалим Иисуса с мечом. Иисус истребит всё войско Даджала, и выйдут Гоги и Магоги, запертые в хребтах гор, и земля захлебнётся от крови. И смерти люди станут ждать как избавления. И тогда начнётся конец света. С небес раздастся звук трубы и всё полетит вверх тормашками. Светила померкнут, звёзды осыпятся. Мужья бросят жён, дети родителей, матери младенцев. Затем снова зазвучит труба – труба Азраила! – и смерть пожрёт всех. По третьему звуку трубы умрёт и ангел смерти. Останется один Аллах. И повелит он: «Выйти живому тому, что мертво, и тому, что мертво, из живого» И люди восстанут из праха. Вся Вселенная загорится необычным светом, и неисчислимые сонмы людей рекою потекут на Страшный суд. Не зря на горе Гира, что возле Мекки, Аллах передал пророку Муххамеду священную книгу Коран – точную копию небесного, хранящегося у самого Бога, чьи ангелы сотворены из огня, а люди из глины. Но турецкая знать: беи, паши, придворная челядь, сановники и фавориты, слышавшие в детстве от своих бородатых дедов про конец света, да со временем забывшие о том, что «всё полетит вверх тормашками» и люди «потекут на Страшный суд», азартно возводили новые дворцы, беря пример со своего владыки, и, осыпанные золотом английских и французских банков, возвращать которое они не собирались, пополняли, глядя на него, свои огромные гаремы. Их сыновья рвались в Париж, в столицу шумного разврата, где прожигали свою жизнь в неимоверно-бурных развлечениях. Куртизанки во Франции были всегда, но моду на них среди французской знати и высшего сословия Европы ввёл король Луи Наполеон III, сравнивший женщину с послеобеденной сигарой. «Дамы с камелиями» особенно не обижались, разве что ещё наглее играли на чувствах обласканных ими безумцев, из числа аристократов и дельцов, распоряжаясь их деньгами и фамильным достоянием.

Застёжки их лифов были сделаны из золота, а пояса и пряжки сверкали бриллиантами. Вот на эти лифы, пояса и пряжки, и на сотни способов увязнуть во грехе, как мотыльки на огонь, в столицу Франции слетались богачи. Больше всего из Стамбула. Занятые у Европы капиталы не давали османам покоя.

Да и о каком покое могла идти речь, если после Крымской войны, до начала которой у Порты не было государственного долга, Турция попала в число великих стран и получила право представительства на европейских конгрессах. Новое положение открыло ей широкий кредит на биржах союзников по войне с Россией – в Лондоне, Париже, Риме. Война выгребла из турецкой казны всё до последней копеечки. Тогда правительство султана впервые воспользовалось иностранным капиталом. Первый государственный заём был сделан в Англии. Тамошние толстосумы, сойдясь нос к носу в главной синагоге, а затем в роскошном лондонском особняке барона Ротшильда, ссудили Порте тридцать миллионов фунтов стерлингов; затем ассигновали более значительные займы – один за другим. Часть «излишек», скрепя сердце, Абдул-Азис пустил на армию и флот. Положение великой державы обязывало. А в остальном он был обычным восточным монархом, любителем забав и женских прелестей, царствовавший от души и не замечавший, как пьянство превращало его в ипохондрика.

– Не политические дрязги лишают меня сил, не восстание греков на Крите и не румынский вопрос, которым все так лицемерно озабочены, – сказал он однажды Игнатьеву. – Меня лишает сил и убивает то, что вместе со мной растёт моя смерть. Я ем с чистого золота, хожу в одеждах, сплошь расшитых золотом, я с ног до головы усеян драгоценными камнями, мне дают деньги просто так, за то, что я султан, все мне желают здравствовать и радоваться жизни, но как я могу здравствовать и радоваться жизни, когда я в каждое мгновенье подыхаю? Самым настоящим образом. Я чувствую, я это понимаю: по-ды-ха-ю! – И тёмные глаза его заметно налились болью. – Вместо того, чтоб радоваться жизни, я размышляю, знаете о чём?

– Хотелось бы узнать, ваше величество, – отозвался Николай Павлович, стараясь придать своему лицу самое простое обыденное выражение, то ли с налётом бесстрастности, то ли невнятной печали – борьба за влияние на Абдул-Азиса с такими тузами дипломатии, как лорд Литтон и маркиз де Мустье отбирала у него немало сил.

– Я размышляю о том, что происходит, когда плоть отходит от костей? Мои врачи-евреи утверждают, что подобный распад человека может наступить при бьющемся сердце в результате мучительных пыток, жестоких побоев и нечеловеческих мук истязаемой жертвы. Меня никто не подвергает истязаниям, но я до жути остро ощущаю, как моя плоть отходит от костей. – Он замолчал и поджал губы, как несчастный, всеми брошенный ребёнок.

– Ваше величество, – обратился к нему Игнатьев, принимая близко к сердцу размышления и жалобы султана, – если я правильно понял, вас никто не истязает, но чувство тления не отпускает. Верно? – Своим никчемным, вроде бы, вопросом, он незаметно приучал султана к мысли, что они хорошо понимают друг друга.

– Оно меня сводит с ума! – почти на крике сообщил Абдул-Азис, охваченный животным страхом смерти. – Я места не могу себе найти.

– Мне очень больно это слышать, – искренне сказал Николай Павлович, не зная, чем утешить падишаха. – Будь вы крещены в Господа Бога нашего Иисуса Христа, вам бы любой священник сказал, что это вас терзают, умерщвляют злосчастные страсти. А страсти это наша боль, наши грехи. Вселяясь в нас, сживаясь с нами, они соскабливают, умерщвляют нашу плоть, нещадно отделяют от костей, но прежде убивают душу, волю к жизни. Происходит её паралич.

– И чем же мне можно помочь? – растерянно спросил Абдул-Азис, как человек без гроша за душой, стоящий перед хлебной лавкой.

Николай Павлович хотел сказать: «Вас вразумит лишь раскаяние», но, посчитав, что это фраза может показаться очень резкой, способной вызвать у султана эгоистический протест и вспышку гнева, сказал намного мягче, благодушнее, и сострадательней: – Чтобы избавиться от чувства тлена, угнетающего Вас, и снова радоваться жизни, Вам в сущности нужно одно: привлечь Всевышнего на свою сторону. – Он знал, с кем говорит, и чувствовал, что мысль о покаянии, об исправлении своей порочной жизни должна родиться в сердце падишаха как бы сама собой, без чьей-либо подсказки.

– Каким же образом я это сделаю? – дрогнувшим голосом спросил Абдул-Азис, как всякий робкий, простодушный человек, не отличающийся здравым благочестием.

Игнатьев ответил не сразу. Зная, что у мусульман своя картина мира, свои понятия об отношениях с Творцом, и тайна исповеди им чужда по вере, но вздорный характер султана, готового в любой момент к какой-нибудь безумной выходке, к припадкам злобного неистовства, он осторожно посоветовал владыке правоверных почаще быть на пятничных молитвах.

– Мне надо заучить все суры? – недовольным тоном произнёс Абдул-Азис, и выражение лица его исполнилось надменного, почти враждебного, величия.

– Вам надо перестать грешить, – самым обычным тоном, с величайшей скромностью и тактом, посоветовал Николай Павлович, впрямую наводя султана на путь благостного исцеления, втайне уповая, что он сам дойдёт до этой трезвой и, должно быть, тягостной для него мысли. Он ждал вспышки протеста и был готов к тому, чтоб долго и упорно объяснять, что в наказание Бог может отнять разум, но никакого возражения со стороны Абдул-Азиса не услышал. Это весьма поразило его. В душе возникло радостное чувство.

– В этом деле нужна твёрдость, – имея в виду желание султана избавиться от мучавших его страстей, уверенно сказал Игнатьев. – Чтоб управлять империей, нужна сильная воля. Воля монарха это крепость нации. Её несокрушимый дух.

Лицо Абдул-Азиса просияло, как будто все его страдания разом исчезли. Было видно, что он едва справляется с желанием по-братски заключить российского посла в свои сердечные объятия. Николая Павловича тоже охватило чувство радости. Уверенность, что он нашёл тайную стёжку к сердцу падишаха, нигде не поступившись собственным достоинством, как бы возвысила его в своих глазах, и он в каких-нибудь сорок минут сумел убедить Абдул-Азиса в том, что они должны держать себя друг с другом как нельзя более дружески, искренно придерживаясь правила ветхозаветных старцев: «Относись к другому так, как бы ты хотел, чтобы относились к тебе».

– В основе мира лежит слово «взаимность», – вспомнил Игнатьев китайскую мудрость и проявил достаточно умения и воли, чтобы втолковать её султану.

Уже в карете, сидя рядом с драгоманом и устало размышляя о душевных муках падишаха, Николай Павлович подумал, что, если процесс распада личности перенести на османскую империю с её абсолютизмом правления, можно считать, что падишах в данном случае выполняет роль скелета, костяка общественного организма, а само общество является ничем иным, как плотью.

Вечером он составил секретную депешу на имя Наместника Кавказа Великого Князя Михаила Николаевича, с которым они вместе играли детьми, и предупредил его о том, что Порта намерена переселить в Абхазию тридцать тысяч горцев для диверсионных операций и возможной будущей войны.

Глава XVII

Кроме дипломатических споров о румынских княжествах, в которых Игнатьев принимал самое горячее участие, на повестке дня снова встал Болгарский церковный вопрос. Несмотря на то, что приёмным днём российского посла считался четверг, греческие иерархи ездили к Игнатьеву, можно сказать, ежедневно. Сплетничали, кляузничали, поливали грязью болгарский народ и его церковь, подчинённую Константинопольскому Патриарху Григорию VI. Надоели они ему хуже горькой редьки. Благо бы пастыри церковные и депутаты болгарские ходили к нему одному, но они ходили в другие посольства, выметали сор из избы, перебивали дорогу друг другу и откровенно являли срам и позор Православия перед иноверцами и мусульманами. Николай Павлович не один раз бывал в греческой церкви на службе и ему показалось, что внутренний порядок церковный, даже догматы, отдают магометанством. Особенно их песнопение.

Быстро освоившись при константинопольском дворе, он всем сердцем принял нужды и чаяния болгарского народа. Уж ему-то хорошо было известно, как турки опасались возрождения Болгарского царства, с которым им впоследствии придётся так или иначе считаться. Оттоманская Порта боялась самого имени «Болгария» и упорно не желала давать этой области политического суверенитета, не говоря уже о границах. К тому же османская власть опасалась, что независимая болгарская церковь станет серьёзным орудием в руках России. Этим и объясняется покровительство, которое Турция совместно с Францией и Австрией оказывала малочисленной группе болгар, стоявших за папскую унию. Все они: и греки, и турки, и сочувствующие католики европейских государств надеялись, что, как только болгары перейдут в лоно униатской церкви с её латинским богослужением, сочувствие к ним со стороны православной России постепенно сойдёт на нет и навсегда заглохнет. Да и влиянию самой России на Востоке, с отпадением огромной части здешних христиан от Православия, будет нанесён чувствительный удар. Но тут болгары проявили истинную сущность жизнестойкого народа, не изменив священной вере отцов. Разгоревшаяся борьба с унией, с греко-латинской, фанариотской, чуждо-тиранической церковной иерархией начала приобретать общенародный характер. А из Фанара, греческого предместья Стамбула, привычно являлись «местечковые пастыри», «духовные наставники болгар» и покупали свои епископские места у Порты, высокопоставленные чиновники которой, лишённые совести, прекрасно понимали свою выгоду: как материальную, так и политическую. От «новоиспечённого епископа» не требовалось ни образования, ни благочестия. Епископом становился тот, кто принадлежал к фанариотской общине и кто готов был раскошелиться. Купив епископское место, фанариот открыто продавал приходы своей болгарской епархии любому проходимцу. При этом какой-нибудь богатый грек, разжившийся звонкой монетой и пожелавший стать попом, мог купить десять, двадцать, тридцать – сколько душенька захочет! – церковных приходов и тотчас начать перепродавать их по своей, во много раз завышенной цене. Спекуляция на вере и народных чувствах приобрела чудовищные формы. Жадная, корыстолюбивая инородческая церковная братия наживалась за счёт совершенно бесправных болгар. Держать их в чёрном теле и нищете – вот в чём заключалась нехитрая мудрость «местечковых» пастырей.

Не находя сочувствия в своих иерархиях, болгарский народ начал по-своему сопротивляться чужой церкви: дети оставались некрещёными, свадьбы справлялись без священников, умершие погребались без напутствия.

Лучше ком земли на крышку гроба из рук сородича, чем слова о благодати из уст нечестивца.

Народ выходил из повиновения.

Стараясь потушить вспыхнувшее пламя недовольства, всевозможные церкви и партии стали предлагать свои проекты примирения. Болгары их не принимали. Камнем преткновения оставался вопрос о разделении епархий: болгарской и греческой. Ни искренние старания Патриарха Софрония, ни миролюбиво настроенная партия «умеренных» болгар, ни деятельное вмешательство Игнатьева, желаемых результатов не дали. Оставалось крайнее средство, давно уже предвиденное Николаем Павловичем: решительное вмешательство Порты и рассечение ею этого узла противоречий. Но великий везир Аали-паша сразу становился глухим и немым, как только речь заходила о самостоятельности болгарской церкви. Обсуждая церковную распрю у себя дома, Игнатьев откровенно сокрушался.

– Епископы болгарские и за ними весь народ уже грозятся перейти в унию. Греки их гонят, народ не пускает. Распадение ожидается с часу на час. Едва успеваю драки в церкви отвращать.

Екатерина Леонидовна держала на руках свою собачку, умильно-крохотную Юзьку с алым бантиком на голове, поглаживала её шёрстку и сочувственно кивала. Со слов мужа она знала, что, когда было время потушить возникавший скандал, тогда в России только страсти разжигали.

– А ведь все эти драки, – вступала в разговор Анна Матвеевна, огорчённая церковным «раскардашем» и связанным с ним беспокойством, – могут иметь влияние на общее духовное настроение всех православных мирян.

– В том-то и дело! – восклицал Николай Павлович, искренне считавший, что не следует смешивать внешнюю сторону церкви, личности и церковную администрацию с внутренней стороной, с основанием веры. – Ярко выраженный дух соперничества, страстное желание быть первыми, и, разумеется, лучшими, столь ярко и наглядно демонстрируется греками, что меня порою оторопь берёт: они совсем забыли заповедь Христову.

– Какую? – поинтересовалась Екатерина Леонидовна, занятая вышивкой на пяльцах.

– Заповедь о том, что «последние станут первыми». Им бы учесть свои ошибки, повиниться перед болгарами и примириться с ними окончательно.

– Не говоря уже о том, – заметила Анна Матвеевна, – что желание доказать во что бы то ни стало собственную правоту, настолько же славное, насколько оно и греховное, ибо питается гордостью.

Екатерина Леонидовна кивнула и, низко склонив голову, перекусила нитку.

– Коленька, не горячись. Бог лучше нашего рассудит. Лучше сядь и напиши родителям письмо, а то ты с этими церковными скандалами совсем запустил переписку.

Она знала, как он любит мысленно беседовать с отцом, и улыбнулась самым милым образом.

Игнатьев сказал: «Это мысль!» и уединился в кабинете. В сущности, он смотрел на своё будущее философично, давно решив про себя: случись что, он оставит службу с чистой совестью, с чувством исполненного долга. Он целиком отдавался работе и раньше часа ночи редко ложился спать. После того, как Господь забрал у него сына, Николай Павлович стал очень остро ощущать, что жизнь с женой и семьёй в деревне, это лучшее, о чём он помышляет. Ему ведь ничего не нужно, лишь бы Господь дал Кате благополучно разрешиться бременем, дал здоровья всем родным и близким, всем любимым, да ещё кусок хлеба, чтоб семье не приходилось бедствовать.