Текст книги "Ключи от Стамбула"

Автор книги: Олег Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Глава III

Затем он уединился в своём кабинете с военным атташе посольства полковником Генерального штаба Виктором Антоновичем Франкини, поговорил с ним о сугубо секретных делах и, глянув на часы, пригласил его к обеду.

– Прошу ко мне.

Они прошли в небольшую гостиную, в которой за общим, великолепно сервированным столом, уже сидели многие чины посольства.

Николай Павлович всегда был радушным хозяином и щедрым хлебосолом, искренно считая, что нельзя всё время быть в мундире, застёгнутом на все пуговицы. Человек лишь тогда и хорош, когда умеет радоваться людям и в меру сил своих творить добро.

Во время обеда Новиков предупредил его о том, что английский посол сэр Генри Бульвер-Литтон на днях должен прибыть в Стамбул, возвращаясь из отпуска, а вот французский посланник, маркиз де Мустье, умный, способный, но и склочный донельзя, уже прервал свой отдых и вернулся к служебным делам.

– Человек он лживый, страстный, с непомерным воображением и самолюбием, – перечислял свойства характера французского коллеги Евгений Петрович и для большей убедительности загибал пальцы на левой руке. – Общаться с ним неимоверно трудно.

– Спасибо за подсказку, – поблагодарил его Игнатьев. – Теперь я буду знать, что он человек жёлчный и недоброжелательный.

– Сплетник и завистник, каких мало. Прирождённый интриган, – добавил Новиков.

– Насколько мне известно, – сказал Николай Павлович, переходя от личностных оценок маркиза де Мустье к дипломатическим проблемам, – Франция старается затянуть нас временно в свои объятия, заигрывает с нами, но вовсе не для того, чтобы быть в союзе с нами, а только чтобы возбудить ревность Англии и Австрии. Ей хочется понудить их, в особенности первую, был податливее на свои предложения. Наполеон III надеется, что сблизившись с Британией и пощипав Австрию, он поднимет Польский вопрос и затеет с нами драку.

– Упаси Бог! – воскликнул второй драгоман Михаил Константинович Ону, женившийся недавно на племяннице старшего советника МИДа барона Жомини и сблизившийся таким образом с теснейшим горчаковским окружением. – Этого нам только не хватало!

– В самом деле! – переводя его реплику в шутку, рассмеялся Игнатьев. – Мало того, что нам предстоит реконструкция летней резиденции, так мы ещё должны вести ремонт основного здания в Константинополе. – Он покачал головой и с явным огорчением заметил: – Крыша течёт, чердак вот-вот обрушится, своды треснули. Когда идёшь по коридору, пол ходуном ходит.

– Это только наверху, на третьем этаже, – поспешил оправдаться Евгений Петрович. – А трещины в стене легко замазать.

– Вот именно, замазать, – с неудовольствием откликнулся Николай Павлович. – Большая зала остаётся неотделанной, куда ни глянешь – горы мусора. А мы намерены в день Тезоименитства Государя Императора дать первый русский бал!

Новиков пристыжено молчал. Лицо его мгновенно изменилось, налилось краской, словно его охватило чувство крайней досады за то, что он ждал похвалы, а дождался нагоняя. Глядя на него и вспоминая присланные им отчёты о проводимом во дворце ремонте, Игнатьев неодобрительно хмыкнул. – А сколько толков в Петербурге о чудесном помещении Посольства! Сколько «ахов»! – Он помолчал и, не желая уязвлять более самолюбие своего нерасторопного предшественника, обратился к Эммануилу Яковлевичу Аргиропуло, первому драгоману посольства. – Вы что-то хотели спросить?

– Да, Ваше высокопревосходительство, – подтвердил тот. – Здесь поговаривают, что Кавказский Наместник хочет выселить в Турцию черкесов, убыхов, абадзехов, гоев, и всех незамирившихся горцев. Вам об этом что-нибудь известно?

Николай Павлович взял со стола салфетку и, промокнув усы, отложил её в сторону.

– Впервые слышу. Но если это так, – произнёс он, глубоко задумавшись, – в этом кроется какая-то загадка. Разве для того этого делается, чтобы доказать, что мы не способны к управлению, к владычеству над азиатскими народами, что у нас один кулак справляется с горцами? – Он поджал губы и слегка наклонил голову, всем своим видом показывая, что, будь его воля, он сделал бы всё необходимое, дабы охладить административный пыл великого князя Михаила Николаевича, нимало не сомневаясь в действенности своих доводов и его благоразумии. – Переселение горцев с черноморского берега, возможно, и было обоснованно в течение вооружённых с ними столкновений, ради скорейшего прекращения борьбы, но продолжение этого выселения – позор для русского правительства.

– Да, да! – воскликнул Эммануил Яковлевич, которому ответ Игнатьева показался изумительным по смелости и, честно говоря, обворожительным. – Именно так и можно понимать сию угрозливую акцию. Зачем отдавать туркам сотни тысяч живого, крепкого народонаселения?

– Мы и так уже отдали им целую армию в течение последних четырёх лет! – возмущённо заметил полковник Франкини и, не ведая, как лучше справиться со своим гневом, резко воткнул вилку в кусок мяса, лежащий на его тарелке. – Почти шестьсот тысяч горцев! Неужели у нас такой переизбыток населения?

– Я полностью с вами согласен, – откликнулся Николай Павлович, обращаясь к своему атташе и переводчику. – Подобное переселение – явление ненормальное в жизни народов. Его нельзя сравнить с ирландским. В случае войны с Англией в Средней Азии, даже с Турцией и Персией, стоило двинуть нам множественные толпы кавказцев, и вся Азия была бы наша.

– Несомненно! – встал на его сторону Франкини и глаза его воинственно сверкнули. – А наш иерусалимский консул пламенно стоит за выселение.

– Надо будет с ним поговорить, – сказал Игнатьев, понимая, что речь идёт об Андрее Николаевиче Карцове, человеке нервном и своеобразном. – Возможно, мне удастся переубедить его.

После обеда он разговорился с настоятелем посольской церкви архимандритом Антонином (Капустиным). Николай Павлович расспросил его о насущных заботах, обещал всячески помогать в благих делах и с особым приподнятым чувством отстоял с женой на всенощной, на указанном ему «посольском месте».

В субботу они исповедались, миропомазались, а в воскресенье причастились Святых Христовых Тайн вместе с Павлушей, которого всю службу держал на руках Дмитрий Скачков.

Глава IV

Прошло совсем немного времени и султан Абдул-Азис, приняв верительные грамоты у иностранных дипломатов, почтительно склонявших голову перед его величеством, владыкой Порты, устроил в их честь торжество, на котором жена русского посла Екатерина Леонидовна Игнатьева была единодушно признана королевой бала!

Абдул-Азис галантно вручил ей презент: изумительную диадему и колье.

Это был поистине царский подарок: в колье сверкало девять бриллиантов, а в диадеме – девяносто!

Ослепительное украшение.

– Я не знаю, как выглядела Афродита, но смею думать, что она бы не решилась примерить эту диадему, стоя рядом с вами перед зеркалом, – сказал он с изысканной дерзостью. Сказал чуть слышно. По-французски.

– Я очень тронута, ваше величество, – почувствовав, как слёзы счастья застилают ей глаза, промолвила Екатерина Леонидовна, впрочем, с приятным достоинством. – Вы так благосклонны ко мне, так щедры, что я невольно умолкаю, дабы не наскучить вам своей излишне пылкой болтовнёй.

– А? Каково? – наклонился посланник Пруссии граф Брасье де Сен-Симон к уху своего секретаря, услыхав её блистательный ответ. – Да она больше дипломат, нежели сам Игнатьев. Не зря австрияки боятся, что новый посланник России со своей супругой вскоре будут чувствовать себя в Константинополе, как на посольской даче. – Заметив взгляд австрийского посланника, не очень дружелюбного при встречах, он горделиво вздёрнул подбородок, рисуясь, подкрутил усы и нарочито приосанился. – Я вдруг поймал себя на мысли, что сядь она на российский престол, многие бы вскоре поняли, что такую штучку голыми руками не возьмёшь!

– Она и держится как настоящая царица, – внезапно севшим голосом ответил секретарь, не отводя восхищённого взора от супруги русского посла. – И держится она так не потому, что «королева бала», а потому что рождена быть ею.

Он был взволнован до крайности.

– Екатериной III? – спросил Брасье де Сен-Симон, и его секретарь молча кивнул, мол, да, Екатериной III.

Фурор, который произвели красота и обаяние молодой русской посольши, был поистине необычайным.

– У неё прелестная улыбка, – прикрывая дряблое лицо своё китайским веером, с восторгом прошептала баронесса Редфильд находившейся подле неё жене французского посла.

– А глаза? – спросила та, пытаясь рассмотреть в лорнет лицо мадам Игнатьевой.

– И столько сдержанности, столько благородства, – не отвечая на вопрос, но продолжая источать восторги, произнесла баронесса, провожая взглядом своего супруга, известного банкира Жана-Доминика Аарона Редфильда, степенно направлявшегося в сторону буфета.

– Да, падишах не сводит с неё глаз, – со вздохом зависти произнесла супруга итальянского посланника своему мужу, который хмуро отозвался:

– В то время, как она их опускает.

– Это чудо! – продолжала восхищаться итальянка, не сводя глаз со столь красивой «королевы бала». – Вот оно искусство покорять сердца мужчин.

– Сердца монархов. Так будет точнее.

– Она божественна! На вид ей лет семнадцать.

– На самом деле она старше.

– И на много?

– На пять лет.

– Выходит, ей уже за двадцать… двадцать два?

– Считай сама.

Судя по репликам и пересудам, женским и мужским оценкам, новоявленная «королева» не прилагала никаких усилий, чтобы понравиться султану. Напротив, складывалось впечатление, что она страшится влюбить его в себя.

Старший советник прусского посольства, высокий, синеглазый, обаятельный блондин в отлично сшитом фраке, сойдясь возле буфета со своим коллегой из британской миссии и явно поджидая направлявшегося к ним барона Редфильда, любителя шампанских вин, смешливо скривил губы.

– Наши посольские куклы сразу сникли.

Лакей поднёс ему фужер с «Madame Kliko» и он привычно снял его с подноса.

– Вы только посмотрите на жену австрийского посла: самолюбие её потрясено, это уж точно.

Англичанин усмехнулся и, пригубив свой бокал с вином, пустился в небольшое рассуждение.

– Иначе и быть не могло. Стоит женщине увериться в своём очаровании, в той красоте, которой обладает её тело, магически влекущее к себе сердца и взгляды, с ней происходит резкая метаморфоза, и там, где она раньше уступила бы разумной мужской логике, нисколько не смущаясь этим фактом, её собственная начинает бунтовать и требовать – нет, не поблажек и уступок! – это бы ещё куда ни шло, а полной, так сказать, капитуляции чужого, не угодного ей, мнения.

– И с этим ничего нельзя поделать? – спросил советник прусского посольства с тем выражением весёлого лица, когда любой вопрос, пусть даже философский, кажется уже не столь и важным.

– Ничего. – Англичанин встряхнул головой и поправил свои волосы, не столько золотисто-светлые (при ярком свете люстры), сколько жёлто-рыжие с густым тёмным отливом. – Любой диктат, будь это диктат власти или диктат красоты, всегда больно гнетёт и мягким не бывает. Он может таким лишь казаться, причём, казаться людям посторонним, обособленным от непосредственной его «давильни».

Синеглазый блондин вскинул бровь, изумлённо воскликнул: – Ну, надо же! – и внове обратил свой взор на миловидную жену австрийского посла, которая стояла, чуть не плача, обиженно покусывая губы.

– Вы только посмотрите на неё! Она едва скрывает свою ярость.

– Вас это удивляет? – спросил рыжеволосый дипломат, пряча улыбку превосходства.

– Я ей сочувствую, – ответил обаятельный блондин, невольно потирая подбородок. – Мы все привыкли избирать её царицей бала, а теперь, мне кажется, она готова разрыдаться.

– Это вы о ком? – спросил с лёгкой одышкой барон Редфильд, неспешно подавая ему руку для пожатия.

– Да так, – пробормотал советник прусского посольства, переглянувшись с англичанином. – О милых сердцу дамах.

– О мнимых и действительных кумирах, – с крайней почтительностью пояснил британский дипломат, стараясь уловить реакцию барона на свои слова.

– О мнимых говорить не стоит, – назидательно сказал в ответ банкир и почти залпом выглотал шампанское. – А бал сегодня, в самом деле, цимес!

– Чем же он вас восхитил? – добавив к почтительности толику мягкой иронии, вызванной словечком «цимес», с полупоклоном спросил англичанин.

– На нём впервые победила красота.

– А что побеждало до этого?

– Скука.

Весь вечер Екатерина Леонидовна не отходила от Игнатьева, опираясь на его правую руку, галантно согнутую в локте. Сам же Николай Павлович, ведя беседу с тем или иным интересующим его лицом, нет-нет да и поглядывал на неё восторженно-блестящими глазами.

Когда начались танцы, музыка вынесла их почти на середину залы, и всякому, кто наблюдал за ними, стало ясно: не было ещё в дипломатическом сообществе Константинополя более прекрасной супружеской пары.

В кулуарах иностранных миссий заговорили о «русской угрозе».

– Эдак всё золото Порты перекочует к Игнатьевым! – возмущался австрийский посланник, верный политической традиции Габсбургов «лавировать и ловить рыбку в мутной воде».

– Да чёрт бы с ним, с этим золотом! – негодовал английский посланник лорд Литтон (сэр Генри Даллинг и Бульвер), имевший обширные связи в турецком обществе и ревниво усмотревший в благосклонности султана охлаждение к той политике, которую он рьяно проводил в Константинополе. – Боюсь, что посольская чета Игнатьевых в скором времени будет не менее опасна, чем два новейших броненосца, которые мы строим для султана! А может, даже превзойдёт их по своей военной мощи.

Прусский посланник граф Брасье де Сен-Симон дальновидно избегал громких высказываний и молчаливо соглашался с сэром Бульвером. Зато посол Франции, в глазах которого не гас огонь самодовольства, снисходительно похлопывал по плечу своих приунывших коллег и во всеуслышание заявлял, что никому не суждено первенствовать в Константинополе, пока в нём пребывает он, маркиз де Мустье!

Бахвальство француза дико возмущало представителя Италии: он хмурился… и соглашался.

Франция и впрямь первенствовала в Турции. Всё решалось так, как ей хотелось.

А бальная зала сияла! Кружилась в глазах раскрасневшихся дам. Оркестранты честно отрабатывали деньги: наяривали от души. Пыль столбом стояла – все плясали.

– Хороши балы у падишаха! – радовался жизни третий секретарь австрийского посольства и, глядя на него, все понимали, что не стоит увлекаться анисовой водкой, как это делают турки, которым Аллах запретил пить вино. Зато пахлава и шербет расчудесные.

– Отличный бал.

– Скандалиозный.

По мере того, как голоса мужчин становились всё громче, а смех развязней, дамы начинали усиленно шушукаться и деловито переглядываться между собой, как переглядываются охотники, сидя в засадном лабазе, сооружённом из жердей и веток, недалеко от того места, где должен появиться зверь, будь это бурый увалень медведь, хозяин леса, или же благородный олень. Многие при этом улыбались, что-то отмечая про себя. И наводили кое на кого лорнеты.

Глава V

Познакомившись ближе с представителями иностранных государств в Константинополе, Игнатьев пришёл к выводу, что преобладающее влияние на Востоке имели Англия, Франция и Австрия – три европейских державы, участницы в Крымской войне, подписавшие Парижский договор 1856 года. Все наиболее важные вопросы международной политики решались ими без участия России.

Недоверие и ненависть турецких министров к русским были очевидны. Порта избрала для себя путь постоянной конфронтации и противилась любому делу, которое начинала Россия. Имея министерство иностранных дел, Турция заключала международные трактаты, отправляла и принимала посольские миссии, а её военное ведомство формировало армию и флот, которые обеспечивали калифату прочный суверенитет. Но истинными хозяевами Турции являлись иностранные финансовые воротилы.

Главными стамбульскими банкирами считались армяне, но кредитную политику Порты выстраивали вовсе не они и направляли её в нужное им русло далеко не те, чьи предки помогали ветхозаветному Ною благополучно спуститься с заснеженной вершины Арарата со всем его досточтимым семейством. Англия и Австро-Венгрия с одной стороны, Пруссия и Франция с другой, без всякого стеснения диктовали свои требования правительству Турции, присвоив себе «право» помыкать им, как стадом баранов. Без всякого стыда они заключали между собой публичные договора и секретные соглашения, непосредственно касавшиеся судеб пока что единой османской империи. Многие её земли, формально остававшиеся под властью султана, на самом деле давно находились под «опекой» иностранных государств. Сербию всё больше и больше подгребала под себя Австро-Венгрия, Тунис со всех сторон окружала заботой Франция, а на Кипр и Египет нацелились штыки английских штуцеров. Иностранные инструкторы муштровали турецких солдат, руководили флотом, заседали во многих комиссиях и всевозможных учреждениях. «А мы чем хуже?» – задавался вопросом Игнатьев, изучая положение дел в оттоманской империи и приходя к убеждению, что России, много пострадавшей от столь беспокойного соседа, каким являлась и продолжает оставаться Турция, нужно держать ухо востро и держать руку на пульсе «больного человека».

Этим же вопросом, похоже, задавался и Евгений Петрович Новиков, хорошо знавший экономическое положение Турции и постаравшийся ввести в курс дела нового посла, время от времени потирая большой чистый лоб с крупными залысинами, (очень похожий на игнатьевский), или барственно выпячивая нижнюю губу, придававшую ему несколько чванливый вид.

– Вы должны знать, – предупредил он Николая Павловича, – что внешняя торговля калифата во многом подчинена интересам чужеземных монополий. Внутренний рынок тоже трещит по швам, испытывая натиск со стороны иностранных фирм и компрадорской агентуры.

Слушая своего предшественника, явно гордившегося своими пышными усами с бакенбардами а-ля Александр II, иначе не оглаживал бы их столь часто, Игнатьев вскоре понял, что иноземным концессионерам принадлежали все железные дороги с их таможнями, складскими зданиями и путевыми сооружениями, включая вокзалы, перроны и станционные горки. Судя по остроумной реплике Евгения Петровича, даже вороны, сидевшие на ветвях привокзальных деревьев, каркали с прононсом, на манер французских. Рудники и копи, шахты и каменоломни, не считая крупных фабрик и заводов, всё принадлежало иностранцам.

– Дело дошло до того, – всё больше повышая тон, говорил Новиков, и его прямые брови начинали отчасти кривиться, – что Оттоманский имперский банк принадлежит отнюдь не султану, не министерству финансов, как можно было бы предположить, а всё тем же англо-саксам и французам, пользуясь всеми правами государственного банка Турции, включая право эмиссии банкнот.

– И что султан? – поинтересовался Николай Павлович, отдавая должное обширным познаниям своего собеседника, о котором слышал много лестного от его бывших подчинённых, постоянно отмечавших его деятельный ум, исключительное трудолюбие и безукоризненную честность.

– Да ничего, – разводил руками Новиков. – Члены его правительства не допускаются ни к управлению этим банком, ни к контролю над его деятельностью.

– Хорошенькое дельце! – хмыкнул Игнатьев, крайне возмущённый таким положением дел. – Мало того, что англичане и французы открыто унижают турок на их собственной земле, так они ещё и мину под суверенитет Турции подкладывают! Того и гляди, обанкротят её в одночасье.

– Опозорят на весь мир, – согласился с ним Евгений Петрович и саркастически добавил: – Ещё и простодырой обзовут, дурой гулящей.

– И ворота испакостят дёгтем, – рассмеялся Николай Павлович, невольно поддаваясь игре воображения.

Евгений Петрович Новиков, собираясь к переезду в Вену, куда он был назначен поверенным в делах, и окончательно передавая Игнатьеву посольское «хозяйство», не преминул заметить, что представители держав, скрытно враждующие между собой по большей части из-за личных интересов и принципиальных разногласий, всегда действуют сообща, как только надо насолить России.

– Ну, что же, – ответил Игнатьев. – Мы тоже приучены к шуткам.

– В каком смысле?

– Насыплем им перца под хвост.

– Хорошо бы, – без особого энтузиазма пробормотал Новиков и вяло пожал руку на прощанье. Так пожимают руку тем, чьи мысли в глубине души не одобряют.

В дверях он задержался и слегка наморщил лоб.

– Да, вот еще что, Николай Павлович, готовьтесь к тому, что к вам срочно нагрянет французский посланник маркиз де Мустье и в самой категорической форме потребует, как он изволил выразиться, сатисфакции.

– По поводу чего? – насторожился Игнатьев.

– Да так, – замялся Евгений Петрович, – по поводу одного казуса. Не сразу и скажешь, какого он рода. То ли дипломатического, то ли физического.

– А в чём, собственно, дело?

– Дело в том, что дней за десять до вашего прибытия в Константинополь наш андрианопольский сотрудник, временно исполняющий обязанности консула, господин Леонтьев, отходил хлыстом француза: консула Дерше.

– За что же, позволительно спросить?

– А вот за что, – немного оживившись, но всё ещё стоя в дверях, ответил Новиков. – За оскорбление, которое тот, якобы, нанёс ему как представителю России, позволив себе дурно говорить о ней.

– Вот молодец! – с жаром ответил Игнатьев. – Все бы так поступали! Отстаивали честь России.

Едва за Новиковым закрылась дверь, как в её проёме после предварительного стука показалась голова Ростислава Филипповича Краснобаева, посольского врача.

Крепкий, плотный, толстощёкий, излучающий уверенность в своих медицинских познаниях, он пришёл испросить дозволения прочесть персоналу миссии лекцию о личной гигиене.

– Я вряд ли смогу быть, – предупредил Николай Павлович, – но жена моя запишет всё, что вы сочтёте нужным ей продиктовать.

– Вот и отлично, – сказал Краснобаев. – А лично вам скажу, чтоб не забыть: будьте осторожны при физических контактах с местными приматами. Из Азии и Африки сюда везут столько заразы, что я диву даюсь, как мы ещё не отдали Богу душу, подхватив летальную форму малярии или другой какой свирепой лихорадки. Про гнилостных червей, размножающихся в лёгких человека и в его мозгах, я уже не говорю. Верная смерть! Экзитус и амба. Лично я, поверьте, никому руки не подаю. Не подаю и всё. И вас предупреждаю: улыбайтесь, кланяйтесь, а рук не пожимайте! Умоляю, заклинаю: ни-ко-му! В крайнем случае, пожмите на прощанье локоть – и адью! Гуд бай и вери найс. Как говорили древние: «В здоровом теле – здоровый дух!».

Николай Павлович заверил доктора, что будет следовать его советам, и крепко пожал руку. Впечатление от знакомства с медиком было самое благоприятное.

На следующий день Игнатьеву нанёс визит представитель Франции маркиз де Мустье, Франсуа Леонель. Торжественно решительный и злой.

– Я полон гневных слов и возмущения! – воскликнул он с порога не без пафоса. – Вы распустили своих подчинённых! Стыдно, мерзко, неколлегиально! Вы неразумно позабыли…

– Что?

– Дипломатические правила едины для всех и установлены Венским конгрессом в1815 году, вскоре после разгрома армии Наполеона I. Надо быть дипломатом в традиции!

Маркиз важно подал руку и Николай Павлович вежливо, но ощутимо-крепко ответил на холодное пожатие, предложив располагаться запросто и побаловать себя испанским ромом.

– Презент барона Редфильда, – сказал он со значением и сам наполнил рюмки, размышляя над словами гостя и приходя к выводу, что чистых дипломатов очень мало. Их, может быть, намного меньше, чем патронов в стволе однозарядного ружья. И еще: что значит быть «дипломатом в традиции» с точки зрения политиков Европы? По всей видимости, это значит закрывать глаза на те мерзости, которые насаждают в мире их правительства, идущие на поводу у собственных амбиций или финансовых кланов.

– Того, который Зундель Соломон, а представляется как Жан да ещё и Доминик? – с лёгким и не вполне объяснимым сарказмом поинтересовался маркиз, напрочь упустив из виду, что и его полное имя выглядит в чужих глазах слишком громоздким, если не сказать, комичным: Дель Мари Рене Франсуа Леонель. Ну, да Бог с ним!

Несмотря на то, что французский посол расположился в кресле и прочно и гневно-внушительно, Игнатьеву показалось, что в душе визитёра не так уж много ругательных слов, хотя желания нагнать страху было много.

– Честное слово, – закусывая ром сушёной дыней, высказал свои претензии француз. – Этот ваш задира, господин Леонтьев, требует серьёзной порки. В противном случае, – он несколько повысил голос и взялся за початую бутылку, – наш дипломатический корпус объявит вам бойкот! Самый жестокий! – Маркиз наполнил свою рюмку, посмотрел её на свет и опрокинул в рот. – Я думаю, вы поняли меня?

– Конечно, понял, – ответил Николай Павлович, хорошо помня о том, что в любой конфликтной ситуации, тем более, дипломатической, Абдул-Азис всегда займёт позицию французской стороны. Исходя из этого и чувствуя, что ему нужна большая осторожность в разговоре с французским посланником, чтобы не ухудшить и без того довольно неприятный инцидент, а так же втихомолку радуясь тому, что хрустальная посудина маркиза де Мустье опустошается без видимой запинки, он строго произнёс.

– Я накажу драчуна самым примерным образом.

– Его наглая выходка это уже не дипломатия мозгов, а дипломатия рукоприкладства! Английского бокса, если хотите, – ярость маркиза де Мустье выплёскивалась через край. – Ему не место в русском консульстве!

– Согласен, – заверил француза Игнатьев, держась с той напускной строгостью, с какой, должно быть, плотник смотрит на рассохшуюся дверь, с которой надо что-то делать, а делать чертовски не хочется. – Хотя, вы знаете, он неплохой работник. Его хвалят сослуживцы.

– Чем развязней человек, тем благообразнее он хочет выглядеть! – с напыщенностью записного демагога продекламировал маркиз и непонятно для чего поведал, что он чрезвычайный и полномочный посол Франции в ранге министра. – Я не хотел бы начинать наше знакомство с международного конфликта.

Он засопел, нахмурился, как хмурится обычно жалкий скряга, внезапно обнаружив недочёт в своей скудной карманной наличности, и снова приложился к рюмке, напустив на себя вид сироты, который ото всех терпит обиду и ни от кого доброго слова не слышит.

– Я тоже не желаю этого, – как можно мягче заверил визави Николай Павлович и всё же сказал, что, будучи посланником великой державы, хотя и не в ранге министра, он признаёт, что все его сотрудники имеют особые права в отстаивании чести и достоинства России.

– Даже путём рукоприкладства? – дёрнул плечом француз.

– А почему бы и нет? – вопросом на вопрос откликнулся Игнатьев и хлебосольно предложил маркизу отобедать вместе. Тот вскинул брови, несколько подумал и сказал «с удовольствием».

Это его «с удовольствием» было сказано как нельзя кстати и явно прозвучало для обоих ничуть не глуше золотого луидора, когда его подбрасывают вверх только затем, чтоб вскоре услыхать, как он звенит, упав к ногам – на мраморные плиты пола.

Николай Павлович взял со стола колокольчик и велел секретарю распорядиться, чтобы им с маркизом де Мустье сервировали стол в его рабочем кабинете. Затем продолжил начатую мысль.

– Можно оскорбить дипломата, ничего тут сверхъестественного нет, к тому же, – он радушно улыбнулся, – брань на вороту не виснет, но плевать в лицо державы, которую он представляет на авансцене международной политики, никому не позволительно. – Голос его посуровел. – За это, согласитесь, одной оплеухи мало. И ещё, – видя желание француза возразить, проговорил Игнатьев. – Насколько я знаю, мой вице-консул, принял вызов вашего Дерше, обговорил условия дуэли, но тот позорно смалодушничал: не появился в нужном месте. Как ни крути, проявил трусость. Но трусость, как известно, порождает подлость, а подлость – измену. А коли так, всех малодушных нужно гнать из дипломатии взашей – прочь от себя! Не так ли?

Маркиз де Мустье не нашёлся что ответить. Он был наслышан, что Игнатьев блестящий полемист с неимоверно сильной логикой, прекрасной эрудицией и памятью, граничащей с феноменальной, а теперь имел возможность лично убедиться в том, что новый посланник России отмечен редким даром улавливать особенность «текущего момента». Да и вообще, сам вид Игнатьева, его неторопливая речь, плавные жесты и какая-то особая мягкость в общении, словно подсказывали всякому лицу, имевшему с ним даже краткую беседу, не говоря уже о длительной, что знание светских обычаев и должной вежливости, привитые ему с младых ногтей, по сей день воспринимаются им как что-то новое, возвышенное и весьма полезное, чему должно следовать неукоснительно, испытывая что-то вроде счастья, даже если этого не могут оценить все те, с кем, так или иначе, но он вынужден общаться в силу сложившихся обстоятельств или же по долгу службы.

Во время обеда они коснулись многих тем, проявляя достаточно умения и такта в чисто светском разговоре. Говорили о разном: о рыбалке, об охоте, об осеннем перелёте птиц, о погоде, власти и деньгах, о восхитительном искусстве дипломатии и об искусствах вообще; о театральных постановках, об опере и о балете; затронули тему славянства, восстания греков на Крите, и вновь заговорили о балете.

После обеда, прошедшего в приятной атмосфере, Николай Павлович заверил чрезвычайного и полномочного посла великой Франции в том, что господин Леонтьев будет примерно наказан.

– Каким образом? – поинтересовался французский посол.

– Я был намерен сделать его консулом в Салониках, поскольку он влюблён в культуру Греции…

– … а более всего в юных гречанок, – буркнул маркиз де Мустье, прервав Игнатьева без должного стеснения. – Может быть, я покажусь вам ябедой, но я должен сказать, что ваш Леонтьев мот! Мот и распутник, – с нравоучительной медлительностью в тоне проговорил он, испытывая чувство сытости после прекрасного обеда. – Мало того, что он обожает турецкую музыку, нескромные танцы с девицами и заводит любовные шашни, что, согласитесь, бросает тень на его репутацию, так он ещё, ко всему прочему, совсем запутался в долгах. А это, знаете ли, дурно.

«Понятное дело», – подумал про себя Николай Павлович, лишний раз убеждаясь, что дипломаты знали друг о друге всё и даже больше.

Привычки посланников, закидоны драгоманов, пристрастия советников, консулов и членов их семейств были тщательно отобраны, скрупулёзно обмозгованы и сорок раз процежены сквозь фильтровальную бумагу контрразведки.

– Я это знаю, – сообщил Игнатьев, спускаясь вместе с французским коллегой в просторный вестибюль. – Поэтому попридержу Леонтьева за полу сюртука.

– В карьерном росте? – спросил маркиз, давая возможность швейцару поухаживать за ним.