Текст книги "Ключи от Стамбула"

Автор книги: Олег Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Глава II

Январские балы закончились, но в свой приёмный день, в четверг, Игнатьев, как обычно, уделял время просителям и частным лицам, желавшим «личного общения» – по самым разным поводам. В посольстве настежь открывались двери, и всякий, с улицы, имел возможность повидаться с Николаем Павловичем, а то и прошение подать по сугубо сложным, «заковыристым» делам. Он вообще старался быть доступным, так как искренне считал, что лишь таким путём можно добиться нужных ему сведений. Вплоть до особых – секретных. К тому же, многолюдство посетителей говорило о том, что Русская миссия заметно поднялась в своём значении и положение её начальника изрядное. Доверие православных к нему было полное и он с радостью сообщал жене, что у него отбоя нет от приходящих за советами.

– Лучше скажи, за деньгами, – отзывалась Екатерина Леонидовна, хорошо осведомлённая о щедрости мужа, готового отдать последнее, лишь бы проситель остался доволен. Милосердие это его талант. В этом он действительно достиг совершенства, но надо бы и о семье подумать. Она и гордится своим Колей, и пеняет ему иной раз, утверждая, что посланнику России не возбранено иметь репутацию человека редкого ума и сердца, но выглядеть в глазах османов простофилей – с душой нараспашку, это уже чересчур.

Николай Павлович вздыхал. Катя права. Денег у посланника нет ни гроша. Всё, чем он располагает, это скудные ассигнования (в самом нищенском размере) для ежедневных мидовских предназначений. Собственных средств не хватает на действенную помощь страждущему, ж и в о м у человеку, попавшему в беду единоверцу. Это его боль, его сердечная заноза. Игнатьев готов был уделить «что мог» и на восстановление Гроба Господня в Иерусалиме, и на ремонт посольской церкви (из своего кармана), но лепта его едва ли могла подвигнуть серьёзное, большое предприятие, задуманное с похвальной ревностью, несоразмерно с имеющимися средствами.

Порой он не знал, куда деваться, от приходящих в его адрес писем – жалобно-слёзных и одновременно нахраписто-жёстких, просительных и прожектёрских. Их было не одно и не два – секретари носили их мешками.

С каким удовольствием Николай Павлович объявил бы каждому десятому корреспонденту о его незнании местных обстоятельств и существующих установлений, но опыт выучил молчать. Игнатьев часто раскаивался в том, что сказал лишнее, и никогда не жалел о том, что не договорил чего-нибудь. Его откровенность и чистосердечие часто бывали опасными среди тех хитросплетений, между которыми ему выпало вращаться. Беда состояла в том, что откровение воспринималось многими его коллегами, как хитрость, доверчивость именовалась глупостью, а чистосердечные признания вызывали сомнение в их искренности, заставляя думать о коварстве. И здесь ничего не изменишь. Люди держатся своих воззрений, им трудно доказать что-либо. Даже родной отец пеняет ему в письмах, мол, для чего нужны Амур и Уссурийский край? Мороки с ними много. Но о какой мороке может идти речь, если Уссурийский край, отошедший к России по Айгунскому трактату, подписанному Николаем Павловичем в Пекине, сам прокормиться может: он в десятки раз богаче любой русской губернии. Но богатство глупому не в пользу, то есть нынешней администрации, ничего не делающей для оживления края.

Игнатьев тряхнул головой: и как это у нас людей к месту, по способностям, подбирать не выучатся! Воистину, там, где нужны бараны, дельным людям места нет.

«Эх, – подумал Николай Павлович, мысленно беседуя с отцом, – пусть меня назначат генерал-губернатором Восточной Сибири! Я покажу, что из подобного края, можно, при Божьей помощи, сделать. (Авось неудача завянет и «окислится», как говорят китайцы).

Буря унялась, но ветер дул сильный, холодный.

Фотографический снимок жены в окружении детей удался. Его сделал известный константинопольский фотограф Кеворк Абдулла Фререрс, местный армянин, который вместе с двумя своими братьями держал студию в Пере, по соседству с английским посольством. Абдул-Азису в своё время так понравился собственный фотопортрет, сделанный старшим из братьев, что он тотчас поощрил его званием придворного «художника» и высочайше позволил представляться не иначе, как «фотограф султана». Когда Игнатьев прибыл в Константинополь в качестве посланника, Кеворк нижайше просил позировать ему и сделал два фотографических снимка в разных ракурсах. На одном, наиболее удачном, Николай Павлович выглядел довольно импозантно: усы нафабрены, концы заострены. На шее бабочка и руки вперекрест. Глаза едва заметно скосил вбок. У него уже был один дагерротип, сделанный фотографом их императорских Величеств Г. Деньером в Петербурге. На нём изображён молодой генерал с высоким лбом и трогательной ямочкой на подбородке. Он в эполетах, с аксельбантом, держит в левой руке книгу, а большой палец правой заложен за полу мундира.

Полковник Зелёный сказал, что французские агенты давно используют фотоателье братьев Абдулла в своих конспиративных целях и, похоже, успешно.

– Мне хочется разворошить это гнездо, – честно признался он. – Орудуют под самым нашим носом.

Игнатьев понимающе кивнул.

– С этим мы всегда успеем. А пока отслеживайте всех, кто там бывает. Всех до одного. Может быть, выйдем на след Протокола.

Александр Семёнович прищёлкнул каблуками.

– Есть отслеживать.

Ему не надо было объяснять, что любое посольство, особенно посольство крупной европейской державы, это огромная лабораторная колба с перенасыщенным раствором отнюдь не хлористого натра или марганцовокислого калия, а раствор убийственно-опасной, сравнимый разве что с гремучей смесью белого фосфора и бертолетовой соли, гипертонический раствор секретов и самых жгучих тайн. Это гигантский перегонный куб наиважнейших научных открытий, военных новинок и политических прогнозов, мало чем отличающихся иной раз от паранойяльных инсинуаций и шизофренического бреда. Вот почему первый секретарь, первый драгоман и первый шифровальщик чувствуют себя хозяевами положения. Конечно, и военный атташе очень крупная фигура, но не крупнее старшего советника, за которым и опыт, и вся агентурная сеть. Все члены миссии прошли строгий отбор и предельно-нагрузочный цикл индивидуальной подготовки, в корне отличающейся от той устаревшей системы «протежирования», которая и по сей день царит во многих министерствах и правительственных кабинетах.

С конца февраля начался Великий пост.

В субботу Николай Павлович с Катей удостоились причастия Святых Тайн. Дети причастились первыми. Анна Матвеевна, пролежавшая со вторника до пятницы за нездоровьем, собралась с силами и окончила говенье вместе с ними.

«Может отменить обед с секретарями? – возвращался Николай Павлович к возможной экономии своего жалования и тут же отказывался от этой, как ему казалось, неблаговидной мысли. – Сразу пойдут толки, пересуды, обвинения в небрежении традицией, да и Катя втянулась, что, в общем-то, немаловажно. Пусть ненадолго, но отвлекается от грустных дум».

Акции Петербургского Страхового Общества, пайщиком которого Игнатьев состоял больше десятка лет, неуклонно падали в цене: вместо недавних ста тридцати рублей за них теперь давали сто семнадцать. Дивидендов – кот наплакал. Единственная лишняя сумма находилась у него в металлических четырёхпроцентных билетах, на перехвате между жалованьем. Переводные денежные письма (кредитивы) высылались на полтора или два месяца позже срока, а до того времени, как они придут в Константинополь, хоть в долг живи, коль денег нет.

Из имений тоже ни гроша не присылали.

Глава III

В Константинополе пахло весной. На улице было тепло, земля прогрелась, радостно сияло солнце. По утрам в садах и скверах дружно щебетали птицы. Настроение у всех сразу улучшилось. Улучшилось оно и у Игнатьева.

Четырнадцатого марта, в ночь на воскресенье, когда часы пробили одну вторую часа пополуночи, Екатерина Леонидовна благополучно родила сына. Как только раздался первый крик ребёнка, она радостно посмотрела на Игнатьева и тихим голосом произнесла.

– Господь снова дал нам сына!

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! – перекрестился Николай Павлович, и они вместе поблагодарили Господа за сына. Назвали его Леонидом.

Когда Катя благополучно разрешилась от бремени, на душе Игнатьева стало так радостно, так вольно, словно он птицей взлетел на коня и погнал его борзым намётом. Тогда же он подумал, что детей у них с Катей, как и во всех русских семьях, должно быть столько, чтобы дедушки и бабушки с радостью путались в именах своих внуков и правнуков. Господь даёт жито под людской посев. Не зря китайцы говорят: «В стране, где нет детей, не будет хлеба».

С рождением сына Екатерина Леонидовна поняла, что ничего ещё не кончено в её жизни, что истинное счастье материнства вновь примирило её с посольским бытом и константинопольской действительностью. Роды прошли благополучно, она чувствовала себя вполне здоровой, хотя на третий день немного познобило. Кормила она хорошо, молока было много, никакой боли не чувствовала.

– Я не подурнела? – спрашивала она Николая Павловича, всё чаще требуя подать ей зеркало и гребень.

– Ни на йоту! – отвечал он, искренно любуясь ею. – Ты, как всегда, обворожительно мила.

В его груди поднималась волна счастья. Он испытывал к жене ни с чем не сравнимую нежность, глубокую, как тайна жизни, и бесконечную, как сама жизнь. В самом деле, воистину так: любовь, как и вера, пустой звук, пока сам не полюбишь и не уверуешь. А ещё ему открылось, как Всевышний обращает немощь в силу, печаль – в радость!

Он не мог оторвать глаз от своей ненаглядной подруги.

Нет прекраснее улыбки, чем улыбка сквозь слёзы. Слёзы счастья, восторга и нежности. И эта чудная, прекрасная, счастливая улыбка оживляла его Катю, когда маленький Леонид лежал у её груди. Она была очень довольна, что Господь даёт ей радость быть кормилицей.

Глаза её сияли.

– Наш Леонид на Сретенье родился. В святой день.

– Все чудеса проходят по Юлианскому календарю, – сказал Николай Павлович. – Это давно замечено отцами церкви. Юлианский календарь это икона, которая освящена Христом.

– Мне кажется, нет чуда большего, нежели рождение детей. Я так себе и говорю: «Это чудо, что я родилась! Это чудо, что я родила! Мне так теперь хочется жить»!

Покормив и убаюкав сына на ночь, она легла в постель и тесно прижалась к нему.

– Если бы ты знал, какое это счастье ощущать себя любимой и любить!

– Я так же счастлив, как и ты, – проговорил он жарким шёпотом. – Ты не представляешь, что ты значишь для меня.

– Ты должен знать, что я тебе скажу, – она погладила его плечо, приподнялась на локте. – Ты не представляешь, какое это чудо – засыпать, прижавшись к тебе телом, ощущать твои ладони на своей груди. – Немного помолчав, она сказала. – Спасибо, что ты есть. Люблю тебя. Люблю. – У неё перехватило дыхание, и он чуть не заплакал, ощутив, как по её щекам стекают слёзы.

Идеал всегда жертвенен. Преданная, любящая женщина, а ни в коей мере не ревнивая любовница – вот мужской идеал на протяжении тысячелетий. Только жертвенной слабости он и готов покориться, завоевав женское сердце. Его Катя – настоящий идеал. И не потому, что тонкоброва, синеглаза, и грудь высокая, и талией – оса. Она – само доброжелательство и целомудрие. Возможно, что и он, посланник русского царя при Порте оттоманской, генерал-адъютант свиты его величества, Николай Павлович Игнатьев не столь уж плохой человек, если Господь дал ему в спутницы жизни жену, сочетающую в себе земную красоту и неземное величие. Думать так и лестно и приятно, но, может, в этом кроется самообман? А что, как он всего лишь ловкий обольститель? Ведь дипломат просто обязан обольщать и увлекать, и очаровывать. Кто не способен обольщать, тот вынужден интриговать и тратить много сил на убеждения. Искусство дипломатии – высокое искусство, но, как же оно низко по сравнению с поэзией, которая не терпит фальши! Подумав так, Игнатьев углубился в размышления. После свадьбы он был так благодарен Кате за её снисхождение к нему и согласие выйти замуж, что, помнится, у него тогда тревожно сжалось сердце: а вдруг она со временем разочаруется в нём? Ведь она на целых десять лет его моложе. Против неё он старик. Тридцатилетний эгоист, рядящийся в одежды филантропа. Чтобы он ни делал, он ловил себя на мысли, что ему ужасно хочется прослыть не только умным, дельным человеком, но ещё и добрым – улыбчивым, щедрым, необычайно интересным. Истинным оригиналом. «Что ценит девушка в мужчине? – мысленно спрашивал себя Николай Павлович, готовясь к свадебному путешествию, и тут же отвечал, ничуть не сомневаясь: – Благородство! – А что мужчина ценит в девушке? Ответ известен: – Целомудрие!» Без целомудрия нет ничего: ни добрых отношений, ни любви, ни осознания святости семьи. Оно одно делает слепое человеческое сердце зрячим. Хотя, опять же, ничто так не влияет на любовь, как условия и обстоятельства жизни. А каковы условия и обстоятельства его посольской службы, трудной и праздной, разносторонней и однообразной, прекрасно энергичной и до зевоты скучной? С кем он встречается, что характерно для тех, с кем он вынужден общаться? Встречается он с множеством людей, как необычных, так и заурядных. Одних отличает сварливость, других скупость или мотовство. Но все они эгоистичны до мозга костей, все способны на мелкие пакости, интриги и доносы. В крови этих людей, словно крупинки соли, растворены алчность и злоба, властолюбие и подлость, корыстолюбие пройдох и негодяев. У одних характер мягкий, у других оскорбительно грубый. Всем им известен деспотизм социальных претензий. Каждым помыкает честолюбие: диктует, понукает, держит в железной узде. Мало кто из них понимает, что там, где тишина, там святость. Да и откуда возьмётся это понимание, если за большинством из них, словно водоросли за рыбацкой сетью, тянутся подстроенные убийства, исчезновение свидетелей, появление лжеочевидцев. Безудержная клевета и подмётные письма. Извращения и жажда наслаждений. На их лицах, как тавро душевной гнили, лежит толстый слой самодовольства; их удел – авантюризм чистой воды. Многие крепко усвоили, что в разговоре с англичанином, нужно хвалить Шекспира, а с французом – Лабрюйера, знатока книг и человеческих характеров. А ещё у них на лбу написано, что «цель оправдывает средства». Им наплевать, что праздная страсть губительна и что им в затылок дышит смерть, зато они знают слабые и сильные стороны друг друга, являясь мастерами политических метаморфоз, ничуть не хуже тех, что описал когда-то Апулей в своей сатире «Золотой осёл». Хотя, конечно же, встречаются и те, кого завидно отличают ясный ум, глубина познаний и верность оценок той или иной дипломатической загвоздки. Им не свойственна привычка поучать, к месту и не к месту попрекая людей в глупости; в их беседах нет высокоумия, но, общаясь с ними, Николай Павлович не раз убеждался, что там, где сила духа, там стойкость и несокрушимость. Кто-то ему сказал, что в сэре Генри Эллиоте лорда ровно столько, сколько нужно для его лакеев. «А может быть, для самого Эллиота?» – подумал он тогда. А взять маркиза де Мустье с его любимой присказкой: «Моя душа чурается славян». Французский дипломат больше всего любил балет и был без ума от театра.

– Не будь я потомственным аристократом, право слово, с удовольствием бы стал актёром, – не раз говорил он Игнатьеву. – Низость поднимает высоко. Моя истинная страсть направлена на то, чтобы изображать на сцене чуждую мне жизнь, которую Вы вправе презирать. Впрочем, переживать злословие, чревоугодие и сытость, я могу и так, без театральных подмостков, находясь в ранге королевского посланника, который с каждым годом всё острее сознаёт, что жизнь лепит нас под самоё себя, чтобы затем освободить нас от своей опеки. Грустно…

Вот, каково, по сути дела, окружение Николая Павловича, та «ярмарка тщеславия», в пёстрой толпе которой можно увидеть и его физиогномию. Ведь он по сану – человек публичный. Иными словами, кто тебя окружает, таков ты и сам. Люди, словно зеркала, отражают друг друга. Но есть ведь и кривые зеркала, пугался он своих полночных мыслей. Особо много их в политике. Увы! И в русской тоже. Патриоты выглядят, как прокажённые в глазах космополитов, ибо народоправие, самодержавие, под гнётом банковского капитала перерождается в абсурд. В сплошное лицемерие и всеми видимый обман. Ложь подменяет всё и вся, так как «избранникам» народа нужна власть, а не народ. Вседозволенность и безответственность. Одна надежда, что « …и последние станут первыми». Европе не дано понять, что русский человек – споручник государства, а никакой не гражданин. Граждане бывают у республик, а Россия никакая не республика. Она империя – и точка. Республики принадлежат людям, а Россия – Господу Богу нашему Иисусу Христу. Вот почему исконно русский человек, по сути дела, не философ. Он мудрец. А мудрость почитается народами всех рас и всех религий. Как воздух, как вода, как сама жизнь. В отличие от глупости, которая не замечает своих свойств, зато калечит всё, что кажется ей вздорным и враждебно непонятным. Не чуя самоё себя, она готова проломить башку любому, кто имеет нечто, отличительное от неё. Но более всего она не терпит силу мысли, силу духа, точно так же, как мелкий чинуша, какой-нибудь уездный стрекулист, ненавидит всякого, в ком видит дельную и честную натуру. Это она, глупость, устами либералов утверждает, что смерть монархов и «гражданские свободы» – верное лекарство от предубеждения «неразвитых» умов. Это они, либералы, готовы заявить во всеуслышание о господстве мёртвых над живыми, подменяя социальные просчёты мнимой проблемой отцов и детей. Пытаясь разорвать связь поколений и тем самым нанести урон общественной морали, им нужно ввергнуть в хаос русское самосознание с его извечной тягой к традиционному мироустройству в границах российской империи с её престолом, державой и скипетром. Норовя украсть у народа его историческую и религиозную память, господа марксисты (с бомбой под полой и револьвером под мышкой), лицемерно рассуждают о всеобщем равенстве и братстве, как незыблемой основе человеческого счастья, напрочь забывая слова Библии: «Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх». Так о каком «земном рае», о какой социальной справедливости» может идти речь, если люди, ублажая тело, разучились говорить с Творцом? Счастье это когда мы ощущаем себя частью Бога, а Рай это неведение зла. Он остался у младенцев, да, может, ещё у ягнят.

Игнатьев хотел спать, глаза его слипались, но мысли текли и текли, и он никак не мог избавиться от них: перегородить русло. Не зря говорят, что настоящий дипломат должен работать двадцать четыре часа в сутки, так как всегда найдётся тот, кто предпочтёт работать больше. Этому он научился у британцев. Они служаки прирождённые, как немцы: саксонцы, перебравшиеся в Англию. И точно так же, как британцы, он никогда не терял головы, хотя натура у него излишне пылкая. В этом легко убедился полковник Зелёный, занимавшийся «в свободное от работы время» поиском армянского Протокола.

– Ваше высокопревосходительство, – поинтересовался он два дня назад, плотно прикрывая за собою дверь игнатьевского кабинета, – скажите, что мне делать, если за этот тайный документ с нами поведут открытую войну?

– Даже, если мы получим по зубам, ударом на удар не отвечайте, – после короткого раздумья ответил на его вопрос Николай Павлович. – Противник, он ведь тоже не дурак! Поймёт, что мы не в салочки играем.

– Стало быть, махнём рукой?

– Нет, не махнём. Разумнее поступим.

– Каким образом?

– Отступим – и всё образуется.

– Само собой?

– Само собой.

Александр Семёнович понял его. Как разведчик он знал: даже если слежки нет, следы нужно запутать. Запутать так, чтоб никакой ищейке не увязаться за ним. Не унюхать. Да и вообще, если кур и цыплят крадут совы, их лучше содержать под сеткой.

Глава IV

Хочешь, не хочешь, а время всегда течёт по одному руслу – от истока к устью, в одну и ту же неизведанную даль, и только Божий промысел и человеческая память способны останавливать его, и, зачастую, по какому-то наитию, изменять его незримое течение и поворачивать стремнину вспять.

Получив уведомление о том, что Абдул-Азис примет его в своём дворце, Николай Павлович тщательно оделся, сел в посольский экипаж и отправился на встречу с падишахом.

– Женщине не трудно быть наложницей, трудно быть женой, – сказал Абдул-Азис в конце их прошлой встречи, коснувшись крайне щекотливой темы. При этом он втянул голову в плечи и приобрёл вид нахохлившегося под дождём ястреба.

– Это наверно оттого, что мужчины любят независимость, – предположил тогда Игнатьев, – а женщинам это не нравится. Они не понимают, что цена мужской свободы очень высока.

– Аллах не зря завещал женщине держаться мужа, – хмуро произнёс Абдул-Азис, изрекая восточную мудрость. – Ей надо ввериться судьбе, рожать детей и ни о чём не сожалеть.

– Потому что в этой жизни за всё надо платить, – сказал Игнатьев, неожиданно подумав, что ни за кем в Турции так не следят, как за султаном и его жёнами. – Так или иначе, но расплачиваться.

Когда он подъехал к величественному дворцу на набережной Долмабахче, там уже было много карет и экипажей. Главный везир Махмуд Недим-паша встретил его с улыбкой на строгом холёном лице.

– Владыка Порты ждёт Вас.

– Как он сегодня настроен? – первым делом поинтересовался Николай Павлович, приученный к тому, что правитель османской империи мог быть и злым, и мрачным, и каким угодно: надменным, хитрым, угрожающе-гневливым. Сам же Игнатьев чаще всего выглядел весёлым, бодрым, добродушным, хорошо помня о том, что «умный примиряет, глупый ссорится».

– Незлобиво, – ответил великий везир.

Так оно и оказалось. После взаимного приветствия, Абдул-Азис первым представил ему своего сына Изеддина, которого страстно желал сделать падишахом в обход остальных претендентов, нарушив тем самым закон Порты о престолонаследии.

Игнатьев тотчас пообещал организовать личную встречу двух императоров: Абдул-Азиса и Александра II, на которой они смогли спокойно обсудить данный вопрос в самой строжайшей тайне.

– Вы полагаете, что Вам удастся это сделать? – засомневался падишах, приобняв сына.

– Полагаю, – вполне убеждённо сказал Николай Павлович. – Мой агент в Китае говаривал так: «Если есть решимость разбить камень, он сам даст трещину».

Повелитель турок очень был доволен данным ему обещанием и, приосанившись, сказал:

– Господин посол, Россия видится мне не иначе, как в образе вашей восхитительной жены. Прошу передать ей это слово в слово.

– Непременно, – ответил Николай Павлович, заверив Абдул-Азиса в том, что ему, посланнику России, очень лестно слышать подобные речи.

Затем падишах поздравил Игнатьева с предстоящей православной Пасхой, пожелав ему и членам русского посольства всех благ и промыслительной воли Всевышнего.

– Кто к Богу пришёл, тот и счастлив, – поддерживая разговор, сказал Николай Павлович и самым искренним образом поблагодарил Абдул-Азиса за его благие пожелания. – Наша Пасха это весна человечества. Как весна в отличие от осени пробуждает в людях светлые мечты, а солнечный свет дарит различным предметам форму и объём, так Воскресение Христово дарит православным людям чувство жизни во всей его чудесной полноте.

Затем они заговорили о турецких реформах, начатых ещё Абдул-Меджидом и осуществляемых теперь Абдул-Азисом. Падишах был настолько расположен к беседе, что настоятельно просил не стесняться его обществом и непременно говорить всё, что он думает о государственном устройстве Турции.

– В разговоре с Вами, глубокоуважаемый посол, я всегда чувствую, что не буду обманут или же разочарован.

– Ваше величество, – почтительно заговорил Игнатьев, – Чтобы не говорить лишнего, я постараюсь сказать главное: при коренных реформах кризис неизбежен. А что касается устройства Турции… Вы человек умный и, разумеется, знаете, что в мире всё условно и неоднозначно. Безусловна лишь милость Творца. Как не существует лекарства от всех болезней, так нет и единой методы для управления империей. Та, что была хороша для язычников древнего Рима, крепила их могущество и позволяла утеснять соседей, становилась никуда не годной там, где к власти приходили христиане или мусульмане.

– Странно, – повёл головой падишах. – Почему именно так? Ведь все великие державы с их монархами разительно похожи друг на друга.

– Внешне да, – сказал Николай Павлович, – но потаённо, сокровенно, между ними большое различие.

– В чём же оно состоит? – спросил Абдул-Азис, слегка приподнимая бровь.

– Разница, я думаю, состоит в том, что одна система власти держится на подавлении собственного народа, а другая – на любви к нему. Пусть строгой, но любви.

Абдул-Азис задумался. Потом сказал с досадой в голосе.

– Меня с детства приучали к мысли, что для монарха нет большего врага, нежели его собственный народ, и победа над ним всегда доставляет ему особое удовольствие, по значимости своей намного превосходящее все иные наслаждения и оставляющее далеко позади себя даже такой помпезное действо, как празднование триумфа.

– По случаю полной победы в войне? – спросил Игнатьев, понимая, что большего триумфа просто не бывает.

– Да, – утвердительно сказал Абдул-Азис. – По случаю полного разгрома объединённых сил воинственных соседей, решившихся захватить страну, а самого правителя, понятно, обезглавить.

Николай Павлович вздохнул.

– Когда человек стоит перед выбором собственной выгоды или же истины, он всегда выбирает первое. Так он признаёт за собой смертный грех. Другими словами, любя себя на троне, самодержец приближает свою смерть. Я уже не говорю о том, что многие монархи, слишком затемняют собственным величием исторические горизонты нации. Свет абсолютизма должен проникать в умы и души подданных. Царь должен восседать на троне так, чтоб видно была, куда движется страна. Иначе власть достанется мерзавцам.

– Никто и никогда не говорил со мной столь откровенно! – признался падишах с горящим взором. – Мне многое становится понятно.

– Главное, не забывайте: «Власть – женщина, и смерть – женщина, и жёны в сговоре между собой».

– Я это чувствую! – сказал Абдул-Азис и вновь заговорил о том, о чём уже однажды говорил. – Я ношу одежды, расшитые золотом, ем самую вкусную пищу, люблю и наслаждаюсь ласками красавиц, и чувствую, как приближаюсь к смерти. – Он даже зубами скрипнул от досады. – Погибаю!

– Все мы смертны, – не желая увязать в неприятной для него беседе, ответил Игнатьев. – Мы уйдём, придут другие. Смерть – всего лишь навсего преграда, переход от жизни краткой к вечной.

– Не хочу! – взвыл падишах, как от зубной боли. – Я не хочу об этом слышать. Все говорят о рае, но никто там не был.

– Таково устройство мира, – сказал Николай Павлович и слегка пожал плечами. – Источник долголетия не здесь, а там, – он указал на небо. – Значит, там мы его и найдём.

– Если грехи позволят, – мрачно уточнил Абдул-Азис, и они заговорили о политике Лондона.

– Своеобразие Англии состоит в том, что она не верит в дружбу, исповедует разбой, – уверенно сказал Игнатьев. По его мнению, Лондон столь недвусмысленно обхаживал блистательную Порту, шаря у неё под юбкой, что она сама уже не знала, как ей унять свою разыгравшуюся чувственность. Буйство похоти, в особенности твёрдо ощутимой, невольно увлекает зрелых дам. А тут ещё и «европейский концерт», насквозь проникнутый духом цыганщины, бесстыдно проявляет свою страсть, нахально пристаёт: « Дай… погадаю», настырно тиская грудастую, сомлевшую до слабости в коленях Турцию.

Глаза Абдул-Азиса помрачнели ещё больше.

– Может быть, это и так, но Англия добра ко мне без меры. Другой вопрос, что надо срочно погашать кредиты. Я откровенно не знаю, что нужно предпринять в данное время для наполнения казны?

Думая о том, что самодержец без Бога в душе – мироед, и никакие способы обогащения не принесут желанного достатка его подданным, Николай Павлович сказал, что есть старое, испытанное правило.

– Когда денежных средств и материальных ресурсов становится меньше, правительство резко сокращает расходы на содержание чиновничьего аппарата, а налогов с населения взимает больше, перекладывая на его плечи всё, что только можно. Я прекрасно сознаю, что Вашему правительству придётся прибегнуть к этой, далеко не популярной, практике, – он слегка развёл руками. – Не популярно, зато эффективно. Правда, я должен сказать, что долго так продолжаться не может. Это политика провала. Нельзя столь беззастенчиво, наглядно обирать своих граждан и каждую дыру в бюджете латать за счёт их мизерных доходов.

– Великий везир утверждает, что в Европе налоги не меньше. Особенно, в Англии.

– Но там и доходы в пять раз выше, – возразил Игнатьев, неплохо знавший экономику развитых стран, благодаря своим беседам с бароном Редфильдом. – Мало того. Я наблюдаю разительное несоответствие расследования и наказания в делах о казнокрадстве. Почти все дела уходят, как вода в песок. – Он невольно усмехнулся. – Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять: рука руку моет. Однако, пока не будут наказаны люди, которые участвуют в разграблении бюджетных средств на самом высоком уровне, быстрого выхода из кризиса ждать не приходится. Вам ли не ведать: кто у денег, тот и вор? Вам ли не помнить: кто руководит, тот и от рук отбивается?

– Я введу закон о казнокрадстве, волокитстве и бездействии! – решительно сказал Абдул-Азис. – Я не позволю разрушать страну.

– Мало знать закон, когда необходимо следовать ему. Вам надо защищаться.

– От кого?

– Прежде всего, от внутренних врагов.

– От греков и болгар?

– Отнюдь, Ваше величество. Вам надо защищаться от бесчестных губернаторов, продажных судей и политиканов.

– Мечтающих о конституции, гражданских правах и свободах? – злобно ухмыльнулся падишах, словно всех его врагов уже вели на казнь.

– Но не репрессиями, – предупредил его Николай Павлович, – а новыми рабочими местами, прибыльными производствами и достойными условиями жизни Ваших подданных, законопослушных налогоплательщиков. Они Ваша опора и защита. Иной опоры и защиты быть не может.

После аудиенции, во время которой Игнатьев заехал к знакомому гомеопату и тот назначил ему новый курс лечения. Николай Павлович взял пакетик с серными крупинками, и хотел было откланяться, как доктор огорчённо сообщил, что в Петербурге вспыхнула холера.

Игнатьев уже знал об этом. Немецкие газеты рассказывали о какой-то чуме в России, утверждая, что в Тверской губернии целый уезд (!) вымер, что никакие медицинские и административные меры не в состоянии остановить опустошения. Правительство принуждено вызвать медиков из Франции, Британии и Пруссии для борьбы со страшной болезнью, охватывающей Петербург.