Текст книги "Ключи от Стамбула"

Автор книги: Олег Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Глава XX

После раута, когда швейцары притворили двери за последним гостем, Николай Павлович поблагодарил всех своих сотрудников за старания и хлопоты, сказал, что вечер удался на славу, и по яркости, пышности, блеску, по царившему в зале настрою и праздничному оживлению бесспорно затмил собою званые балы иных посольств.

Затем все собрались в малой гостиной, где был накрыт роскошный стол для членов миссии и самого Игнатьева. Все блюда были приготовлены отдельно, чтобы ни у кого не сложилось мнение, будто бы его накормили объедками, угощая несвежей закуской.

Николай Павлович был весел, замечательно много шутил и поднял тост за музу дипломатии.

Все дружно его поддержали и, утолив первый голод, сбивчиво и вразнобой заговорили.

– Дипломатия это искусство находить своё в чужом, – сказал Николай Павлович, когда Леонтьев заговорил о трудной службе консула. Заговорил в том смысле, что беспокойней должности и быть уже не может.

– Может, – отозвался доктор Меринг, прибывший на смену Краснобаева. – Труд земского врача. Вот у кого, действительно, ни сна, ни продыха – сплошная нервотрёпка.

Он знал, что говорил. После окончания университета, получив диплом врача, он семь лет «трубил» в глухой ставропольской глубинке, почти на границе с Чечнёй. Тогда он и узнал, почем фунт лиха; каково лечить людей без надлежащих условий, имея в штате крохотной больнички увечного фельдшера, двух медицинских сестёр и одноногого конюха, к тому же ещё и пьянчугу. Всё приходилось делать самому, порой без должной помощи: и резать, и штопать, и роды принимать. День, ночь, метель, гроза ли – вставай и поезжай, в лютый мороз, в распутицу и в пекло; то бык кого-то запорол, то девка яду напилась, а то и вовсе: плод застрял, баба родить никак не может, а в доме чистой тряпки не найти. Вот она каторга! Мука.

– Будет мука, будет и мука, – тихо, мирно, как бы про себя, сказал о. Антонин, сидевший по правую руку от Игнатьева. – Иереи лечат души, а врачи – нашу грешную плоть.

– За это стоит выпить! – воскликнул Хитрово.

Когда все выпили и вновь наполнили бокалы, он встал и шутливо сказал.

– Вот теперь, когда мы обсудили главные вопросы человечества, я могу настаивать на том, что муза дипломатии, объявись она средь нас в своём гаремном облачении, с величайшим энтузиазмом приняла бы нашего Николая Павловича в число своих любовников, ничем не ущемляя его прав на дерзновенно-чувственные ласки.

– С весёлостью и лёгкостью поверю! – в тон ему откликнулся Леонтьев, а Михаил Константинович Ону, человек мягкий, не склонный к внешним проявлениям эмоций, восторженно зааплодировал. Все дружно его поддержали.

Игнатьев мотнул головой. Рассмеялся.

– Вот, что значит, поэтический талант! Умно, самобытно и лестно. Спасибо.

– Рады стараться, Ваше высокопревосходительство! – выпятив грудь колесом, с гвардейской лихостью и ёрнической ноткой в голосе, протарабанил Хитрово, крайне польщённый той оценкой, которую дал его застольному экспромту посол.

Константин Леонтьев, почти весь вечер просидевший наверху – в библиотеке, но всё-таки успевший чуточку пофлиртовать с хорошенькой юной гречанкой, чью причёску украшал шёлковый розан, и даже покружить её во время танцев, нашёл местечко за столом рядом с полковником Франкини и сразу же повёл тот разговор, который, чувствуется, начат был намного раньше.

– Я отнюдь не против гласности. Поверьте. Настоящая гласность, настоящая свобода печати ни в коем случае не должна восприниматься как путь к власти. Если она чем и является, так это велением совести, святым долгом сограждан всемерно помогать Отечеству. Но! – воскликнул он, разгорячённый танцами и флиртом. – Возьмите любой либеральный текст, а их, как нам известно, неисчислимое множество, и, прочитав его, вы сразу же поймёте, что все авторы подобных опусов до дурноты похожи друг на друга и страшно вредны для России.

– Чем? – полюбопытствовал первый драгоман Эммануил Яковлевич Аргиропуло, слывший в некотором роде либералом. Либералом «монархического толка».

Константин Николаевич подлил себе в бокал вина и, сделав небольшой глоток, пылко ответил.

– Своим славословием!

– Кому или чему?

– Той отвратительной свободе, которая обеспечивает незыблемое право малой горстке изуверов безраздельно помыкать большей частью общества, ставя её на грань выживания и расправляясь со своими оппонентами самым жестоким, кровожадным, революционным способом. А способ этот нам известен – гильотина. Чик! – и всё: кровь фонтанирует, и ваша голова падает в ящик. Я вообще считаю, что либерализм это зло. Зло разрушительное. Чёрное.

– Поясните, – обратился к нему старший Аргиропуло с мрачным лицом похоронного церемониймейстера, чьё появление обычно не сулит ничего доброго. – Лично я считаю, что, чем чаще государство видит в своих гражданах врагов, тем больше вероятности его возможного распада.

– Нет ничего проще, – Леонтьев промокнул усы салфеткой. – Либерализм безнационален, космополитичен по своей сути; иначе бы его не насаждали, как картошку. Повторяю, – он резко вздёрнул подбородок, словно боялся прослыть резонёром, скучным до зевоты, или его внутренне коробила необходимость оспаривать чужие взгляды. – Всё либеральное бесцветно, общеразрушительно, бессодержательно.

– Да в чём же оно, сударь, столь бесцветно и бессодержательно, как вы об этом только что сказали? – в голосе Эммануила Яковлевича послышалось искреннее, отнюдь не наигранное, как это случается в спорах, явное недоумение, в чём-то сходное с испугом, который может отразиться на лице любого человека, стоит ему оказаться в неизвестном месте, в полной темноте, да ещё и не по своей воле, когда он ничего не видит, хочет пошевелиться, но не может, и с замиранием сердца, с почти остановившимся, пресекшимся от страшного волнения, дыханием, едва не теряя сознание, слышит тихие, крадущиеся, приближающиеся к нему шаги. Возможно, самой смерти.

Леонтьев чуточку нахмурился. Затем сказал – с гримасой недовольства, как офицер, собравшийся командовать гусарским эскадроном, а вместо этого оставленный при штабе.

– Оно бессодержательно и общеразрушительно в том смысле, что одинаково возможно всюду. Повсеместно.

– Разве это плохо? – вытянув руку, точно и впрямь нащупывал дорогу в темноте или пытался схватиться за его плечо, увязал в полемике старший Аргиропуло. – Общие гражданские права.

– И общие гражданские свободы? – не скрывая глубокой иронии, откликнулся на его довод Константин Николаевич, и в его взоре промелькнула скука.

– Разумеется! – воскликнул первый драгоман с радостно горящим взором. – Это приведёт к тому, что люди станут лучше.

– Они просто будут счастливы! – расхохотался Хитрово, поддерживая в споре своего приятеля.

– Конечно! – не уловив издёвки, согласился с ним Эммануил Яковлевич. Задумайся он над словами Леонтьева или хотя бы над той интонацией, с которой тот обращался к нему, он ни за что не стал бы в позу оппонента, причём, прямо с места в карьер! горячечно и безоглядно; хотя, быть может, отвечал бы менее восторженно. Прохладней. Как и подобает похоронному распорядителю.

– Вы говорите «конечно», и тут же забываете, что у каждого народа свой язык, своя культура. Нет культуры «всеобщей», но есть национальная, присущая лишь этому народу. А это значит, – с жаром произнёс Константин Николаевич, ища поддержки у своего писательского красноречия, к которому уже привык его приятель Хитрово, но ещё не привык старший Аргиропуло, – что у каждой культуры и правда своя, как свой алфавит и буквенный шрифт; в нашем с вами случае – «кириллица», и нормы русского правописания.

Вы говорите: «Люди станут лучше». Смешно слушать! Лучше ли стали люди, счастливее ли они в либеральных государствах? Нет! Они не стали ни лучше, ни умнее, ни счастливей. – Глаза Леонтьева сверкнули. – Они стали мельче, ничтожнее, бездарнее.

– Пожалуй, Константин Николаевич прав, – внимательно следя за разгоревшейся полемикой, вмешался в разговор Игнатьев. – Нет более смешного идеала, чем «общечеловеческое счастье». Ведь в человеке хаоса не меньше, чем во всей вселенной.

Воодушевлённый его репликой, Леонтьев снова вскинул голову.

– Вот почему из моих уст вы всё чаще слышите проповедь страха Божия и жёсткой иерархии в социальной жизни.

– Выходит, вы жестокий крепостник? – прибегая к последнему средству и, как бы намекая, на оппозиционность Леонтьева по отношению к монаршему Манифесту, даровавшему свободу крепостным крестьянам, недобро сузил глаза Аргиропуло.

– Выходит, – с ходу парировал его опасный выпад Константин Николаевич. – И, вследствие того, что я «жестокий крепостник», предвижу смуту в нашем обществе – великую. А чтобы задавить её, пресечь в самом зародыше, государство обязано, вы понимаете? обязано всегда быть сильным, грозным, справедливым. Иногда жестоким и безжалостным. Жестоким потому, что общество всегда! везде! слишком подвижно, бедно мыслью и слишком страстно.

«То есть, лживо», – подумал Игнатьев.

Леонтьев продолжал свой натиск.

– Чем крупнее государство, тем неукоснительнее должны исполняться все его законы, вплоть до жестоких и даже свирепых. Без дисциплины государства нет, а если есть – то одна вывеска. Вот на неё-то либералы и молятся.

– Разве такое возможно? – подал голос Эммануил Яковлевич с таким видом, словно нашёл в своём кармане, вместо привычного платка, посольский шифр маркиза де Мустье.

– Возможно! – сказал Константин Николаевич. – Будучи жалким охвостьем, либералы извечно стремятся главенствовать, ни о чём так не мечтая, как о личной власти и абсолютной безнаказанности, ибо известно, что ненависть профанов всегда направлена против основ государства и христианского благоразумия с его неизменным постулатом любви к ближнему. Этот древний завет, данный человеку Богом, стал буквально красной тряпкой для приверженцев иного постулата: «Мне – всё, другому – шиш».

– Я думаю, их очень мало, – проворчал старший Аргиропуло.

– Но они спаяны подпольной круговой порукой, скованной из золота, банковских счетов и капиталов, нажитых тайным злодейством и явными аферами.

– Есть такие люди, есть. Их больше, чем мы думаем, – сказал Макеев, отрываясь от еды. – Себялюбцы до мозга костей.

– Вечно со всеми ссорятся и пребывают в обиде, – поддержал его Антонин, неустанно проповедовавший смиренномудрие как истинную добродетель, немыслимую в стане гордецов. – При этом не просто желают, а требуют, чтобы их все любили.

– Да, да! не удивляйтесь, – вступил в разговор Игнатьев, считая реплику архимандрита очень важной. – Именно требуют, считая себя, если не средоточием всех благодетелей, то, по крайней мере, людьми справедливыми.

– Хотя их «справедливость» питается гневливостью и непрестанным осуждением кого бы то ни было, вплоть до самых близких родственников: братьев, сестёр, матерей. – Продолжил его мысль архимандрит. – Часто случается так, что они ссорятся даже со своими детьми, проявляя жуткий эгоизм и пугающую чёрствость сердца. Они и на церковь возводят поклёп. Вот, что страшно. – Он покачал головой. – Жаль таких людей, искренне жаль; они и сами мучаются и вокруг себя всех мучают.

– У китайцев есть пословица: «Сделай своё сердце маленьким», – сказал Николай Павлович, внимательно следя за разговором. – Эту же мысль мы находим у Христа, когда Он говорит ученикам: «Будьте как дети».

У о. Антонина грустно затуманились глаза.

– Как же это трудно, кто бы знал.

Леонтьев тотчас повернулся в его сторону – с вопросом.

– Почему так? Прозрения всегда от Бога, а ошибки всегда наши?

– В этом тайна синергии – нашего с Ним соработничества.

– Не согрешишь, не покаешься?

– Скорее всего, так, – сказал архимандрит. – Бог не хочет спасать нас без нас. И лучшим тому доказательством является то, что ни один священник не имеет право служить в пустой церкви, ибо литургия – дело общее.

– Батюшка, – обратился к нему молодой Аргиропуло, – благословите задать Вам вопрос.

– Бог благословит.

– Старые люди говорят: «Не сделав добра, не получишь зла». Выходит, что мы сами, делая добро, преумножаем зло. Я этого не понимаю. Объясните.

– А тут и объяснять особо нечего, – ответил о. Антонин. – Дьявол искажает всё, что можно. Не зря ведь сказано: «Где Бог, там он». Но дело в том, что добро всегда больше зла; в противном случае жизнь на земле давно бы прекратилась, если иметь в виду её разумное начало. И вообще, Господь наш Иисус Христос сказал Своим ученикам: «Радуйтесь и ничего не бойтесь».

– Даже смерти? – спросил Хитрово.

– Даже смерти, – ответил посольский священник.

– Мне кажется, чем больше люди говорят о ней, тем она страшней и непонятней, – проговорил Михаил Константинович Ону, скромно выглядывая из-за плеча полковника Франкини.

– Смерть не страшилище, а мерило полноты жизни. Следует не забывать, что жизнь протяжённее смерти. В этой мысли исток нашей веры.

– Во что? – едва ли не всем корпусом развернулся к нему Леонтьев и его миндалевидные глаза с тяжёлыми верхними веками встретились с глазами священника.

– В Небесный Иерусалим, – кротко ответил тот и счёл нужным добавить. – В жизнь вечную.

– А вот ответьте, ваше преподобие, как мы пойдём на Страшный Суд? В каком виде мы предстанем перед Богом? В виде душ бесплотных или же такими, как мы есть? Со всеми, извините, потрохами?

– Мы грешили в теле, в теле должны и отвечать.

Настоятель посольской церкви, освящённой в честь Николая Чудотворца, уже успел вкратце передать Игнатьеву свой разговор с болгарским митрополитом Анфимом; и, когда тему греко-болгарских отношений вновь поднял Леонтьев, увещевающе промолвил, что в сложной теме греко-болгарских отношений даже самые трагические интонации должны быть приглушены сердечным евангельским словом: «Да любите друг друга».

– Болгары бы и рады, да греки больно любят серебро, – пробурчал Макеев, отправляя в рот кусочек торта.

Напольные часы в гостиной пробили пятый час и все взглянули на Игнатьева.

– Расходимся, Николай Павлович?

– Пора, – ответил он и первым встал из-за стола.

Глава XXI

Как сами собой скатываются с ледяной горки детские санки, так незаметно прошли годы. В семье Никола Павловича было уже шестеро детей. Первым после умершего Павлика родился Леонид, затем – одна за другой родились дочери Маша и Катя, погодки, а после них опять рождались сыновья: Павел, Николай и Алексей.

Борьба иностранных послов за влияние на падишаха и его двор, их жесточайшая конкуренция в этом вопросе, напоминала жестокую схватку, битву не на жизнь, а на смерть, а тут ещё турецкая контрразведка, руководимая вторым секретарём британского посольства, шагу не даёт ступить русским «ловцам жемчуга», как именовал своих помощников Николай Павлович. Он уже наметил для себя семь пунктов в разработанном им плане по нейтрализации турецких горлохватов. И все эти пункты, достойные того, чтоб обойти их молчанием, требовали срочного, безотлагательного исполнения с привлечением тех лиц, которые с пелёнок знают, что в жизни чудес мало, а в разведке их и вовсе не бывает. Удачи и провалы – сплошь и рядом, как и во всяком смертельно-опасном, рискованном деле: и с нашей стороны, и со стороны противников. Вот почему так важно не допускать ошибок. Ни малых, ни больших, ни вот такусеньких! Но, если дипломатическая резидентура любого западного государства вспоминала об этом время от времени, отдавая должное безупречной храбрости своих непутёвых агентов и тем самым как бы возвышая тех в их собственных глазах, то дипломатическая резидентура российского посольства, подстёгиваемая секретными инструкциями и не менее секретными шифровками, действовала иначе. Это самое «иначе» было обусловлено тем, что российский Генштаб, не испытывая никакой нежности к своим заграничным сотрудникам, облачённым в дипломатические фраки, неукоснительно требовал главного: работать без намёка на изъян. Стоять напротив зеркала и в нём не отражаться. Турецкая контрразведка дама серьёзная. С ней особенно не пошуткуешь. Чуть протянешь руку, чтоб погладить, ан уже томишься в каталажке. Уже стучишь себя по голове: дурак я, форменный дурак! ведь знал же, с кем имею дело, а взбрыкнул, полез на абордаж, решил рискнуть. Сиди теперь, лязгай зубами, сплёвывай кровь и быстро отвечай: «Кто? ты? есть? такой? Говори поскорей, не задерживай добрых и честных людей!» В контрразведке именно такие и работают. Добрые и честные. Ага. И расскажешь, всё-о расскажешь, (радости-то мало дрыгаться в петле) соответственно заученной побаске: «Позовите консула! Я иностранный подданный». А то и вовсе покаянно заскулишь: «Родился я в Кордове, в семье бедного дворянина. Рано остался сиротой…» А у того, кто прежде времени остался сиротой, какие шансы выйти в люди? Никаких. Разве что стать военным или податься в шпионы. Стать тем, кого однажды вызовет начальство и прикажет, мало-помалу отдаляясь от него: «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Сумеешь выполнить наказ – спасибо, огурец! А не сумеешь, обзывай себя балбесом, шалопаем, простодырой, это уж как тебе нравится.

Посольская жизнь скучная. Приёмы да балы.

Вечером, когда уйма секретных бумаг, документов и сведений, консульских справок и агентурных донесений, пропитанных ядом безукоризненно тонких интриг, а кое-где и человеческой кровью, были тщательно изучены, разложены по папкам и спрятаны в бронированный сейф, новый военный атташе полковник Александр Семёнович Зелёный покружил по канцелярии и удовлетворённо подумал, что английская разведка, раскинувшая свою сеть в Константинополе, ошиблась в своём чувстве превосходства, которое она, конечно же, придумала себе, как юные курсистки придумывают себе любовь к седовласым, остроумным, импозантным и, разумеется, достойным всяческого обожания профессорам – вплоть до исключительного своеобразия интимных отношений, обусловленного девственно-наивным опытом едва созревшей и мечтательной натуры. Как бы там ни было, он сделал всё возможное, чтобы не оказаться в роли мальчика для битья и не почёсывался от тумаков иностранных контрразведок, как почёсывается от горчаковских телеграмм Игнатьев. Николай Павлович как-то обмолвился, что последняя депеша канцлера по своей унылой мрачности напоминала почтовую клячу, которую ведут на живодёрню.

– Мне предлагают сидеть тихо! – восклицал он с таким видом, точно костлявая рука смертельной скуки, способной задушить любого оптимиста своей искусственной, строго размеренной и лицемерной жизнью, уже взяла его, несчастного, за горло; взяла так, что ни вздохнуть, ни охнуть. – Это же форменное издевательство!

Примерно то же самое, только своими словами, говорил и его верный оруженосец, камердинер Дмитрий Скачков, далеко за полночь сообщавший своему барину, что все добрые люди по ночам спят, а не штаны просиживают.

– Разве это жизнь? – пускался он в философические рассуждения, застывая в проёме двери с канделябром в руке и недовольно глядя на огромные стопы газет и бумаг, высившихся на рабочем столе Николая Павловича. – Тьфу, а не жизнь! С такой жизни ноги запросто протянешь. – Несмотря на строжайший запрет Игнатьева входить к нему без стука, напоминать о времени и отрывать от работы, пусть даже за окном уже светает, Дмитрий всегда входил в посольский кабинет «без менуетов», обзывая «менуетами» приличные манеры и столь противный его духу великосветский этикет, молча пропускал любой запрет мимо ушей, дерзко настырничал и, всячески поддерживаемый Екатериной Леонидовной, что для него было ответственно и лестно, всячески оберегал своего барина от «дурацкой», как ему казалось, умственной работы, не видя смысла в том, чтоб шибко, то есть, увлекаться ею. – Мне что, рази чернила жаль? – оправдывался он, переминаясь с ноги на ногу. – Себя-то надо попустить, хотя бы в отдых! Сколько можно пером егозить? Глаза, вон, снова красные! Не дело!

Любил его Дмитрий, жалел. Даже, когда чертыхался.

Проверив, запер ли он сейф и спрятав ключ в карман, полковник Зелёный заглянул к Николаю Павловичу и отчитался о своей поездке на полуостров Галлиполи, образующий один из берегов Дарданелльского или Галлиполийского пролива, соединяющего Мраморное море с Эгейским.

– Десант в этом месте возможен? – спросил его Игнатьев, помня основной вопрос одной из последних генштабовских «шифровок».

– Возможен, – без особого энтузиазма ответил Виктор Антонович. – Только потерь при его высадке будет немало. Полуостров покрыт невысокими, но очень скалистыми и трудно проходимыми горами. Во многих местах горы эти подходят к самому проливу, спускаясь в него крутыми и отвесными стенами гранита и базальта. Я определил несколько площадок, на мой взгляд, довольно сносных. Тем более, что на европейском берегу расположены несколько мелких посёлков и сам город Галлиполи с гаванью. Что касается азиатского берега, то он пологий; лишь вдали гористый.

– Крепостей много?

– Четыре. Все они соединены между собой земляными укреплениями.

Николай Павлович выбрался из-за стола и прошёлся взад-вперёд по кабинету. Именно Константинополь с проливами не дал Наполеону I поделить мир с Александром I. Вспомнив об этом, Игнатьев спросил своего атташе, знает ли он что-либо об этом несостоявшемся прожекте?

– Можно сказать, ничего, – честно ответил Александр Семёнович. Он хотел было тоже подняться, но Игнатьев жестом показал, что он может сидеть, как сидел, и на память привёл высказывание Наполеона I: «Я мог бы разделить Оттоманскую империю с Россией, об этом не раз заходила речь между Императором Александром и мною, но Константинополь всегда спасал Турцию. Эта столица была великим затруднением, настоящим камнем преткновения. Царь её требовал; я не мог её уступить – это ключ драгоценный, он один стоит целой империи!»

– А что отвечал ему на это Александр I?

– Александр Павлович доказывал, что Константинополь с его проливами является ключом к его дому, но Бонапарту нужен был ключ к мировой торговле.

– Что и привело к войне.

– Естественно, – откликнулся Николай Павлович. – А далее был Ункер-Искелексский союзный договор, в секретной статье которого Турция обязывалась закрыть Дарданеллы для всех иностранных военных кораблей, а взамен получала помощь России. Видя, как хорошо начинают складываться отношения между двумя соседними империями, европейские державы стали всячески противиться упрочению внезапно возникшего союза.

– Им, конечно же, уже мерещилось, что русские вошли в Константинополь, – усмехнулся полковник Зелёный и недовольно поджал губы.

– Не только вошли, но и овладели им, – в тон ему проговорил Игнатьев. – Чтобы лишить Россию преимущества, они решили сообща «защищать» Порту от её внутренних врагов.

– Вот же низкие душонки! – воскликнул атташе и пристукнул кулаком по подлокотнику кресла, обтянутого золотистым шёлком.

– Ниже уже не бывает, – согласился с ним Николай Павлович. – Австрия взяла в подружки Пруссию, Франция – Англию, и, вдоволь пошептавшись меж собой, вынудили Россию заключить в сорок первом году Лондонскую конвенцию, согласно которой над Турцией устанавливалась совместная опека.

– Нас опять поставили… в зависимое положение, – тоном хорошо осведомлённого и склонного к народным оборотам речи практического человека, сказал Александр Семёнович.

– Это и повлекло за собой Крымскую войну с её трагическими последствиями, – проговорил Игнатьев таким тоном, как будто снова испытал болезненное чувство унижения, растерянности и собственной неловкости, напрямую обусловленными уничтожением русского флота, сдачей Севастополя и Конвенцией о проливах, подписанной в Париже 18 марта 1856 года. – Россию словно в бочку засмолили. – Он сердито сдвинул брови, ещё немного походил из угла в угол и, сев напротив атташе, взял из его рук список агентов, завербованных в последний месяц. Наткнувшись на знакомую фамилию, Николай Павлович щёлкнул ногтем по листу.

– Узнайте, отчего у этого юного грека прусский паспорт. Боюсь, что он агент французской службы.

– Я склонен думать, что австрийской, – пряча список в секретер, сказал Александр Семёнович. – Даже в султанских конюшнях говорят о том, что если вы не можете прожить без острых ощущений, без постоянного риска и головоломных приключений, вам прямой резон приехать в Вену, зайти в Генштаб её вооружённых сил и, встретившись с начальником разведки, прямо заявить, что сызмала мечтали стать шпионом в пользу Австро-Венгрии с её славным монархом Францем-Иосифом I.

– И что, возьмут? – спросил Игнатьев.

– Если вы грамотны, чтобы писать отчёты, знаете не менее трёх языков и обладаете обычной неприметной внешностью, вас непременно примут с распростёртыми объятиями и уже вечером с фальшивым паспортом отправят за кордон; скорее всего, в Боснию, а, может, и в Белград, как повезёт.

– А почему не в Стамбул?

Полковник Зелёный строго поднял палец.

– В Стамбуле разведка матёрая. Новичку ловить здесь нечего, разве что пинки и оплеухи.

Они оба рассмеялись.

Игра в шпионов – детская игра. Но кое-кто не расстаётся с детством до гробовой доски.

Свойство натуры?

Скорее, профессии.

Задачи, сопряжённые с опасностью для жизни, решались новым атташе без лишних колебаний, как будто он играл в крестики-нолики. Он приступал к выполнению того или иного поручения, не задаваясь вопросом, выполнимо оно или нет? Складывалось впечатление, что нет такого дела, которое он не сумел бы выполнить самым лучшим образом, причём, в кратчайший срок. Игнатьев не единожды мог убедиться в этом. Впрочем, он и сам вполне умело управлял огромной армией добровольных помощников и корыстолюбивых осведомителей. Доносительство – давний способ зарабатывать себе на жизнь, столь же морально-похвальный с точки зрения бездомных оборванцев и проигравшихся вконец – хоть застрелись! – великосветских щёголей, как и бесплатная кормёжка в какой-нибудь столичной богадельне или неожиданная смерть бездетных, но богатых родственников. Кто пополнял ряды русских агентов? Купцы, мелкие лавочники, почтовые служащие, зажиточные домовладельцы. Обременённые долгами умники. Чиновники, не берущие взяток и чиновники, взятки берущие. Бедные ремесленники, от которых за версту несло чесночным духом и дешёвой водкой, горлохваты-полицейские и горлодёры-политики. Солдаты, офицеры, муфтии, чистильщики сапог и продавцы бараньей требухи; египетские прорицатели судеб и заклинатели змей. Испанские евреи и греческие каменотёсы, занятые на постройке новых военно-морских пристаней. Одесские карманники, стамбульские воришки, промышлявшие тем, что обчищали гостиничные номера и пустующие дачи не в меру богатых армян, у которых местные евреи научились «делать деньги» без оглядки на священное Писание. Заносчивые адвокаты, услужливые журналисты, сторожа мечетей и пожарные, рыбаки, матросы, содержатели притонов, ресторанные певички с их немыслимыми декольте и модными боа из страусиных перьев. Именитые люди – эшрафы, шустрые безногие калеки и дородные министры, ученики религиозных школ, профессора, стекольщики, художники. Дюжие дворецкие и ловкие официанты. Проходимцы всех мастей и наивные юнцы, которые средь бела дня, не имея ни малейшего жизненного опыта, точно также, как и верного понятия о чести и бесчестии, но влекомые решимостью узнать о людях всё и даже больше, дабы в конце концов возвыситься над ними в громкой славе, находясь «в здравом уме и твёрдой памяти» подписывали обязательства шпионить, как за своими сверстниками, так и за учителями. Смотрители маяков со своими зрительными трубами и городские нищие в синих очках, изображающие из себя слепцов, все следили друг за другом, не зевали. Кто – ради сочувствия русским, кто – ради славянского братства, кто – просто ради перемен, уж больно жизнь осточертела! но в основном, ради пиастров, драхм и золотишка, обладание которыми извечно наполняли душу всякого пройдохи своей неизъяснимой прелестью и ощущением блаженства.

Кто-то следил за всеми прибывающими в Константинополь, кто-то увязывался следом за отъезжающими в Вену, Париж и Берлин. Тот – на мосту торчал, тот – под мостом.

Пристани, вокзалы, консульства, посольства – всё становилось пунктом и объектом наблюдения: если не пристального, то неусыпного.

Под особой опекой соглядатаев находилась и Почтовая контора – одна из важнейших административных служб в Константинополе, главный её «нерв». Без почтовой экспедиции дипломатическая деятельность невозможна. Недаром первым строением в комплексе российского посольства было заложено здание Почтовой конторы. По «проекту штатов» она должна была состоять из почтмейстера, его помощника, двух сортировщиков, шести курьеров и двух сторожей. В действительности штат был меньше – обычно не хватало курьеров: больно работа опасная. Их постоянно грабили и убивали. Курьеры назначались по выбору посла и сторожа выбирались только с его одобрения – серьёзный участок работы.

Почтовый тракт из Стамбула пролегал через Андрианополь, Журжу, Рущук, Бухарест, Яссы и Скуляны. На этом пути были ещё две конторы – Бухарестская в Валахии и Ясская в Молдавии. Журжа – граница Турции с Валахией, Молдавии с Бессарабией, в которой находились Скуляны. В Журже действовали карантины: константинопольская почта передавалась в ведение местных почтовых контор. Здесь турецкая контрразведка перлюстрировала иностранную корреспонденцию, снимала копии для дешифровки (русский шифр ей разгадать не удалось) и снова запечатывала письма.

Вновь прибывшие курьеры выдерживались в карантине от семи дней до трёх недель. По пересечении бессарабской границы константинопольская почта соединялась с одесской экстрапочтой и продолжала вместе с ней путь до Петербурга. Почту до границы вёз курьер российской миссии под охраной «янычара» или «татарина», обыкновенных жандармов, назначаемых турецкими властями.

Существовал и морской путь почтовой связи. Между Одессой и Стамбулом еженедельно курсировали пароходы и фрегаты с парусной оснасткой вплоть до глубокой зимы, когда Босфор нередко замерзал.

Почта морем и далее сушей шла обычно десять дней.

Развернув сеть агентов, Николай Павлович прекрасно знал состояние дел в турецком правительстве и был посвящён в тонкости внешней политики Порты. Его агенты мои добыть любой секретный материал, но проблема состояла в другом: как передать добытый «материал» в Россию, если турецкая контрразведка перекрывала все ходы и выходы, ведя тотальный контроль за перепиской русского посла. Специальные дипломатические пакеты, засургученные так, что ногти обломаешь, пока вскроешь, легко вскрывались турками. Как быть? Проворочавшись без сна целую ночь, Николай Павлович придумал простой, но гениальный ход: свою корреспонденцию он вкладывал в обычные дешёвые конверты, которые хранил с провонявшей селёдкой. Адрес подписывал не сам (его почерк хорошо известен туркам); за него это делал Дмитрий, нарочно расставлявший буквы вкривь и вкось. Письмо направлялось по частному адресу мидовского дворника или горчаковского кучера. Судя по ответам канцлера, письма доходили не только в целости, но и в завидной сохранности. Уловка удалась. Работа закипела.