Текст книги "Ключи от Стамбула"

Автор книги: Олег Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Турки, англичане и французы были просто взбешены, – Игнатьев скромно улыбнулся. – А коли так, то не видать мне Петербурга, как своих ушей.

– Босфор не отпускает?

– Много дел. Да и нарочно могут не пустить. Интриги против нас в полном ходу. Румыны, поляки враждуют открыто. Австрийские газеты поливают меня грязью. Я уже задал головомойку нашим консулам за то, что за евреев и армян без толку вступаются: за их писак – без совести и чести! – поднимают голос.

– Непорядок, – повёл головой Дмитрий Алексеевич и обратился с вопросом. – Петербургские армяне утверждают, что их католикос превыше всех восточных патриархов, а уж тем более митрополитов и архиереев. Это вздор? Или на самом деле так?

– Конечно, вздор! – сказал Николай Павлович. – Церковь армянская древняя, да. С этим никто не спорит. Но первенство не у неё – у православных греков, римлян и антиохийцев. Так что, пусть они других на свой аршин не меряют.

– А что за статья была в «Голосе», ругающая Вас за «притеснение армян»? – вновь полюбопытствовал Милютин.

Игнатьев криво усмехнулся.

– Статья в «Голосе» мне хорошо известна. Мною преследовались поляки, перевозчики фальшивых ассигнаций, евреи, вывозящие молодых девушек в Константинополь, и подозрительные личности, пробирающиеся в Россию и в особенности в Закавказье. Мне донесли, что автор статьи – один из певчих миссии, сын бывшего Пажеского священника. Этот хлюст уже замечен был в Петербургских студенческих бучах. Я действительно предал суду редактора одной из армянских газет, постоянно поносившего действия русского правительства и осмелившегося утверждать, что по приказанию Николая I и ныне царствующего Государя различные духовные лица армянского вероисповедания и два католикоса, якобы, были отравлены. Чушь несусветная!

– Надо же, свинство какое! – возмутился военный министр.

–Таким людям от меня спуска не будет! – гневно произнёс Николай Павлович. – Кто затронет честь России, пусть пеняет на себя.

Милютин хмыкнул и покачал головой.

– Что происходит с армянами? Они что здесь, белены объелись? Ведь если завтра их возьмутся резать турки, куда они наладятся?

– В Россию! – ответил Игнатьев, – Правда, там их уже больше, чем татар в Москве, – он замолчал, но вскоре вновь заговорил. – В газетах Вы скоро прочтёте рассказ о спасении мною бедной черкесской девушки, принявшей православие, и запроданной было в султанский гарем. Я чуть с Абдул-Азисом не поссорился, но вырвал несчастную из когтей чёрных евнухов, освободив заодно из тюрьмы нескольких христиан, посаженных нарочно, для острастки. А теперь мне предстоит борьба с посланником английской королевы, небезызвестным Генри Эллиотом.

– Опасный противник? – поинтересовался военный министр.

– Маститый. Мне от него придётся плохо, но мысль о предстоящей схватке почти улыбается мне. Задор берёт и кровь играет. Всё равно, что на кулачный бой выходить!

– Мне близко это настроение, – признался Дмитрий Алексеевич, улыбнувшись краем губ.

Игнатьев подкрутил усы.

– Чем больше препятствий, тем яростней задор. Я как боевой конь – на огонь так и пру. Любо становится, когда дело кипит и предстоит борьба.

– Видно, не совсем ещё заездили, – с улыбкой подмигнул Милютин.

– Не совсем, – согласился с ним Николай Павлович. – Поборемся, посмотрим, чья возьмёт. Лишь бы в Петербурге не дурили, не бряцали оружием, а я дело до войны не доведу. В последней депеше моей я прямо заявил, что нам никогда не следует воевать с Турцией и что можно без этого достичь желанной цели.

– Каким образом?

– Я заявил целую программу действий. Государь одобрил, но средств пока не отпускают.

– Война нам не нужна, ни на вот столько, – показал краешек мизинца Дмитрий Алексеевич. – Реформа армии и так идёт с трудом. А я желаю, чтоб она прошла успешно.

– Мне ли этого не знать, – сказал Игнатьев. – Прежде мы что-то, да значили, нас боялись, деньги у нас были и главное, мы сами верили в силу России. А теперь, кажется, я один в МИДе остался непоколебим в этом убеждении. И это при всём том, что задача нашей дипломации и состоит в том, чтобы последовательно и энергически преследовать поставленную цель, стараясь достигнуть её без отечественных потрясений, но опираясь на устойчивость России. Если же МИД существует для того, чтобы в центре дремали и себя подхваливали, и в околичностях воду толкли – то лучше закрыть лавочку и положиться на Промысел Божий!

Какое-то время он шёл молча, заложив руки за спину и глядя, исключительно, под ноги.

– Больно сознавать, но в верхах никак не реагируют на беспечность управления нашей политикой. Единство, разумность и последовательность в деятельности министерств легко водворить при твёрдой воле свыше. Но ничего подобного пока в России нет. В итоге я здесь нахожусь не между двух, как то порой бывает, а между четырёх огней. В общем, дел невпроворот. Более, чем когда-либо. Если бы не мой помощник Стааль, то совсем карачун с громадной перепиской. Тёща моя, Анна Матвеевна, в ужас приходит оттого, что целый день напролёт занимаюсь, и что у меня нет ни минуты, чтобы побыть с семьёй и отдохнуть. Ей ранее не доводилось видеть людей, обречённых на труд, подобно как мы с вами. – Милютин понимающе кивнул и поблагодарил взглядом. – Втянулись, как почтовые лошади! Но подчас чувствую усталость, особенно в те дни, когда дело не клеится.

Военный министр вздохнул.

– Честно сказать, я сам такой; а вывезет кривая – готов петь.

Радуясь доверительному тону разговора и полнейшему взаимопониманию, Игнатьев с огорчением сказал: – Я здесь похож на солдата у бреши. Рассчитываешь на поддержку товарищей, а они раздают подзатыльники. И при этом велят сидеть смирно! А начни я исполнять, что мне твердят, сейчас же заплюют и в грязь затопчут. Каждую минуту приходится своих остерегаться. Из всех посланников наших вижу, что один Бруннов отдаёт мне справедливость, сознаёт трудность моего положения и, можно сказать, исключительность.

Вот в какое положение ставят меня добрые люди, решающие за Отечество. Губят совершенно значение России на Востоке, выдвигают Францию вперёд. Чего они хотят, о чём думают, к чему стремятся? Непонятно. Горько сознавать наше будущее здесь унижение.

Дмитрий Алексеевич сочувственно вздохнул.

– Утомились?

– Умотался. Хочу отдохнуть, подзаняться хозяйством, пожить с родителями и приготовиться к новым трудам, которых, чувствую, немало выпадет на мою долю в скором будущем. Почва шатается, а крепких людей мало. – Слово «крепких» он выделил голосом. – Черняеву Ташкентскому было бы со мной служить.

– Он Вам писал?

– Писал, – кивнул Николай Павлович. – Просит взять его к себе.

– Военным атташе? – предположил Милютин.

– Он и сам толком не знает. Хочет в Черногорию.

– Вояка, – с ноткой лёгкой неприязни отозвался о своём строптивом генерале Дмитрий Алексеевич. – Мне кажется, ни с кем он не поладит: сильно предприимчив.

– Что есть, то есть, – с улыбкой произнёс Игнатьев. – Но я таких люблю, а тряпок – не терплю. С ним вдвоём, без спору, мы и в Индию зашли бы. Как волка ни корми, он всё в лес смотрит; так и я. Мечтаю в степь сбежать, живое дело делать. Всё хочется предпринять и за всё разом взяться. Такая, видимо, натура. А тут ещё великий князь Михаил Николаевич доставляет мне хлопот и неприятностей. Всё валит на меня, а помощи не жди.

– У них в Закавказье неладно, – заметил военный министр. Поляки и местные взяточники довели народ до крайности. Грабят казну безнаказанно и мутят всех против нас.

– Мне об этом доносил Франкини, занявший пост начальника штаба в Тифлисе, – сказал Николай Павлович. – Как этого не видят в Петербурге? Теперь опять высылают пятьдесят тысяч абхазцев, с которыми не могут справиться и которых сами удержали, отказав туркам в своё время. О-хо-хо! – произнёс он с явным огорчением, – даровитых людей в России много, способностей у них более, нежели у всех других народов вместе взятых, но устойчивости, постоянства мало. – Он помолчал и вновь заговорил. Обдуманно, исповедально, смело: – Хотелось бы мне образовать шайку крепких людей, пока время ещё есть, и стать клином, чтобы, хотя несколько направить поток, уносящий нас неизвестно куда. Не дать ему размыть основы государства. Все мои тайные агенты утверждают, что после неудачного покушения на жизнь государя в Париже, у нас затевается что-то недоброе и что до весны ещё произойдут такие события, которые ослабят нас, и совершенно отвлекут от Востока. Боже, храни царя! – с жаром воскликнул Игнатьев, и они оба осенили себя крестным знамением. – Сердце замирает при мысли о беспрестанных кознях, нам грозящих.

Глава XII

Вернувшись в дом, они заговорили о разведке. К ним присоединился военный атташе посольства полковник Александр Семёнович Зелёный, который был занят составлением полного и подробного описания турецкой армии, дислокации частей, складов и арсеналов. Собранные им сведения должны были ответить на главный вопрос Генерального штаба: что можно ожидать от турок в военное время? Каким образом повлияла на её мобильность и боеспособность прусская система всеобщей воинской повинности, принятая Портой за образец с лёгкой руки Мольтке, бывшего здесь инструктором?

Чтение этого труда, предоставленного Николаю Павловичу на предварительный просмотр, привело его в раздумье: что как в ведомстве Милютина впадут в ту же ошибку, которую сделали турки? Вводя у себя лагидьер – институт резервистов (редиф), они приспособили систему 1814 года, негодность которой была признана германским императором Вильгельмом I и радикально изменена в последнее десятилетие.

Полное развитие новая система Пруссии получила в ходе ведения немцами двух победоносных войн, обогатив их колоссальным опытом. Суть новой военной системы заключалась в том, что действующая армия увеличивалась втрое, не теряя своих боевых качеств и не перепутываясь с резервными войсками. Первая система Пруссии была чисто оборонительная и не годилась для войны наступательной. Ныне же состав и ориентация германской армии были применены к потребности нового времени. По мысли Бисмарка, всегда восторгавшей Игнатьева, даже консерватизм должен облекаться в форму, свойственную времени, а для своей защиты необходимо использовать совсем иные средства, нежели прежде. Иначе нельзя восстановить равновесие и «красненькие» будут постоянно брать верх над «беленькими».

Турки не уловили разницу.

«Нельзя наливать молодое вино в ветхие мехи, – вспомнил Николай Павлович евангельское выражение. – И мехи лопнут, и вино прольётся».

Изучив в своё время отчётную записку своего военного агента, он поделился с ним своими мыслями.

– При столь резком изменении баланса сил в Европе, мы должны признать, что немцы правы: лучшая защита – нападение. Семнадцать лет ожидать реконструкции нашей военной машины при нынешней политической обстановке, когда сербам хочется подраться, а Германия стремится на Восток, – непозволительная роскошь! Они что там себе думают в правительстве? У нас всё будет ломаться, а Европа будет сидеть смирно? Как бы не так! – с жаром произнёс Игнатьев. – Европа не даст нам времени создать военное могущество и выставить двухмиллионное войско! Это ведь не в бирюльки играть! – он сердито усмехнулся и откинулся на спинку кресла. – Где же слыхано, чтобы человек, ссорящийся со своим соседом или просто имеющий с ним старые счёты, грозил пальцем и говорил: «Вот ужо я Вас достану, проучу, дайте мне лишь с силами собраться, годиков семнадцать прожить мирно; детки и внуки мои подрастут, я их выучу на палках драться и уже тогда приду Вас бить». Очевидно, что не сегодня – завтра соседи нападут, чтобы ослабить, разорить, не дать ему собраться с силами и навсегда отбить охоту с ними тягаться.

– Ну да, – кивнул Александр Семёнович, – только ленивый не пойдёт нас колотить. Все захотят воспользоваться нашим временным бессилием.

– Нас попытаются связать по рукам и ногам, будто колосса, обкорнать, иначе им всем крышка! – с беспощадным пониманием политики Европы и того, что творится в российских верхах, воскликнул Николай Павлович. Он встал из-за стола, который весь был изрисован малолетними детьми (по большей части Лёней), и принялся ходить по кабинету, жестом показав полковнику, что тот может сидеть. – И это наши либералы понимают лучше наших реформаторов. Военная реформа, затеянная ныне, больно отзовётся на всех грядущих поколениях русских.

– Каким образом? – не понял грозного пророчества военный атташе.

Игнатьев повернулся в его сторону.

– Она повлияет на будущность старой России не меньше – скорее больше, – нежели крестьянская реформа. Вся беда в том, что армия демократизируется!! – проговорил Николай Павлович срывающимся от волнения голосом – Простите. Как только доходит до общественных и государственных дел, так и загораюсь. Либералы берут нас за горло. Теперь от правильной постановки вопроса зависит полезное или опасное развитие получит вся система управления войсками, и, боюсь, гражданским обществом. Не забуду практического заключения принца Фридриха Карла, бывшего здесь в прошлом году и говорившего со мной. Он прямо заявил, что система военной повинности в Пруссии принята и развилась под гнётом народных несчастий и общего патриотического возбуждения. Поэтому она и удалась, – сказал Николай Павлович. – Исключение не допускалось, и общество сплотилось в одно целое. Я уже не говорю о том, что германской разведке есть на кого опереться, вербуя агентуру из тех немцев, которым так и не довелось разбогатеть в России, хотя практичных земляков, сумевших сколотить огромные состояния, было великое множество. А может, потому и не разбогатели, что свой брат подмётки резал на ходу, покуда русский люд щи лаптем хлебал, да лоб крестил, заслышав гром. Немцы всегда чувствовали себя в Санкт-Петербурге лучше, чем иной хозяин в своей лавке.

– Всю жизнь Европа грабила Россию, а в благодарность плевала ей в лицо, – полковник Зелёный нахмурился и, упёршись руками в колени, долго смотрел в пол.

Когда речь заходила о действиях той или иной разведки, чаще всего австрийской, не было для неё облика более подходящего, чем облик господской прислуги, подлой, вёрткой и распутной, жадно припадающей к замочной скважине, чтоб насладиться упоительной постельной сценой своей ветреной хозяйки, принимающей в своём пышном будуаре очередного любовника.

Научившись у своей соседки Австрии подсматривать, выслеживать и собирать грязные слухи, Блистательная Порта так же старалась контролировать каждый шаг иностранных послов, словно её отношения с любым из них определялся брачным контрактом, согласно которому она имела право лишить его жизни, представив доказательство супружеской измены. И чтобы заполучить это свидетельство, она придумывала заковыристые провокации, устраивала хитроумные ловушки, ставила капканы. Она испытывала от своих действий неизъяснимо сладостное чувство, схожее с тем, какое должна испытывать мстящая за свою поруганную честь женщина, уверенная в своей неотразимой красоте и привыкшая властвовать над теми, кто, хотя бы час, провёл в её объятиях.

И вот теперь, когда появилась возможность обсудить данные русской разведки с военным министром, Игнатьев велел своему атташе зачитать краткий отчёт по составлению карты европейской части Турции, окончательная редакция которой была возложена на генерал-майора Фоша. Стратегические задачи перед нашими агентами ставил генерал-майор Генерального штаба Николай Николаевич Обручев, втайне разработавший план вероятной войны России с Турцией. Для непосредственного руководства группой топографов и геодезистов (сплошь полковников Генштаба) из Тифлиса в Константинополь прибыл полковник Зелёный, прикомандированный к российскому посольству. Позаботившись о «ширме», Николай Павлович увлёк турецкое правительство совместным проектом измерения градусной дуги меридиана – от Измаила до острова Кандии. Туркам идея понравилась. В скором времени в Константинополь прибыли капитан Н.Д. Артамонов и штаб-ротмистр Г.И. Бобриков. С разрешения Игнатьева к ним присоединились поручик Д.А. Скалон, состоявший при посольстве, и штаб-капитан Корпуса военных топографов Быков. Но, если топограф Быков день-деньской был занят съёмкой местности, дрожал от холода и угорал от зноя, обдирал локти, ссаживал колени, то капитан Артамонов был занят другим делом. Он пересёк много границ, сменил немало прозвищ, имён и паспортов, потратил уйму денег, как фальшивых, так и настоящих, пил болгарское вино, судачил с сербами в пиварнях, ловил с черногорцами рыбу и плёл агентурную сеть.

В Генеральном штабе не успевали расшифровывать его секретные депеши.

– В идеале, – сказал Николай Павлович своим секретарям на следующий день, когда Милютин с дочерью уехали, – в любой группе иностранных дипломатов числом больше трёх, должен быть наш человек.

– Они наверно тоже об этом мечтают, – заметил Александр Иванович Нелидов, новый сотрудник посольства.

– Но мы-то с Вами не мечтаем, мы делаем, – откликнулся Игнатьев.

После отъезда Милютина началась шпионская страда. Несколько резидентур сошлись в жестокой схватке. Что российская, что австрийская, что британская разведки не давали друг другу покоя, но прежде – своим собственным агентам: их легко было узнать в толпе по воспалённым от бессонницы глазам.

Как говорят домохозяйки, любая большая стирка начинается с носового платка.

Младший советник посольства Александр Семёнович Зелёный, так же, как и его предшественник, полковник Франкини, замечательно справлялся со своей нелёгкой ролью руководителя русской военной разведки в Константинополе. Вражеской агентуре и в голову не могло прийти, кто напрямую входил ему в подчинение, а кто работал по вербовке, как тогда говорили «на барина». Для каждого он находил свой род прикрытия, сам сочинял легенды, грамотно маскировал, оберегал свою «артель» от вредной и назойливой опеки конкурентов. Ему же удалось обнаружить ваххабитское подполье в еврейском квартале Стамбула и внедрить в него своего человека. По имевшимся у него сведениям, главарь ваххабитов был тесно связан с Мидхат-пашой и вынашивал планы убийства Абдул-Азиса, о чём Игнатьев сразу же предупредил султана.

– Эту секту надо обезвредить.

– Вы не знаете ислама, – самонадеянно ответил тот. – Все мусульмане у Аллаха вот где, – он крепко сжал пальцы и показал кулак. – Значит и я, помазанник его, могу передавить их всех, словно клопов. – Он беспощадно осклабился и постучал ребром руки по напряжённо-раскрытой ладони, точно собирался сделать отбивную из любого, кто посмеет дерзко возражать ему. – Стоит мне показать мои чётки, и возмутители спокойствия сами положат свои головы на плаху.

– Дай-то Бог, – сказал Николай Павлович, думая о том, что он вполне способен повлиять на политическую обстановку в Порте, да только не имеет на то права. Чтобы вспыхнул стог соломы, хватит одной искры, но пожар международного конфликта ему был не нужен. Достаточно того, что он, посланник русского царя, имеет редкую возможность по-дружески общаться с падишахом. – А что касается смутьянов «младотурков», – продолжил он, слегка помедлив, – то в их адрес из моих уст, ваше величество, вы всегда услышите одно лишь порицание за их безумную страсть к разрушению. Действия этих людей порождены звериной злобой. Мидхат-паша и его крикуны с Ат-мейдана громко заявляют о лишении вас законной абсолютной власти, что, конечно же, преступно и недопустимо.

Абдул-Азис поморщился.

– Они наслушались британцев и французов, вот и кричат теперь о конституции.

– Они вопят о своём праве жить в республике по одной-единственной причине: это делает их в собственных глазах людьми высокой нравственности, едва ли не святыми, которым можно проливать чужую кровь, как проливают пьяное вино, – решительно сказал Игнатьев. – Я вообще считаю, что там, где помнят о своих правах, забывают про свои обязанности.

Владыка турок слушал его с крайним интересом. Он хорошо помнил слова премьер-министра Франции Гамбетты, в которой той сказал буквально следующее: «Игнатьев представляется человеком будущего в России. Я его считаю самым проницательным и самым активным политиком нашего времени». Характеристика не просто лестная, она исчерпывающая. Может, поэтому Абдул-Азис заговорил с Игнатьевым о кознях европейцев.

– Англия, Австрия и даже итальянцы подбивают меня послать свою эскадру жечь Николаев, где Россия обустраивает порт, но моё сердце их не слышит. Я ни за что на это не пойду. Будь у меня даже три миллиона солдат, то и тогда я не предпринял бы войны с Россией. – Он говорил важные вещи, как бы прислушиваясь к себе после долгих колебаний и мучительных раздумий, избегая характерных для восточных деспотов напыщенно-витиеватых фраз. – Я не против того, чтобы русский флот находился в Чёрном море.

– Оно у нас общее, – счёл нужным заметить Игнатьев, радуясь тому, что зёрнышко его миротворческой идеи пустило крепкий корешок в сознании восточного тирана, вспыльчивого до трясучки, до нервного срыва .

– Общее, – кивнул Абдул-Азис без видимых усилий над собой. – Лишь бы ваш флот не поддерживал врагов моей страны.

Николай Павлович тотчас телеграфировал об этом Горчакову.

После разговора с падишахом Николай Павлович посоветовал великому везиру (садразаму) Махмуду Недиму-паше создать особое подразделение, которое в корне пресекало бы возможность дворцового переворота и покушения на жизнь Абдул-Азиса.

– Члены этого подразделения должны внедриться во все слои, во все ячейки общества, не оставив ни одну группу вольномыслящих людей, будь это софты или улемы, без своей решительной опеки. – Слово «решительной» он выделил голосом.

Махмуд Недим-паша прижал руку к груди, пообещав прислушаться к совету. И в тот момент, когда он произнёс: «Да наградит Вас Аллах за Вашу мудрость и доброе сердце», береговые пушки жахнули из всех своих стволов.

Это – ради пятницы! – подвыпившие канониры принялись палить из пушек почём зря; хорошо, что не ядрами, а холостыми зарядами.

Русский посол и великий везир обменялись понимающими взглядами.

Вернувшись домой, Игнатьев заглянул в детскую. Малыши играли в коршуна.

– Папа! Папа! – закричала Маша, – выручай!

Павлик был за коршуна, а Коля защищал сестёр.

Игнатьев живо опустился на колени, широко расставил руки и безоглядно включился в игру.

Какой был шум, и гам, и визг! – восторг полнейший!