Текст книги "Когти Каганата"

Автор книги: Олег Крыжановский

Соавторы: Константин Жемер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Оце така менi вдяка^[85], – захныкала женщина и, недолго думая, обширным задом села прямо на пыльную землю.

– О чём же вы раньше думали, гражданка? – строго спросил Никольский, подавая женщине руку и помогая встать. – У самой двое детей, а она по воюющему городу разгуливает, где ведутся уличные бои.

– Та хиба ж це моi дiти? – толстуха подняла на особиста заплаканное лицо. – Зиночку я в руiнах знайшла… Одна-однiсенька, вона так жалiбно нявчила, наче кошенятко. Як можна було кинути? А цей божевiльний хлопчисько Ивасик – синок господарки той хатини, де я мала жити. Його мати бомбою вбило^[86]…

– А отец на фронте воюет, под Москвой! – сказал мальчик. – Только никакой я не Ивасик, а Иван Фёдорович. И за мать должен фашистам отомстить.

– Куда вы теперь? – тяжело спросил Герман.

– Вернёмся туда, откуда вылезли – в щель^[87], – твёрдо заявил малолетний Иван Фёдорович.

– Повбивають нас! – обречённо сказала толстуха.

– Не повбивают, – возразил мальчик. – Моряки не допустят. Вот увидите, тётя Малашка, они ни на шаг не отступят с позиций, а значит, и нас защитят.

В изумлении Артюхов закачал головой как китайский болванчик, а Герман поинтересовался:

– Это которые же моряки – не из бригады ли полковника Батракова?

Мальчик немедленно напрягся и, прищурившись, спросил:

– А вам на что, дяденька? Вы, часом, не шпион?

– Дяденька – никакой не шпион, а самый взаправдашний профессор, – со смехом сказал Никольский. – Или ты мне тоже не веришь?

Мальчик окинул младшего лейтенанта взглядом, и выдавил:

– Вам – верю, а дяденька-профессор, честное слово, на шпиона похож…

У Крыжановского заныло сердце – ощущение появилось такое, будто всё это однажды уже было с ним – явственно представилось, как сейчас толстая украинка начнёт уговаривать взять на попечение мальчишку…

– Хватит! – вскричал он в сердцах. – Гражданка, немедленно ступайте с детьми на пристань и ждите парома. А ты, Иван, не вздумай артачиться, а то мигом под арест пойдёшь… Двенадцать лет уже, значит, взрослый, и должен понимать, что такое законы военного времени...

Мальчик подобрался весь, поджал губы – видно, хотел возразить, но так и не решился, позволил женщине увести себя. Крыжановский кивнул побуждающе спутникам, и группа, не оглядываясь, продолжила путь.

До позиций, занимаемых бригадой Батракова, добрались быстро. Там группу уже ждали – сердитый подполковник, оказавшийся начальником разведки соединения, встретил их и провёл прямо в штабной блиндаж. Внутри помещение разительно напоминало памятный сарай особого отдела, пусть не размерами, но видом – точно: такая же темень, озаряемая лишь ничтожным светом «летучей мыши», и такой же, занавешенный одеялами, угол. Кислый портяночный дух, само собой, здесь тоже наличествовал. Вот только деятельность присутствующих имела иной, отличный от «многотрудных» забот майора госбезопасности Градова, характер. За одеялами в углу кто-то спал, о чём свидетельствовал доносящийся оттуда мощный храп. Над самодельным дощатым столом сычами нависли трое офицеров. Молча и угрюмо они рассматривали большую потёртую карту, не обращая внимания на вошедших. Один из офицеров, усталый, с землистым лицом и провалившимися глазами, в сердцах швырнул на карту циркуль, и произнёс:

– Не зря немцы концентрируют такие силы в районе Дар-горы, ох, не зря! Нутром чую – на нас попрут. На узких улицах им танки быстро пожгут, а на нашем участке есть где развернуться – открытое пространство, долина реки Царицы… Вот что, брат, давай-ка, связывайся с дальнобойной артиллерией, пускай прямо сейчас готовят заградительный огонь…

Напротив стоял другой стол меньших размеров, и там, за пишущей машинкой, расположился неопределённого возраста красноармеец, чья внешность заставляла вспомнить бравого солдата Швейка каким тот виделся по прочтении знаменитого романа Гашека – туповатым, и одновременно до невозможности ушлым. «Швейк» весьма бодро стучал по клавишам, а подле него в позе ораторствующего Демосфена красовался офицер со знаками различия старшего батальонного комиссара.

– Пиши так, – ораторствовал комиссар. – Ещё и потому целью военной агрессии мирового капитала, приведшего к власти в Германии чудовище-Гитлера, стал СССР, что это – единственная страна в мире, которую не затронул общий кризис капиталистической системы. Кризис, лицемерно замаскированный под наименованием «Великая депрессия». Подлые и циничные капиталисты, видя, как накопленные ими в результате эксплуатации трудящихся ценности превращаются в дым, обезумели настолько, что ввергли народы в новую Мировую войну. Они наивно полагали, будто таким кровавым способом удастся избежать неотвратимого краха…

Остановившись на миг, оратор патетически взмахнул сжатой в кулак рукой, и воскликнул:

– Так нет же, господа капиталисты! Вам не добиться своего, ибо дела ваши нам видны, и война может лишь на короткое время отсрочить ту кару, которая несомненно настигнет вас от руки разгневанного пролетариата…

Тут комиссару пришлось потерять мысль, ибо начальник разведки отвлёк его самым бесцеремонным образом.

– Фитиля не видал? – спросил он озабоченно.

– Да где-то здесь ошивался, – недовольно бросил политработник, а затем добавил: – Ты б его делом занял, что ли, а то это – страшный человек, когда он от скуки мается...

– Так я как раз ему дело и привёл, – кивнул на новоприбывших разведчик.

Означенный Фитиль обнаружился неподалёку от штабной землянки – в окопе. Вокруг собрались хохочущие бойцы. Присев на корточки, Фитисов держал в правой руке самодельную кисть, а в левой – открытую банку сапожного крема и вдохновенно занимался творчеством. Мольбертом «художнику» служила живая тварь – большой белый козёл. Судя по всему, работа близилась к завершению – волей «мастера» животное уже лишилось бороды, которую обрили под корень, зато взамен обзавелось усиками из ваксы, этой же субстанцией была густо намазана некогда белёсая челка. На боку козла чернела надпись: «DER HITLE.». Дорисовав финальное «R», Фитисов скептически осмотрел своё произведение и заявил с тем сочным выговором, какой свойственен единственно уроженцам солнечного города Одессы:

– А шо, мне нравится! Щас запустим красавца до немцев, и посмотрим, поднимется ли у этой погани рука стрелять в своего родненького фюрера?

Зрители встретили заявление дружным хохотом.

– Отставить хи-хи, ха-ха! – подойдя, рявкнул начальник разведки. – Распоясались, архаровцы, мне уже по вашей вине стыдно людям в глаза смотреть! Но всё, хватит, пора браться за дело – вот, знакомьтесь, товарищи, командир разведгруппы Александр Александрович Фитисов. Он уже получил надлежащие инструкции.

Фитисов медленно поднялся на ноги, и обернулся. Это оказался невысокий, подвижный, белобрысый парень с весьма смышлёными глазами. Обведя взглядом пришедших, он сразу обратился к Герману:

– Вы, как я понимаю, товарищ Лыжник?

Получив утвердительный ответ, одессит крепко пожал Крыжановскому руку, после чего всем своим существом обратился к Никольскому.

– О-о, Динь-динь, рыбонька, где ж ты так пропадал, шо я тебя нигде не видел?! – заорал он, широко разводя в стороны руки, будто намереваясь заключить младшего лейтенанта в объятия.

– Я Динэр, а не Динь-динь! – белугой взвыл Никольский.

– Ну, прости, запамятовал, – вполне искренне сконфузился Фитисов. – Но меня тоже можно понять – ты стока времени ошивался в тылу, шо любой мог позабыть, кто ты такой.

Моряки встретили эти слова новым взрывом хохота, а Фитисов повернулся к начальнику разведки и, немедленно сменив глумливое выражение лица на вполне почтительное, доложил:

– Товарищ подполковник! Задача полностью ясна, разрешите выполнять?

– Давай, но чтобы никакой самодеятельности! – погрозил пальцем начальник разведки. – Всё только согласно полученного от меня инструктажа.

– Есть, – страшно округлив глаза, выкрикнул Фитиль. Ловко развернувшись через левое плечо, старший лейтенант строевым шагом отошёл от начальника, а затем, заложив в рот два пальца, свистнул совершенно по-разбойничьи. Тотчас к нему с разных сторон поспешили бойцы – всего пятеро.Обратившись к Герману, Фитиль предложил:

– Давайте скроемся в мою землянку как Ахиллес в шатёр…

Так и сделали, в результате чего в крошечной землянке разведчиков яблоку стало негде упасть.

Фитисов воззрился на вошедшего последним Никольского, и удивлённо воскликнул:

– Шо такое? И ты здесь?!

– Представь себе! – процедил Динэр Кузьмич. – Это и моё задание тоже, придётся тебе поучиться взаимодействию!

– Хорошо, – пожал плечами командир разведчиков. – Так даже смешнее. Но давайте же ж, наконец, познакомимся по-настоящему, по-людски. Вначале наука…

Крыжановский принял приглашение, и коротко представил разведчикам Артюхова с Каранихи. О себе сказал лишь одно, что обращаться к нему следует «товарищ профессор».

Совсем иначе действовал Фитисов – патетически заломив руки, словно конферансье на сцене перед концертом, он с величайшей проникновенностью в голосе объявил:

– Шо я могу сказать за этих выдающихся хлопцев? Вместе мы составляем замечательный сикстет, но каждый в отдельности – это же ж виртуоз своего дела! Взять, к примеру, первую скрипку – моего заместителя старшину 1 статьи Володю Суслина. Нет, ну, само собой, мы-таки зовём его Сусликом, но это тока из-за фамилии, на деле же он совсем не Суслик, а напротив – орёл-суслятник! Если короче, в бою умеет то же, что и я сам, то есть может командовать не только разведгруппой, но также отделением, взводом, а при необходимости – и ротой. Опытный, испытанный боец, мы вместе воюем уже четвёртый месяц. Это большой срок для фронта.

Вопреки рекомендации, выглядел Суслин сущим мальчишкой двадцати-двадцати двух лет от роду, а его хорошо заметные верхние зубы заставляли усомниться в заявлении командира, будто бойца прозвали Сусликом только за фамилию.

– Идём дальше, – продолжал Фитисов. – Вот, пожалуйста, наш контрабасист, а в миру – пулемётчик и, по совместительству, сапёр-подрывник старший краснофлотец Ваня Нестеров. Жаль, вы не слышали его соло на контрабасе, вам бы точно понравилось, а фашистские гадины от той музыки мрут как тараканы – но не от пуль, шо вы, как можно – они мрут от экстаза. Ваню мы меж собой зовём Махно – как вы понимаете, тоже из-за имени-фамилии.

У Нестерова, человека лет тридцати с небольшим, были большие руки и маленькая голова, никакого внешнего сходства с известным анархистом в нём не наблюдалось.

– А вот это эфирное создание – наш пианист Сирожа Семачка, – Фитисов и дальше оставался верным своей странноватой манере изъясняться. – Эфирное – потому шо он, с понтом, властелин эфира.

Габаритами «эфирное создание» занимало в землянке столько места, сколько могли бы занять два, а то и три обычных человека.

– Тащ старший лейтенант, я Семечка, а не Семачка, – обиженно прогудел гигант-радист.

– Я и говорю – Семачка! – твёрдо сказал Фитисов. – Как видите, никаких прозвищ у Сирожи нету, они ему и не нужны с такой громкой фамилией. Следующий по списку – наш тромбонист, он же снайпер, краснофлотец Чугунеков из Хакассии. Настоящее его имя – Тюлькю, но мне лично он разрешает называть себя Тюлька^[88]. Попросите, може, и вам разрешит. Раньше Тюлька зарабатывал на жизнь тем, шо промышлял белок, которых, в целях сохранности меха, стрелял точно в глаз. Теперь то же самое проделывает с фашистами. Скажу так, кабы все убитые им фашисты превратились в белок, наш Тюлька ходил бы у себя в совхозе в передовиках производства.

Невысокий азиатский паренёк при этих словах скромно опустил глаза.

– Последним по счёту, но не последним по значению в нашем маленьком музыкальном коллективе идёт красноармеец Абрам Слюсар, – сотворив голосом крещендо^[89], продолжил Фитиль. – Мы его зовём Иван-Абрам. Он не моряк, но у нас быстро прижился. О таких обычно говорят – человек-легенда, но я скажу больше: перед вами человек-анекдот. Кто не слышал за двух евреев, шо захотели стать русскими и им посоветовали переплыть ради этого Волгу? Так вот, наш Абраша сделал то же самое. О-о, история вышла драматическая, тока послушайте… Вы знаете, кем был до войны стоящий здесь перед вами Иван-Абрам? Не знаете? Так я вам скажу: до войны Иван-Абрам был солист в Сталинградском музыкальном театре. Как артист первой категории, он не подлежал мобилизации, и спокойно пел себе арии до августа этого года. Когда же полезли немцы, и стали бомбить город, наш певец сильно испугался и, подобно Василию Ивановичу Чапаеву, бросился спасаться вплавь. Шо вы думаете, он-таки переплыл Волгу, и живой-здоровый вышел на левый берег, а вот дальше у него в голове случился форменный катаклизм…

– Русским стал, – хохотнул Семечка.

– Не перебивай, когда я разговариваю на самом интересном месте, – прикрыв от сдерживаемого гнева глаза, одёрнул подчинённого Фитисов. Гигант сник и командир продолжил:

– Абрам вспомнил за такую вещь как Родина, где он имеет жить, вспомнил за такую вещь как комсомол, где он имеет членство и, наконец, вспомнил за великое имя Сталина. И Абраму стало немножко стыдно за свою мимолётную трусость. Тогда он поцеловал свою старенькую маму, потом поцеловал своего старенького папу, и пошёл, записался добровольцем, попросившись защищать родной город. Тока германская авиация потопила ту баржу, на которой он переправлялся в Сталинград. Потопила прямо посреди Волги. Почти все, кто был на барже, потонули, а Иван-Абрам – нет. Когда же он вынырнул на поверхность, у него появился выбор, куда плыть – на тот или на этот берег. И он сделал свой выбор – поплыл сюда. А за день до этого у меня в группе как раз двоих убило, и начальство сказало: коль нужно пополнение, сходи на Волгу, може, кого себе подберёшь из выплывших после бомбёжки. Ну, я прогуливаюсь себе по берегу, дышу воздухом – глядь, уцепившись за бочку, плывёт какой-то Гвидон. Вот так мы встретились с Иваном-Абрамом.

– Поразительно! – воскликнул внимательно слушавший Артюхов. – Какая невероятная судьба – дважды переплыть Волгу! Понятно, почему у человека такое необычное прозвище…

– Как же вам может быть понятно, уважаемый, если я о том ещё ни словом не обмолвился? – искренне удивился Фитисов.

– Да, но…? – Артюхов явно не желал отказываться от сделанного умозаключения.

– Абраша, сделай одолжение, объясни товарищу профессору, откудова взялось твоё прозвище, – попросил Фитисов.

Человек с драматичной судьбой ухмыльнулся, и сказал:

– В театре мне часто приходилось исполнять арию Ивана Сусанина из одноимённой оперы. Иваном-Абрамом ещё тогда прозвали.

Глава 8

О том, как быстрее привыкнуть к жизни на войне

«Остаток же их побеже посрамлени, а трупиа мертвых своих великих воевод наметаша три корабли и потопишася с ними на мори, а прочим яскопаша ямы и вметаша их в ня безчислено; а инии мнози язвени быша и той нощи побегоша».

«Повесть о житии и о храбрости благоверного и великого князя Александра»

21 сентября 1942 года. Сталинград.

Что касается оставшегося члена разведгруппы, а именно самого Фитисова, то следует особо отметить его способность невероятно быстро превращаться из заносчивого шутника во вполне серьёзного и грамотного офицера. В полной мере это качество проявилось в тот момент, когда они вдвоём с Крыжановским остались в землянке для уточнения деталей предстоящей операции. Говорили, казалось, совсем недолго, однако, когда вышли из землянки, уже начало смеркаться.

– Обождём, когда нам окончательно сделают ночь, а потом тихонечко двинемся за линию фронта, – обратив лицо к небу, объявил моряк. – Пока предлагаю отужинать. Меню у нас сегодня королевское: помимо положенных по рациону каши типа «шрапнель» и сухарей ржаных отечественного производства, имеется тушёнка американская «второй фронт», также немецкое песочное печенье и шнапс. Из трофейного ещё есть свиная колбаса, тока она не совсем свежая.

Герман сглотнул слюну – в последний раз он ел утром в самолёте. Хотел сказать, мол, плевать на свежесть – пускай колбасу тоже несут, но не успел – в окопах истерично закричали: «Полундра, воздух!» и тотчас невдалеке рвануло так, что заложило уши, и на голову посыпались комья земли. Фитисов молниеносно схватил его за руку и, больно дёрнув, заставил броситься ничком.

Дальше всё вокруг мгновенно теряет прежнюю суть: разрывы следуют один за другим, а в коротких промежутках между ними душу рвёт невыносимый вой и свист, превращающий реальность в сущий ад.

– Не пугайтесь, это на «Фоккерах» специальные сирены воют – давят на психику! – орёт прямо в ухо Фитисов. И Герман отвечает ему тем же манером:

– Прошу, найдите моих коллег – профессора и индуса… С ними ничего не должно случиться… А меня оставьте... О себе сам позабочусь…

Фитиль не спорит: понимающе кивнув, он ужом скользит в боковую траншею. Герман остаётся один. С трудом поднимается на четвереньки и, стряхнув с себя насыпавшуюся сверху землю, садится, привалившись спиной к стенке окопа. Трясущимися пальцами достаёт папиросу, закуривает. Происходящее проникает в сознание, будто сквозь вату. Бойцы бестелесными тенями проносятся мимо, и занимают предназначенные им боевые позиции в окопе, кто-то страшно кричит, истекая кровью, а другой неподвижно сидит неподалёку, почти в такой же позе, что и Герман и, не мигая, смотрит на него безразличными мёртвыми глазами. Герман и сам глядит вокруг отстранённо: кажется, будто время остановилось… Но нет, просто это контузия, причём, самая лёгкая из всех возможных. От неё лекарство известно – хорошенько потрясти головой, да, собрав волю в кулак, выматериться как следует. Это он и делает, после чего встаёт во весь рост и видит поблизости штабного «солдата Швейка», и «Демосфенакомиссара» тоже видит. Только эта парочка теперь уж прежним делом не занимается: старший батальонный комиссар осторожно выглядывает с биноклем из окопа, а «Швейк» присел рядышком и держит в каждой руке по автомату «ППШ», за поясом же у него заткнуто две гранаты – одним словом, верный оруженосец.

– Проклятье, ну, где же эта артиллерия?! – прямо рычит от негодования политработник. – Хвалёный бог войны, так его разэтак?! Почему молчит?! Нас же сейчас сомнут как пачку папирос!

Герман тоже решает выглянуть из окопа и видит немецкие танки – много танков, не менее двух десятков. Медлительные, приземистые машины, знакомые ещё с того памятного военного парада тридцать девятого года в Берлине, когда мирная Германия отмечала юбилей своего фюрера. Герман стоял тогда на пару с Шеффером у окна Рейхсканцелярии, смотрел на проходящие внизу колонны боевой техники и строил догадки: против кого создана вся эта чудовищная мощь?! Теперь какие сомнения – она движется прямо на него, на Германа! Краем глаза он замечает, как справа скатывается на дно окопа матросик. Убит? Ранен? Нет, в блещущих из-под каски глазах нет ни смерти, ни страдания, лишь один страх. Безмерный, неодолимый страх!

– Эт-то что ещё такое?! – увидав струсившего бойца, громогласно вопрошает комиссар. – Бациллу танкобоязни и паникёрства подхватил? А ну, вернись на позицию, краснофлотец, а не то я тебя живо вылечу! Погляди-ка на своих товарищей – никто не боится, все готовят гранаты…

Страх в глазах матроса сменяется стыдом, и он поспешно занимает своё место. Воодушевив подчинённого, удалой политработник вновь принимается за прежнее дело, а именно – посылать молитвы пополам с проклятьями богу войны. И, видно, не зря, ибо с неба на идущие немецкие танки начинают, наконец, сыпаться снаряды. Вначале возникает один огромный столб огня и дыма, который почему-то невероятно долго, не опадая, держится в воздухе, затем рядом встаёт второй чёрный взрыв, и вот они уже вырастают из-под земли, словно грибы после дождя. И горят, горят зловещие гитлеровские танки!..

Комиссар срывается с места и подбегает к проявившему недавно малодушие бойцу. Грубовато потрепав по плечу, он что-то начинает ему втолковывать – что именно – Герман не слышит из-за грохота взрывов. Звуки эти теперь не пугают, наоборот, они звучат бравурной музыкой, которая почему-то заставляет вспомнить о Бетховене. К сожалению, небесный Бетховен звучит недолго – когда канонада прекращается, становится ясно, что лишь около половины вражеских танков уничтожено, вторая же половина продолжает ползти вперёд. Кроме того, теперь видны немецкие пехотинцы, что, опасливо пригибаясь, цепочкой крадутся позади железных машин. У политработника появляется новая забота.

– Как там поживает Борисоглебский со своим отделением? – кричит офицер встревожено. – Что он себе думает, должен бы уже выдвинуться вперёд, но почему тогда не бьёт по танкам? А ну-ка, Кулебяко, метнись, разузнай, как дела у бронебойщиков^[90].

– А чего суетиться, товарищ комиссар, и так всё ясно, – спокойно пожимает плечами «верный оруженосец». – Из пэтээра лобовую броню танка не возьмёшь, вот Борисоглебский и ждёт, когда ему бок на близкой дистанции подставят… Нам бы, это самое, подсобить ребятам – отсечь немецкую пехоту, пускай она заляжет, ато когда бронебойщики Борисоглебского себя обнаружат, их того-самого, моментально перестреляют автоматчики.

– Дело говоришь, братец, – воодушевившись, комиссар в очередной раз срывается с места. Впрочем, командиры подразделений и без его понуканий своё дело знают – подают нужные команды, и моряки в окопах открывают по пехоте противника беглый пулемётный и винтовочный огонь. Хороша русская винтовка на дальней дистанции – бьёт редко, но метко и, считай, безответно – для немецкого автомата пока что далековато, и немцы залегают. Их головной танк останавливается и начинает наводить пушку. Выстрел её точен – снаряд попадает в русский окоп метров на тридцать правее того места, где находится Герман. Страшно подумать, сколько моряцких жизней унёс этот выстрел! Вдруг, словно по волшебству, танк-убийца окутывается клубами чёрного дыма, а из башенного люка, один за другим, лезут члены экипажа.

– Молодец, Борисоглебский! – кричит комиссар, и Герман понимает, что бронированное чудовище сражено не волшебством, а точным выстрелом из противотанкового ружья.

Не сговариваясь, моряки в окопах переносят весь огонь на убегающих прочь немецких танкистов – те падают, изрешечённые градом пуль. Вдруг ещё один танк останавливается и дымит.

– Вот так вот, мать вашу! – орёт комиссар. – Вот так вот!

Когда загорается третья вражеская машина, мысль о том, что здесь не обошлось без волшебства, возвращается. Оставшиеся танки почти одновременно врубают заднюю передачу и пятятся назад. Время от времени они останавливаются и стреляют, но уже не столь успешно, как тот первый танк. Что касается немецких пехотинцев, то они просто бегут с поля боя и растворяются в опустившихся на землю сумерках. Моряки ликуют, боец, что в начале сражения по малодушию чуть не нарушил приказ Верховного главнокомандующего №227, радуется больше всех. Стянув с головы каску, он вынимает из-за пазухи мятую чёрную бескозырку и надевает её, лихо заломив на затылок. Никаких сомнений: прозвучи сейчас сигнал к контратаке, сей воин первым кинется на врага, ибо не существует лучшего средства для подъёма морального духа, нежели только что одержанная победа!

Столь немудрёную истину прекрасно понимает старший батальонный комиссар: схватив за рукав красноармейца Кулебяко, он требует:

– Идем-ка в штаб! Пока суд да дело, мы с тобой выпустим «листок-молнию», напишем о победе, отметим отличившихся в бою – пускай все видят, как надо бить врага!

– Так не успеем же, товарищ комиссар, фрицы сейчас перегруппируются и опять полезут^[91] – это же как дважды два, – отзывается на редкость умный, но столь же ленивый оруженосец.

– Успеем-успеем, а полезут, так мы им ещё раз, как выражается наш Чевээс, устроим кузькину мать, а после вторую «молнию» выпустим, – стоит на своём политтруженник.

Делать нечего – Кулебяко неохотно покидает насиженное место и даже проходит несколько шагов вслед за комиссаром. Но вдруг останавливается, как вкопанный – со стороны штаба доносится беспорядочная стрельба. Тотчас оттуда появляется взмыленный младший политрук.

– Немцы! – кричит он. – С тыла обошли, гады!

– Врёшь! – комиссар хватает подчинённого за плечо. – Откуда им взяться?

Не пытаясь высвободиться, тот кричит:

– Меня специально послали передать… Враг прорвался к городской набережной, и оттуда по тихой устроил атаку на нас. Всё, амба, теперь центральная переправа накрылась дырявым тазом.

– Значит, мы отрезаны от соседей! – суровеет лицом старший политработник. Взяв из рук Кулебяко тяжёлый ППШ, он взмахивает им над головой, и кричит:

– Полундра! Краснофлотцы, на отражение врага, за мной!

Первым на этот призыв откликается малодушный воин – тот, что не так давно поменял каску на бескозырку. По цепочке моряков передаётся команда, и люди, примкнув штыки, устремляются за комиссаром. Германа с собой никто не зовёт, но он тоже подчиняется общему импульсу и бежит с остальными – кто знает, возможно, в столь импульсивном поступке оказалась повинна проклятая контузия, а может, профессора погнало вперёд чувство вины – просто захотелось сдохнуть от мысли, что это именно он послал несчастную толстую украинку с детьми к переправе, в самое пекло, на верную смерть.

Проверить и взвести «парабеллум» – дело пары секунд. Тридцать быстрых шагов – и вот он, окопный бой, – рукопашная схватка. В ход идёт всё, что может убивать: ножи, приклады, сапёрные лопатки. Изредка звучат автоматные очереди и одиночные выстрелы. Чёрные матросские бушлаты и полевая, цвета мучнистой плесени, форма вермахта слились в единую пляску смерти. Герман видит нескольких гитлеровцев, что, стоя на бруствере, поливают сверху моряков автоматным огнём. По ним он и начинает стрелять. Трое падают, остаётся ещё двое. Заметив Германа, они направляют на него стволы, но обоих сносит очередью из «ППШ» оказавшийся рядом оратор-комиссар. Короткий обмен взглядами, и они с Германом выбирают себе новые цели. Расстреляв все патроны в «парабеллуме», Крыжановский берётся за «ТТ». Это оружие ему незнакомо, но к счастью удаётся интуитивно разобраться в особенностях его немудрёной конструкции, и вот уже рука содрогается от весьма ощутимой отдачи «Токарева», а очередной гитлеровец валится на землю.

Глаз цепляется за цвета «хаки» гимнастёрку «Швейка»-Кулебяко. Среди моряков – он один в пехотной форме. Боец намертво схватился с дюжим немцем, причём, явно проигрывает схватку – держа обеими руками кинжал, фашист давит, что есть мочи, и клинок уже почти касается груди советского штабиста. Силы тому явно не достаёт: предвидя скорый конец, он тоненько подвывает…

Герман стреляет в гитлеровца, но пуля, пустив короткую искру, рикошетит от округлого бока вражеской каски. После выстрела «Токарев» встаёт на затворную задержку, показывая, что магазин пуст. Для Кулебяко это – приговор, отсроченный лишь на короткое мгновение, необходимое немцу, чтобы потрясти головой и разобраться, что случилось. А дальше… Дальше оказывается, что этого мгновения вполне хватило и Герману: в его руке тускло блестит старая добрая приятельница – опасная бритва. Профессор прыгает вперёд, быстрый взмах и лезвие аккуратно перерезает сонную артерию немецкого солдата. Фонтан радикально алой арийской крови заливает спасённому от верной смерти Кулебяко всё лицо и грудь. Чтобы самому не испачкаться, Герман отпихивает умирающего немца ногой и, хищно пригнувшись, озирается по сторонам. Сражение в окопе близится к концу, моряки добивают врага, пленных никто не берёт.

Крыжановский ловит на себе удивлённый взгляд старшего батальонного комиссара – тот стоит, прислонившись к стенке окопа, а неизвестно откуда взявшаяся санитарка деловито перебинтовывает ему голову.

– Вы корреспондент? – хрипло спрашивает комиссар. – Из какой газеты?

– Нет, я учёный! – слышит Герман собственный голос.

– Тогда какую же науку вы здесь представляете? – бровь комиссара удивлённо ползёт вверх, и от этого движения из-под марлевой повязки выползает и скатывается по щеке капля крови.

Ответить Герман не успел – его поспешно подхватил под руку выскочивший, откуда ни возьмись, начальник разведки.

– Товарищ профессор, зачем же вы ввязались в драку! Если бы с вами что случилось, с меня бы три шкуры спустили! Пойдёмте скорее, уже стемнело, немцы после бегства не сразу смогут сомкнуть линию фронта – значит, сейчас самый что ни на есть благоприятный момент для перехода на ту сторону.

Когда они удалились, раненый комиссар, видно получив исчерпывающий ответ на свой вопрос, подмигнул оруженосцу Кулебяко, и веско изрёк:

– Теперь понятно!

К радости Крыжановского, никто из его товарищей не погиб, и не был ранен в этом бою: Фитисов хорошо за ними присмотрел, но начальник разведки всё равно попытался отчитать славного моряка – дескать, тот оставил «товарища профессора» одного. Впрочем, Герман поспешил вмешаться и объяснил, что таково было его собственное приказание как руководителя группы. Начальнику разведки не оставалось ничего другого, как лишь махнуть с досады рукой, и снова повторить свой посыл относительно самого благоприятного момента.

Впрочем, уход группы задержал нагрянувший батальонный комиссар, который долго тряс Герману руку и рассыпался в благодарностях за «спасение простого русского солдата».

Когда комиссар отбыл восвояси, на профессора набросился Никольский.

– Как же вы могли, Герман Иванович?! – вскричал он нервно, а потом затараторил так, что не остановишь. – Степенный человек, руководитель, вся операция на вас… Да если бы вас убили, мне самому – хоть стреляйся… А всё ради кого?! Ради врага! Да будет известно, что этот Кулебяко – махровый троцкист и английский шпион, его в сороковом разоблачили. Везучий, сукин сын, оказался – если бы в тридцать седьмом, то к стенке поставили, а так – всего двадцать пят лет дали. Только этот везунчик и лагерей, как следует, не попробовал – в конце сорок первого среди зеков призыв был, так он добровольно в штрафбат пошёл. Там ему в очередной раз повезло – почти сразу ранило, искупил вину кровью, как говорится. Направили мерзавца сюда, в сорок вторую бригаду, и опять ему везение – комиссар к себе взял, мол, раз Кулебяко – политически неблагонадёжный, то нуждается в индивидуальном политвоспитании. А мерзавец нашёл к комиссарову сердцу подход – и художник он, и киномеханик, и на машинке печатной может. Вот комиссар и растаял… А теперь ему ещё и благодаря вам везение вышло…

…Примерно через четверть часа Крыжановский уже полз по-пластунски, таща на спине тяжёленный рюкзак, и борясь с позывами к чиху от моментально набившейся в нос дорожной пыли. Впереди мелькали стоптанные подошвы сапог бойца Чугунекова, а позади тихо чертыхался Артюхов. Фитиль урезонивал археолога со всей доступной его натуре ласковостью: