Текст книги "Когти Каганата"

Автор книги: Олег Крыжановский

Соавторы: Константин Жемер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Понимаете, меня тут за немецкого агента приняли, – решил признаться Крыжановский.

– Я-то понимаю, – всё так же ровно сказал Никольский. – А вот вы, товарищ профессор, за годы, проведённые вдали от родины, видимо, забыли, что суть советского человека заключается в бдительности. Так что сюрприз, как мне кажется, вышел обратного свойства – совсем не для товарища Артюхова, а для вас самого.

– Так вы что же…, – подал голос археолог, который всё ещё продолжал оставаться в неудобной позе с заломленной за спину рукой.

Спохватившись, Герман отпустил старинного приятеля и отошёл на шаг.

– Да-да, Михаил Капитонович, – важно кивнул Никольский. – Товарищ Крыжановский – никакой не предатель. Он только что вернулся из заграничной командировки, в ходе которой выполнял ответственное задание партии и правительства. Во избежание недоразумений, оговорюсь, эта командировка носила совершенно секретный характер, и интересоваться ею – значит, навлекать на себя подозрения в шпионаже.

– Подозрения в шпионаже…, – как эхо, повторил Артюхов, потирая плечо. – Теперь ясно…

Несколько секунд он переваривал новую информацию, а затем снова пришёл в возбуждение (видно, пары формальдегида продолжали по-прежнему воздействовать на нервную систему):

–…И очень рад, что ошибся. Герман, приятель, как славно, что я тебя не проткнул! А ты тоже хорош, тот ещё фрукт, задал мне трёпку! Ну, да чего уж теперь… Полагаю, как оно принято у русских людей после драки…

Археолог подмигнул по очереди обоим визитёрам, громко ударил в ладоши, а затем предложил:

– …Хлопнем по маленькой, тут в институте имеется изрядный запас спиритуса.

Герман в ответ развёл руками, а Никольский назидательно поднял палец и поправил Артюхова:

– Не у русских, а у советских людей, так говорить грамотнее. Что касается поступившего предложения, то я – «за», тем более что товарищ Берия с его гениальной прозорливостью всё заранее предусмотрел и распорядился выдать для такого случая сухпаёк. Вы поговорите, а я пока сбегаю в машину.

Когда младший лейтенант ушёл, два профессора крепко обнялись – теперь уже действительно по-дружески.

– Прости за сосуд, – с чувством сказал Герман.

– А-а, пустое, склею, не впервой. Да и какие наши годы, вот прогонит Красная Армия немцев, кончится война, тогда обязательно вернусь на Дон и ещё откопаю. И не один сосуд, а много!

– Если не ошибаюсь, Салтовская культура, к которой, как ты говоришь, принадлежит злосчастный кувшин, ни много, ни мало – основная культура Хазарского каганата? – поинтересовался Крыжановский.

– Так и есть, приятель, так и есть! – подтвердил Артюхов. – Думал, ты полностью зациклился на своём Тибете – ан, нет: кое-что ещё помнишь и о нашем благословенном Отечестве.

– Отечество наше не благословенное, а социалистическое, – с порога заявил вернувшийся Никольский. – Что это вас, товарищ Артюхов, на поповщину всё тянет?

Герман встал и, принимая у подчинённого свёрток с продуктами, как бы невзначай, больно сжал ему предплечье. Затем, проникновенно глядя в глаза, произнёс:

– Предлагаю поговорить на другую тему, а то может создаться впечатление, будто вы, голубчик, исповедуете взгляды предателя и шпиона Ежова. Давным-давно полностью разоблачённые взгляды!

От этих слов ранее преисполненный собственной значимости младший лейтенант сразу сник, а застольная инициатива перешла к учёным. По этой причине первую выпили, не как водится, за здоровье товарища Сталина, а вольнодумно – за науку. Вторую же подняли за смычку археологии с государственной безопасностью, поскольку и для той, и для другой движущим фактором служит пытливый поиск, основанный на воле, терпении и внимательности. Хорошо закусив хлебом с тушёнкой, Герман сказал:

– Ну, перейдём на личности. Поскольку про меня судачить недозволенно, да и служба моего молодого коллеги – тоже не предмет для разговоров, расскажи о себе, Миша. Как тебе жилось-моглось все эти годы?

Артюхов ответил не сразу – набив полный рот, он совершенно неприлично чавкал: видно, здорово оголодал за время сидения в институте. Наконец, хорошенько прожевав, начал:

– Да чего там рассказывать? Все время жил в Ленинграде, работал в Институте истории материальной культуры. Женился, есть сын. В сороковом стал членом ВКП(б). Научная карьера сложилась хорошо. Степень кандидата исторических наук присвоена без защиты диссертации, по совокупности опубликованных материалов. Защита докторской была назначена на двадцать третье июня сорок первого, здесь, в Москве. Приехал, понимаешь, только стал готовиться, грянула война. Я, как коммунист, конечно, сразу бросился в военкомат записываться добровольцем на фронт. Отказали, мать его! Мол, защищать Родину есть кому – вы идите, защищайте диссертацию. Что делать, пришлось… В июле защитился, собрался назад, в Ленинград, но тут такое началось… Даже совестно говорить! Объявили эвакуацию, и никто в Московском отделении не захотел оставаться. Ну, в общем, я не смог уехать. Теперь сижу здесь один, а мои родные там, в кольце блокады – и никаких вестей о них! Но я всё равно не жалею, что остался, ведь тут, в институте, такие ценности хранятся! Как подумаю, что их могли бросить, нехорошо делается. Одна коллекция поливных яиц чего стоит!..

– Профессор с этими яйцами во все инстанции стучался, – хихикнул Никольский. – Впрочем, так мы на него и вышли благодаря яйцам. Кстати, уже в который раз беседуем, а я всё забываю спросить – в чём ценность этих яиц?

– Ну, как же, – надул губы Артюхов. – В период раннего христианства, когда ещё здравствовали старые языческие традиции, на Руси принято было наутро после Пасхи, в так называемый поливной понедельник, закапывать в поле яйца из глины. Для повышения урожайности зерновых, так сказать. Теперь мы, археологи, эти яйца находим. Здесь, в Москве, великолепная коллекция, одна из лучших!

– Понятно, – пьяно кивнул Динэр Кузьмич.

– Михаил Капитонович шутит, – подал голос Крыжановский. – Не над вами шутит, надо мной. Помышляет уличить в невежестве. Не тут-то было – на самом деле поливными называются керамические изделия, покрытые поливой. Это такой сплав, вроде глазури или муравы.

– Теперь снова непонятно, – возмутился Никольский, укоризненно глядя на Артюхова. – При чём же здесь тогда поливной понедельник?

В ответ археолог лишь пьяно загоготал.

– Вот, Герман Иванович, то, о чём я говорил! – потряс в воздухе пальцем младший лейтенант. – Олег и Игорь – князья! Правый и левый берега! Семь пятниц, одним словом!

Институтский «спиритус» оказался забористым, и Крыжановский не на шутку захмелел. Прикрыв один глаз, он глянул на Артюхова, с довольным видом устроившегося в окружении различного рода артефактов. Размышлять над выходками коллеги не хотелось, зато думалось иное:

«Эх, а ведь когда-то и у меня так складывалось: наука, раскопки, находки, открытия, работа в кабинетной тиши… Да, потерянная навсегда линия жизни».

Глянув другим глазом, Герман обозрел Никольского и понял, что тот олицетворяет совсем иную жизнь – ту, что началась с шагов на лестнице однажды в апреле тридцать девятого. Эта жизнь постоянно полна смертельной опасности, каждый её новый день требует чрезвычайного напряжения сил. Но зато и находки получаются – не чета артюховским яйцам! Находки и награды. Ева! Да, его далёкая прекрасная Ева, которая сейчас на пятом месяце беременности, и о которой он не забывает ни на минуту, ни на секунду.

Открыв оба глаза, профессор истории и капитан госбезопасности Герман Крыжановский вновь обрёл бинокулярное зрение, а с ним и полноту мироощущения.

Глава 4

О том, куда может укатиться яблоко, пусть и упавшее недалеко от яблони

«У белого человека слишком много начальников».

Пословица американских индейцев

20 сентября 1942 года. Окрестности Балдогры на границе Бенгалии и Сиккима.

Странные ощущения постоянно преследуют европейца, оказавшегося на Востоке.

На глиняном берегу у самой воды, как прыщ на лбу, торчит серый камень высотой со взрослого мужчину; у его основания хлюпает покрасневшая от размытой глины река. Вокруг каменной громады скачет невысокий темнокожий человек в набедренной повязке, неистово размахивая кирпичом в одной руке и мокрой шваброй – в другой. Но стоит лишь приглядеться, и становится понятно, что кирпичом и шваброй человек не просто машет, а, уподобившись банщику, скребет этот неподъемный булыжник. При этом шершавый кирпич заменяет мочалку.

Американский подполковник Илья Андреевич Толстой с любопытством рассматривал сумасшедшего. В том, что перед ним именно безумец, он не усомнился ни на секунду. Ведь какие бы дикари не обитали в этих джунглях, но подобное мракобесие не придет на ум человеку здравомыслящему.

Пользуясь тем, что водитель грузовика вынужденно сбросил скорость, ибо дорога расплылась от недавнего дождя, Толстой высунулся в окно и продолжил разглядывать полуголого индуса, надраивающего камень. Мысленно американец уже продумывал, как этим эпизодом половчее блеснуть в беседе с друзьями по возвращении в Штаты. Ведь это самая настоящая «местная экзотика», ради которой белые люди и отправляются в дикие страны!

Черный человек громко гикнул и, перехватив швабру, со всей дури стукнул черенком о серый камень.

Не успел Толстой подивиться безрассудству дикаря, как булыжник вдруг заворчал и перевернулся на другой бок.

Американец моргнул. Но тщетно – наваждение не пропало. Даже наоборот: теперь серый камень вдобавок обзавелся длинным хоботом, который немедленно погрузил в реку, и окатил водицей мойщика с ног до головы.

Вильнула дорога, оставив глиняный берег реки позади. Едва слышно из-за шума мотора доносились гневные крики и звонкие шлепки швабры о покатые бока.

– Это махаут, погонщик слонов, – ответил водитель на безмолвный вопрос пассажира, а потом добавил весело. – Мой брат тоже махаут. Хорошая работа. На мою похожа. Слон – царь зверей, а мой «бэдфорд^[55]» – царь машин.

До этого момента водитель молчал и, по всему выходило, ему это надоело. Впрочем, Толстому тоже давно опостылели однообразные пейзажи за окном.

– Саиб едет к нашему саибу, – глубокомысленно заметил водитель-индус. – Наш саиб делает чайную траву. Саиб тоже делает?

– Ты очень догадлив, – похвалил Толстой. – Для индуса. Саиб, наверное, гордится тобой?

Водитель не отреагировал на топорную лесть, видно, допытывался он не просто так, а по какой-то определенной причине.

– А саиб – англичанин? Наш саиб – англичанин.

– Я не англичанин, – сказал Толстой, поежившись, и закрывая дверное окошко. – Я гражданин США.

Водитель странно покосился на пассажира.

– Точно не англичанин?

Толстой удивился.

– Говорю же, я – американец. А почему ты спрашиваешь?

Тот неумело пожал широкими плечами, которые к подобным жестам были явно не приучены.

– Не любишь их? – Видя, что реакции не дождаться, Толстой попробовал зайти с другой стороны. – В Тибете терпеть не могут британцев. Хотя, если подумать – за что их любить? Пришли в чужую страну…

– Хозяин хороший, – сказал водитель. – Дает мне работу. И брату моему. Сейчас работа кончилась. Но не успеем проесть хозяйские рупии, опять позовёт. Всегда зовёт. Хозяин хороший.

Водитель облапил руль и заложит резкий поворот.

– А остальные англичане – эээ… купмазалеорапути^[56], – произнеся последнее слово, он надулся, словно переспелый банан. – Да простит почтенный фаранги^[57] мне дурное слово. Но вы ведь верно сказали, вы – не англичанин?

Толстой повторил заверения и спросил, за что не любят здесь подданных Британской Империи.

– А в стране, откуда вы, разве любят англичан? – проявил ответный интерес водитель.

Подполковник помедлил с ответом – чтобы сказать, за что одна нация любит или не любит другую, нужно разбираться в истории. Она же среди увлечений Ильи Андреевича не значилась.

– Не особенно, – вынужденно признал Толстой, но как объяснить – почему? Однако он попытался, но что такое «сноб» – водитель не знал, а из словосочетания «чванливая свинья» понял лишь второе слово.

Скоро индус печально вздохнул и сказал:

– Я думал узнать, почему англичане делают хорошие и плохие вещи, и не видят между ними разницы?

«Кто ж знает?» – мысленно удивился Толстой, но вслух ничего не сказал.

Через час после того, как пришлось зажечь фары, впереди показалась сетчатая изгородь – дорога упиралась в металлические ворота. Водитель начал неистово крутить ручку на двери, опуская стекло, и заорал во все горло:

– Ай, сын зловонного шакала! Открывай ворота, не то твоя жена, наконец, станет вдовой и таки переселится к горшечнику! Открывай, Чихан! Открывай!

Индус-привратник повис на створке, и физия его расплылась в дурацкой улыбке.

– Бабу-у-у Перша-а-ад, – сказал сторож протяжно и далее заговорил на той дикой смеси английского и хинди, на которой общаются между собой колонисты и местные жители. – Здравствуйте, бабу Першад! Как поживаете, бабу Першад? Говорят, хозяин отослал вас назад, в Ганток, а вы тут. Как так, бабу Першад? Забыли что?

– Открывай, Чихан, собака! – осерчал водитель. – Клянусь Сияньем Небес, да не осквернит божба слух почтенного фаранги, но этот человек выводит меня из себя!

Несколько мгновений он молча выпускал пар, а затем произнёс нараспев, подражая речи не желавшего впускать их привратника:

– О достойнейший из ночных сторожей, о властелин ворот и покровитель забора, не снизойдете ли вы до просьбы путников, и не откроете ли проезд?

Со скрежетом и металлическим стоном створка поддалась и отъехала в сторону. Сторож не переставал препираться.

– А откуда я знаю, может, бабу Першад привел разбойников? Может, хозяин ему мало заплатил и теперь бабу Першад решил силой забрать свои деньги?

Выворачивая передние колеса и виляя рылом, грузовик начал протискиваться в ворота, а из водительского окошка продолжали нестись крики:

– Кто бы говорил, лошадиная морда? Будто я не знаю, что ты воруешь хозяйские сетку и гвозди для своего брата махаджана из Сивоки!

– Отсохни твой нечестивый язык, бабу Пердаш! Всё – враньё! Так кого ты везешь, хитрый бабу? Знатного фаранги везешь?

– Этот фаранги – достойный пандит, добродетельный страж!

– Бандит?! – воскликнул сторож радостно.

– Пандит^[58]! О тугоухий охранник, да Сияют Небеса до скончания времен, не видел я человека глупее!

Грузовик покатил по пустырю, оставив ворота и сторожа далеко позади. Сумерки размывали окружающие силуэты, как набегающая волна размывает рисунки на песке. Черный горизонт сливался с черным небом, и чудилось, будто автомобиль попал внутрь катящейся эбонитовой сферы.

– Прощайте, саиб! – сказал водитель, когда грузовик остановился перед выросшей как из-под земли усадьбой.

– Прощай, – ответил Толстой и решил проявить участие. – Тебя сторож-то назад выпустит?

– Чихан? Конечно, выпустит! А-а-а, саиб думает, что Чихан мне – враг. Саиб ошибается: Чихан – мой хороший друг, мой лучший друг. Он меня и впустит, и выпустит.

Кивнув, Толстой вытащил из-за сиденья чемодан и отворил дверь.

В темноте усадьба казалась частью джунглей, обступивших прогалину. Но американец догадывался, что при свете дня рядом обнаружится разве что крохотная рощица. Не любят европейцы оставлять подле своего жилища кусочки дикой природы.

На крыльце стоял невысокий человек с весьма заметным брюшком.

– Мистер Дауни? – с утвердительной интонацией спросил Толстой, оказавшись на твёрдой земле.

– Добро пожаловать, подполковник, в мою скромную обитель, – добродушно заговорил толстячок, спускаясь с крыльца. – На самый, так сказать, край цивилизованного мира… Но я наслышан, что вам удалось побывать за этим краем и вернуться! Потому с удовольствием послушаю рассказ об увиденных чудесах. Однако вы приехали позже, чем я ожидал: к счастью вода в котле остывает медленно, и если хотите, можете выкупаться с дороги. По опыту знаю, что на Востоке белые люди более всего страдают от отсутствия гигиены.

Пока шли к гостевой комнате, гостю удалось вставить буквально пару слов. Большего от него никто, к счастью, и не требовал – радушному хозяину, по-видимому, вполне хватало самого себя в качестве собеседника.

В комнате, швырнув чемодан на кровать, подполковник разоблачился и залез в теплую ванну, где долго скребся куском пемзы, обливался, фыркал и ворочался с бока на бок – точь-в-точь как тот слон, которого днем он принял за бездушный камень.

А уснул американец, едва коснувшись кровати. Даже не успела мелькнуть мысль о законном отдыхе и трудном дне. Сознание просто выключилось, как лампочка…

…Но вот пробуждение получилось неудачным. Мало того, что раскалывалась голова как после доброй попойки, так еще под окном криком избиваемого щенка кричала неизвестная пичуга.

От души ругаясь и проклиная Британию вместе с ее колониями, Толстой оделся, привел себя в относительный порядок и решил выйти на свежий воздух. Тем более что солнце приближалось к зениту. Возможно, голова болела еще и оттого, что подполковник переспал. Как говаривали русские предки: пересып хуже недосыпа.

Дом хранил совершенное молчание. Толстой вышел на крыльцо. В кресле-качалке спиной к дверям сидел встретивший его вчера англичанин. Американец поздоровался.

– Не хотите ли чаю, сэр? – спросил вместо приветствия мистер Дауни, поворачиваясь в кресле.

– Спасибо, – ответил Толстой. – Лучше кофе. Голова гудит зверски. Кофе должен помочь.

Мистер Дауни сказал смущенно:

– В моем доме эдакой гадости отродясь не водилось, – но тут же бодро добавил. – Настоятельно рекомендую чай! Чай – отличное средство от мигрени! А от кофе только сильнее клонит в сон и громче гудит голова!

– Ну, да, – отвечал Толстой, со вздохом опускаясь на ступеньки. – В детстве, помнится, я тоже лечил ангину холодным пломбиром.

– А вы зря смеетесь, подполковник, – скривился мистер Дауни, снимая со столика крошечный чайник. – Я не устаю повторять: чай – это эликсир жизни.

И добавил ворчливо.

– В отличие от кофе…

– Живая и мертвая вода, – сказал Толстой, растирая виски пальцами.

– Простите? – Чайник и ложечка зависли на полпути к точке рандеву.

Не открывая глаз, Толстой, старательно шевеля губами, ответил.

– В сказках моих предков если рыцарь гибнет, то нужно его полить мертвой водой, ну, как цветок в горшке… Полить мертвой водой, чтобы заросли раны, а затем влить в рот живую воду, чтобы вернуть к жизни… В том же безмятежном детстве мама рассказывала мне подобные волшебные истории. Называются они «ска-ззз-ка».

Вспоминать было больно. Как и вообще думать. Толстого мучило наваждение, что ночью к нему в ухо забралась большая сколопендра и теперь выедает изнутри мозг. Отложит там яйца и через неделю изо рта, носа и ушей наружу полезут многоногие коленчатые твари.

– Прошу, сэр, – торжественно заговорил мистер Дауни. – Ручаюсь, через четверть часа вы и думать забудете о головной боли.

Поблагодарив, Толстой без особенного энтузиазма принялся цедить «эликсир». А радушный хозяин, удовлетворенно хмыкнув, вернулся к созерцанию плантации.

– Ваши родители ведь из России? – спросил он минуту спустя.

– Теперь говорят «СССР», – равнодушно ответил подполковник.

Мистер Дауни снова повернулся к собеседнику.

– Обычно дети эмигрантов, говоря о бывшей родине, проявляют хоть какие-то эмоции, подполковник…

Толстой пожал плечами.

– А я её совсем не помню, – сказал он. – А географическое образование на севере Азии не имеет никакого отношения к моей родине – США, или к родине моих родителей – Российской Империи.

Дауни кивнул и вдруг улыбнулся.

– Ну, как ваша голова? Не болит?

Толстой с удивлением обнаружил, что или болтовня плантатора, или его чудесный чай и вправду помогли. Американец поспешил рассыпаться в благодарностях.

– Благодарите Гималаи и удачный сезон, сэр, – ответил мистер Дауни беззаботно. – Рад, что вам понравилось, но вообще стоит знать, что двух одинаковых урожаев чая не бывает, даже если собрали его на одной плантации. В Европу давно везут чайные смеси, потому что покупателю глубоко безразлично, какая стояла погода, шел ли дождь или палило солнце; покупатель хочет каждый раз получать один и тот же вкус. Эх… Простите, подполковник, наболело. В моем понимании вся прелесть этого продукта в изменчивости, но, похоже, мало кто со мной согласен. Поэтому не надейтесь, что в следующий раз, когда вы испробуете где-нибудь чай Дарджилинг, он будет подобен этому. И вообще, предлагаю подкрепиться – как-никак, время ланча. Как истинный англичанин, в какой бы точке земного шара я не находился, скорее пущу себе пулю в лоб, чем пропущу ланч.

Красивая молодая женщина в темно-красном сари заканчивала сервировать стол на веранде. При появлении мужчин она вежливо поклонилась и немедленно вышла.

– Поскольку завтрак вы проспали^[59], позвольте предложить сладкое, подполковник, – говорил мистер Дауни уже за столом. – Бутерброды с мармеладом поднимают тонус, рекомендую. Шоколад вот – тогда точно мигрень в ближайшее время не побеспокоит. И вообще, знаете, от чего у вас болела голова? От неправильного питания. Вы же, наверняка, питались вместе с теми паломниками? А индусы, как я видел, предпочитают есть руками и некоторые из их блюд ещё… Ещё шевелятся!

Англичанина заметно передернуло. Толстой же поторопился вступиться за своих бывших попутчиков. К сожалению, набитый рот этому способствовал слабо, пришлось сначала прожевать, да еще и тянуться через весь стол за салфетками. Мистер Дауни эту сцену перенес с невозмутимостью истинного джентльмена из завистливых анекдотов, бытующих у французов.

Спустя какое-то время американец понял правоту мистера Дауни. Он и сам не предполагал, как скучал по нормальной пище и столовым приборам! Даже когда снаружи донесся шум мотора, Толстой не изъявил желания оторваться от стола. Хозяин, по-видимому, из вежливости по отношению к американцу, не пошёл встречать новоприбывшего.

– Уж сюда дорогу он найдет, – сказал англичанин насмешливо. – Это ваш соотечественник – Герберт Паулс.

Услышав фамилию? Толстой наскоро закидал в себя остатки пищи и встал из-за стола. Он ожидал встречи с кем-то из своих «операторов». А тут пожаловал сам заместитель «Дикого Билла^[60]» полковник Паулс, слышать о котором приходилось немало, а вот повидать до сей поры не довелось.

Твердо, но и не излишне громко хлопнула входная дверь. По коридору проследовали уверенные быстрые шаги. На пороге в столовую появился высокий человек в сером костюме, в левой руке он держал шляпу с узкими полями.

– О! Элая Толстой! – вскричал вошедший и поспешил протянуть руку для приветствия. – Очень рад, что, наконец, свел с вами личное знакомство! Очень рад!

– Мистер Паулс…

– О, нет! Никаких мистеров Паулсов, зовите меня Герберт! Для простоты и для скорейшей приязни, так сказать.

– Питер, – поприветствовал он хозяина дома и снова повернулся к подполковнику.

– Наслышан-наслышан, – сказал он, оглядывая собеседника с ног до головы. – Элая Толстой – наш человек в Лхасе. Скажите, подполковник, Тибет может спать спокойно?

Толстой собрался ответить, но его остановили взмахом руки.

– Питер, предложи мне сесть. Не могу же я выслушивать доклад гордости нашей разведки стоя.

Гость удобно устроился в кресле у окна. Закинул ногу на ногу, сложил руки на колене и приготовился слушать.

– Теперь окей. А вы знаете, что японцы – в Бирме? – спросил сурово, но тут же лицо и голос его вновь обмякли, и он опять зачастил. – Наш дражайший хозяин и его соотечественники уверяют, что немцы не рискнут сунуться в их доминион, то бишь в Индию. Оставим это на совести союзников. А что скажете вы? Как обстановка? В Тибете все спокойно?

Толстой набрал полную грудь воздуха, помедлил мгновение и заговорил:

– Так точно, сэр... э-э… Герберт. Как вы выразились, все спокойно. Нынешнее правительство в Потале – не чета прежнему. Все европейские посольства в их глазах себя дискредитировали. Господин Ладлоу, глава Британской миссии, в своем доме фактически на осадном положении, сэр. Правительство же его существование игнорирует, и на диалог идет только с нами. Лейтенанта Долана^[61] я как раз оставил с…

– Да-да-да, – в задумчивости перебил Герберт. – Скажите, пожалуйста, Элая, а почему радиограмме не удалось застать вас в Лхасе?

В елейном голоске появился металлический отзвук. И не стали, а скорее свинца, что, порой, без всяких алхимических операций превращается из просто свинца – в свинец, повязку на глазах и расстрельную команду из твоих бывших сослуживцев.

– Кой чёрт понёс вас, подполковник, в это, прошу прощения, королевство? Как его, Пуданг? Бумтан? Что вы забыли по другую сторону Гималаев? Питер сказал, что его лейтенант нашел вас в лагере паломников. Что вы делали среди этого сброда? И только посмейте заговорить о каких-нибудь буддизмах или нирванах! Уж лучше скажите, что вы решили устроить себе отпуск, это я пойму! Или, на худой конец, увлеклись дочерью местного вождя! Что угодно, только не эти тибетские бредни, окей? Терпеть не могу Азию! Каждый год срывается кто-нибудь из агентов! Уходят в эти их Поталы, Нирваны, и в прочие столь же идиотские места! Ну, подполковник?

Толстой начал ёрзать в кресле перед вольготно устроившимся начальством. Он ёрзал и молчал. Только желваки тяжело ходили на щеках. Вверх – вниз. Вверх – вниз.

– Отлично, подполковник, – неожиданно широко улыбнулся Паулс. – Значит, не все потерянно. Те из моих ребят, которые действительно прониклись этой гималайской дурью, перестали позволять себе такую простую вещь, как эмоции. Начинаешь ругать такого парня, а он только улыбается, а про себя бормочет всякий бред…э-э… мантры, кажется.

Лицо Толстого сейчас представляло собой мечту физиогномиста. Герберт Паулс некоторое время полюбовался картиной и махнул рукой:

– Рассказывайте, Элая. Как вы дошли до такой жизни. Только коротко, прошу вас. У нас ещё дел с маленький Эверест.

– Началось с того, что нам с Бруком Доланом предложили посетить астролога… – начал Толстой, но его снова перебили.

– Это которые пишут в журналах, что все быки сегодня получат повышение, а всех овец уволят с работы? Все собаки встретят вторую половину, а от всех петухов уйдут жены? Эти астрологи?

– Никак нет, – ответил Толстой возмущенно. – То – шарлатаны, а мне – Брук отказался – сделали планетарный гороскоп, как делали королям в средние века!

Паулс насмешливо кивнул.

– Астролог, прежде чем говорить об открывшемся будущем, должен рассказать о прошлом…

– А Брук Долан, говорите, отказался? – поинтересовался Паулс.

– Ну, да…

– И астролог рассказал всю вашу биографию в подробностях?

Толстой замялся.

– О-о, весьма приближенно. Но это не столь важно. Самое удивительное началось, когда выяснилось, что тибетцы считают, мол, человек живет не один раз, а несколько, некоторые почти бесконечное число раз… И мне сказали, кем я был в прошлых жизнях.

Герберт собирался что-то уточнить, но, услышав последнее заявление, аж подался вперед.

– Ну-ну…

– Нынешнюю жизнь я провожу впустую, а вот в прошлый раз жил на полную катушку, – сообщил американец гордо. – Я был викингом. Астролог что-то там объяснял про каких-то князей, э-э… правителей. Я вроде как не дома воевал, а уехал куда-то и дрался там. И погиб там. В чужой земле. Астролог всего сам не видит, а уж объяснить толком… Вот, как-то так.

Паулс сидел, нахмурившись.

– Элая, вы не сказали ничего! Я спрашивал, какого лешего вы поперлись с паломниками в Бутан?

– Бутан был уже после Канченджанги и Кайласа, а до них…

– Теперь понятно… – всплеснул руками полковник. – Что же, перспектива выяснить, что я в позапрошлой жизни был великим воином, конечно, прельщает. А с другой стороны – а ну, как в прошлой жизни я был в теле проститутки или содержанки? Вот тогда точно – впору уходить с паломниками в горы. Искать всякие там Просветления, Затемнения.

– Чтоб познать себя, нужно обладать определенными параметрами, – сказал Толстой многозначительно.

– Эээ… Параметрами? – переспросил Паулс, мгновенно сбившись с мысли.

Толстой насладился паузой и, значительно кивнув, постарался объяснить.

– Без них – никак нельзя, Герберт, – сказал он и стал загибать пальцы, перечисляя. – Щедрость – это раз, за ней идёт высокая нравственность, потом – терпеливость, далее – мужественность, медитация и, наконец, мудрость.

Видя панику в глазах собеседника, безжалостно добавил:

– Это и есть параметры^[62]! Чтоб достичь просветления.

Герберт облегченно выдохнул.

– Все-таки Потала-Нирвана-Просветление. А я уже испугался, что какая-то новая зараза появилась. Хотя, в принципе, я вас понимаю, подполковник. Запри меня в этом Тибете на пару лет, я бы тоже пошел паломничать… Или паломничествовать, как правильно, Питер?

Мистер Дауни молчал, внимательно рассматривал Толстого, будто увидел нечто, чего не было прежде.

– Будем считать, с этим разобрались, – сказал Герберт, потирая ладони. – Верите ли, Питер, мне нравится понимать мотивы своих подчиненных. Так сказать, проникаться их «маленькими проблемами». Впрочем, мне известно – вы-то гонялись за смыслом жизни – не меньше. Это я могу понять. Я сам, бывает, спрашиваю себя: «Герберт, а какого рожна ты тут высиживаешь? Чего ждешь?»

Поглядев на Толстого, Паулс усмехнулся.

– Не делайте больших глаз, Элая! Я не набиваюсь к вам в попутчики. Зачем обременять заботой о старике человека ещё молодого, когда тому предстоит ответственное задание. И не просто задание, а спасение таких святых для каждого вещей как свобода, демократия и американский образ жизни – не меньше, дружище, никак не меньше!

Толстой выпятил губу и челюсть, демонстрируя, что ему понятна важность перечисленных понятий, зато собственная роль в их спасении пока непонятна.

– Ладно, покончим с лирикой, – сказал Герберт Паулс и оглянулся на хозяина дома. – Думаю, Питер ни словом не обмолвился о делах? Он наверняка старался загадить вам голову россказнями о своем треклятом чае, я прав? Он всегда так делает. А спрашивается – для чего? Чтобы вы не успели положить глаз на его красавицу-жену, вот для чего!

Паулс причмокнул мечтательно, и продолжил:

– Мда… Индусочка ходит в сари, хотя ты, Питер, не индийский раджа, и она то и дело снует туда-сюда с чашечками да чайничками.

Мистер Дауни кашлянул. Вернее, утробный звук, который издало горло англичанина, пожалуй, походил на кашель.

Герберт Паулс громко захохотал, а потом подмигнул Толстому.

– Так о чем мы говорили? О предстоящем деле… Да уж, о деле… О-о, да постучите же Питеру по спине, не то он задохнется от кашля.

Распоряжение начальства Толстой выполнил с превеликим воодушевлением – спина плантатора от удара загудела, как пустая бочка. При этом подполковник злорадно подумал, что прошлую жизнь Дауни наверняка провел в теле неопрятного тибетского крестьянина, что живет в доме брата, и на деньги, которые приносит стадо баранов, принадлежащее тоже брату, а за эти блага он делит с братом свою жену.